Текст книги "Остров Надежды"
Автор книги: Аркадий Первенцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
– Чего вы горячитесь? Что вы ищете? – Белугин потер лоб, отодвинулся.
– Духовные качества.
– То есть? – Брови взлетели кверху.
– Улучшаются?
– Где?
– Там! – постучал по полу. – Под водой, черт возьми!
– Само собой разумеется. – Белугин помолчал, собрался с мыслями. – Там кристально. Все земные глупости – по нулю. Все земные страсти уходят, стоит отдать последний швартов. Такое не всюду сыщешь. Ячейка коммунизма. Сама обстановка заставляет быть кристально чистым. А коллектив? А чувство товарищества? Ответственности? Как ни в одной профессии!
– А если взять космонавтику?
– Что космонавт? – Белугин отмахнулся. – Самый трудный момент, когда его выпалят. Перегрузка. Признаю. Меня, к примеру, после такого выстрела можно было бы испытывать только как труп. Преклоняюсь перед физически натренированными качествами, перед его психикой. А дальше? Следят с земли, с морей, с океанов. В случае чего, поправят. А у наших? Ни одного дяди близко нетути, товарищ Ушаков! Пехота держится за землю.
– О нет! Я с вами не согласен!
– Если бы с каждым соглашались, кто бы вы были? Соглашатель? – Белугин коротко посмеялся, поглядел на часы. – Посмотрим, как вы запоете в своей субмарине, уважаемый. Нам пора к Голояду.
4
Мороз давал знать о себе. Под ногами будто скрипела резина. От инея набухли провода. Столбы фонарей обросли щетиной. Карликовые деревца были похожи на белых ежей. Испарения теплой ветви Гольфстрима притягивались, как магнитом, к любым предметам и замораживались. Феерическая картина из «Снегурочки» по-театральному освещалась негаснущими электрическими огнями.
Пришлось посторониться, чтобы пропустить грузовые вездеходы, наполнившие улицу лязгом гусениц и отработанным газом. Из-под траков вылетали снопики искр. Вездеходы были крепко нагружены тяжелым провиантом, как называют муку, крупы, сахар. Из кабинки высунулась голова в треухе, пар вырвался изо рта, человек что-то прокричал Белугину, и тот ответил приветствием.
Белугин пропустил второй вездеход.
– Волошин набивает свои норы, как хомяк. Скажи ему – где-то есть хомуты, и хомуты потянет. Интендант у него старательный, но робкий. Волошин хотя занят высокими материями, но и о гречневой каше не забывает. А Гневушев знает – война или мир, а жрать надо. – Белугин забрякал озябшими губами, закашлялся. – Боюсь за свои бронхи.
Здание политотдела прилепилось на обрыве. Внизу, у скал, отекших наледью, вяло пошатывалось море. Поднимался пар и, не добираясь до верха, застывал. Скальные породы обрастали бородищами.
Виднелся как бы поднятый отливом причал. Возле него угадывались контуры подводного ракетоносца. Дальше, словно китовьи спины, торпедные океанские субмарины. Даже они казались маленькими и робкими в сравнении с ракетным гигантом.
Как и в любой канцелярии, в политотделе занимались бумагами. Спроси того или иного – ответит: за каждой бумагой – человек. Ближе к форточке, куда тянулся табачный дым, стучала машинистка, то и дело прикасаясь к ключицам, будто бы поправляя янтарное ожерелье. По-видимому, она не выносила табака, а ожерелье скрывало розоватый шрам после операции щитовидки.
Эти незначительные детали бросились в глаза Ушакову. И здесь все было обычно. Даже где-то он видел такого же длинноногого человека с большим ртом и влажными губами, рассказывающего что-то смешное для самого рассказчика, остальные слушали его хмуро. В каждой конторе найдется такой бодрый анекдотист, смертельно надоедавший своим сослуживцам.
У кабинета начальника политотдела дожидались приема три офицера, быстро вскочившие при появлении Белугина. В их глазах отразилась тоска. Внеочередные посетители безусловно заставят их посидеть у порога.
