Текст книги "Мертвые не кусаються"
Автор книги: Антонио Сан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Я в нерешительности. Что делать? Сбежать? Или подождать? Что выбрать: действие или терпение? Можно ли сбежать с такого острова, как Тенерифе? Согласен, было бегство с Эльбы, но вскоре была и Святая Елена, не так ли? И вторая отсидка для Напо стала фатальной. Это при том, что он знал острова, корсикашка. Сообщив мои приметы, достаточно расставить везде в ключевых местах карабинеров, чтобы весьма скоро я оказался бы в приятном месте с крысами и пауками.
Появление украдкой нового персонажа.
Очаровательная испанка с большими бархатными глазами, обладательница грудей, по всей вероятности, смугловатых. И больших. В половой жизни мужчины бывают моменты, когда большие цацки нравятся. Наш приятель петушок капризен. Иногда ему хочется бабочку, которая демонстрирует два плоских глазка в своем ягдташе, в другой раз подавай холмы с ложбиной, в которой можно порезвиться.
– Моя секретарша запишет ваше показание, – говорит мне судья.
Манера, с которой он произносит два слова «моя секретарша», гляделки, которыми он вращает в этот момент, обшаривая ими выше (и ниже) упомянутую, говорят о его чувствах к ней больше, чем длинное любовное послание. Хотел бы я быть рядом с ним в кабинке на исповеди, когда он кается падре в похотливых мыслях, которые его терзают; как, исполняя супружеский долг с мадам Пасопаратабако, он, мечтает о красивой пианистке на ундервуде, о ее диких ласках, страстных объятиях.
На красотке красивое красное платье. Завитая на одну сторону прическа, но, несмотря на это, вид не такой уж пустышки-простушки. Из-за открытой полной блеска улыбки, очаровывающего взора и, опять же (возвращаюсь снова), из-за о круглых млеконесущих цацок.
Она бросает на меня контактный взгляд.
Затем второй – интереса.
И третий – вожделения.
Мы уже в гармонии. Между нами возникает ток. Мужчина, женщина, это магия: они взаимодействуют либо сразу, либо никогда. Последующая любовь – только формальность, на которую нет смысла даже подписываться. Что-то чисто факультативное. Простой вопрос представившегося случая, времени. Целуешь глазами. Взмах ресниц – о’кей или вали-ищи-где-нибудь-в-другом-месте! Призыв или отказ. Ты красавец или урод! Она фея или ведьма. С одного взгляда, который эректирует, эакулирует, спермирует все!
Карменсита? Для вашего героя! Хорошо, что я предупрежден… Она тоже. Ахтунг! Берегись округлостей! Неважны социальные условия. Физические тоже. То, что ты считаешь некрасивым у некоторых из них, для твоего приятеля – божий дар. И наоборот. Браво! Мерси!
– Превосходно, – отвечаю я после периода медитации, который для всех не прошел напрасно, – поскольку вы его вырежете, заделаете в рамку и повесите над спускным бачком вашего стульчака. Я хочу, стало быть, сообщить следующее: «Арестованный испанской полицией, затем представивший перед господином судьей Пасопаратабако…»
Красотка начинает корябать. Не в системе стено (на Канарах метод Прево-Деланея рассматривается все еще как фараонская письменность, в смысле египетская), а просто в ускоренном темпе. Ее тамбур-мажорная ручка бегает по глянцевой бумаге. Потрясающая скорость. Так же, как Лаки Лучано стрелял быстрее собственной тени, она записывает то, что ты сказал, прежде, чем ты закончил фразу.
Продолжаю, весьма впечатленный этой быстротой:
«…я встретил там инспектора из наркобюро; который посоветовал мне удрать».
– Нет! Не записывайте! – вопит судья. – Сначала, вы никого здесь не встретили. Это примо. Секундо, «он» вам не советовал удрать! Что это еще за история?
– Это правдивая история как все, что я рассказываю, господин судья. И я это докажу.
В три движения и два момента я освобождаюсь от наручников и вынимаю пистолет.
Как вы думаете, что происходит?
Пасопаратабако поднимает руки.
Мне кажется, что Христос улыбнулся. Но, может быть, это эффект звуковой оптики, как говорит Берюрье.
