Текст книги "Дядюшка Петрос и проблема Гольдбаха"
Автор книги: Апостолос Доксиадис
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Апостолос Доксиадис
Дядюшка Петрос и проблема Гольдбаха
Apostolos Doxiadis
Uncle Petros and Goldbach's Conjecture
Перевод с английского М. Б. Левина
Архимеда будут помнить, когда Эсхила уже забудут, потому что языки умирают, а математические идеи – нет. Может быть, «бессмертие» – глупое слово, но что бы оно ни значило, вероятно, лучшие шансы его достигнуть – у математика.
Г. X. Харди, «Апология математика»
1
В каждой семье есть своя черная овца – в нашей был дядя Петрос.
Его младшие братья, мой отец и дядя Анаргирос, постарались, чтобы мы, не усомнившись, унаследовали их мнение о нем.
– Этот мой никчемный братец Петрос – просто жалкий неудачник, – говорил мой отец при всяком удобном случае. А дядя Анаргирос на семейных сборищах (на которых дядя Петрос привычно отсутствовал) при каждом упоминании имени Петроса неизменно кривился, выражая неодобрение, пренебрежение или смирение перед волей Создателя-в зависимости от настроения.
Однако следует отдать им должное: оба брата в финансовых вопросах обращались с заблудшим Петросом скрупулезно честно. Хотя он никогда не брал на себя ни малейшего труда по управлению дедушкиной фабрикой, оставленной всем троим, папа и дядя Анаргирос неуклонно выплачивали дяде Петросу его долю прибыли. (Чувство семьи, тоже доставшееся им по наследству.) Дядя Петрос отплатил им той же монетой. Не имея своей семьи, он оставил нам, своим племянникам, целое состояние, накопившееся на его банковском счету, почти нетронутым.
Мне же, «любимейшему из племянников» (его собственные слова), он завещал еще и огромную библиотеку, которую я передал в дар Греческому математическому обществу. Себе я оставил из нее только два предмета: том семнадцатый «Ореrа Omnia» Леонарда Эйлера и тридцать третий выпуск немецкого научного журнала «Monatshefte fur Mathematik und Physik». Эти скромные сувениры символичны тем, что они определили границы главного периода биографии дяди Петроса, который начинается письмом, написанным в 1742 году и содержащимся в первой книге. В этом письме не очень известный математик Христиан Гольдбах просил великого Эйлера обратить внимание на некоторое арифметическое наблюдение. Окончание же, если можно так выразиться, этого этапа следует искать на страницах 183-198 упомянутого солидного немецкого журнала в работе под названием: «О формально неразрешимых предложениях в «Principia Mathematica» и аналогичных системах», написанной в 1931 году абсолютно до того не известным венским математиком Куртом Гёделем.
В детстве я видел дядю Петроса всего раз в год во время ритуального визита в день его именин – праздник святых апостолов Петра и Павла – двадцать девятого июня. Этот обычай был учрежден моим дедом, а потому стал нерушимой обязанностью в нашей свято блюдущей традиции семье. Ехать приходилось в Экали – сейчас это пригород Афин, но в те времена это была уединенная лесная деревушка, и дядя Петрос жил там в домике, окруженном большим парком и фруктовым садом.
Презрительное отношение папы и дяди Анаргироса к их старшему брату озадачивало меня с самого раннего детства, а постепенно стало истинной тайной. Противоречие между рисуемым ими образом и впечатлением, которое возникало у меня в процессе наших редких встреч, было так очевидно, что даже столь незрелый разум, как мой, был обречен на изумление.
Тщетно пытался я наблюдать за дядей Петросом каждый год, пытаясь выискать в его внешности или поведении признаки беспутства, праздности или иные свойства нечестивых. Напротив, любое сравнение оказывалось в его пользу: младшие братья были вспыльчивы, а порой и просто грубы с людьми, а дядя Петрос – терпелив и тактичен, глубоко посаженные синие глаза всегда лучились добротой. Они оба отчаянно пили и курили; дядя Петрос не пил ничего крепче воды и вдыхал только ароматы своего сада. Мой отец был тучен, дядя Анаргирос попросту жирен, а дядя Петрос был крепок и жилист – результат работы на свежем воздухе и отсутствия вредных привычек.
