Текст книги "Битая карта (сборник)"
Автор книги: Ариф Сапаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
Рассказ Жоржетты
Пантюшка и Мишель – это Поль Дюкс. – Подлая женщина Марья Ивановна. – Полковника зовут Владимиром Яльмаровичем. – Записи в дневнике
Вволю наплакавшись, Жоржетта принялась рассказывать все по порядку. Всхлипывала от горькой своей обиды, утирала слезы и говорила, говорила, проклиная удачливую соперницу.
Семен Иванов лишь изредка перебивал уточняющими вопросами, но больше слушал, запоминая самое важное.
Да, она признает, что рассчитывала встретиться со своим дорогим Мишелем. Пантюшкой его называют редко, гораздо чаще Михаилом Иванычем или просто Мишелем, а вообще-то он Поль Дюкс, англичанин. Только не хочет, чтобы знали об этом посторонние. И вообще любит называться русским.
Что сказать о нем? Красивый, стройный, высокий, прекрасно играет на рояле. Многие вещи помнит наизусть, особенно Шопена и Чайковского. Да нет у него никаких особых примет! Интересный мужчина – вот и все.
Встретиться с ним она решила, чтобы объясниться наконец и предупредить насчет козней этой подлой старухи. Папа об этом, конечно, не знает, сама решила и пошла на рынок. Как-то Мишель заметил, что, если вдруг понадобится, в особенности если срочно, пусть она пойдет на Мальцевский рынок под видом торговки игральными картами. Сверху, сказал он, обязательно должна лежать дама треф. Ему об этом сообщат, и он сам найдет способ с ней встретиться.
Насчет «бульдога», конечно, она наврала. Это подарок Мишеля. Правильнее сказать, она сама его выпросила. Мишель однажды заметил в шутку, что интересным молодым девушкам опасно появляться на улице без оружия, в Петрограде властвует анархия, – вот она и попросила. С собой револьвер брала исключительно ради самообороны. В последнее время, правда, все чаще думала, что когда-нибудь прикончит свою соперницу.
Марья Ивановна – это ее псевдоним. Еще ее называют Мисс. Вы не находите, что это даже смешно? Старуха противная, кожа да кости остались, и вдруг – Мисс!
Нет, настоящего своего имени она никому не сообщает, особа на редкость скрытная. И никому не удавалось ее проводить, уходит всегда одна.
Живет где-то на Васильевском острове. Мишель, разумеется, знает адрес, он у нее квартировал. Прошлой зимой у него были обморожены ноги, и она делала ему массаж.
Внешность? Ну, высоченная, как каланча, горбоносая, костлявая, носит черный жакет и черную юбку, а глаза сверлящие, ужасно неприятные. В общем, настоящая ведьма.
По профессии она докторша. Муж у нее, как рассказывают, знаменитый профессор, крупный ученый. Из тех чудаков, которые не видят, что у них творится под носом. Если бы видел, разве впустил бы к себе в дом молодого мужчину.
Все ее боятся отчаянно. Всерьез считают, что способна подсыпать яду или прислать наемных убийц. И папа, между прочим, ее боится, хотя человек не трусливый. Один полковник не боится, даже презирает. Ей самой пришлось слышать, как сказал он однажды, что не хочет иметь с Мисс каких-либо отношений. И добавил при этом, что женщине неприлично лезть в военные дела. Мужчины как-нибудь разберутся сами. Всем его резкость пришлась по вкусу, и все рассмеялись, а громче всех хохотал папа.
Какие военные дела – она сказать не в состоянии. Просто не знает. Скорее всего, связанные с наступлением Юденича. Теперь об этом все болтают, в каждом доме.
Папа у нее преподаватель французского языка – это правильно, но интересуется политикой. Слабость у него такая, вообразил себя тонким дипломатом и политиком. Да ему, если на то пошло, даже предлагали пост товарища министра внутренних дел.
Нет, не в царское время, а совсем недавно. Возможно, конечно, и в шутку, она не знает. Вот что папа отказался наотрез – это ей известно. Поблагодарил за доверие, но отказался. Зачем ему быть товарищем министра? Он вообще считает, что делить шкуру неубитого медведя могут только авантюристки вроде Марьи Ивановны.