Капитан первого ранга Голояд вышел навстречу, подал руку, пригласил сесть. Отчетливые морщины, падающие от крыльев тонкого носа до самого подбородка, и седина, обелившая низко спущенные виски и верхушку курчавого чуба, делали его гораздо старше. А ему-то, по словам Белугина, только-только стукнуло тридцать шесть.
«Перспективный офицер, – заранее предупредил Белугин, – побывал подо льдами, не раз купался в тропических течениях. Был на карибском кризисе. Не дальше мили ему до контр-адмирала».
– Минуточку, здесь недалече Куприянов, просил известить. – Голояд вызвал нужный номер, попросил зайти Куприянова.
Строго очерченный профиль и высоко зачесанный чубчик жестких волос удлиняли лицо Голояда, делали его строже и малодоступней. Впечатление усиливалось от твердого рта и пристальных, неулыбчивых глаз с холодноватой голубизной.
Голояд не запугивал Ушакова трудностями похода, рассуждал обо всем, как о самом обычном деле. Ему самому пришлось участвовать в дальних походах. «Попадал и в передряги. Иней-то не зря обсыпал чуприну, – сказал он с хмурой улыбкой. – Теперь полегче, дело освоено».
Куприянов пришел минут через пятнадцать после вызова, радушно поздоровался с Ушаковым, пригладил волосы, присел напротив Белугина в тонконогое креслице и не переставал улыбаться.
С его приходом будто посветлело в комнате. С лица Голояда сошла озабоченность, и глаза потеплели.
– Прошу извинить, Дмитрий Ильич, не мог к вам вырваться… – начал Куприянов.
– Ничего, – успокоил его Голояд, – попрошу вас познакомить товарища Ушакова с Волошиным и с остальными. – Осмотрел Ушакова. – Надо, конечно, переодеть, указание получено. Как с бытом?
– Пока в гостинице, – сказал Белугин.
– Ну что ж, неплохо. Посвободней там, пока освоитесь. А потом уже на общих основаниях, Дмитрий Ильич.
Строго деловая часть была окончена. Куприянов попросил разрешения закурить.
– С завтрашнего утра бросаю, товарищ капитан первого ранга, – пообещал он в ответ на упрек Голояда. – Привез большой запас леденцов…
– Ладно, посмотрим, – сказал Голояд. – Возможно, у вас, товарищ Ушаков, имеются ко мне вопросы?
Он не переставал следить за Ушаковым, изучая его. Внешний вид журналиста понравился ему. Голояд не любил юрких и всезнающих корреспондентов, наезжавших на Север. Мерзкими он считал тон превосходства, манеру ерничества, снисходительного похлопывания по плечу. Голояду, возможно, не везло. Поэтому и нынешнего гостя, несмотря на добрую характеристику Куприянова, встретил вначале официально. Постепенно подобрел, охотно удовлетворил любопытство Дмитрия Ильича, тем более что его интересовали общие вопросы. Как говорится, в сейф он не лез и глубоко в карман не забирался.
– Вы правы, современный подводный флот все больше и больше беспокоят глубины. – Голояд энергично подошел к карте, занимавшей всю стену, сверху донизу. – Обратите внимание на окраску. В самых удобных местах, где надо пройти в Атлантический океан, мелководье. Господь бог при сотворении мира не догадался расчистить днища. Здесь барьер, окуней ловить можно, а нам? Сюда? Тоже не сунься. – Он сокрушенно покачал головой и, обратившись к Ледовитому океану, любовно огладил его пятерней. – Вот тут раздолье. Наш батюшка. И глубины и ледок – все пригодится…
– Соседи тоже им интересуются, – сказал Ушаков, – наполовину нашенский, наполовину не наш…
Голояд выслушал дальнейшие его соображения с вниманием, против чего-то возражал жестами, с чем-то соглашался. Особенно пришлись по вкусу рассуждения о значении ударно-авианосных сил Соединенных Штатов и реальных возможностях их локализации.
