Текст книги "Битая карта (сборник)"
Автор книги: Ариф Сапаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
Немного петроградской хроники
Потоки воды и потоки предсказаний. – Канны бросают вызов Шуаньи. – Безобидная открыточка из Парижа. – Бандитские налеты на уездные города. – Знакомый почерк. – Чекисты проигрывают первую схватку
Лето 1922 года началось в Петрограде с затяжных, нескончаемых дождей.
Разверзлись хляби небесные, обрушив на крыши города потоки холодной воды. В унылых ежедневных ливнях прошел весь май, по-мартовски сырой и промозглый. Наступила колдовская пора белых ночей, а небо по-прежнему хмурилось, тепла не было, и дожди все хлестали, не собираясь униматься, точно лета никакого не предвидится.
Владельцы увеселительных заведений терпели непредвиденные убытки. Со дня на день откладывалось открытие ночного казино в Павловске на заново восстановленной фешенебельной вилле «Миранда», где должен был выступать Леонид Утесов. Прогорали потихоньку хозяева широко разрекламированного театра ужасов Гиньоль. Не чувствовалось ажиотажа возле касс тотализатора на Семеновском плацу.
Пасмурным июньским утром в Стокгольм отправился пароход «Конкордия» – одна из первых ласточек оживающей внешней торговли молодой Советской республики – с осиновым долготьем в трюмах, закупленным шведской спичечной фирмой.
На причале среди других должностных лиц провожал «Конкордию» высокий худощавый мужчина в долгополой военной шинели. Это был Феликс Эдмундович Дзержинский. К многочисленным его государственным и партийным обязанностям прибавилась в то лето еще одна – Дзержинского назначили уполномоченным Совета труда и обороны по восстановлению Петроградского морского порта.
Изрядно доставалось по случаю затянувшегося ненастья строителям Волховской гидростанции и пуще всех, как издавна заведено на стройках, артелям землекопов. Беспрерывные дожди превратили глинистые берега Волхова в сплошное непроходимое месиво, тачки сделались тяжелыми, до крайности неудобными, поминутно съезжая со скользких дощатых настилов, и вытаскивать их было сущим мучением.
От дурной погоды или от чрезмерной веры в счастливую свою бандитскую звезду, но вовсе осатанел Ленька Пантелеев, знаменитый питерский налетчик и грабитель.
Весь город всколыхнули новые преступления неуловимой шайки Леньки Пантелеева. Дерзкое ограбление ювелирного магазина в Гостином дворе – унесено драгоценностей на полмиллиона. Разгром квартиры богатого зубного протезиста в Лештуковом переулке – среди бела дня, на глазах множества свидетелей. И в довершение всего – перестрелка с агентами угрозыска на Фонтанке, рядом со зданием Госбанка, во время которой погиб начальник банковской сторожевой охраны.
Похоже было, что уголовному розыску не совладать с разгулом бандитизма. По распоряжению Феликса Эдмундовича ликвидацию шайки Пантелеева и вообще всех налетчиков в Петрограде взяли в свои руки чекисты. Начала действовать особая оперативная бригада.
Происшествия в то дождливое лето случались самые разнообразные – от скандально громких, становившихся известными всему населению, до маленьких, неприметных.
У Никольского собора, в густой толпе богомольцев, милиция задержала весьма подозрительного старца. Был он в живописном нищенском рубище, с бельмами на глазах и седой всклокоченной бородищей. Предсказывал, собрав вокруг себя доверчивых старушек, «близкое светопреставление, великий глад и жуткую хмару», а также, разумеется за отдельную плату, личные судьбы всех желающих заглянуть в будущее.
Из милиции уличного оракула сочли полезным препроводить в ГПУ, а там после сравнительно недолгого дознания открылась довольно любопытная история. Прорицатель судеб в живописных отрепьях оказался бежавшим из исправительно-трудового лагеря жандармским полковником бароном Корфом, бывшим владельцем густонаселенных доходных домов на Лиговке и Литейном проспекте.