С каждым годом мое любопытство росло. К моему великому разочарованию, отец наотрез отказался предоставить мне любую дополнительную информацию о дяде Петросе, кроме презрительного отзыва «жалкий неудачник». От матери я узнал только о его ежедневных занятиях (делами их вряд ли можно назвать). Он вставал каждый день на рассвете, почти все светлое время проводил, копаясь в саду – сам, без помощи каких-либо современных приспособлений, облегчающих этот труд, – братья ошибочно считали, что это от скупости. Дом он покидал редко, если не считать ежемесячных посещений небольшого благотворительного общества, основанного дедом, где дядя добровольно исполнял обязанности бухгалтера. Кроме того, иногда он ездил и в «другое место», которое мама никогда не называла. Его дом был истинной кельей отшельника: если не считать ежегодных вторжений нашей семьи, там никогда не бывало гостей. Никакой общественной жизни у дяди Петроса не было. По вечерам он оставался дома и – тут мама понижала голос почти до шепота – «погружался в свои научные занятия».
Это меня резко заинтересовало.
– Научные занятия? Какие?
– Одному Богу известно, – ответила мама, и мое детское воображение нарисовало картины эзотерики, алхимии или еще того хуже.
Неожиданную информацию о таинственном «другом месте» я получил от одного из гостей моего отца за ужином.
– Видел вчера в клубе вашего брата Петроса. Он меня разгромил в Каро-Канне, – сказал гость, и я влез в разговор, заработав сердитый взгляд от отца:
– А как разгромил? И что такое Каро-Канн? Наш гость объяснил, что так называется одно шахматное начало, названное по имени его изобретателей, г-д Каро и Канна. Очевидно, дядя Петрос имел привычку заходить иногда в шахматный клуб в Патиссе и привычно сокрушать противников, которых свела с ним несчастливая судьба.
– Какой игрок! – восторженно вздохнул наш гость. – Если бы он играл в турнирах, был бы уже гроссмейстером!
Тут мой отец сменил тему разговора.
Ежегодный семейный сбор происходил в саду. Взрослые рассаживались вокруг стола, поставленного в мощеном дворике, выпивали, закусывали, болтали, два младших брата изо всех сил старались (как правило, без особого успеха) быть вежливыми и любезными. Мы с моими кузенами играли в саду.
Однажды я предпринял попытку решить загадку дяди Петроса и попросил разрешения пройти в туалет – таким образом я надеялся попасть в дом. К моему великому разочарованию, хозяин указал на строение рядом с сараем. Но на следующий год (мне уже было четырнадцать) на помощь моему любопытству пришла погода. Буря заставила дядю открыть балконную дверь и ввести нас в помещение, которое архитектором, очевидно, было задумано как гостиная. И так же очевидно было, что ее владелец не привык принимать гостей. Хотя там и был диван, он как-то неуклюже приткнулся у глухой стены. Из сада принесли стулья, расставили полукругом, и мы расселись, как плакальщики на провинциальных похоронах.
Я произвел быструю рекогносцировку, кидая вокруг торопливые взгляды. Единственными предметами мебели, носившими следы ежедневного употребления, были старое глубокое кресло у камина и столик рядом с ним. На столике стояла шахматная доска с незаконченной партией. Рядом со столом на полу лежала большая стопка шахматных книг и журналов. Значит, вот где сидит каждый вечер дядя Петрос. Научные занятия, о которых говорила мама, это шахматы. Так ли?