– Авиация – да! – воскликнул он. – Великое дело авиация. Вы правы, против перемещающихся точек нужны только такие же, воздушные или космические, средства. Пусть не сетуют американцы, мы наблюдаем за ними. Они развивают наступательное оружие, не жалея денег. Страна у них не бедненькая – индустрия дай господи! Они умеют строить корабли. У них отличные авианосцы. Представьте, лишь в один атомный «Энтерпрайз» они заложили четыреста пятьдесят миллионов долларов. Если по золотому эквиваленту – четыреста пятьдесят тонн золота. Сколько надо кожаных штанов изорвать, чтобы намыть на клондайках такую гору!
Белугин слушал полузакрыв глаза. На лице его иногда бродила блаженная улыбка. Он не думал об «Энтерпрайзах», об американской промышленности, а спокойно переваривал флотский борщ и отбивную котлету. Ему даже вздремнуть захотелось. Только присутствие старшего по званию удерживало его от решительного шага к послеобеденному отдыху.
Когда собеседники заспорили о достоинствах и недостатках «Поларисов», о мощности новых ракет – «Посейдонов», о числе американских атомных подлодок, Белугин запротестовал:
– Разрешите мне внести предложение, товарищ капитан первого ранга? Перенесем собрание на другое число. Ничто не изменится ни в ту, ни в другую сторону, будете или не будете вы спорить… Если по-деловому, никто не сумеет выяснить дебет-кредит. Они путают нас, мы их путаем…
– Добро. – Голояд обратился к Ушакову: – А насчет Тихого могу сказать лишь одно. Там есть где развернуться. Ни одного аппендикса, ни одной мышеловки вроде Беринга. Ну, у них своя епархия… Прошу извинить, до скорого свидания.
Все трое – Ушаков, Куприянов и Белугин – вышли вместе…
5
Юганга – далекая, таинственная. Оленьи нарты, ныряя в увалах, диковатая песня или тягучий посвист циклона в навитых на кольях сетях и в вантах поморских яйцевидных посудин служили когда-то Юганге.
Сюда позже пришла державная Россия, вырвавшая место свое у морей в рыбачьем порыве, нацелив косматые очи на север, откуда тянуло голубыми ветрами паковых льдов.
Юганга не ведала, что после стремительных лет в каменистое ложе губы, промятое покровными ледниками, придут атомные субмарины и мягко ошвартуются возле специальных пирсов.
Поселок родился недавно. Запрятанный в гранитных сопках близ глубоководной бухты, он умножил число таких же поселений на девственной земле Заполярья. Жилые дома, школу, магазины строили спешно. Вечная мерзлота, скалистый грунт требовали выдумки, больше того – ухищрений. Сюда прибыли люди из цивилизованных центров, без охов и ахов, обрекая себя и семьи на многие лишения. Здесь расселились только военные и связанные с флотом, только военным, только подводным и только атомным. Поэтому нигде нет такого насыщения инженерами, техниками, физиками, синоптиками, штурманами, ракетчиками – элита технической мысли.
И почти никого старше сорока лет.
Как ни извилист фиорд и как ни прикрыт он вулканическими высотами, сюда достигают штормы, бьют волны, кипят, как на коралловых рифах, приносят соли и йод, намытый в тропических широтах, подчиняются законам приливов и отливов.
Дети Юганги засыпают не только под шепот материнских губ, – их уши привыкли к канонаде прибоя. Под всполохи полярных сияний они видят сказочные сны, и фантастические походы их отцов в глубинах океанов для них такая же реальность, как скользящий полет чаек на тугом ветровом потоке, как движение рыбьих стай, как игры тюленей, заплывающих в эту губу.
Дети видят черные тела субмарин, приникших к пирсам, и знают, когда под мигалку поста появится усталая лодка, а на мостике – их отцы, пропахшие искусственным воздухом, который месяцами заменял им привычную атмосферу земли.
Здесь вызревает отважное моряцкое племя, надежная смена, первый посев будущих суровых капитанов.
Полярная ночь Юганги длится около трех месяцев – с ноября по конец января. Для жителя нормальных широт показалось бы кошмаром провести трехмесячную непрерывную ночь, без единого проблеска солнца, почти без изменения света, если не считать коротких побледнений восхода и заката, когда солнце приближается, боясь даже из любопытства перегнуться и заглянуть через запретную черту.
