Текст книги "Мертвые не кусаються"
Автор книги: Антонио Сан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
Твою мать! Как сказала графиня, застав графа на диване с горничной; никогда мне не выпутаться из этого клубка. Стоит только сделать подвижку мыслей, тут же ранюсь о зубцы очередной загадки.
Ну, давайте, я с лета, действуя как сеятель, брошу вам горсть вопросов, как горсть зерен.
Из команды ли американца эти люди?
Для упреждения ли действий убийцы они здесь?
Один момент я даже думал, что так называемый инспектор из наркобюро сам в составе трио, но при внимательном рассмотрении видно, что никто из них не соответствует облику моего «коллеги».
Что он там кумекает, выжидая?
Он ли сумел запустить сюда Берю?
Как убийца смог заменить приглашенного к Нино-Кламар?
Подождите, есть еще получше. Позаколдобистее. Надо, чтобы я объяснил вам полностью…
Тра-ля-ля-ляля-ля-ля, – выделывают музыкантики…
«Прекрасный Голубой Дунай» а ля взбитые сливки.
Голубой Дунай, ха-ха, как же!
Ты видел Дунай? Ничего грязнее. И серее. Менее поэтичного. Большой сточный коллектор. Сточная канава! Не было бы Штрауса, никто бы и не чихнул. Все были бы довольны, что есть куда валить отходы производства.
Дя, я говорил вам о самом захватывающем. Подождите, соберусь с мыслишками, чтобы лучше изложить. Слушайте лучше сюда, чем эту мюзику. А то потом ни хрена не усечете и будете вопить: мол, плохо изъясняется. Опять, мол, квакает не по делу, совсем мозги заср…л!
Нино-Кламар ожидали двух ученых, с которыми переписывались (о чем, мне наплевать), но которых не знали в лицо. Следите? Хорошо.
Ученые были заменены самозванцами. Предположим.
Только вот загвоздка-то, ведь два самозванца вместо того чтобы действовать в связке, являются смертельными антагонистами. С одной стороны, имеется Берю в тюряге, обвиненный в перевозке наркотиков и признавший это. С другой – Маэстро, который подставил нас и похитил Мари-Мари. Который спрятал концы в воду. Который сумел найти место своего действия (я не только ему не говорил об этом, я никому не говорил). Он знал число!
Убедился ли в своей ошибке аббат, хотя по нему этого и не видно? Он ли сообщил Маэстро о моей проделке-подделке?
Нет, дети мои. Общий знаменатель – американец! Он единственный, который мог организовать «побег» Берюрье, так же как и мой, и сообща с убийцей провернуть трюк с учеными.
Ну как, пришли мы тут к общему мнению? Черным по белому! Нет возражений?
Прекрасно.
Остается только сказать, голубки мои воркующие во плоти, остается только сказать, что Маэстро и американец работают вместе. А у американца исключительные официальные полномочия, ибо он вхож к испанскому следователю. Имеется, стало быть, альянс между нашим дорогим убийцей и более или менее тайной ветвью американских спецслужб.
Раскрутим дальше эту тему. Может, проскочит искорка от трения головки (какой?) и кремня. Пока же примем за отправную точку: убийца – риканский детектив. Если эта связь существует, то тогда не убийца подсунул нам в багаж порошочек, ибо его сообщник очень рисковал, выволакивая нас из тюряги.
А-а, опять все расплывается. Ручеечек, который было зародился, уже исчезает в истомившемся от жажды песке.
Если команда «риканец – Маэстро» законопатила нас под стражу, она не будет спустя два дня вставать на уши, чтобы вытащить нас оттуда. Кажется абракадаброй, да?
Барахтаюсь в сукровичных потемках (самых известных). Небо голубое, море как зеленка, разгони немного мои потемки…
После «Быотифл Голубого Дуная» милые клоуны начинают «Грезы».
Обожаю.