Я не мог позволить себе столь поспешный, хоть и напрашивающийся вывод, поскольку заметил нечто еще, наводящее на размышления. Главным в обстановке гостиной, в которой мы сидели, тем, что так сильно отличало ее от гостиной в нашем доме, было невероятное количество книг. Книги были повсюду. Не только все стены комнаты, коридора и маленькой прихожей были увешаны полками от пола до потолка, но и на полу лежали книги высокими стопками. Почти все книги были старые и имели вид читаных-перечитаных.
Сперва я выбрал самый простой способ узнать их содержание и спросил:
– Дядя Петрос, а что это за книги?
Наступило неловкое молчание, будто я заговорил о веревке в доме повешенного.
– Это… это старые книги, – нерешительно пробормотал дядя, метнув быстрый взгляд в сторону моего отца. Вопрос привел его в такое смятение и поиск ответа сопровождался такой бледной улыбкой, что я не мог заставить себя спрашивать дальше.
Тогда я снова сослался на зов природы. На этот раз дядя отвел меня в небольшой туалет рядом с кухней. И на обратном пути, оставшись один и без наблюдения, я воспользовался созданной мной самим возможностью. Взяв книгу из ближайшей стопки на полу коридора, я быстро ее пролистал. К сожалению, она была на немецком, которого я совершенно не знал (и сейчас не знаю). Мало того, почти все страницы были усыпаны таинственными знаками, которых я тоже никогда не видел: " и $ и ò иÏ. Среди них попадались и более понятные символы вроде +, = и:, разделенные цифрами и буквами – латинскими и греческими. Мой рациональный ум преодолел каббалистические фантазии: это была математика!
Уезжая в этот день из Экали, я был полностью захвачен своим открытием, равнодушный к брюзжанию отца и к его лицемерным выговорам за мою «грубость по отношению к дяде» и «назойливое любопытство». Можно подумать, его сильно тронуло нарушение этикета!
В следующие несколько месяцев мое любопытство к темной, неизвестной стороне жизни дяди Петроса развилось почти до одержимости. Помню, как почти против воли рисовал на уроках чертиков, комбинируя математические и шахматные символы. Математика и шахматы – здесь скорее всего лежит разгадка окружающей моего дядю тайны, но ни то, ни другое не давало полного объяснения и как-то не согласовывалось с презрительно-отталкивающим отношением к нему братьев. Конечно же, эти увлечения (или больше, чем просто увлечения?) сами по себе не предосудительны. Как ни погляди, а шахматиста гроссмейстерского класса или математика, который проработал столько замечательных томов, трудно автоматически отнести к «жалким неудачникам».
Нет, я должен был разгадать тайну и даже какое-то время подумывал о предприятии в стиле моих любимых литературных героев – проект, достойный «Тайной семерки» Энида Блайтона, «Братьев Харди» или их греческого брата по духу «Героического мальчика-фантома». Я разработал во всех подробностях план проникновения в дом моего дяди во время его отлучки в благотворительное заведение или шахматный клуб, чтобы там найти явные свидетельства его прегрешений.
Но вышло так, что мне не пришлось для удовлетворения своего любопытства вставать на путь преступления. Ответ, который я искал, так сказать, свалился мне на голову.
Вот как это было.
Однажды, когда я сидел дома и готовил уроки, зазвонил телефон, и я снял трубку.
– Добрый вечер, – произнес незнакомый мужской голос. – Я из Греческого математического общества. Могу ли я поговорить с профессором?
Я тут же ответил, не задумываясь:
– Вы ошиблись номером. Здесь нет никакого профессора.
– О, прошу прощения. Мне следовало сначала проверить. Это резиденция Папахристоса?
Тут меня осенило:
– Может быть, вы имеете в виду г-на Петроса Папахристоса?
– Да, – подтвердил мой собеседник. – Профессора Папахристоса.
– Профессора! – Я чуть не выронил трубку, но все же смог подавить возбуждение и не упустил чудом представившуюся возможность. – Я не сразу понял, что вы говорите о профессоре Папахристосе, – начал я вкрадчиво. – Видите ли, это дом его брата, но поскольку у профессора телефона нет (факт), мы принимаем для него телефонограммы (наглая ложь).