Еще более странным кажется вечный день, утомительный и неприятный, вызывающий протест всего организма, психическое недомогание. Для жителей Заполярья подобные ощущения покажутся смешными, они привыкли, приспособились.
Белые ночи приходят отсюда.
Дмитрий Ильич привык не сразу. Вначале отражалось на нервах, сказывалось на давлении – влияли те самые магнитные бури, действующие не только на приборы.
Из окна угадывались западные высоты бухты, поднимавшиеся заснеженной грядой, с широкой каймой у самой воды. Когда начинался прилив, кайма исчезала и снова обнажалась только после отлива. Судя по прожекторным направленным лучам и учебной стрельбе, за грядой держали ракетные установки класса «земля – воздух».
На улице, где расположена гостиница, были магазин с неоновой вывеской и ателье, за освещенными стеклами которого красовались манекены в изысканно модной одежде.
Этот, казалось бы, затерянный в скалах поселок жил обычной жизнью. Дмитрий Ильич видел школу, детский сад, кинотеатр. В аптеках орудовали девушки в белоснежных халатах, в парикмахерской стригли моряков и укладывали волосы дамам. Телеантенны принимали Ленинград, Москву и без всяких искажений – передачи сопки Варничной из Мурманска.
Как и в каждом военном поселке, действовала обязательная радиотрансляционная сеть, расписано поведение при воздушной и боевой тревогах, каждый знал, как ему поступать при атомном нападении.
Даже в «странноприимном доме», куда поместили Дмитрия Ильича, висела инструкция, указано противоатомное убежище, и, пожалуй, «молодушка» ходила на курсы – в опасный момент она поступит, как надо…
Глухие сумерки дня и одиночество снова навеяли тоску.
Дмитрий Ильич прилег. Спать не хотелось. Может быть, чего написать? О летчике-имениннике, подполковнике Савве, который доставил их в Заполярье? Придумать, как на борт поступают поздравления от его друзей-пилотов, как командующий ВВС устроил ужин фронтовому другу. Перед первым тостом – подарок – модель самолета из плексигласа. Именинник растроган… Чепуха! Ничего подобного! Поужинал со своим экипажем в столовке, выпил дарованную ему шампанею, завалился на железную койку, а там – начинай новый день, впрягайся в ту же лямку. Над новеллой похихикают пижоны, удивленно разведут руками друзья, застесняется Зоя, несколько по-другому, чем он, познающая мир. С думой о дочери Дмитрий Ильич встал, включил лампу, принялся чертить журавлей над гранитным пейзажем. Вспомнив гипотезы о прошлых эрах этого края, изобразил лагуну с папоротниками, поднял над хвощами доисторического динозавра, а затем, наперекор логике развития мира, сунул в лагуну мамонта с кабаньей шерстью, загнув его бивни до журавлиной стаи.
Бывало, когда Зойка выглядела крохой, закончив маятный командировочный день где-либо в Перми, Челябинске или Иркутске, вот так же садился он под зеленый абажур… Журавли летали и над заводом, и над Магнитной горой, откуда добывают детские коляски и ложки, и над Волгой, Байкалом и Камой… Дочка присылала домики с трубой и курчавиной дыма, солнце, обросшее лучами, человечков. И всегда – растопыренные пальцы левой ручонки, обведенные ею самой. Адрес писала мама, а отправителем неизменно значилась «Зоя», печатными буквами, детской рукой.
Годы прошли, эпистолярную коллекцию хранит где-то жена, а привычка думать о доме и отдыхать над рисунком осталась. И грусть сохранилась, глухая досада и удивление на быстро промелькнувшие годы. Ребенка нет. Есть семнадцатилетняя девушка, уклончивая и скрытная.
Попытки к сближению не удались, где-то вне дома развивались и упрочивались ее интересы.
«Возвращайся, папа, поскорее», – попрощалась.
«Ты куда-то спешишь?» – спросит он.
«Ничего… это не важно».
«Не ждала бы, до отъезда целый час».