– Кэс кё сэ, мон шер? Что с вами происходит, любезнейший барон? – изумился уполномоченный КРО Петр Адамович Карусь, которому года за три до этого довелось вести разбирательство по делу жандармского полковника. – Объясните, бога ради, этот забавный маскарад.
Удивился, в свою очередь, и беглый жандарм:
– Как, гражданин следователь? Вы говорите по-французски? Вот уж никак не ждал!
– Практикуюсь помаленьку, – неохотно подтвердил Карусь. – Однако что же сие означает? Кустарно сработанные бельма, дурацкие какие-то предсказания? Разумно ли это, барон? Считаете себя интеллигентным человеком, закончили, насколько помнится, юридический факультет и вдруг ударились в кликушество?
– В соответствии с популярной песенкой, уважаемый гражданин следователь…
– Ничего не понимаю… Какой еще песенкой?
– Советской, гражданин следователь, не какой-нибудь старорежимной. Сами небось изволили слышать? «Цыпленок пареный, цыпленок жареный, цыпленок тоже хочет жить»… И так далее, до последнего куплета…
– Не разберу, к чему тут цыпленок?
– А к тому, радость моя, что человеку надобно кормиться. Брюхо, извините, своего требует, ничего с ним не поделаешь. В Гепеу вы меня на службу не возьмете – родословная для вас неподходящая, а к другим занятиям не имею призвания…
Следствие вскоре убедилось, что беглый полковник действовал по собственному разумению. И, вероятно, не догадывался о всеобщей моде на пророчества, которая вспыхнула в то лето по всей Европе, вовлекая в свой круговорот весьма известных лиц.
Так уж вышло, что пророчества эти касались исключительно России и дальнейших путей ее развития. Заканчивался пятый год существования Республики Советов, утихли военные грозы, да все не стихали никак, все не могли войти в нормальное русло бурные человеческие страсти, взбудораженные Октябрем.
Предсказаний вообще-то хватало и раньше, с первых дней Советской власти. Что же касается новой серии, образца, так сказать, 1922 года, то открыл ее Павел Николаевич Милюков, бывший лидер буржуазной кадетской партии и бывший министр иностранных дел в правительстве Керенского.
Выступая с лекцией перед студентами Сорбонны, почтенный профессор заметил, что Советская власть, по его мнению, агонизирует, что дни ее наконец-то сочтены и не позднее чем к осени правление кремлевских узурпаторов должно смениться истинно русской демократией. Будет ли она похожа на английскую конституционную монархию, сказать пока затруднительно. Скорей всего, национальная общественная мысль найдет свое собственное решение.
Заявление Милюкова произвело эффект. Падкие до сенсаций журналисты всполошились, неотступно бегали за Павлом Николаевичем, настаивая на подробностях, однако профессор не прибавил ни слова. Лишь топорщил пышные усы да разводил руками, как бы умоляя избавить его от преждевременного разглашения важных государственных секретов.
Следом за кадетским лидером в роли прорицателя с необычной для него поспешностью выступил великий князь Николай Николаевич, дядюшка покойного самодержца всероссийского и общепризнанный претендент на русский престол. Торопливость великого князя объяснялась, вероятно, тем соображением, что неприлично было оставлять инициативу за каким-то либеральным профессоришкой.
Николай Николаевич созвал корреспондентскую братию в свою резиденцию Шуаньи близ Парижа. Хлебосольно поил чаем с бисквитами, рассказывал о последних заседаниях высшего монархического совета и между прочим изрек, что красные диктаторы, как он убежден, полностью использовали все возможности своего режима, не добившись упрочения Советской власти.
– К весне будущего года, – сказал Николай Николаевич, – не ранее того, проблема многострадальной России разрешится достойнейшим образом.