– Тогда не могли бы вы мне дать его адрес? – спросил звонивший, но я уже обрел самообладание, и где ему было со мной тягаться!
– Профессор не любит, когда нарушают его уединение, – ответил я надменно. – Почту за него также получаем мы.
Я не оставил бедняге никакого выбора.
– Тогда будьте добры дать мне ваш адрес. Мы хотим от имени Греческого математического общества послать господину профессору приглашение.
Следующие несколько дней я притворялся больным, чтобы быть дома, когда приносят почту. Долго ждать не пришлось. На третий день после телефонного разговора я уже держал в руке вожделенный конверт. Дождавшись ночи, когда родители уснули, я на цыпочках прошел на кухню и открыл письмо над паром (как описывалось в приключенческих романах).
Развернув письмо, я прочел:
Г-ну Петросу Папахристосу,
б. профессору кафедры анализа
Мюнхенского университета
Многоуважаемый г-н профессор!
Наше Общество собирается провести слушания на тему «Формальная логика и основания математики», посвященные двухсотпятидесятилетию со дня рождения Леонарда Эйлера.
Для нас было бы большой честью, если бы Вы согласились принять в них участие и обратиться к Обществу с коротким приветствием…
Вот оно, значит, как! Человек, которого мой дорогой отец небрежно отметает в сторону как «жалкого неудачника», – профессор кафедры анализа в Мюнхенском университете (значение маленькой буквы «б.» перед неожиданно престижным званием до меня не дошло). А о достижениях этого самого Леонарда Эйлера, которого помнят и чтят аж через двести пятьдесят лет, я вообще ничего не знал.
В следующее воскресенье я вышел из дому, одетый в форму бойскаута, но вместо еженедельного собрания поехал на автобусе в Экали, надежно спрятав в карман письмо из Греческого математического общества. Дядю я нашел в саду – он, в старой шляпе, с закатанными рукавами и с лопатой в руке копал огород. Мое появление было для него сюрпризом.
– Что тебя сюда привело? – спросил он. Я вручил ему запечатанный конверт.
– Ну, не стоило беспокоиться. Можно было отправить почтой. – Он ласково улыбнулся. – Все равно спасибо, бойскаут. Твой отец знает, что ты здесь?
– Ну, вообще-то нет, – промямлил я.
– Тогда я лучше отвезу тебя домой, а то родители будут беспокоиться.
Я стал было возражать, но дядя настоял на своем. Он залез в свой древний побитый «фольксваген-жук» прямо как был, в грязных сапогах, и мы направились в Афины. По дороге я попытался завязать разговор о предмете приглашения, но дядя переключил его на пустяки вроде погоды и лучшего времени для подрезки деревьев и бойскаутских походов.
Он высадил меня на углу возле нашего дома.
– Мне стоит подняться, чтобы у тебя было оправдание?
– Нет, дядя, спасибо, это будет лишнее. Выяснилось, однако, что оправдание мне бы не помешало. Таково уж было мое везение, что отец заглянул в скаутский клуб попросить меня кое-что купить по пути домой, и ему было сообщено о моем отсутствии. Я по наивности тут же выложил все как было. Как выяснилось, это был самый худший из возможных вариантов. Даже если бы я солгал и сказал, что прогулял собрание, чтобы покурить в парке или посетить заведение с сомнительной репутацией, отец и то не мог бы возмутиться сильнее.
– Разве я не запретил тебе иметь с этим человеком что-нибудь общее? – возопил он, побагровев так страшно, что мать тут же начала умолять его не забывать о давлении.
– Нет, папа, – ответил я, и это была чистая правда. – Ты мне никогда ничего подобного не запрещал.
– Ты что, сам не знаешь, кто он такой? Разве я тебе не говорил тысячу раз про моего брата Петроса?