Фамилия у полковника какая-то нерусская, а зовут Владимиром Яльмаровичем. Похоже, что крупная шишка, служит где-то в штабе. Ездит всегда в автомобиле, с охраной и личным адъютантом. Мужчина рослый, представительный.
С папой у него деловые отношения, и они обычно уходят в папин кабинет. Какие у них дела, она, конечно, не знает, а подслушивать не в ее правилах.
Настроения полковника? Наверно, в пользу белых. Он ведь военспец, так это теперь называется. Советской власти служит за паек, а сочувствует, понятно, Юденичу.
Думайте как угодно, лично она ничего дурного в этом не видит. А чего еще ждать от полковника? Он из дворян, кончал при царе академию Генерального штаба. Почему же ему должны нравиться большевики?
Вот Марья Ивановна – это хамелеон. Настоящий, стопроцентный. Сама же хвастается, что коммунистка, что на хорошем счету в своей партячейке, а более озлобленной ненавистницы Советов нигде не найдешь.
Как-то у папы собралось общество, недели две назад. Говорили о будущем Петрограда. Ну, в том смысле, что белые могут занять город и что тогда делать с комиссарами. Разговор был самого общего характера, и тут вдруг вмешалась Марья Ивановна. Вы бы посмотрели на ее лицо в ту минуту – и все бы сразу поняли. «Будем вешать без разбора! – сказала Марья Ивановна. – Как Булак-Балахович вешал в Пскове – на трамвайных столбах, на деревьях, на балконах, где придется!» И вдобавок набросилась на папу, когда тот заметил, что виселицы не лучшее средство борьбы. «Вы тряпка, а не мужчина! – кричала Марья Ивановна, брызгаясь слюной. – Порядок хотите навести в белоснежных перчатках!»
Хотите верьте, хотите не верьте, но предостеречь Мишеля было ее обязанностью. Женщина эта просто отвратительна, ее нужно остерегаться, как ядовитой змеи. Интриганка, кривляка, вся насквозь пропитана фальшью. Между прочим, старшему ее сыну почти столько же лет, сколько и Мишелю. Представляете?
Да что вы, Мишель вовсе не шпион! Это она может утверждать наверняка, как хорошо знающий человек. Скрывается он из-за того, что к англичанам теперь подозрительно относятся. Ну, после истории с Локкартом, вы же сами знаете…
Мишель любит Россию и все русское, он прожил здесь много времени. И учился, кстати, в Петербурге, кончил здесь консерваторию.
Ночевал у них не часто. Всего пять или шесть раз, не больше.
Правильно, зимой ходил с бородкой. Очень ему, кстати, к лицу, жалко, что сбрил.
Наиболее сильное свойство его натуры – это скрытность. Появляется он и исчезает всегда внезапно, прямо как призрак. И вообще любит всякую таинственность. Если спрашивают, где его найти, вежливо помолчит, улыбнется, но не скажет. Или скажет: я сам вас найду, пожалуйста, не затрудняйтесь.
Последний раз видела его уже давно. В конце августа или в сентябре, в том-то и дело. А эту стерву на прошлой неделе. В четверг, а может и в среду. Заходила она к папе и, прощаясь, заметила, что собирается в Москву, в командировку по службе. О том, что и Мишель с ней едет, конечно, умолчала. Я же вам объясняю, ужасная женщина…
Нет, это не дневник. Просто разные записи для памяти. Папа ее, между прочим, ругал, требовал, чтобы прекратила записывать, но у нее эта привычка с гимназии.
Кто такой Генерал Б.? Это не генерал совсем, а один старый англичанин, большой друг Мишеля. Генералом его называют, наверно, за солидность, а фамилия, кажется, Буклей или что-то в этом духе.
Воейкова – это соседка Марья Александровна. Она служит в военной цензуре. Папа знаком с ней много лет, у них какие-то общие интересы.