Для меня «Грезы» – это гимн. Лучше, чем «Марсельеза». Я узнаю в них ту Францию, которую не знал, но о которой так много слышал, что знаю лучше, чем если бы сам жил в то время. Эпоха, где только любовь и была важна. С фиакрами, газовыми рожками, французским канканом, Модильяни, Париж-на Сене, Вилен-на Сене, вечера у Медо, луидоры в обращении. По мне так если бы де Голль сделал «Грезы» гимном вместо «Марсельезы», я стал бы голлистом. На чем основываются политические пристрастия, а?
Но не нужно отвлекаться в самый напряженный момент повествования.
Заметьте, никто мне, к счастью, не мешает. Даже если бы я и не пожелал закончить мое повествование, я свободен, не так ли? Угольщик хозяин в своем доме, когда жена уехала!
Спорим, что я его не закончу?
Кто там сказал «шиш»?
Кто-то крикнул «шиш», я слышал.
Хорошо, вы этого хотели. Я не буду заканчивать. Я начну новую книгу. Не такую хорошую, как эта! Вот вам щелчок по носу за то, что все, время раздражаете меня! Не надо провоцировать честного автора так, что под конец он обижается по пустякам.
В общем, чао!
Конец[23]
Возобновление Людовика XV[24]
Ну ладно, черт с ним, не будем злиться! Вы же меня знаете? Псих, но отходчивый. Вы же не думаете, что я действительно брошу вас с напружиненным шнобелем, как они говорят в порнографическом романе (потому что нет порнографических книг, а есть одна и та же, в которой меняют порядок сцен, чтобы каждый раз верили, будто это новая книга). Или буду шантажировать, как те ублюдки в просмотровых стрипавтоматах, которые останавливают куклу на картинке в момент старта и просят прибавки, чтобы нажать кнопку.
Слишком честен Сан-А, чтобы обжуливать. И это его угробит!
Тем хуже. Фатализм – дело твоего собственного желания. Ты начинаешь в него верить тогда, когда нет возможности сделать по-другому.
Очень хорошо, я к вашим услугам.
Итак, наши три клоуна музицируют. Нереально, клянусь вам. В этом-то салоне!
Три фальшивых клоуна, один фальшивый аббат, двое фальшивых ученых, один фальшивый перевозчик наркотиков и один настоящий убийца.
Прямо, как у Превера.
Хотел бы я знать, куда это нас приведет?
Они заканчивают «Грезы». Им аплодируют, но слабее, чем после «Голубого Дуная». Не потому, что нравится меньше, а потому, что все больше и больше раздражаются. В воздухе пахнет грозой. Насыщены электричеством. Тревога течет по ладоням. Сглатывают слюну, как будто она пакля. Бросают друг на друга взгляды, бормоча взорами. Хочется закричать. Сказать «стоп», открыть пошире окна-двери.
Три клоуна тихонько концертируют. Один из них смотрит на наручные часы. Не картонные, а настоящие.
Алонсо приближается к трио.
– Ну что ж, господа, браво и хм… спасибо за этот неожиданный кошачий концерт. Поскольку маленький свинтус, пославший вас, не желает объявиться, я требую, чтобы вы назвали его имя для того, чтобы… хм… мы могли поблагодарить его за… за эту забавную идею, которая…
Он затыкается.
Ибо, не обратив на него ни малейшего внимания, наши клоуны заводят великую арию тореодора Кармен Бизе (супруги Жоржа).
Бедный Алонсо не знает больше, где алонсить. У него вид герцога не больше, чем у мельницы на рассвете. Застыл посреди салона и вид у него – единственного быка в загоне. Он смотрит! Его ноздри пылают. Он роет землю копытами.
Играют громко! Дребезжат витражи. Медь вибрирует. Чашки для кофе дрожат на своих летающих блюдцах.
Я, вообще-то, люблю арию «Тореодор, пошел на…» Энтузиазм! Но при таком нервном напряжении она подталкивает тебя к сумасшествию. Рвет сосуды.