– Да, ты мне тысячу раз говорил, что он жалкий неудачник, ну и что? Все равно он твой брат, а мой дядя. И что такого ужасного, что я отвез ему письмо? А если на то пошло, я не совсем понимаю, как может быть «жалким неудачником» человек, имеющий ранг профессора одного из самых известных университетов!
– Бывшего профессора! – зарычал отец, проясняя вопрос с буквой «б.».
Все еще дымясь, он произнес приговор за то, что он назвал «возмутительным актом непростительного непослушания». Я едва мог поверить в такую суровость: на целый месяц я подвергаюсь заключению в своей комнате и выходить могу только в школу на уроки. Даже еду мне будут приносить в комнату, и мне запрещается разговаривать с ним, с мамой и вообще с кем бы то ни было!
Я отправился отбывать наказание, чувствуя себя мучеником за Истину.
В тот же вечер отец тихо постучал в мою дверь и вошел в комнату. Я сидел за столом и читал и, подчиняясь его приговору, даже не произнес ни слова приветствия. Отец сел напротив меня на кровать, и по выражению его лица я понял, что произошли какие-то изменения. Теперь он был спокоен и даже, похоже, испытывал какое-то чувство вины. Начал он с заявления, что наложенное на меня наказание было, «возможно, несколько излишне сурово», а потому объявляется недействительным. Потом он извинился за свой тон – поведение для него не только не характерное, но беспрецедентное. Он понимает, что его вспышка была несправедливой. Было неразумно, сказал он – и я с ним, естественно, согласился, – ожидать от меня, что я пойму то, чего он никогда не давал себе труда объяснить. Он никогда не говорил со мной открыто о дяде Петросе, и теперь пришло время исправить «эту прискорбную ошибку». Он хочет рассказать мне о своем старшем брате. Конечно, я был весь внимание. Вот что он мне рассказал.
Дядя Петрос с самого раннего детства проявлял исключительные способности к математике. В начальной школе он поражал учителей легкостью, с которой решал арифметические задачи, в средней школе с неимоверной быстротой овладел абстрактными понятиями алгебры, геометрии и тригонометрии. О нем говорили «вундеркинд» и даже «гений». Их отец, мой дед, хоть и не имел высшего образования, показал себя человеком просвещенным. Вместо того чтобы подготовить Петроса к работе в семейном деле, он поощрял сына следовать велениям своего сердца. Еще не окончив школу, Петрос поступил в Берлинский университет, который с отличием окончил в девятнадцать лет. На следующий год он получил степень доктора, а в двадцать четыре года был принят на должность профессора в Мюнхенский университет – в таком возрасте такого положения еще не достигал никто.
Я слушал, вытаращив глаза.
– Не похоже на карьеру «жалкого неудачника», – не удержался я.
– Я еще не закончил, – возразил отец.
Но тут он отклонился от повествования. Без вопроса с моей стороны он заговорил о себе, о дяде Анаргиросе и об их чувствах к Петросу. Младшие братья с гордостью следили за его успехами. Никогда, ни на один миг они не питали к нему ни малейшей зависти – в конце концов они тоже в школе учились отлично, хотя, конечно, далеко не столь блестяще, как их гениальный брат. Но все же особо близки с ним они не были. Петрос с самого раннего детства был одиночкой. Даже когда он еще жил дома, папа и дядя Анаргирос мало проводили с ним времени: они играли с друзьями, а он тем временем решал у себя в комнате задачи по геометрии. Когда он уехал за границу в университет, отец заставлял их писать Петросу вежливые письма («Дорогой брат, мы все здоровы…»), на которые он изредка отвечал лаконичными открытками. В 1925 году они всей семьей поехали в Германию навестить Петроса, и при немногочисленных встречах он вел себя как человек совсем чужой, рассеянный, озабоченный – ему явно не терпелось вернуться к тому, чем он там занят. После этого семья не видела его до 1940 года, когда Греция вступила в войну с Германией и дяде Петросу пришлось вернуться.