Александр Родионов – просто один офицерик. Тип отвратительный, непонятно, зачем его папа приглашает. Страшный хвастун, воображала. Работает где-то в штабе. Не помню точно, кажется, в штабе обороны Петрограда. А может, и врет, может, в другом месте.
Хорошо, раз это необходимо для Чрезвычайной комиссии, она постарается написать про каждого в отдельности. Только, кто где живет, вспомнить невозможно: народу у них бывает слишком много…
Личное дело Китайца
Ночной доклад Комарову. – Фотографии в фас и в профиль. – Чека принимает контрмеры
В первом часу ночи товарищ Семен прервал затянувшуюся беседу с Жоржеттой. Профессора, с которым нужно было ему посоветоваться, все еще не было. И неизвестно было, скоро ли вернется, возможно – только к утру.
Каждая минута промедления казалась Семену Иванову безвозвратной и непростительной потерей. И ждать Профессора он, разумеется, не мог. Его обязанность – немедленно сообщить обо всем, что он выяснил, а начальник особого отдела пусть сам решает, какие срочные меры необходимо предпринять.
Несмотря на поздний час, в приемной у Комарова было полно народу. Николай Павлович только что вернулся с гатчинского участка фронта и, окруженный ждущими его товарищами, снимал задубевшую от мороза шинель.
– Пусти меня первым, – шепнул товарищ Семен секретарю и совсем уже тихо прибавил: – «Английская папка», сам должен понимать…
Принял его Комаров без промедления. И выслушал с обычной своей уважительной и очень серьезной неторопливостью. Вопросами, как иные начальники, не перебивал, не хмурился в нетерпении, на часы не поглядывал, давая понять, что следует докладывать короче. Лишь в самом начале, услыхав про английского резидента, сказал секретарю, чтобы пригласили к нему Ивана Петровича Павлуновского, приехавшего накануне из Москвы как раз по этому делу.
В душе товарищ Семен готов был преклоняться перед своим Профессором, вместе с которым работал уже полгода и у которого набирался ума-разума, откровенно копируя все его манеры, вплоть до привычки задумчиво почесывать за ухом. Революционер-подпольщик, приговоренный царскими сатрапами к смертной казни да еще сумевший сбежать из тюрьмы, был в его глазах достойным примером для подражания.
Куда меньше знал он Николая Павловича.
Слышал, правда, что и начальник у них в отделе из той же когорты профессиональных работников партии, которая выстрадала революцию ценой огромных лишений. Коренной питерский металлист с «Нового Лесснера», член подпольного Петроградского комитета большевиков, прекрасный конспиратор. Долгие годы скитался по тюрьмам и ссылкам, нажил там чахотку, из одиночной камеры в «Крестах» вышел в феврале 1917 года, когда пало самодержавие, а в дни Октября был прикомандирован к Военно-революционному комитету, выполнял ответственные поручения Свердлова и Дзержинского.
Еще он слышал, что у Николая Павловича необыкновенно тренированная и цепкая память старого подпольщика.
Об этом, кстати, в Петроградской чека рассказывали всяческие небылицы, утверждая, что помнит начальник особого отдела решительно все на свете.
Однажды и сам он был попросту ошеломлен. Николай Павлович выступал с докладом на первомайском собрании сотрудников отдела, рассказывал о перспективах мировой революции и вдруг увлекся, начал декламировать стихи Пушкина, да так здорово, с такой страстью и артистической выразительностью, что звучали они как бы специально сочиненными к пролетарскому празднику международной солидарности. Человек, умеющий запросто запомнить уйму стихов, казался Семену Иванову почти необыкновенной личностью.
И слушать умел Комаров как-то по-своему, непохоже на других. Сидит, прикрыв глаза ладонью, постукивает карандашом по столу, будто запятые и точки расставляет. Лишь один раз, когда Семен Иванов принялся объяснять про смутную свою догадку и про то, как разыгрались вдруг ревнивые чувства девчонки, Николай Павлович весело усмехнулся:
– Ты гляди, товарищ Павлуновский, какие великолепные психологи у нас произрастают…
– Молодчина, так и следует работать настоящему чекисту! – серьезно сказал Павлуновский, а Комаров прищурился, задумчиво повторил фамилию отца Жоржетты:
– Кюрц… Кюрц… Слушай, Иван Петрович, ты ведь старый питерец, тебе ни о чем не говорит это имя?