Журналисты, как и следовало ожидать, сделали свое дело, раззвонив о пророчестве Николая Николаевича, в Шуаньи заспешили новые визитеры, жаждущие сенсационных новостей, а три дня спустя последовал решительный контрудар со стороны другого кандидата в российские самодержцы.
На Лазурном берегу, в курортном городке Канны, состоялась встреча с прессой, созванная великим князем Кириллом Владимировичем. Пригласили на нее корреспондентов со всего света, не побрезговали даже немецкими репортерами, хотя в эмигрантских русских кругах считалось это дурным тоном. И угощение выставили побогаче, нежели в Шуаньи.
Кирилл Владимирович, в отличие от престарелого и заметно огрузневшего Николая Николаевича, выглядел в свои сорок пять годочков довольно еще свежо. Выписал из Детройта дорогой гоночный автомобиль, увенчанный великокняжеским гербом, увлекался гольфом, ночи напролет мог просиживать в Монако, славясь у тамошних крупье своей умеренно азартной выдержкой бывалого игрока.
Мало в чем отставала от экстравагантного муженька и Виктория Феодоровна, урожденная герцогиня Кобургская и кандидатка в российские императрицы. Любила, к примеру, нарядиться амазонкой и на кровном арабском жеребце, в сверкающих лакированных сапожках, с распущенной по ветру косой, молодцевато проскакать вдоль заполненных купальщиками пляжей золотой Ривьеры. Обожала также устраивать приемы и рауты, всякий раз подолгу советуясь с министром двора князем Голицыным-Муравлиным. Министерские обязанности князь исполнял по совместительству, основное свое внимание уделяя делам некоего специфического заведения в Ницце, скромности ради названного ночным клубом. От природы был оборотист, знал счет деньгам и умел обойтись сравнительно малыми суммами, организуя для Виктории Феодоровны вполне приличные рауты.
Пресс-конференцию свою Кирилл Владимирович провел со свойственной ему склонностью к парадоксам. Отпустил, будто невзначай, колкую шпильку в адрес конкурента, заметив с усмешкой, что прогноз, сделанный в Шуаньи, явился, должно быть, следствием приятных сновидений добрейшего Николая Николаевича, а посему не имеет никакого касательства к реальной действительности. Если же говорить об истинном положении вещей всерьез, то реставрация монархии в Российской Империи произойдет не ранее 1925 года.
Основной сюрприз был припасен под конец пресс-конференции.
Переглянувшись со своим министром двора, Кирилл Владимирович неожиданно объявил, что господам журналистам волею судеб предстоит первыми ознакомиться с крайне важным государственным документом, долженствующим войти в историю России, и что все желающие смогут получить его в переведенных на иноземные языки копиях тотчас после окончания пресс-конференции.
Журналисты насторожились, заинтригованные столь многообещающим вступлением. После этого Голицын-Муравлин, солидно откашлявшись, принялся развязывать зеленую муаровую папочку с великокняжеским манифестом, обращенным ко всем русским людям.
Читал министр двора медленно и внушительно, с подобающей случаю торжественностью в голосе:
– «До того времени, когда изволением господним и на счастье возрожденной Родины нашей законный государь возьмет нас под благостную десницу свою, русские люди не могут оставаться без Возглавителя трудов своих, ко спасению Родины направленных…
Посему я, как старший в порядке престолонаследия член Императорского дома, считаю долгом своим взять на себя возглавление русских освободительных усилий в качестве Августейшего Блюстителя Государева престола…»
Манифест, как и подобало, был подписан по-царски.
– «На подлинном собственною Его Императорского Высочества Великого Князя Кирилла Владимировича рукою начертано – Кирилл», – с особой значительностью закончил чтение министр двора, но журналисты уже не вникали в столь тонкие подробности этикета. Поднялся шум, все заговорили разом.
– Позвольте, господа, это же открытый вызов Николаю Николаевичу! – волновался представитель «Последних новостей». – Нет, как хотите, но это пахнет скандалом в благородном семействе! Воображаю, какова будет реакция Шуаньи!