– Зачем? – спросил я у отца. – Пойти в армию?
– Ну уж нет! У твоего дяди никогда не было патриотических чувств, да и никаких других, если уж на то пошло. Просто, когда была объявлена война, он оказался враждебным иностранцем и должен был покинуть Германию.
– Так почему он не поехал в Англию, или в Америку, или еще куда-нибудь в крупный университет? Если он был таким великим математиком…
Отец перебил меня одобрительным хмыканьем, при этом громко хлопнув себя по бедру, будто я попал в самую точку.
– Вот в том-то и дело, – сказал он с нажимом. – В том-то и все дело: он больше не был великим математиком!
– То есть как? – спросил я. – Как это может быть?
Наступила долгая напряженная пауза – знак кульминации рассказа, та самая точка, где события меняют направление и катятся вниз. Отец наклонился ко мне, многозначительно нахмурился, и следующие слова прозвучали глубоким рокотом, почти стоном:
– Твой дядя, сын мой, совершил величайший из грехов.
– Но что он сделал, папа, скажи? Украл, ограбил, убил?
– Нет-нет, это все мелочи по сравнению с тем, что сделал он! И заметь, это не я так сужу, а Писание, сам Господь наш: «Не кощунствуй против Духа Святого!» Твой дядя Петрос метал бисер перед свиньями, он взял нечто – священное и великое – и бесстыдно выбросил!
Такой неожиданный теологический поворот темы застал меня врасплох.
– И что же это было?
– Разумеется, его дар! – воскликнул отец. – Великий, неповторимый дар, которым благословил его Господь, феноменальный, невиданный математический талант! Этот жалкий дурак растратил его, промотал и выбросил на помойку! Можешь себе представить? Этот неблагодарный подонок ничего не сделал в математике! Никогда! Ничего! Ноль!
– Но почему? – спросил я.
– А, да потому, что его блестящее превосходительство изволили заняться «Проблемой Гольдбаха».
– Заняться – чем?
Отец с отвращением скривился.
– А, это такая шарада, не интересная никому, кроме кучки бездельников, играющих в интеллектуальные игры.
– Шарада? То есть вроде кроссворда?
– Нет, это математическая задача – но не первая попавшаяся. Эта «Проблема Гольдбаха» считается одной из труднейших во всей математике. Можешь себе представить? Величайшие умы всей планеты не смогли ее решить, а твой самоуверенный дядюшка в возрасте двадцати одного года вообразил, что именно он… Вот так он и профукал на нее всю свою жизнь!
Такое рассуждение вызвало у меня недоумение.
– Погоди, отец, – сказал я. – Разве это преступление? Искать решение самой трудной проблемы во всей истории математики? Ты серьезно? Это же великолепно, это же просто фантастически!
Отец уперся в меня тяжелым взглядом.
– Вот если бы он ее решил, тогда это могло бы быть «великолепно», или «просто фантастически», или назови еще как хочешь – хотя, разумеется, абсолютно бесполезно. Но он ее не решил!
Отец снова начал терять терпение – то есть вернулся к себе обычному.
– Сынок, знаешь, в чем состоит Тайна Жизни? – спросил он, глядя на меня исподлобья.
– Нет, не знаю.
Перед тем как поделиться ею со мной, отец трубно высморкался в шелковый платок с монограммой.
– Тайна Жизни, сын мой, в том, что надо всегда ставить себе достижимые цели. Они могут быть легкими или трудными в зависимости от обстоятельств, от твоего характера и способностей, но должны они быть – до-сти-жи-мы-ми! Мне бы стоило повесить у тебя в комнате портрет твоего дяди Петроса с подписью: КАК НЕ НАДО!