– Что-то не припомню…
– А я, представь, где-то встречал… Вот что, проверим-ка, пожалуй, в делах Военконтроля… Не там ли случайно?
Николай Павлович крутнул ручку настольного телефона, связался с дежурным по отделу, дал задание, а Семен Иванов продолжал свой рассказ о беседе с Жоржеттой.
Из всего, что наболтала влюбленная девчонка, самым существенным считал он упоминание о некоем полковнике. Не худо бы немедленно проверить, что это за фигура и в каком из штабных учреждений сумел окопаться. Зовут полковника Владимиром Яльмаровичем, а фамилию Жоржетта не знает. Явный, судя по всему, изменник.
– Вероятно, это начштаба Седьмой армии, Владимир Яльмарович Люндеквист, – тихо сказал Николай Павлович и сморщился, как от зубной боли. – Точнее, бывший начштаба. По телеграмме Троцкого откомандирован в Астрахань, в Одиннадцатую армию… Если не ошибаюсь, на ту же самую должность… Да, да, кажется так…
– Вот это номер! – вырвалось у товарища Семена. – В Питере нашкодил, а теперь примется за свое в Астрахани?
– К чему же поспешные выводы, товарищ Иванов? – мягко упрекнул его Николай Павлович. – Торопиться с обвинениями никогда не следует. Прежде проверим, такова наша с вами обязанность. Меня, признаться, больше занимает гостеприимный хозяин этого странного дома… Очень уж пестрая публика собирается под его крышей… И потом, что означает распределение правительственных постов?
– Забавлялись, видно, господа, – сказал товарищ Семен. – Известная история – голодной курице просо снится…
– Вы убеждены в этом? А ты как считаешь, Иван Петрович?
Павлуновский не успел ответить. В дверь кабинета постучался дежурный по особому отделу.
– Разыскали! – объявил он, протягивая через стол тонкую синюю папочку личного дела. – Хорош гусь, ничего не скажешь! Понять не могу, как мы его не взяли на заметку…
И вновь дала себя знать цепкая память Николая Павловича. Личное дело Кюрца хранилось, оказывается, в архиве Военконтроля, в делах царской контрразведки. Архив этот давно собирались изучить и обработать по-настоящему, да все не доходили до него руки.
Начинались материалы, как и положено, с двух стандартных фотографий секретного агента. В фас и в профиль. Мужчина лет сорока, с выпученными рачьими глазами и с остроконечными усами-пиками «а-ля Вильгельм». Кличка была несколько странноватой – Китаец, а по паспортным данным – Илья Романович Кюрц, 1873 года рождения, незаконнорожденный сын князя Ромуальда Гедройца. Личное дворянство, русские и иностранные ордена, воспитывался в парижском лицее Генриха Четвертого, куда принимали лишь избранных.
Далее шли сведения сугубо деловые. Числился по ведомству народного просвещения, хотя смолоду был платным агентом в министерстве внутренних дел. Затем служба в контрразведке, поездки с секретными миссиями в Швейцарию, Францию, Грецию, Румынию. Прикрытием обычно являлась корреспондентская карточка, правда, журналист посредственный, звезд с неба не хватает. Налицо, отмечало начальство, очевидная склонность к авантюрам и интриганству. Хвастлив, неискренен, любит деньги и живет, как правило, не по средствам.
Наиболее важное было упрятано в конец, на последних страницах досье. В Бухаресте затеял, оказывается, крупную интригу против русского посланника, самозванно объявив себя тайным эмиссаром великого князя Николая Николаевича. Кроме того, были замечены подозрительные связи с немецкой агентурой. По требованию генерал-квартирмейстера ставки отозван в Россию, восемь месяцев содержался в петроградском доме предварительного заключения.
Двойная игра Китайца осталась недоказанной, но доверия был лишен. Закончилась вся эта история административной высылкой в Рыбинск, под надзор полиции.