– Минуточку, господин министр, у меня есть вопросы, – напирал на Голицына-Муравлина хроникер лондонской «Таймс», всегда гордившийся своими познаниями в русском языке. – Что означает «Августейший Блюститель Государева престола»? Аналогично ли это регенту?
Но ответы на вопросы не входили в протокол пресс-конференции. Вместо разъяснений всем желающим вручили копии манифеста, тут же пригласив на великокняжескую площадку для гольфа, где успевший переодеться в элегантный спортивный костюм «Августейший Блюститель» не без изящества обыграл своего партнера.
В общем, ясновидцев, предвещавших близкий крах Советской власти, насчитывалось в то дождливое лето превеликое множество. Титулованных и обыкновенных, искушенных в тонкостях политики и никому не известных.
Бывали, кстати, ясновидящие и из числа служителей прекрасных муз. Известная в литературном мире поэтесса Зинаида Гиппиус опубликовала в Париже стихи, весьма недвусмысленным образом предсказывавшие судьбу бывших ее соотечественников:
И скоро в старый хлев ты будешь загнан,
Народ, не уважающий святынь.
…В Петрограде по-прежнему было слякотно, лето все не решалось вступать в свои законные права, изрыгая на город потоки надоедливых дождей, но еще обильнее, пожалуй, были потоки эмигрантских предсказаний.
Своеобразный рекорд поставил Ферапонт Федулович Адашев, бывший штабс-капитан лейб-гвардии Кирасирского полка, выпустив в Константинополе книгу гороскопов. Захолустное это издание на дрянной бумаге немедленно заметили и оценили в Париже. Эмигрантское «Новое время» перепечатало гороскопы кирасира на своих страницах, сопроводив редакционным благословением: «И сбудется все, непременно сбудется, иначе жить не стоит».
На 24 июля 1922 года (по старому, разумеется, стилю) приходилось наиважнейшее пророчество константинопольского хироманта. Именно в этот день должно было случиться «свержение власти коммунистов и бегство вождей Интернационала в Германию и Индию».
На август (числа Ферапонт Федулович, к сожалению, не указывал) намечался торжественный «въезд в Москву и Санкт-Петербург трех антибольшевистских армий, из коих две будут в отличиях царского времени», а на лето 1923 года «коронование в Успенском соборе Кремля императора из дома Романовых». Кого в точности – Николая Николаевича либо Кирилла Владимировича, – хиромант предусмотрительно не уточнял, считая, по-видимому, что любой царь обрадует исстрадавшийся русский народ – был бы только из семейства Романовых.
Жителей Петрограда, как и все население Советской республики, гороскопы эмигрантов не тревожили. Телеграммы, сообщавшие о новых предсказаниях, печатались на страницах «Петроградской правды», тотчас становясь пищей для зубастых фельетонистов Егора Красного или Старого Клеща, а жизнь тем временем шла своей чередой.
Жизнь эта была еще трудной, неустроенной, до чрезвычайности противоречивой. Но это была жизнь по-новому, по-социалистически, полная энтузиазма и твердой веры в лучшее будущее. Естественно, что никто из ее строителей, ни одна живая душа, не спешил быть загнанным в «старый хлев», как того хотелось злобствующей Зинаиде Гиппиус.
Ранним июньским утром на Волхове приступили к кессонным работам. Накрапывал меленький противный дождь, было сыро и пасмурно. Мастера в грубых брезентовых робах, хмурые, сосредоточенные, остро сознающие огромную важность порученного им дела, медленно проследовали по временным сходням и скрылись в кессонных камерах, а на берегу, под дождем, не скрывая волнения, стояли инженер Графтио, профессор Шателен и другие члены ЦЭС – Центрального электротехнического совета республики. Знаменитый ленинский Волховстрой, первенец плана ГОЭЛРО, вступал в свой решающий этап.