– Скорей! Скорей! Кто-нибудь!
Это слышится снаружи. Сопровождается топаньем калош. Кричится по-испански!
На пустынной освещенной эспланаде возникает силуэт. Сквозь тонкую сетку, защищающую нас от комаров, виден малый, весь скособоченный, хромающий. Одет по-мужицки: грубый бархат, залатанная рубаха.
Он подбегает к окну-двери и – о, насмешка – стучит по сетке.
– Скорей! Скорей! – говорит он…
Если он не астматик, то почти стал им. Его дыхание производит шум выхлопной камеры пердомана.
Метрдотель торопится поднять сетчатую штору. Человек останавливается на пороге, ошеломленный люксом, туалетами, клоунами.
– Что случилось, Хосе? – спрашивает Инес.
Крестьянин задыхается. Он ошарашен спектаклем и тоже находит его безумным.
– Мертвый человек, – наконец произносит он.
Восклицания присутствующих. Начало паники.
– Что за мертвый человек? – строго спрашивает Дороти с энергией, на которую ее трудно представить способной.
– Я проходил, я его увидел… Там, на свету… У него в спине торчит нож!
Он отодвигается и дрожащим пальцем указывает на место эспланады в тупичке.
Все тянут шеи. Можно различить лежащую массу, лицом к земле и руками, вытянутыми как бы в странном прыжке.
Риканец!
Нет сомнения, я узнаю его блайзер, белые штаны и рыжую шевелюру.
Все собираются выйти.
– Стоп! – бросает сильный голос.
Все застывают.
Это один из музыкающих. Скрипач.
Он положил свой инструмент на столик. Вместо него держит два револьвера. Кольты, громадные, как морские пушки. Он держит под прицелом все общество одновременно.
Его приятель саксофонист подходит к крестьянину. Огромные подошвы клацают по плиткам, как вальки прачек.
Он хватает несчастного за жалкие лацканы его жалкой куртки, и точным толчком посылает его внутрь салона. Крестьянин натыкается на низкий столик, служащий подставкой для большущей китайской лампы. Столик опрокидывается, лампа тоже, вы что же, думаете, она упустит такой случай. Она с удовольствием разбивается. Положительно разлетается на кусочки. Кухарка вдруг вменяет себе в обязанность устроить истерику. Вот она и кричит «А-а-ах, а-а-ах!», всплескивая руками. Она шмякается на земле, где и корчится, как толстое животное, в агонии. Саксофонист подходит к ней и отмеривает ей в оральник три удара каблуком своего необъятного чебота. Стряпуха успокаивается.
Теперь в аудитории царит мертвая тишина.
Скашиваю глаза на Маэстро. Он немного бледен. Взгляд собран. Он остр, желчен, ужасен.
«Боже мой, – говорю я себе, – Мартин Брахам непричастен к этому клоунскому фаршмаку».
Нет сомнений. Маэстро удивлен, насторожен. Больше чем когда-либо, он похож на лиса, попавшего в капкан и готового отгрызть себе лапу, чтобы удрать.
Вопрос гудит во мне, как большой колокол Нотр-Дама.
«Что происходит?! Что же все-таки происходит?»
Может произойти все, что угодно.
Что угодно серьезное. Очень дикое.
Теперь каждый из клоунов вооружен шприцем, которые они достали из широких карманов на животе а-ля кенгуру. Они устроили оцепление.
Один стоит в дверном проеме. Другой сидит верхом на стуле перед двустворчатой дверью, ведущей в холл. Третий, скрипач, взгромоздился на столик, где лежит его скрипочка. Упираясь подошвами в спинку стула, он продолжает держать нас под прицелом своих аркебуз. Никогда не переживал подобного момента, милые мои. Такие же драматичные, да, определенно! Столько дерьмовых. Но похожих на этот дурной кошмар, ей-богу, нет! Что вы хотите: нет!
И знаете, почему эта минута так безумна?