Смотрю на его грабли, воздетые к потолочине. Рукава рубашки заношены. Обшлага пиджака стерты до блеска. Сгибы его щупалец грязновато-сероваты. Настоящий вестерн, ребята!
Теперь, давайте условимся. Действуя таким образом, я и не собирался драпать. Настаиваю: хотите верьте на слово или валяйте к греческим полковникам («черным»), так как это абсолютная правда. Я задумал представление, чтобы доказать мои предположения. Соображения такие: «Риканец хочет, чтобы ты сбежал. Это часть какого-то плана. Значит, не сбегай. Задержись. Тормозни свою бурлящую натуру и, чтобы замутить воду, выложи правду судье». Таков был первоначальный план, дорогие мои.
Только вот вечно это дыхание едва уловимых фактов.
Что вы хотите: я вижу этого чиновника, зеленого от страха, с жалкими, плохо ухоженными руками, торчащими, как ворота для игры в регби, и моя натура, которую я отогнал пинками подальше, галопом возвращается, чтобы, как обычно, взять верх.
Серость…
– Как вас зовут, мадемуазель? – спрашиваю я у секретарши.
– Контрацепсион Гомес, – шепчет молодая девушка.
Она кажется более удивленной, чем испуганной, эта крошка. Ее самоконтроль функционирует лучше, чем у ее начальника.
– Возьмите чистый лист и пишите то, что я вам скажу.
Она колеблется.
– Если вы не напишете, я ликвидирую этого старого краба на ваших чудесных глазах, моя прелесть!
– Пишите! Пишите! – приказывает Пасопаратабако.
Она уступает.
Обмакивает перо в чернильницу и ждет.
– Я, нижеподписавшаяся, Контрацепсион Гомес, секретарь судьи Пасопаратабако, признаюсь, что являюсь любовницей этого последнего с…
Я улыбаюсь ей.
– В самом деле, как долго уже?
– Два месяца! – отвечает она спонтанно.
– Уже два месяца, – продолжаю я.
– Не пишите! – рычит чиновник.
Поднимаю на уровень его порочной груши ствол дружка «бум-бум».
– Да, да, пишите! – бормочет поносник.
Она пишет, может быть, даже забавляясь, ибо ее глаз лукавится.
– Мы занимались любовью в…?
– В каза Хилаякоммеса, калле Бомбе.
– Спасибо, уже забыл, – замечаю я.
Она пишет.
– Каждую… когда вы там встречались, дорогая Контрацепсион?
– Каждую субботу утром.
– Конечно, как я мог забыть! Уточните это и распишитесь.
Она повинуется. Беру у нее листок. Читаю. Помахиваю им, чтобы просушить чернила. Складываю и прячу в карман.
– Слушайте, мой милый судья, если об этой бумаге узнают, то ваша карьера кончена, даже если вы заявите, что писали ее под угрозой применения силы. Знаете, почему? Потому что тут изложена правда. Вы женаты, я вижу. И дети есть, без вопросов. Истинный христианин, определенно. Президент чего-нибудь. Было бы для вас оскорбительным, если бы я в этом сомневался. Член других там каких-то штук обязательно и, виртуально, пятидесятилетний. Вы же не пожертвуете всем этим в вашем-то возрасте, чтобы вас загнали на Ланцероте или Фуэртавентюра, или еще на более занюханный островок, а? Тем более что появление там типа вроде вас немедленно вызовет сплетни. Ведь всем хочется знать, откуда он и почему приехал. Так вот что я вам предлагаю: я смываюсь в компании этой чудесной молодой девушки, нашей утренней субботней пташки. Она знает местную натуру так же хорошо, как я человеческую. Мы покинем ваш приятный дом и вы предоставите мне два часа форы для устройства моего будущего. В ваших интересах, чтобы меня не сцапали, ибо…
Похлопываю себя по карману.
– Если все будет хорошо, ваше дивное существование продолжится нормальным образом и вы сможете лечить ваш желчный пузырь в тени внуков и цветов. Заметано?