И выстраивались с первыми утренними трамваями длиннющие очереди возле биржи труда, напротив здания Нардома. Ждали подолгу, с неиссякаемым терпением, выстаивали иной раз до позднего вечера, и хорошо было, если удавалось получить хотя бы временную работенку поденщика. Армия безработных в одном лишь Петрограде перевалила за пятьдесят тысяч человек, имея тенденцию к дальнейшему увеличению. Особенно плохо было с занятостью квалифицированных металлистов.
И пестрели на афишных тумбах устрашающие плакаты «помгола». Чем ты помог Поволжью? Спрашивали в упор, настойчиво и бескомпромиссно, взывали к совести каждого прохожего. Помни о голодающих! Помоги!
Из рук вон скверно работал железнодорожный транспорт, слишком тяжело оправляясь после длительной разрухи. Не хватало угля, нефти, металла. Далеко не все крупные предприятия города удалось восстановить на полную мощность. Съезд питерских металлистов, собравшийся во Дворце труда, два дня обсуждал, как побыстрее и подешевле ввести в строй мартеновские печи Путиловского завода.
И шла глухая ожесточенная борьба за скорейшее изъятие церковных ценностей, необходимых для закупки зерна. С выстрелами из-за угла, с озлобленными проповедями патриарха Тихона, с антисоветскими провокациями кликуш и изуверов.
И пооткрывалась неисчислимая прорва мелких фабричонок, мастерских, заводишек, кое-как оборудованных бойкими нэпачами. И, точно грибы после теплых дождей, росли частные магазины, рестораны, гостиницы, театры, кинематографы. И кутили в ночных кабаках новоявленные богачи, раскатывали по городу на чистокровных орловцах, щеголяли в бриллиантовых запонках.
Контрастов хватало.
Но стержень жизни составляли отнюдь не контрасты, которых в любые времена отыщется сколько угодно. Стержнем жизни были мир и долгожданная тишина, завоеванные народом в результате долгих лет жестокой, кровопролитной войны.
Правда, если уж придерживаться хроникальной достоверности изложения событий, то и мир, и долгожданная тишина выглядели достаточно обманчивыми, ненадежными. В особенности для тех, кому по роду служебных обязанностей полагалось отгадывать и предупреждать очередные козни врагов республики.
Нет, не пророчества одичавших белоэмигрантов и не водевильные великокняжеские пресс-конференции были причиной бессонных ночей чекистов Петрограда. От гороскопов убыток невелик, а вот террор, диверсии, военный и экономический шпионаж по-прежнему оставались на вооружении контрреволюции, и тут уж полагалось глядеть в оба, благодушию ни в коем случае не поддаваться.
В технической лаборатории ГПУ долго приглядывались к почтовой открыточке, прибывшей из Парижа. Открыточка с виду выглядела невинной. Изображены на ней широкие Елисейские поля с Триумфальной аркой на заднем плане, текст вполне домашний, к политике отношения не имеющий.
«Дорогая племянница, была рада получить твое милое письмецо. Новостей и у нас мало. Погода все время стоит отвратительная, каждый день дождь, продукты дорожают. Все наши часто вспоминают тебя, а на прошлой неделе приезжал к нам Сашуня, беседовали и перебирали всех друзей. Пиши ради бога почаще. Целую крепко. Твоя тетушка Минна».
Специалисты лаборатории испробовали все известные им средства обнаружения тайнописи. После осторожных обработок соответствующим реактивом между строк выступил более существенный текст.
«При данной международной ситуации надо рассчитывать в первую очередь на силы, находящиеся внутри России. Нам кажется, что обстановка у вас в связи с экономическими новшествами большевиков заставляет торопиться. Россию все равно надо будет восстанавливать кровью и железом. Надо рисковать. Денег достать за границей трудно, но отчаянных голов прислать можем сколько угодно. Напиши свой взгляд относительно ваших ближайших планов. Не забудь сообщить, как дела с наследством дедушки Петра. Давай нам интересные сведения о Красной Армии и о положении власти. Пиши, придерживаясь установленных интервалов. Твой дядюшка Пуд».