Потому что клоуны ничего не говорят. Они угрожают всем без слов. Остаются молчаливыми. Кажется, что они ждут чего-то или кого-то.
Их раскрашенные морды, как фантасмагорические, галлюцинации. Слышно только наше сдавленное дыхание.
Время тянется. Смотри-ка, я воспринимаю тиканье настенных часов. До этого я их не замечал.
Вдали слышен шум океана.
Где-то воет собака.
Труп риканца там, на террасе, несет в себе что-то театральное. Поднимется ли он? Кто его заколол? Клоуны? Да, конечно, иначе они бы пошли посмотреть. Мертвый не вызывает их любопытства, ибо это мертвый. Он не кусается.
Добрых пять минут тяжко текут между нашими жизнями.
Вдруг скрипач начинает говорить.
На английском.
И знаете, что он говорит?
Он говорит вот так, нетерпеливым тоном.
– Ну что, будет или нет?
Людовик XVI
– Что он там болтает? – адресуется за кулисы Берю.
Поскольку кулисы отсутствуют, отвечаю я:
– Он спрашивает, будет или нет!
– Что, наши кошельки или жизни?
Реплика приводит меня к мысли, что, действительно, можно и задать вопрос главному клоуну.
– Что должно быть, дорогой Август? – спрашиваю я его голосом, который не дрожит.
Взгляд из смотровой щели сквозь толщину румян останавливается на мне на момент. Надеюсь на ответ. Вместо этого малый сухо бросает:
– У нас нет времени, выкладывайте!
– Но, сеньор, что выкладывать? – восклицает Дороти. – Что вы от нас хотите? Денег?
Адресат пожимает плечами в черно-белую клеточку. Несмотря на его непроницаемый грим, я чувствую его озабоченность. Совершенно очевидно, что эти господа явились сюда с определенной целью и события развиваются не по задуманному плану. Почему? Еще один листок с вопросом в пухлое досье. Все бессмысленно в течение этого невероятного вечера. Все подстроено, фальшиво, опасно. Драматический вечер в своей основе.[25]
И не сомневайтесь, основа-то высшего качества.
Скрипач вращает кольты вокруг указательных пальцев точно так, как Джон Уэйн в ковбойских, голливудских фильмах.
Он бросает приятелю, стоящему на страже у двери в холл:
– Который час?
Саксофонист – это говорящие часы нашего трио, он подключен к службе времени.
– Одиннадцать двадцать! – сообщает он.
Скрипач злобно сплевывает.
– Хватит, – говорит он. – Никто не хочет высказаться?
– Но высказаться о чем? – восклицает аббат. – Объяснитесь же, наконец.
– Закрой пасть, церковничек! – прерывает человек в огненном парике.
Его толстый красный нос сияет, как лампочка. На его лице нарисована широчайшая улыбка, но эта улыбка фиксирует выражение скорби. Индивидуум ужасен в своих белых перчатках, сжимающих черные рукоятки кольтов.
– Я вижу, – говорит он, – это скромность, а? О’кей, очень хорошо, сейчас приму вас по очереди тет-а-тет в моем кабинете.
Он делает знак саксофонисту занять свое место, ибо его позиция идеальна, чтобы контролировать весь салон. Тактик. Наполеон комнатной стратегии. Он открывает дверь, выключает свет в холле и делает мне знак.
– Ты, красавчик, двигай сюда!
Я повинуюсь тем более охотно, что оказия «сделать что-либо» представляется мне весьма удобной. Один на один в затемненном холле я смогу доставить себе удовольствие. Но я быстро разочаровываюсь, ибо едва переступив порог, он говорит мне:
– Стоп! Повернись, подними руки и двигайся спиной. Без сюрпризов, у меня два распределителя, которые лупят сами.
Повинуюсь.