«Нет, нет, что ты, что ты, папа».
А через тридцать минут:
«Пожалуй, я побегу, папа. До свидания!»
Будто курлыкали журавли. Утверждают, их голоса как локатор. Звук отражается от земли и передает сигнал-высоту. Кричат только вожаки перелета, чтобы не разбиться о горы.
В дневник он не заносил ни одного слова, связанного с тайнами базы: из-за армейской бдительности, сохранившейся еще с фронта. Страницы дневника оживут лишь на «Касатке», когда в цистерны устремится вода и атомная лодка погрузится, пойдет подо льдами все дальше и дальше, по четырем океанам.
Хотелось, чтобы этот момент наступил поскорее. Дмитрий Ильич знал: самое долгое и томительное время – подготовка. Сам поход – праздник, если сравнить с напряженными буднями подготовки.
Если его привезли сюда, надо ждать. Сколько? Никто не скажет. Момент «икс» знают немногие. Маршрут – тоже. И не следует проявлять любопытства. Не говорят – спрашивать не рекомендуется. Ни Куприянов, ни Белугин, ни Голояд толком еще ничего не сказали. А Максимов? Тоже. Все станет известным, когда его направят в казарму. Хотя и там – не все. Только после того, как повернется кремальера, когда никто не сумеет вынести тайну.
В гостинице все подготовлено к встрече гостей. Кто они, можно только догадаться. Надо думать, специалисты из конструкторских бюро, судозавода и инспекция. Белугин ждет высокое начальство – оно тоже не минет Юганги.
Что думать? Солдатское дело быть готовым в любую минуту. Постоянно – на «товсь». Выпить? Раньше бы выпил. А сейчас противно. Дмитрий Ильич отставил плоскую стеклянную флягу, не раскупорив ее.
Хорошо бы, ввалился Белугин, хоть какой-то живой человек. Прислушался – тишина.
Сколько уже набежало? Около шести. В этот час смеркается даже в Москве. Почему оживает окно? В каждом переплете будто закипает эфир, как на телевизионном экране.
Подошел, увидел резко очерченные высоты, силуэты ранее скрытых темнотой холмов на западной стороне бухты и посветлевшее небо.
Северное сияние только-только начинало разгораться.
Дмитрий Ильич поспешил на улицу. Сбегая по лестнице, на ходу застегнул шубу, развязал ушанку.
Откуда видней? Лучше всего вот здесь, на обрыве, где поднимается валун, будто богатырский шелом.
Дмитрий Ильич не впервые наблюдал северное сияние. В разных местах это чудесное явление природы принимало свою форму и расцветки. На Новой Земле слепило, вероятно, от снежной рефракции. Там оно свивалось и развивалось, как яркие загадочные свитки, пришедшие из глубин вселенной. В могучей тишине пустынного острова, среди первобытной полярной природы невольно замирал дух, сдавливало дыхание, человек становился таким маленьким, ничтожным. А сверху разворачивались космические иероглифы, присланные из далеких миров, тайна рождала зловещие предчувствия, затерянный в каменных льдах остров казался последним этапом пути.
С балкона отеля «Борг» в Исландии совсем по-другому выглядел небесный фейерверк. Узкие лучи трепетно поднялись из-за гористого плато, будто свет далеких прожекторов, установленных в центре плато Одада-Храуна – «лавовом творении дьявола», пытались пробить облачность и дымы, висящие над столицей. Затем появились лучистые облака в другой части неба, вспыхивали ярче, бежали навстречу друг другу или пытались уйти подальше, а все же соединялись, и тогда стойко держалось светлое пятно, нервное, чуткое, трепетавшее отнюдь не по воле ветров. Светящиеся облака вытягивались в некое подобие Млечного Пути, становились, похожими на гривы и, наконец, принимали форму радуги, укрепившись на двух основаниях, как бы опущенных в волны Атлантики.
Тогда хотелось покинуть шумный отель, скорее добраться до холма, где в одиночестве стоял у своей бронзовой ладьи викинг Ингольфур Арнассон, первым причаливший к неизвестному острову, окованному голубыми льдами. Мятежный норман, бежавший от гнева своего короля, стоял в кольчуге и шлеме, с широким мечом на бедре, опираясь одной рукой на ладью, второй – на алебарду-трезубец.