– Да, ситуация, видно, серьезнее, чем казалось поначалу. – Николай Павлович отодвинул синюю папку, задумался. – Действительно жаль, что мы так безбожно запаздываем с изучением наследства Военконтроля. Товарищ Иванов, а когда была задержана дочка этого прохвоста?
– В девять часов утра.
– Скверно. Как бы не ускользнул, чутье у них собачье, у этих ловких субъектов… Ну что ж, давайте поспешим, пока еще не поздно. Арестовать придется всех упоминаемых в дневнике этой девицы… Ничего, если не виноваты, извинимся и выпустим с миром… В квартирах оставим засады с летучими ордерами… Особенное внимание квартире этого Китайца: придется задерживать всех, кто к нему пожалует… Товарищ Иванов, свяжитесь сейчас же с особистами Седьмой армии, прикажите срочно разузнать, где Люндеквист… Если выехал в Астрахань, нужно послать шифровку… Англичанина оставим за Профессором, пусть немедленно проверит консерваторские связи… С Феликсом Эдмундовичем я поговорю сам… Сомневаюсь, что разыщут эту дамочку в Москве: тертая, видать, конспираторша… Не из эсерской ли братии, как считаешь, Иван Петрович?
– Вполне возможно…
– Ну хорошо, давайте действовать!
Настенные часы гулко пробили два раза. За окнами хлестал нескончаемо долгий ночной дождь вперемешку со снежной крупой. На прохудившихся петроградских крышах гремел железными листами порывистый ветер с Балтики.
Нелегко было Николаю Павловичу отдавать подобные распоряжения. Нелегко и совсем не просто. Понимал он, что засады в квартирах подозреваемых лиц отнюдь не лучшее средство, которым должна пользоваться Чрезвычайная комиссия. И летучие ордера, дающие право задерживать всех сомнительных граждан, не служили гарантией от досадных ошибок и неоправданных арестов.
Но что же оставалось делать?
Время было слишком суровым, и опасность была слишком велика.
Неудержимо стремительное наступление Юденича удалось затормозить, на фронте произошел перелом, но белые еще угрожали Петрограду, еще надеялись склонить чашу весов на свою сторону. Яростные их контратаки у Гатчины и у Волосова не прекращались вот уже несколько дней.
Неизвестно было, как поведут себя буржуазные правители Эстонии и Финляндии, какие резервы найдутся у Юденича. Словом, обстановка была достаточно грозной и заставляла действовать энергично, не теряя ни минуты драгоценного времени.
Длинная осенняя ночь
Китаец возмущен несправедливостью. – «Я сам все напишу…» – Допрос изменника. – Почему Юденич перекроил свои планы. – Маленькое предварительное условие
Ночь выдалась бессонная.
В пятом часу утра, задолго до хмурого осеннего рассвета, в Петроградскую чека привезли Илью Романовича Кюрца. Был он почти такой же, как на служебных своих фотографиях, разве что немного состарился и погрузнел. Рыжеватые усы-пики топорщились непримиримо и воинственно, в выпученных рачьих глазках светилась упрямая решительность.
– Это беззаконие, уважаемые товарищи! Это настоящий произвол и превышение власти! – возмущенно тараторил он, не умолкая ни ка секунду. – Среди ночи вытаскивают человека из постели, везут в «чрезвычайку», а за что, спрашивается, за какие провинности? Я всего лишь куратор трудовой школы, преподаю вашим детям французскую грамматику… И я вынужден протестовать. Вы слышите, я заявляю самый категорический протест!
– Успокойтесь, господин Китаец! – тихо сказал Комаров. – Это нам следовало бы возмущаться и даже протестовать, но мы, как видите, молчим. В вашем доме плетутся нити антисоветского заговора, вы почти откровенно занимаетесь шпионажем, и все же мы воздерживаемся от эмоций. Бесполезное это занятие, господин Китаец. И не лучше ли нам, как деловым людям, сразу взяться за главное? Спокойно, без истерики, без трагедий. Согласны? Не будем терять время понапрасну…
– О да, время, конечно, драгоценный продукт… Но позвольте, с какой стати вы именуете меня Китайцем? У меня есть имя, есть фамилия…
– И опять вы отвлекаетесь от делового разговора. Об этом следовало в свое время спрашивать штабс-капитана Тхоржевского из известного вам учреждения Юго-Западного фронта… Помните такого господина?