Его цвет? Неопределимый. В наличии темно-зеленый, конечно, и абрикосово-желтый. Но вот оттенки белого я идентифицирую плохо. То ли свинцовые белила, то ли цинк, то ли яичная скорлупа? Может быть, снежный, а может, испанский, но тут уж я бессилен. Однако мы друг друга знаем достаточно давно и вы простите мне неопределенность, не правда ли? И, между нами говоря, не обязательно же каждый день изобретать для обеда новый десерт! Если да, то для чего же тогда близкие отношения?
Подгоняемый временем, раскланиваюсь с Пасопаратабако.
– Как только приеду в Париж, напишу вам обязательно, господин судья. Не хотелось бы, чтобы у вас осталось плохое впечатление.
Он подавлен и зол на меня, а еще больше на себя. Меня он ненавидит, а себя презирает! Взывает к Богу и секретарше (не божьей, а своей). Сомневается в жизни, римской католической церкви, франкизме, своих идеях и куче других вещей, которые я вам охотно бы перечислил, если бы издатель позволил увеличить объем книги.
Меня с красотками примиряет то, что они посылают нам определенные пеленги, по которым можно ориентироваться в ночи их тайны.[17] Один из таких пеленгов – наслаждение, которое они испытывают, выставляя на посмешище старых крабов, с коими вынуждены вступать в связь из-за жизненных обстоятельств. Так что ставлю штуку, которую показывал вам тогда вечером, против вещи, которую вы мне давали тогда ночью, что Контрацепсион вкладывает душу в это приключение.
Не спеша она выводит меня сквозь распятие, на котором зафиксирован наш Бог, оказавшееся дверью. Оная дверь приводит нас в пустынный коридор, а последний к малозаметному выходу. Мы оказываемся в сквере (круглом), где три старика, забывшие умереть, кинули свои кости под тремя пальмами.
Солнечная тишина царит в этом покойном месте. Слышно курлыканье горлинок на крышах.
– И что теперь? – спрашивает моя компаньонка.
Вынимаю бумагу, которую она только что написала под мою диктовку, и протягиваю ей.
– Прежде всего, сердечко мое, возьмите этот документ, в мои намерения входило только впечатлить вашего хрыча, я предпочел бы дать отрубить мое самое дорогое, чем вас скомпрометировать.
Ой-я! Какой это производит эффект! Вздох, дорогая графиня! Взгляд признательности! Тремоло в слове «мерси».
Она берет бумагу и начинает неловко теребить ее. Я позволяю себе легонько погладить ее по затылку. Она принимает ласку.
– Не могли бы вы проводить меня в какое-нибудь спокойное место, откуда можно позвонить? Должен вам признаться, что, будучи выпотрошенным здесь, я сейчас без гроша.
Контрацепсион размышляет совсем недолго. Легкая улыбка появляется на ее припухлых губах.
– Идемте! – говорит она.
Дом красив, потому что это испанский семнадцатый век.
По белому фасаду идет орнамент из балконов темного дерева с навесами. Окна забраны решетками кованого железа. Двустворчатая дверь отделана ромбиками и обрамлена расписным фаянсом. Прелестно. Молодая девушка оглядывает пустынную улицу. Ни единой живой души, кроме наших. Она выходит из ниши, где мы притаились. Бежит отпереть. Знак мне. Я проскальзываю. Дверь закрывается.
Мы в тенистом патио, где мурлычет фонтанчик. Мне это напоминает наш маленький илистый водоем в садике Сен-Клу.
Место древнее и спокойное. Балюстрада из шаткого дерева (она не шатается, но ее можно шатать) сконтуривает патио. Очень широкие разошедшиеся плиты… Апельсиновое деревце, цветы… Светлое и печальное ощущение. Контрацепсион берет меня за руку и проводит через дворик. Низкая дверь. Две ступеньки вниз. Попадаем в строгий интерьер, который был бы еще более строг, если бы не состоял из меблировки испанского Ренессанса. Закрытые ставни пропускают солнечные лучи, достаточные для освещения комнаты и сохранения полумрака.
Секретарша падает на расшатанный диван, обитый тканью, изношенной до пола в комнате. Она падает, слегка задыхаясь, затем указывает мне на телефонный аппарат времени Карла V.
– Можете позвонить отсюда.
– А где мы?
– У судьи!
Она ожидала моей реакции.
Она ее получает.
– Пардон?
– Его жена в больнице. И он по ночам приводит меня сюда. У меня ключ. Он заставил меня спать в их кровати и надевать ночную рубашку его старухи. Ужас!