Сейчас, в зрелом возрасте, мне ни за что не описать смятения, которое вызвало в моем юношеском сердце первое, пусть неполное и предвзятое, знакомство с историей дяди Петроса. Очевидно, что отец хотел рассказать мне притчу-предостережение, но его слова возымели полностью обратное действие: вместо того чтобы отвратить меня от блудного старшего брата, они потянули меня к нему, как к ярко сияющей звезде.
Я был поражен тем, что только что услышал. В чем состоит эта знаменитая «Проблема Гольдбаха», я тогда не знал и не особо интересовался. Зачаровало меня другое. Мой добродушный, рассеянный и с виду непритязательный дядя на самом деле был человеком, который по своему собственному выбору годами ведет битву на самых дальних рубежах человеческого честолюбия. Человек, которого я знал всю жизнь, мой близкий родственник, всю жизнь стремится решить Одну Из Самых Трудных Проблем В Истории Математики! Пока его братья учились, женились, воспитывали детей, вели семейное дело, растрачивая свои жизни, как и прочее безымянное человечество, на пропитание, размножение и убиение времени, он, подобно Прометею, стремился бросить свет в темнейший и недоступнейший уголок знания.
Тот факт, что он в конце потерпел поражение, не только не принижал его в моих глазах, но наоборот – поднимал на пьедестал восхищения. Разве эта не само определение Идеального Романтического Героя – Вести Великую Битву, Хотя Знаешь, Что Нет Надежды На Победу? Разве есть разница между моим дядей и спартанцами Леонида, защищающими Фермопилы? К нему идеально подходили финальные строки из поэмы Кавафи, которую мы учили в школе:
И еще до того, как я услышал историю дяди Петроса, пренебрежительные замечания его братьев не только вдохновляли мое любопытство, но и усиливали симпатию. (Кстати, у моих кузенов было совсем не так. Они проглотили мнение своих отцов, не жуя.) Теперь, когда я знал правду – пусть даже ее крайне пристрастный вариант, – я немедленно выбрал себе дядю за образец.
Первым следствием этого было изменение моего отношения к математическим предметам в школе, которые прежде казались мне довольно скучными, и в результате – резкое улучшение моих успехов. Когда отец в очередном табеле увидел мои оценки по алгебре, геометрии и тригонометрии, взлетевшие до уровня «отлично», он приподнял кустистую бровь и странно на меня поглядел. Вполне возможно, он даже что-то заподозрил, но уж, конечно, не стал на этом заострять внимание. В конце концов не мог же он ругать меня за отличную учебу!
В день, когда Греческое математическое общество собралось почтить двухсотпятидесятилетие со дня рождения Леонарда Эйлера, я пришел в зал заблаговременно, исполненный ожиданий. Хотя школьная математика никак не помогала разобраться в точном значении названия лекции – «Формальная логика и основания математики», оно меня заинтриговало с той минуты, как я прочел приглашение. Я знал, что бывает «формальное отношение к делу» и «обыкновенная логика», но как эти понятия сочетаются? Мне было известно, что основания есть у поступков и у домов, но у математики?
Но я напрасно ждал, пока в заполняющейся аудитории появится тощая, аскетичная фигура моего дяди. Как я должен был бы и сам догадаться, он не приехал. Я знал, что он вообще не принимает приглашений, а теперь узнал, что он не делает исключений даже ради математики.
Первый выступающий, президент Общества, назвал его имя с подчеркнутым уважением:
– Профессор Петрос Папахристос, всемирно известный греческий математик, не сможет, к сожалению, произнести свое приветствие в связи с легким нездоровьем.
Я хитро улыбнулся, гордый тем, что лишь мне во всей аудитории известно, что «легкое нездоровье» является дипломатической болезнью, предлогом, чтобы защитить свой покой.