– Пардон, я что-то не возьму в толк… Все это для меня совершенно непостижимо…
– А что тут непостижимого, Илья Романович? У штабс-капитана была, по-видимому, небогатая фантазия, вот и окрестил вас Китайцем. И давайте не ворошить прошлое. В данный момент нас интересуют совершенно конкретные вопросы сегодняшнего дня. Давно ли вы знакомы с полковником Люндеквистом? Какого характера это знакомство? Что вас связывает?
– Впервые слышу эту фамилию…
– Полноте, Илья Романович! Нельзя же взрослому человеку впадать в детство… Полковник – свой человек в вашем доме, а вы утверждаете, что впервые слышите его фамилию… Этак, чего доброго, вы и с господином Дюксом не знакомы?
– Понятия о нем не имею. Кто это такой?
– Занятно, очень даже занятно. И Мисс, следовательно, не знаете?
– Побойтесь бога, товарищ комиссар! Человек я семейный, у меня взрослые дети…
За окнами хлестала и хлестала снежная буря вперемешку с холодным дождем, злая, нескончаемо долгая, в глазах Китайца светилось бычье, непробиваемое упорство, и видно было, что много понадобится усилий, прежде чем выжмешь из этого типа хоть крупицу правды.
Николай Павлович был нездоров, хотя и не жаловался никогда, и по привычке своей старательно избегал встреч с медиками. Разламывалась чугунно-тяжелая голова, воздуха все время не хватало, на лбу выступал холодный липкий пот. Это у него начиналось каждую весну и каждую осень, мешая жить и работать, и тянулось обычно до тепла либо до первых крепких заморозков, когда сразу становилось легче дышать.
Чертовски хотелось выругаться и свирепо прикрикнуть на этого напыщенного, самодовольного болвана, вздумавшего от всего отпираться, но кричать он себе запретил еще в то весеннее утро, полгода тому назад, когда направили его работать в Чека. Кричать и стучать кулаками по столу любили жандармы, а он не жандарм, он коммунист. Надо, чтобы этот Илья Романович начал беспокоиться за свою шкуру, иначе от него толку не будет.
– Ваше право отрицать все подряд, – сказал Николай Павлович. – В конце концов всякий ведет себя сообразно своим представлениям о здравом смысле. Прошу, однако, учесть, что компаньоны ваши значительно умнее – например, Владимир Яльмарович Люндеквист. В итоге что же может получиться и как это будет выглядеть со стороны? Вы подумайте, Илья Романович, вы же человек неглупый…
Намек, казалось, достиг цели. Китаец заерзал на стуле.
– Не считайте, пожалуйста, Чрезвычайную комиссию совсем уж безответственной организацией. Если мы решили арестовать вас и привезти сюда ночью, то, право же, с вполне достаточными основаниями. Мне вот, грешному, очень хотелось лично познакомиться с будущим товарищем министра внутренних дел…
– Это клевета! – подскочил на стуле Китаец. – Нельзя же из глупой обывательской болтовни делать далеко идущие выводы! Мало ли о чем говорят люди.
– Вот вы и расскажите, о чем они говорят. И какие именно люди…
Китаец ненадолго задумался, потом, словно решившись, перешел на угрожающе трагический шепот:
– Прекрасно! Восхитительно! Вас, как я понял, интересуют обывательские сплетни и пересуды? В таком случае я сам все напишу, собственноручно. Могу я воспользоваться французским языком? По-французски мне легче…
– Переводчики у нас найдутся, только вряд ли есть смысл затягивать дело. Пишите по-русски, мы разберем, что к чему… А сплетен пересказывать необходимости нет. Надо лишь ответить на вопросы, которые я задал…
Уселся Китаец за низенький столик машинистки. Обмакнул перо в чернила, подумал и начал писать.