Радуга изломалась, рухнули ее основы, опять затрепетали лохматые гривы, в зрачках закружились голубоватые и зеленые точки. Еще полчаса – и все исчезло. Только вдали, в направлении Гренландии, угасал световой столб, похожий на обессиленную над знойной степью дождевую тучу.
В Юганге человек у гранитных расщелин мог наблюдать только то, что его окружает вблизи. Всполохи высвечивали длинные китообразные спины и высокие рубки подводных лодок. По их овальным бортам, будто по коже кимвалов, стекали потоки жгучего для зрения космического света. Озаренная вода гребнисто бежала к подножиям мрачных гранитных утесов и там фосфористо ласкалась, пенилась и убегала.
Глаз не оторвать, а сколько можно передумать, понять ничтожество и могущество человека, вступившего в сражение с природой!
Неожиданно возле Дмитрия Ильича возникла женская фигура, закутанная в шарф и меха. Дмитрий Ильич узнал Танечку Лезгинцеву.
– Любуетесь? – Она подала руку в варежке, посмотрела из-под намерзших ресниц.
– Любуюсь.
– Задыхаетесь от восхищения?
– Нет. Мне несколько не по себе, – признался он.
– Тогда похвально. – Она вытащила руку из варежки, подула на пальцы. – Делали мне маникюр, порезала, дуреха… Как вы будете описывать северное сияние?
– Подумаю. Еще не решил.
Опаловое облако, возникшее над высотами в северо-западной части неба, постепенно светлело, вытягивалось вверх, струилось бледно-игристыми полосами. Если искать сравнения – опахала, разметающие черное небо.
– Ничего подобного, – выслушав Дмитрия Ильича, возразила Танечка, – северное сияние напоминает мне полотнище белого шелка, когда ветер колышет. Именно белого, а не радужного.
– Есть все же цвета, они почти неуловимы. Вглядитесь – голубоватость, а вон чуточку аловатое.
– Не вижу… Василек! – обратилась она к одному из проходивших мимо офицеров. – Скажите… Это журналист Ушаков, не опасайтесь, мы секреты не будем из вас выуживать…
– Ну, я… что вы… – Василек засмущался.
– Скажите, что напоминает сияние?
– Сияние? – Он подумал, обернулся к товарищам, сгрудившимся возле Танечки. – Мне думается, оно похоже на пробегающую цветную музыку.
Его спутники засмеялись, посыпались уничтожающие реплики.
– Тихо! – прикрикнула на них Танечка. – Он сказал гениально. Пробегающая цветная музыка. А еще? Более реально.
– Более реально, Татьяна… – Отчества не назвал, замялся: – Я-то сам рязанский, потому скажу… Напоминает пряди белого, хорошо вытрепанного льна, длинные пряди. Поглядите, как ими размахивает кто-то сидящий за горизонтом!
– Браво, Василек, браво! – воскликнула Танечка. – Я сказала – шелк. Почти одно и то же… Теперь радует вас или печалит это явление?
Дмитрий Ильич удивился: все офицеры наперебой сообщили Танечке, что северное сияние их радует, поднимает дух, будоражит.
Когда они удалились веселой гурьбой, Дмитрий Ильич сказал:
– Вас встретили, потому и будоражит. Не северное сияние, а вы, Танечка.
– Отлично! – Танечка прильнула к нему, в своей меховой шубке, как зверек. – Вы умеете говорить комплименты. Кстати, Василек из нашего экипажа. Юноша, а уже командир боевой части. Его специальность – ракеты. Акулов. – Пошутила: – Случится идти на дно, родственнички перекусят его в последнюю очередь. – И сразу о другом: – Почему вы сбежали от нас? – Она игриво похлопала его варежкой по плечу, снова подула на озябшие пальцы. – Ну-ка погрейте… – И забралась к нему в рукавицу. – Какая у вас горячая кровь, Митенька! – сказала и громко засмеялась.