Тетушка Минна и дядюшка Пуд были конспиративными псевдонимами генерал-лейтенанта Александра Павловича Кутепова, одного из главных заправил «Российского общевоинского союза», в недавнем прошлом командира лейб-гвардии Преображенского полка.
Скромный ночной сторож Михалыч, которому через подставных лиц должны были вручить открыточку из Парижа, при ближайшем рассмотрении оказался бывшим флигель-адъютантом его императорского величества Николая II и командиром батальона Преображенского полка генерал-майором Евгением Михайловичем Казакевичем. С генералом Кутеповым его связывало многое – не только совместная служба. Лишь маленькую подробность не учел Дядюшка Пуд, отправляя свою шифровку старому приятелю: ночной сторож Михалыч к этому времени уже распростился с Петроградом, отправившись в исправительно-трудовой лагерь.
Еще занятнее оказалась ссылка на «наследство дедушки Петра». Имелось в виду при этом полковое знамя преображенцев, спрятанное где-то до более благоприятных времен.
Чекисты были осведомлены об истории «спасения» исторических ценностей Преображенского полка. «Спасали» их в 1917 году от Советской власти, вывезли на специальной барже в Ярославль, замуровав в алтаре собора Николы Мокрого, а затем помаленьку распродали, выколупывая бриллианты и изумруды из драгоценных реликвий былой воинской славы преображенцев. Известен был чекистам и подпольный ювелир, скупивший за полцены краденые алмазы.
Но полковое знамя несуществующего Преображенского полка? Оно-то для чего понадобилось генералу Кутепову? И, главное, где его спрятали?
– Не иначе как хотят вывезти тайком за границу, – рассудил Петр Адамович Карусь, познакомившись с шифровкой Дядюшки Пуда. – Для воодушевления на случай военных походов. Надо его найти, пригодится для музея…
Надоедливые дожди лили весь июнь напролет, и не видно было им ни конца, ни краю. Однако в первых числах июля установилась вдруг превосходная летняя погода. Жарко пригревало солнце, небо сияло незамутненной голубизной, с веселой торопливостью наливались хлеба на полях, обещая приличный урожай.
И сразу же, точно кнопку где-то нажали невидимую, посыпались чрезвычайные происшествия. Злые, дерзкие и, как всегда, неожиданные. Даже налеты Леньки Пантелеева в сравнении с этими происшествиями выглядели сущей безделицей.
Четвертого июля, в субботу, в четвертом часу утра, подвергся разбойничьему нападению маленький уездный городок Холм, расположенный верстах в полуторастах от Пскова. Вооруженная бандитская группа, явно рассчитывая на внезапность своего удара, попыталась захватить уездные учреждения, начав разбой с военкомата.
План налетчиков, к счастью, сорвался.
Военкому уезда, заночевавшему в служебном своем кабинете, удалось незаметно выскочить в окно и поднять по тревоге местный отряд чоновцев. На улицах сонного городка завязалась перестрелка, к чоновцам примкнули многие жители, захватив с собой кто охотничье ружье, кто топор или просто увесистую дубинку. Элемент неожиданности был полностью утрачен, и бандитам пришлось спасаться бегством.
В Петрограде известие об этом происшествии было получено в половине девятого. Шифровка была лаконичной, излагая лишь суть событий. Сообщалось, что налетчики отступили в восточном направлении, к Старой Руссе, что преследовать их оказалось невозможным, ввиду малочисленности чоновского отряда.
Петроград предпринял энергичные контрдействия.
На перехват банды был двинут конный отряд псковской милиции, другой конный отряд перебрасывался по железной дороге из Новгорода. Коммунистам и комсомольцам в ближайших волостях спешно раздавали винтовки, дороги прикрывались заслонами.