По-прежнему бушевала снежная буря, барабанила по крыше, по оконным стеклам. Николай Павлович медленно прохаживался из угла в угол кабинета, – так ему было легче.
Писал Китаец размашистой и торопливой скорописью, обильно разбрызгивая чернила. Свел все к невинным застольным беседам карточных партнеров. Собираются, дескать, у него старые друзья и знакомые, главным образом бывшие ученики, от нечего делать играют в преферанс.
Знакомство с полковником признал. Это обычное светское знакомство. Изредка, в свободное от служебных занятий время, полковник заезжал к нему на чашку чая.
Кто именно и когда изволил пошутить, что из него, из Ильи Романовича Кюрца, получился бы неплохой товарищ министра внутренних дел, он решительно припомнить не может. Просто не придал шутке никакого значения.
– Почерк-то у вас анафемский, – покачал головой Комаров, кладя на стол исписанные красными чернилами листки. – Или вы нарочно так, чтобы ничего было не разобрать? Должен, однако, заметить, что все написанное вами – совершенно неудовлетворительно. Опасаюсь, как бы не обскакали вас другие, более сообразительные и быстрые…
Усевшись за столик машинистки во второй раз, Китаец нехотя приписал, что знаком с одним английским журналистом. Фамилия его, кажется, Дюкс или Чукс, в общем, что-то в этом роде. Знакомство у них чисто профессиональное, журналистское, ни к чему решительно не обязывающее. Иногда английский коллега забегал на огонек…
– Вы, стало быть, тоже журналист?
– В настоящее время нет, но был корреспондентом французской прессы в Петербурге…
– Это когда служили у штабс-капитана Тхоржевского?
– Да.
– Совмещали, значит, журналистику и шпионаж? Любопытно. Он что же – нелегал, этот ваш английский коллега?
– Понятия не имею.
– А какой орган прессы представляет в Петрограде?
– Я как-то не интересовался…
– Допустим. Ну а адрес господина Дюкса вам известен? Имейте в виду, Илья Романович, от честного ответа на этот вопрос многое зависит.
– Увы, адреса я не знаю. По некоторым признакам могу судить, что Дюкс на нелегальном положении.
– Ну что ж, поверим вам на слово. А почему вы не написали про Марью Ивановну? Она тоже журналистка?
– Никакой Марьи Ивановны я не знаю…
– Бросьте прикидываться, Илья Романович! Разве вы еще не поняли, что игра начисто проиграна? Ваша дочь Жоржетта и то успела это сообразить…
– О, мое бедное дитя! – запричитал Китаец. – Значит, она в темнице Чека? О, я так и думал, сердце мне подсказывало! Несчастная малютка! Могу я ее видеть?
– Всему свой срок, – отрезал Николай Павлович, начиная против воли сердиться. – Так когда же вы познакомились с Марьей Ивановной и какого характера было ваше знакомство?
И снова уселся Китаец за столик машинистки, снова выдавливал из себя осторожные полупризнания.
За окнами начало светать. Громыхали первые утренние трамваи.
В половине восьмого позвонили из Седьмой армии. Полковник Люндеквист, как удалось выяснить, к месту новой службы еще не выезжал. Находится на излечении в лазарете по поводу простудного заболевания. Болезнь, судя по некоторым признакам, явно дипломатическая.
Следом позвонил Иван Петрович Павлуновский, с ходу включившийся в следственную работу.
Новость была важной. Соседка Китайца Марья Александровна Воейкова, ни минуты не упорствуя, призналась, что выполняла некоторые щекотливые поручения Ильи Романовича. Дала, к примеру, список и адреса лиц, чья корреспонденция на контроле военной цензуры, снимала копии с особо интересных писем фронтовиков. Клянется, что и понятия не имела о шпионаже. Илья Романович заверил ее честным словом дворянина, что все это требуется для его журналистских занятий.
– Спасибо тебе, Иван Петрович, по-моему, это кое-что проясняет, – сказал Комаров в телефонную трубку. – Ты, пожалуйста, успокой гражданку Воейкову. Безвинных мы в тюрьме держать не будем…
Китаец внимательно прислушивался.