Сияние продолжало плясать. Полосы рассеянного света сгустились, оторвались от горизонта и, свернувшись лентой, заиграли свежими красками.
– Теперь чуточку лучше, – отметила Танечка равнодушно, – режиссер перестроил мизансцену. Правда, недурной у него осветитель? – Не дожидаясь ответа, сказала: – Покажите, как вы устроились? Не понравится, перетащу к себе.
– Не знаю, как… – Дмитрий Ильич запнулся.
– Думаете, глухая провинция и люди не могут вести себя, как люди? – Она подтолкнула его и повела по лестнице вверх.
На втором этаже отдышалась, расстегнула воротник шубы, поправила кофту.
Она стояла близко от него, выше на ступеньку. Он чувствовал запах духов.
– Пошли дальше! Не вздумайте меня обнимать, – засмеялась. – В этих вопросах я сама проявляю инициативу.
– Забавно. Вы или…
– Или ненормальная, или штучка? – перебила она. – Это хотели сказать? Отвечу. И то и другое.
Татарка открыла дверь, исподлобья оглядела гостью.
– Вы к кому, гражданка?
– К нему, молодушка. К нему. Здравствуйте, милая, – сунула руку привратнице и, напевая, зашагала по коридору. Хлопала варежкой по дверям: – Люкс, люкс, полулюкс. Сюда вас разместили? Полулюкс?
– Не угадали. В пролетарской.
– Флотское гостеприимство! Если без широких галунов – в конуру.
В комнате потянула носом, поморщилась:
– Мой благоверный сказал бы: параметр пара не тот. – Повела плечами. – Снимите. Жарко.
Оставшись в пунцовой кофточке и шерстяной юбке, присела к столу, щелкнула сумкой, закурила сигарету «Астор». Пачку с каким-то важным стариком иностранцем небрежно бросила на стол. Увидела водку. – Налейте-ка, – попросила она, – вы еще не начали? Разве вас не посещал розовый старый поросенок?
– Какой такой поросенок? – переспросил он, хотя сразу понял – имеется в виду Белугин. – И почему старый?
– Вы не спрашиваете, почему розовый?
– Если поросенок, значит, розовый, – Дмитрий Ильич поддался ее шутливому тону. Отвинтил пробку, ополоснул граненый стакан. – Полный или половину?
– Спрашиваете! Конечно, полный.
– Да? Пожалуйста! Осторожно, чтобы не расплескать.
– Поставьте и налейте второй.
– Второго нет. Кликну молодушку.
– Не надо, – указала на латунный наконечник бутылки и проследила не за его руками, когда он наливал, а за выражением лица. – А вы ничего… Митенька! Ваше здоровье!
– Помилуйте, Танечка. Вы же просили стакан!
– Стакан вам. Вы мужчина. Давайте не ломайтесь. Надоели мне до смерти беспорочные мужья. Скучно с вами. Забыли пушкинские времена. Эх вы, мужчинки!..
Она настойчиво заставила его выпить. Молча, сосредоточенно выкурила еще сигарету.
В окне продолжало плясать ртутное флуоресцирующее пламя. Она попросила погасить лампу. Притихла, наблюдая за быстрыми изменениями светотени. Ее освещало только с одной стороны, отчего резче очерчивался восточный профиль смуглого лица.
– Юганга. Ворота четырех океанов! Как еще! А мне здесь тоскливо до жути. Я жена моряка. Как невыносимо! Кто понимает, что такое жена моряка? – Она встала, крутнулась на одной ноге, нарочито свалилась на руки Дмитрию Ильичу. – Ну, целуйте!
Он принимал все за шутку.
– Целуйте, Митенька! – И сама притянула его к себе, прижалась губами, поспешно высвободилась, переменила тон. – Все! Хорошего понемногу. Подайте мне шубу и проводите. Увидят? Ерунда. Ужинать с Белугиным? Ах да, ужин с Белугиным пропустить нельзя. Тогда ладно. Завтра прибывает начальство, подумаю, кого из них пригласить. И вас прошу… Я выйду отсюда одна. Отменяю прежний приказ – не провожайте!