Но, несмотря на отсутствие дяди Петроса, я остался до конца заседания. Я зачарованно слушал краткое описание жизни юбиляра (как оказалось, Леонард Эйлер сделал эпохальные открытия практически во всех областях математики). А когда на трибуну взошел основной докладчик и стал разрабатывать тему «Формально-логические основы математических теорий», я впал в транс. Пусть я абсолютно ничего не понял, кроме первых нескольких слов его доклада, дух мой купался в незнакомом ранее блаженстве неизвестных определений и понятий, всех символов мира, которые, хоть и были загадочны, поразили меня с самого начала как почти священные в своей недосягаемой мудрости. Плыли и плыли волшебные, неслыханные имена и названия, унося меня возвышенной музыкой: проблема континуума, алеф, Тарский, Готтлоб Фреге, индуктивные рассуждения, программа Гильберта, теория доказательств, риманова геометрия, проверяемость и непроверяемость, доказательство непротиворечивости, доказательство полноты, множество множеств, универсальная машина Тьюринга, автоматы фон Неймана, парадокс Рассела, булевы алгебры… В какой-то момент мне показалось, что в гипнотизирующих волнах речи я различил слова «проблема Гольдбаха», но не успел я сосредоточиться, как тема пошла разворачиваться дальше по новым волшебным путям: аксиомы арифметики Пеано, закон распределения простых чисел, замкнутые и открытые системы, аксиомы, Евклид, Эйлер, Кантор, Зенон, Гёдель…
Как это ни парадоксально, но лекция «Формально-логические основания математических теорий» так поразила мою незрелую душу именно потому, что не открыла мне ни одной тайны из тех, о которых в ней говорилось, – не знаю, был бы тот же эффект или нет, если бы все тайны разъяснялись в подробностях. Я понял наконец значение надписи на входе в Академию Платона: «Удеис агеометрос эйсето» – «Да не войдет сюда не знающий геометрии». Мораль этого вечера выделилась с хрустальной ясностью: математика – это нечто бесконечно более интересное, чем решение квадратных уравнений или вычисление объемов тел, презренные школьные задачки. Ее служители обитают в истинно концептуальных небесах – величественный мир поэзии, куда нет входа нематематическому хои поллои [2] [2] простонародье (греч.).
[Закрыть].
Этот вечер в Греческом математическом обществе стал поворотным пунктом моей судьбы. Тогда и там я впервые твердо решил стать математиком.
К концу этого учебного года я получил первое место в школе за успехи в математике. Мой отец похвастался этим перед дядей Анаргиросом – кто бы сомневался!
Это был предпоследний школьный год, и я уже решил, что поеду поступать в университет в Соединенных Штатах. Поскольку американская система высшего образования не требует от студентов при поступлении указывать специализацию, я могу не сразу открыть отцу ужасную правду (так он, без сомнения, оценил бы это решение) еще на несколько лет. (К счастью, оба моих кузена уже приняли решение, которое гарантировало моей семье новое поколение менеджеров.) А пока я морочил ему голову туманными разговорами о своих планах изучать экономику, тайно обдумывая свой план: когда я уже буду в университете и от власти отца меня будет отделять весь Атлантический океан, вот тогда я и направлю свой корабль туда, куда зовет меня судьба.
В этом году в день апостолов Петра и Павла я уже не мог больше таиться. Улучив момент, я отвел дядю Петроса в сторону и выпалил:
– Дядя, я хочу стать математиком.
Однако мой энтузиазм не встретил сочувственного отклика. Дядя молчал, но его бесстрастный взгляд с напряженной серьезностью уставился мне в лицо – я с трепетом понял, что именно так должен был он выглядеть, когда пытался проникнуть в тайну проблемы Гольдбаха.
– Что ты знаешь о математике, молодой человек? – спросил он, помолчав.
Тон его мне не понравился, но я продолжал по намеченному плану:
– Я был первым в классе, дядя Петрос, я получил школьную награду!
Он некоторое время обдумывал эту информацию, потом пожал плечами.
– Это важное решение, – сказал он, – и его нельзя принимать без серьезного размышления. Приезжай как-нибудь, и мы поговорим. – И добавил, в чем не было необходимости: – Отцу об этом лучше не говорить.