– Пяться еще! – приказывает малый…
Пячусь. Рукоятка собственной хлопушки стесняет мне живот. Если бы я мог схватить ее и прыгнуть…
Если бы я мог схватить ее и прыгнуть, я сделал бы худшую из глупостей. Под прицелом двух самострелов шансы выжить были бы такими мизерными, что я мог бы отправить их вам в конверте так, что ребята с почты ничего бы не заметили.
– Стой!
Останавливаюсь.
Великий техник, вновь говорю я вам. Он сохраняет дистанцию. Он знает, что «ствол в спину» – это для плохих газетных опусов и что значительно легче внушать противнику уважение, когда ты вне пределов его прямой досягаемости.
– Хорошо, говори, это ты? – требует он металлическим жестким голосом.
– Я что?
– Хватит, проваливай!
Никогда еще переговоры не были столь короткими, вы не находите?
– А, нет; подожди! – передумывает он.
Я замираю.
– Поговори со мной!
– Мне не о чем с вами говорить.
– Плевать. Скажи мне, что тебе не о чем со мной говорить, но говори!
Все более и более поразительно!
– Мне нечего вам сказать. Я снова говорю, что мне нечего вам сказать. Я опять и опять говорю вам, что мне нечего вам сказать…
– Сделай жест в сторону салона.
– Какого типа жест?
– Указывающий!
– Что?
– Неважно.
– Как вам нравится Брак на левой стене? – забавляюсь я, указывая на картину.
– Спасибо, катись и не рыпайся.
– Это все?
– Проваливай, заср…ц, я тороплюсь!
Я балдею, возвращаясь к другим. Все вопрошающе смотрят на меня. Я остаюсь каменным. Слишком Сан-А занят собственными мыслями, чтобы удовлетворить любопытство других.
– Ты, крошка!
Это фальшивый скрипач обращается теперь к Инес. К Инес: крошка! Бывают же хамы, на которых ничто не производит впечатления.
Какой-то просвет забрезживает в этой тарабарщине. Довольно сумасшедшая мысль, но, мне кажется, укладывающаяся в логику развития ситуации.
Говорю себе «ин гроссо модо» такую штуку: «А если это зловещее трио состоит из убийц? Забудем нашего, который справа от меня, в конце концов, он не единственный, занимающийся этим деликатным ремеслом. Не надо забывать, что кое-что происходит не только в Галери Лафайет, но также и у Нино-Кламар… Так, трио убийц. Они выступают в конце вечера. Некий тип им оппонирует: мой риканец. Они берут его на клык, то есть, пардон, на нож и оккупируют дом. Для чего этот их номер? Чтобы позволить кому-то обнаружить себя и указать им, кого они должны убить. Вы следите за моими разъяснениями, симпатяги и симпатюги? Потому что они действуют, как и Мартин Брахам, не зная, кого они должны укокошить и по чьему приказу. Так что они должны провести опрос, чтобы найти одновременно и преступника, и жертву! Черт, вот это грандиоз, дайте мне тройную премию сверх положенного.
Перечитайте предыдущий абзац, чтобы не дергать меня потом дурацкими вопросами.
Почему они спешат?
Потому что мы на острове, а они должны убраться в нужный час. Вот они и суетятся. Они намерены уехать вовремя. С выполненным делом и полученным гонораром.
В темном холле Инес еле различима.
Она говорит. Отсюда не слышно. Затем она делает жест. У скрипача правильная тактика. С первой фразы он узнал, является ли она похоронным агентом, который укажет «пациента»: Когда он спросил меня «значит, это ты?», и я ответил «я», что?» – это высветило мою сущность. Однако, отправив меня назад так быстро, он бы дал понять всем другим, что я не сказал ничего и никого не указал. Было бы неловко задержать и заставить жестикулировать только организатора высококлассной работы. Вот почему все вынуждены пройти маленький церемониал.
После Инес очередь Дороти. Затем Мартин Брахам. Потом Берю. Аббат и Алонсо в конце…
Слугами он пренебрегает.