Но перехватить банду не удалось. Воспользовавшись лесными чащобами, обступившими Холм, она ускользнула от преследования и как бы растворилась в воздухе.
У чекистов в ту тревожную субботу не было ни суеты, ни чрезмерной взвинченности нервов, мешающих трезвому анализу обстановки. Работа шла обычным своим ходом, и о событиях, разыгравшихся на рассвете, знали лишь те, кому надлежало это знать.
Внимательно изучались ориентировочные сводки, оперативные обзоры, даже некоторые материалы из архива. Непрерывно поддерживалась телефонная и телеграфная связь с Москвой, с Псковом, Новгородом и Минском, с пограничными комендатурами.
В полдень прибыла важная шифровка из Белоруссии. Оказывается, и на западной границе появилась вооруженная банда. Ночью ею разгромлен волисполком, зверски растерзаны захваченные врасплох партийные и советские работники.
У Станислава Адамовича Мессинга, полномочного представителя ГПУ в Петроградском военном округе, собрались работники контрразведывательного отдела.
– Догадки не в моих правилах, – сказал Петр Карусь. – Люблю точную информацию…
– Ишь ты, какой оригинал! – язвительно перебил его Мессинг. – А кто ее не любит, точную информацию? Ты давай по существу, предисловий не требуется…
– По существу считаю, что людишки эти из Парижа, от известного вам Дядюшки Пуда. Они, между прочим, давно готовились к крупным акциям. Действовать будут, по-видимому, дуплетом. Бандитские фокусы – как отвлекающий маневр, а главное попробуют здесь, в Питере…
С мнением Каруся решительно не согласился Печатник, или Александр Иванович Ланге. Печатником звали его с давних пор, еще с грозного 1905 года, когда Александр Иванович и в самом деле работал на печатных станках в нелегальных большевистских типографиях. Впрочем, работал он тогда и наборщиком, и метранпажем, и распространителем подпольных изданий, обнаружив многосторонние способности талантливого партийного «техника».
– Поддерживаю тебя насчет Питера, – сказал Александр Иванович с обычной своей солидностью суждений. – Вполне вероятна активизация в городе… А вот с парижским адресом позволь не согласиться. Не из кутеповского гнезда эта публика…
– Считаешь, что савинковцы?
– Уверен почти на сто процентов. Больно уж знакомый почерк, раз с ходу нацелились на военкомат…
– Положим, и других интересуют наши секретные документы.
– Нет, это савинковцы! Точно тебе говорю!
Спор начал принимать несколько бездоказательный характер, и Мессинг счел необходимым подвести черту.
– Ладно, товарищи, гадать на кофейной гуще будем в другой раз. Как-нибудь в свободную минуту. Давайте лучше условимся о необходимых мероприятиях на сегодня и на завтра…
Станислав Адамович Мессинг терпеть не мог заседаний, в особенности многословных и затяжных. Бывший председатель Московской губчека, долгое время работавший рука об руку с Дзержинским, был он одним из опытнейших ветеранов, которые начинали свою чекистскую вахту еще в 1917 году. Славился деловитостью, неиссякаемой энергией, умел ценить время – свое и чужое в равной мере, – язвительно высмеивая малейшие проявления расхлябанности, нетерпимые в обиходе чекиста.
Помимо того, как издавна заведено в секретных службах с их ревнивой заботой о сохранности тайн, Мессинг был информирован гораздо полнее других сотрудников контрразведки. Знал он, к примеру, что под личным руководством самого Дзержинского начата многоходовая сложнейшая операция против Бориса Савинкова, главаря «Народного союза защиты родины и свободы». Операция развивалась строго по намеченной схеме, обещала в недалеком будущем крупный успех, и появление очередной савинковской банды выглядело на этом фоне всего лишь эпизодом.
Вечером поступили в ГПУ оперативные материалы, полностью подтверждавшие догадку Печатника.