– Она старая?
– Конечно, и рубашка тоже.
Все они одинаковы. Для них адюльтер – это расцвечивание семейной рутины. Секретная реформа. Они заводят любовниц так, как меняют старые печки-буржуйки на центральное отопление. В глубине души это не лицемерие, а акт любви. Они конкретизируют с помощью иностранной рабочей силы союз, которого тайно желали. Я излагаю вам это, а вы заткнитесь и помалкивайте. Потому что вы заср…цы, как все туристы. Да, когда мне случается думать о вас (обычно в клозете, если забываю захватить чтиво), вы представляетесь мне в виде типовых туристов. Вы разгуливаете с дурацким видом, стадом, с кодаком на пупках. Меняете валюту. Торгуете, стараясь нахапать побольше и подешевле сувениров.
Господа, что остается в памяти? Чтобы рассказать… Ах, в наше время, мне, как и всем, нужны: автомобильная авария, отпуск на Балеарах, трое детей, похороны маман, Марсель Марсо, «Пежо-204», повышение зарплаты, квартира в XV округе, аттестат сына, 14 июля, Наполеон, операция селезенки, ставка на фаворита три раза подряд, «Пежо-404», вилла в Сан-Тропезе, коллекция трубок, трубки для коллекции, аспирин Сан-Антонио-меньший-заср…ц-чем-другие, падение Третьей Республики, Четвертой, Пятой, Шестой, де Голль, опять де Голль, еще де Голль, моя жена, его жена, очки-не-знаю-что-со-мной-с-какого-то-времени, «Пежо-504», лечение на водах-не-знаю-что-со-мной-опять, миропомазание и автокатафалк, если можно, «шевроле», ибо я всегда мечтал об американской машине. Спасибо всем и навсегда!
Я мечтатель, вы же знаете…
Это мои каникулы…
– Алло, маман?
«Дорогой!» Она не верит своему левому уху!
Она, вообще-то, правша, моя Фелиция, но телефон слушает левым ухом.
– О! Мой большой мальчик! Но…
– Нет новостей о Мари-Мари?
– Нет, мой большой, я очень беспокоюсь. Но что ты…
– Ты сообщила Старику?
– Не будем говорить об этом, сегодня утром я решилась позвонить ему, не имея от вас никаких новостей и не надеясь их получить.
– Что он сказал?
– Не будем говорить об этом, – повторяет маман.
Она взволнована, моя старушка.
– Он сказал мне: «Дорогая мадам, я предупреждал вашего сына, что ему придется иметь дело с лисом. Я думал, Сан-Антонио хитрее лиса. Извините, меня вызывает министр по другому аппарату. Позвольте откланяться».
– Старая сволочь! – зверею я. – Он мне заплатит за это.
Как всегда, за моей Фелицией последнее слово.
– Чего ты ждал, мой большой: он ведь такой, какой есть!
Разъединяюсь.
Пришло время расставить большие точки над «i».
Сан-Антонио находится на острове Тенерифе, обвиненный в незаконном провозе наркотиков. Он только что сбежал, угрожая следователю. Его Берюрье в тюряге вместе со своей дражайшей половиной. Его старая мать в гостинице под наблюдением. Его достопочтенный босс бросил его, как обрывок носка с золотушной ступни. Малютка Мари-Мари исчезла четыре дня назад. Через несколько минут начнется охота на человека, если уже не началась, при условии, что к судье вернулся разум. Убийца же гуляет свободно.
И у Нино-Кламар готовят праздничную иллюминацию.
– Дорогая, красивая, прелестная Контрацепсион, – мурлычу я, садясь рядом с ней. – Не вы ли записывали признание господина Берюрье Александра-Бенуа?
– Да.
– Развейте мои сомнения, он что, действительно полностью сознался?
– Да.
– По своей собственной воле?
Она хмурит брови, чтобы подчеркнуть удивление.
– Что вы называете собственной волей?
– Ну, что на него не было оказано какого-либо давления.
Это деликатный момент, ребята. Она ненавидит судью-трахателя, но хочет, чтобы об испанской фемиде думали хорошо. Нюанс! Жизнь, вообще, полна нюансов. Настоящая радуга!