– Итак, вам добавить больше нечего? – спросил Николай Павлович. – Тогда прервем наш милый разговор до другого раза. И рекомендую поразмыслить на досуге, да не слишком запаздывать. Хуже нет оказаться последним…
Дождавшись, пока уведут Китайца, Николай Павлович собрался прилечь на узкую солдатскую койку, поставленную за ширмой в углу кабинета, но отдохнуть ему не удалось.
Зашел Профессор. Он приехал поздно ночью и со свойственной ему энергией сразу начал действовать. Консерваторские связи СТ-25 еще уточнялись, а пока что Профессор выяснил некоторые подробности о Генерале Б., фигурирующем в дневнике Жоржетты. Старый этот инженер и коммерсант живет, оказывается, в России свыше четверти века. Был управляющим Невской ниточной мануфактурой, долго работал в «Союзе сибирских кооперативных обществ». Характеризуется положительно, образ жизни уединенный, частенько и подолгу хворает. И в настоящее время будто бы нездоров.
– Что предлагаешь? – спросил Комаров.
– Надо, видимо, допросить старика…
– Подождем. Узнай, действительно ли он болен, а допросить, если понадобится, успеем. Ты уж не сердись на меня, дорогой, но я, пожалуй, на часок прилягу… Что-то муторно мне сегодня, ломит всего…
И опять не дали ему отдохнуть. Позвонили особисты Седьмой армии, конфузясь, начали рассказывать о чрезвычайном происшествии в лазарете на Суворовском проспекте.
– Да что у вас случилось? – крикнул в трубку Николай Павлович. – Говорите прямо!
Люндеквист, как выяснилось, пытался бежать. Едва вошли к нему в палату, не успели еще предъявить ордер на арест, как сиганул в окно со второго этажа. Далеко уйти не успел, был задержан в саду, вывихнул слегка ногу.
– Везите его сюда! – приказал Комаров.
Условились, что допрашивать Люндеквиста будет Профессор, но Николай Павлович все равно не утерпел. Поднялся со своей койки, пришел в кабинет к Профессору и сел сбоку, молча наблюдая, как петушится этот рослый полковник с барственно-надменным холеным лицом.
Впрочем, надменности хватило Люндеквисту ненадолго. Начал с преувеличенно бурного негодования, требовал немедленно связать его по телефону с Москвой, с Реввоенсоветом республики, где, не в пример петроградским властям, умеют ценить военных специалистов, но довольно быстро сдал позиции. Слишком многое было известно чекистам, не имело смысла разыгрывать комедию.
– Я всегда думал, что кончится это расстрелом! – сказал Люндеквист и опустил стриженную под ежик голову. – У меня с самого начала было такое предчувствие…
Дальнейшее пошло обычным своим путем. Профессор деловито уточнял фамилии, адреса, явки, стараясь отделить срочное от второстепенного. Люндеквист отвечал по-военному четко, без излишней патетики.
– Минуточку, Владимир Яльмарович, – вмешался Комаров и подсел поближе к столу. – Какого рода рекомендации давались вами штабу Юденича?
– Прямой связи с Юденичем я не имел.
– Это неважно, какая у вас была связь – прямая или через третьих лиц. Меня интересуют ваши рекомендации чисто военного характера…
– Нынешним летом предлагался один оперативный вариант…
– Организовать мятеж и открыть фронт войскам Юденича? Это нам известно, читали вашу шифровку. Ну, а изменением оперативных планов Юденича во время нынешнего наступления кому мы обязаны?
– Об этом был как-то разговор на квартире у Илья Романовича. Говорили, что выгоднее повести наступление непосредственно на Гатчину…
– Кто говорил? Илья Романович или вы?
– Идея, разумеется, принадлежала мне, как военному специалисту, знакомому с обстановкой на фронте. Илья Романович должен был сообщить наши соображения штабу генерала Юденича. Впрочем, я не убежден, что он успел это сделать…
– Не успел, вы считаете? Ну, а переброска наших частей с ямбургского участка на лужский кем была предложена?