Речь и впрямь шла о новой полосе диверсий и террористических актов, подготовленных за рубежом Борисом Савинковым. Вероятно, это была попытка взять реванш за весьма чувствительные удары, нанесенные савинковской контрреволюционной организации осенью 1921 года, когда чекисты разгромили несколько ее хорошо законспирированных групп.
В материалах сообщалось, что шайка, напавшая на город Холм, переправилась через Государственную границу в районе Молодечно. Известны были имена сотрудников польской дефензивы, содействовавших этой переброске. Главарем шайки был назначен некий Михей Григорьевич Григорьев по прозвищу Колчак, которого Савинков издавна числил в своих ближайших друзьях.
Не ошибся Печатник и с «почерком» банды. Правда, почерк этот достаточно изучили не только чекисты. Многим жителям пограничных областей республики довелось ознакомиться с ним на практике, своими глазами увидев дикие бесчинства вооруженных банд «Народного союза защиты родины и свободы».
«Защищали» они родину и свободу по-своему, на разбойничий манер. Жестокие казни коммунистов и комбедовцев, изощренные пытки, грабежи, поджоги, массовые расправы над евреями – таковы были излюбленные средства этих профессиональных палачей.
Но убийства и насилия, призванные нагнать страху на советских людей, служили лишь прикрытием истинных целей этих банд. Основная задача, стоящая перед каждой шайкой, заключалась в захвате, пусть кратковременном, всего на несколько часов, государственных и общественных учреждений республики – военкоматов, исполкомов, партийных комитетов. Выкраденными в их сейфах секретными документами бандиты расплачивались с французской разведкой и польским генштабом, подлинными хозяевами «Народного союза защиты родины и свободы». Особенно ценились мобилизационные планы, копии приказов Реввоенсовета, сведения о дислокации воинских частей.
Колчак держался привычной тактики.
В деревне Заовражье, верстах в тридцати от Холма, бандиты ограбили сельский кооператив, а продавца, рискнувшего оказать им сопротивление, пристрелили на крыльце лавки. К груди убитого был приколот клочок бумаги со словами: «Пособникам коммунистов – собачья смерть!»
Днем позже бандиты зверски убили Боруха Натансона, содержателя трактира на почтовом тракте, ведущем в Новгород. Старика повесили вниз головой на воротах его дома. Четырнадцатилетняя дочь Натансона была изнасилована бандитами и зарублена саблей на глазах обезумевшей от горя матери.
В понедельник банда Колчака совершила нападение на бывшую помещичью усадьбу Отрадное, где размещалась сельская школа с интернатом. Учитель географии, комсомолец из Петрограда, встретивший непрошеных гостей выстрелами из охотничьего дробовика, погиб в перестрелке. Спалив усадьбу дотла, банда разграбила школьную кладовку с продуктами.
Мессинг, которому принесли шифровку, сообщавшую об этом преступлении шайки, размашисто подчеркнул красным карандашом последние строки. В них говорилось, что учителю удалось подстрелить двух бандитов и что один из них, судя по приметам, главарь шайки.
Многое было предпринято в те дни для ликвидации опасной банды, и кольцо вокруг района ее действий сжималось все туже, все плотнее. Но бандиты еще оставались на свободе, кровавая хроника преступлений продолжала расти.
Опасаясь возмездия, савинковцы петляли с места на место, успевая за сутки передвинуться на полсотни, а то и на добрую сотню верст. Эта уловка вражеских банд также была знакома чекистам: загнанных насмерть лошадей савинковцы бросали в деревнях, бесцеремонно брали свежих, на ночлег останавливались только в лесу, панически боясь засад на дорогах.
В ночь на 9 июля оборвалась телефонная связь Старой Руссы с уездным городом Демянском.
Это был зловещий признак. На линию немедленно выехала вооруженная группа связистов, но лишь под утро удалось обнаружить, что телефонные провода перерезаны в сорока верстах от Старой Руссы.