– Какое могло быть давление! У нас здесь все по правилам. По букве закона, – адвокатит она.
– Я не сомневаюсь, но… хм… я опасаюсь, что на уровне полиции…
Маленький взрыв!
– Испанская полиция лучшая в мире! И самая неподкупная!
– Я знаю только, когда я говорю о полиции, я имею в виду американца.
Она широко распахивает свои бархатные глаза.
– Я не понимаю, о чем вы говорите!
Ага, значит, судья навешал ей лапши на уши. Господин из наркобюро был на суперконфиденциальном официальном уровне.
Мне доставляет удовольствие просветить ее насчет американца. Она должна пошевелить мозгами, сделать выводы, может быть, она даже видела описываемого мною человека. Ее лицо меняет выражение. Она начинает сомневаться в своем боссе.
Любопытная вещь, разочарование делает ее лаконичной, а не болтливой.
– Значит, Берюрье признавался сам? – выспрашиваю я.
– Сам, клянусь мадонной.
– Он не казался странным?
– Нет.
– Не было впечатления, что он пьян или наркотизирован?
– Абсолютно нет. Он говорил спокойно, взвешенно и прилежно.
Заключительное слово является для меня светом во мраке, как говорят журналисты.
«Берю говорил «прилежно», потому что он повторял заученное».
Это же болван, который никогда не мог запомнить текста. Еще когда он проходил экзамен на инспектора, он читал басню так: «Вороне где-то Бог послал кусочек сыру, ворона с радости открыла носопыру и, чтоб пошамать, значит, сдуру забралася на самую лесную верхотуру».
– А его жену, вы видели его жену?
– Нет.
Пауза.
Снаружи до нас долетает жур-жур фонтанчика: хрупкое мурлыканье вечной-канарской весны.[18] Иногда порыв ветра относит струйку в сторону и тональность меняется.
– Контрацепсион, – говорю я нежно, беря ее за руку, – вы именно то, что я представлял.
Подобные фразы я произношу в интересах публики. Они стоят дешево, но иногда уводят очень далеко… Это же карманный справочник. Заметили, малыши? «Вы то, а не вы такая, что я представлял». Маленькое различие, которое тем не менее не ускользает даже от самой глупой самочки. «Такая» означает «мы вдвоем». «То, что я ожидал», тут, извините, не стыдно отметить: это «Эдмон Гонкур». Это можно представить в Академию с высоко поднятой головой (несмотря на то, что нужно гнуть ее жутко вниз, чтобы лезть в это болото).
Она слегка отодвигается, что я отношу на счет наследственной скромности (которая является, образно говоря, изначальной скромностью).
– Вы галимат, – говорит она мне по-французски.
Предполагаю, что это утверждение происходит от слова галиматья, которое она почерпнула, читая наших академиков.
Я запечатлеваю жадный чмок-чмок на ее затылке. Она вздрагивает так сильно, что чуть не опрокидывает меня.
– О, нет, нет! – протестует она. – Не нужно.
– Послушай, Кончита, – выпаливаю я, – когда папаша Старый Пень маскирует тебя под девственницу, трахая тут в своих владениях, ты же не строишь из себя воображалу!
К счастью, я изъяснялся по-франкофонски, потому что тут же осознаю свою ошибку. Она не изображала девушку из хорошей семьи, демуазель гарнизонного полковника, девственницу во всем и добрую католичку. О, нет! У меня испорченная натура, пора делать подмывание мозгов (как говорит Толститель). Де факто, то, что она затем произносит, озаряет меня очищающим светом.
– Вы прежде всего должны позаботиться о собственной безопасности, – продолжает милая Контрацепсион. – Когда полиция будет предупреждена, вы не сможете ускользнуть с Тенерифе.
– Ну что же, я умру от старости и от любви к тебе, о свет очей моих! Я не смогу действовать, не подержав тебя в моих объятиях.
Я, вообще-то, не могу действовать до наступления темноты, но зачем уточнять? А лучший способ скрасить ожидание – это заняться изображением животного о двух спинах, не так ли? Мужчины, которые используют все для умственного и физического комфорта, не уклоняются никогда от взятых обязательств. Они используют всевозможные зоны отдыха: вокзалы, зубоврачебные кресла, министерства… И почему это не создать там кабинеты сексотдыха? Например, в самолете. Ведь дают же книжки с цветными картинками детворе и выпивку совершеннолетним. Но этого недостаточно. Надо будет предложить Эр Франс. Кабинки сладострастия, козлятки мои. Со стюардессами, обученными специально для создания интима и оказания деликатных услуг. Десять тысяч метров под башмаком, а тут свои сбросишь и… Не стоит пренебрегать, а? Боже, поближе к тебе! На седьмом небе в небе! И еще, элитные стюарды для одиноких дам. Смуглые руки, неутомимый, всегда готовый. Ширинка на фотоэлектрическом сенсоре. Только руку поднесешь, тут же открывается. В таких условиях полет Париж – Калькутта даже не заметишь. Уже команда «застегнуть пояса», а все восклицают: «Как, уже! Не может быть! Мы же только что были над Альбервиллем! Нечестно, это первоапрельская шутка!» Эр Франс немедленно устраняет дефицит бюджета. Увеличивает флот. Улучшает комфорт, адаптирует места под гульфики, эректабельные эякуляционные пояса, подголовники для восточных поз, содомизатор высоты. Триумф общественного авиатранспорта! «Командир Могустоя и его изысканная команда желает вам добро пожаловать на борт боинга… (дадим имена «Святая любовь», «Все страсти», «Играй-поигрывай»)».
А из квакофона продолжают:
«Как только достигнем высоты полета, будет организована общеаперитивная оргия. А пока вы можете ознакомиться с любовным руководством, находящимся в кармашке кресла…»
Что вы хотите, у меня темперамент реформатора. Только я слишком впереди моего времени, как все великие пророки. Ладно, ваши отпрыски увидят, что я прав.
– Но что вы со мной делаете!
Сколько раз я уже это слышал! На разных языках и всегда по-разному. Надо иметь хорошее здоровье, чтобы так вскрикивать, а? И со степенью изумления: «Но я не понимала, куда вы клоните? Я говорила себе: зачем это он снимает тебе трусики, если собирались только поболтать о курсе доллара!»
– Но что вы со мной делаете!
Это некорректно! Почти невежливо! Слишком предательски и чрезмерно смело! Какая муха вас укусила! Вот странные поползновения! С какой целью! Не хотите же вы, в самом деле, заняться со мною любовью! Во всяком случае, не начнете же вы ЭТОГО? Да! Правда! Ох, нет, вы хорошо подумали? Вы уверены в себе? Без задних мыслей? И вы думаете, это будет хорошо? Будет хорошо? Приятно? Боже мой, и верно, что ничего страшного! Пускай, повторим снова! Нет, оставьте, продолжайте, посмотрим! Небывалый прогресс! Не останавливайтесь! Давайте, давайте! Еще, еще! Вперед! Вперед, заре навстречу, товарищи в борьбе! Я заканчиваю!
Это трудно для лирика моего склада характера, но нужно!
– Что вы со мной делаете! – повторяет она другим тоном.
Я не отвечаю.
Нет возможности.
Мой аппарат для лжи занят другим делом. Не хочу вдаваться в детали, но одну вещь должен трижды подчеркнуть красными чернилами: испанцы не практикуют оральную любовь. Скажите про «это» любому типу по ту сторону Пиренеев, и вы увидите, как он начнет плеваться от отвращения. Даже мысль полакомиться подружкой сплющивает его желудок в портмоне. Он предпочтет перевернуть скотостраницу! Некространицу! Попробовать что угодно под шалью, чтобы не осуществить ложбинку для выращивания салата мадам сеньоре: дохлую крысу, английскую кухню, больную жабу. Что угодно, кроме этой приятной и вкусной вещи.
Испанцы рождаются, вырастают и умирают, не узнав этого апофеоза сладострастия. За исключением тех, кто живет во Франции, и раритетных, которые в молодом возрасте посвящены священному пороку!
Вот почему, дамы, демуазели, господа, очаровательная (с завиточками) Контрацепсион искренне удивлена, восклицая неожиданно «но что вы со мной делаете!» Она не знала! Никогда не видела, не читала, не слыхала! Не воспринимала! Не рассматривала! О, канарки-канарейки! Так далеко заостровитянены. Как мог до нее дойти слушок, дыханием какого демона? Она недоверчива! Задыхается (хотя рот-то занят не у нее). Она блеет (это все, что я от нее требую). Она кричит (что не несущественно). Она хочет понять (я скажу ей, как только освобожусь). Она хотела бы объяснений (а я ей доказываю). Она боится потерять свои неотъемлемые права на вечное блаженство (я делюсь с ней частью мирского). Она шевелится (несильно, слава Богу). Она не приходит в себя и выходит из себя (в хронологическом порядке, но тут какое-то противоречие). Я возношу ее к великим открытиям. Отпускаю. Лгущий рот – король! Триумфатор! Он готовит обычные «сразу после еще», которые очаровывают! Он произносит монологи! О, возвышенный тирольский звук!
Этот сюрприз – свиданка!
И после ставлю тотчас же печать на рот. Патентованная система! Читать пояснения перед откупориванием флакона. Не разрешать пользоваться детям! Мерси!
Полное излечение за один сеанс! Гигантская доза! И не с помощью соломинки! С помощью бревнышка!
После подобного торнадо судья может катиться и раздеваться в одиночестве! Запивать гормональный сироп рыбьим жиром! Он лишился насовсем своих гражданских прав. Стал призраком. Пасопаратабако-Выжатая-Половая-Тряпка! Старая поносная обезьяна!
Это же ясно: Сан-Антонио был здесь!
Трехдневную щетину соскоблить трудно. Особенно опасной бритвой, да еще если привык к электрической марки «Браун» высшего качества. Стою дурак-дураком с бритвенным прибором Пасопаратабако в руках, таким тошнотворным со своей резиновой красно-скорбуто-десертного цвета ручкой и печальной кисточкой, как пучочек волос на заднице столетнего долгожителя, когда Контрацепсион приходит мне на помощь.
– Хочешь, побрею тебя, милый красавец?
Она зовет меня «милый красавец» после того, о чем вы уже знаете.
– Ты?
– Мой папа парикмахер, так что я умею…
Не в первый раз меня бреет женщина.
Но так классно – ни одна.
Истинный бархат! Кожа на щеках вскоре, дорогие мои, становится такой гладкой, как на ваших ляжках. После чего мое завоевание (не будем забывать, что Канары открыли французы) гладит мне костюм, и только рубашка не выглядит новой, хотя она и постирала воротник, но, наконец, я могу выйти в свет. Ей-богу, я набрал несколько лишних граммов в тюрьме. Бездействие, некалорийная жратва – нет ничего хуже для фигуры.
Остается только добраться до Нино-Кламар. Да, но как?
Ни машины, ни денег и поместье моих хозяев удалено на добрый четвертак километров.
Кроме того, охота на беглеца должна быть в полном разгаре.
Значит?
Иоанн двадцать три[19]
Я бы вновь попросил помощи у любезной «ассистентки», только не хочу говорить Контрацепсион, куда я направляюсь.
Долговечна ли женская добрая воля, когда затронуты интересы государства? Сомневаюсь.
Вернувшись на пост, она может заколебаться. Забыть мою щедрость и продать шкуру неубитого медведя.
Ибо, думайте обо мне, что хотите, сам-то я давно думаю только о том, что мне хочется, но вся моя энергия направлена на этот чертов вечер. С самого начала все мысли лишь о нем. Присутствовать там и испытать судьбу – вот моя цель. И особенно не пропустить того, что там задумано. Потому что я точно знаю, что это будет незабываемым.
Как говорят в Африке, «людоеда людоед приглашает на обед». Поскольку Старый Пень «послал» маман, я чувствую себя свободным от обязательств. Если ранее и были у меня какие-то сомнения, теперь они далеко. Что может быть лучше освобождения от задних мыслей? С детских лет только об этом и мечтаю. Сколько бедолаг теряют несколько лет жизни, принимая все всерьез. Вот и сейчас за дверью их целая очередь. Здоровенная, и хвост ее за углом, прямо как в киношку на кассовый фильм. Узнаю в этой толпе друзей и известных людей. Справляюсь у постового: «Пардон, господин агент, за чем толпа?» Он качает головой: «За орденами рвутся. Говорят, что будет новое награждение». Тогда я замечаю, что каждый из них держит под мышкой личное дело, где перечислены достоинства: президент того-то, основатель этого, лауреат того-сего, член…, сын…, рекомендован…, директор…, награжден…
Стоят, на все готовые ради этого дерьма, стоят, теряя время. Как будто есть время терять свое время для чего-либо другого, кроме как терять свое время! Но терять его смело ради облака более красивой формы, чем другие, ради белой стены, опирающейся на голубое небо Туниса, ради осла, ревущего перед чертополохом, ради задницы, двигающейся с вилянием мимо, ради шутки, которую тебе даже лень произнести и которая тешит тебе душу ровно одну секунду.
– Ты куда? – спрашивает девушка.
– К друзьям, которые сумеют помочь.
– Я с тобой.
– Нет, не надо. У тебя могут быть серьезные неприятности. Я уже многим тебе обязан, милая девственнодремучесть.
Последнее слово излагаю по-французски. Она требует:
– Что значит «девственнодремучесть»?
Рассеянным жестом глажу ее затылок.
– Ты не сможешь понять, это непереводимо.
– Значит, расстаемся?
Удерживаюсь от объяснения, что в этом мире всегда так. Встречаются и расстаются. Всегда. И ничего не поделаешь. В каждой встрече заложен момент расставания. Уезжает либо на поезде, либо в катафалке. Привет, привет, всегда, всегда, пока есть и будут люди…
Черт, эта маленькая немного неловкая испаночка царапнула мне душу.
Канарка-канарейка. Вспоминаю канареек нашего соседа, которые поганят мне утренние часы отдыха, плескаясь в крохотном корытце в клетке. Думаю, что в дальнейшем буду к ним терпимее…
– Девственнодремучесть, – говорю я резко, – это птица, которая однажды улетает и никогда не возвращается.
Она наклоняет голову и улыбается бледной улыбкой.
– А что я должна делать? – спрашивает Контрацепсион.
– Эту ночь оставайся здесь и дожидайся возвращения старой тыквы. У него ты в безопасности, дорогая. Тебе нужно обязательно с ним встретиться до твоего появления в свете. Он проинструктирует тебя, как себя вести. Доверься ему: он даст тебе хороший совет, ибо весьма боится за свое положение.
Еще один поцелуй.
Последний.
Дикий, крепкий, продолжающийся до появления вкуса крови.
Дворик затенился испанской тенью. Фонтанчик продолжает вечное жур-жур. Пахнет нагретым старым камнем и сухим деревом. Горлинки курлыкают, устраиваясь под крышей на ночь.
Тихо. Удивительное спокойствие окутывает остров. У меня ощущение пребывания далеко-далеко. Но далеко от чего, от кого? От себя самого? Да, от себя самого, вы тоже так думаете?
Двустворчатая дверь скрипит. Уютная улочка, обрамленная домами тринадцатистолетнего возраста, извивается в сумерках. Немного сиреневого цвета еще задерживается в небесах. Красота!
Опускаю взгляд в темноту улочки. Почти напротив дома судьи находится переулок, по которому мы сюда пришли. Вздрагиваю. Пустячок… Легкое облачко сигаретного дыма на перекрестке. Моя правая рука ложится на рукоятку пистолета, который я захватил (иногда он греет лучше, чем кальсоны). Одним прыжком пересекаю улочку. Прижимаюсь к теплой стене и замираю.
– Не трогайте вашу петарду, старина, он заряжен холостыми! – шепчет голос, похожий на голос риканца. – Идите сюда, без опаски, если бы я желал вам зла, то уже бы действовал!
Лукавый смешок сопровождает приглашение.
Этот смешок меня убеждает.
Если бы не он, я пополз бы на брюхе в противоположную сторону. И скажу вам, ребята, с учетом того, что готовится, это было бы правильно. Я всегда придерживаюсь принципа: если тебе приказывают, делай все наоборот.
Только еще есть гордость.
Опустив руки, иду вперед.
«Коллега» из наркобюро тут, опершись плечом на ствол такой большой глицинии, каких я раньше никогда не видел. Более узловатой, чем виноградная лоза.
– Черт побери, вы не торопитесь, я уж начал отчаиваться, – замечает блондинчик с выпирающим желудком.