Он появляется из тени, скрестив руки на груди, не опуская револьверов. Как настенная коллекция оружия. Подходит по очереди к сообщникам. Шепчет каждому что-то на ухо.
Выходит.
Это похоже на какой-то языческий обряд.
Впрочем, все обряды всегда языческие; язычество и ритуал неразделимы.
– Долго еще будет продолжаться этот маскарад? – бросает Алонсо двум музыковедам.
Молчание.
Неожиданно горничная начинает плакать. Ее рыдания разносятся по салону, как плач козленка.
«Их только двое, – думаю я. – Если я брошу наш клич Берю, каждый возьмет своего и будь что будет!»
Я не двигаюсь.
Я должен.
Я должен бы был.
Но вот что, какая-то странная сила парализует меня. Действительно ли это ошибка, что я поддался колдовству момента?
Возвращение скрипача.
Сан-Антонио, у которого ушки на макушке, сразу замечает, что в кармане у мужика толстый пакет из оберточной бумаги, перетянутый лентой.
– О’кей! – говорит мистер Фальшскрипач своим приятелям.
В голосе триумф. И я понимаю, что он только что прикарманил вознаграждение.
Значит, он должен выполнить контракт… Если он честный убийца!
– Мужчины, – говорит он, – пойдемте, прогуляемся под луной. Ничего нет красивее ночного океана!
– Хотят, чтобы вышли? – спрашивает Его Величество.
– Да, господин профессор, хотят, – отвечает Мартин Брахам.
Группируемся. Аббат присоединяется к нам.
Да, не зря красотка надела брюки. Храбрая. Метрдотель съеживается и кажется совсем маленьким на фоне мебели. Он это делает напрасно: клоуны не обращают на него никакого внимания. Так же, как и на крестьянина, который остается распластанным на полу у канапе.
По-моему, эти три клоуна должны быть морскими пехотинцами или десантниками, судя по их дисциплине. Они конвоируют нас очень красноречиво, располагаясь утиным строем. Один пятится между нами.
Двое других по краям. Их шприцы направлены на нас, так что надежды мало!
– Двигайтесь вперед и медленно, – предупреждает скрипач. – И не пытайтесь что-нибудь делать.
Только он закончил фразу, происходит кое-что новенькое.
Достаточно неожиданное, должен вам сказать.
Мартин Брахам резко прыгает.
Это он-то лис?
Ты с ума сошла, крошка! Это шакал! Гепард! Он показывает прыжок гепарда. Олимпийский рекорд! На три метра без разбега.
Он прыгает к горлу скрипача.
Который открывает огонь.
Вот это грибной соус!
Только Маэстро уже распластался на земле.
Так что Алонсо, который находился на одной линии, отведывает закуски. Попробовал бы этот винегретик! Хлопушки клоуна стреляют снарядами 75-го калибра. Алонсо сразу уалонсивается. Настолько продырявлен, что его можно принять за дуршлаг. У него нет времени даже сказать «ах», да и что было бы пользы, если бы он сказал «ах», не так ли?
Затем следует какая-то черная бессмыслица. Сверхбыстрая. Фиксирую все, не успевая врубиться. Берю тоже прыгает, но помощник скрипача отвешивает ему рукояткой пистолета по урыльнику. То же и Мартину Брахаму, чья попытка провалилась. Он оглушен первым… Вокруг меня поредело.
Словно для усложнения ситуации, на пороге возникает Инес. Она осознает драму и кричит так, будто хочет разорвать небесный свод.
– На помощь! Они убили Алонсо!
– Что-о-о! – отзывается Дороги, устремляясь на террасу, где разыгрывается шахматная партия.
– Остановитесь, чертовы кошки! – орет скрипач.
Он прицеливается в обеих женщин.
– Нет! Нет! – кричит аббат.
И устремляется с удивительной быстротой на пулеметчика.
Я пытаюсь рассказывать вам все в хронологическом порядке. Это не литература. Запечатление смерти. Стилофотокамера. Дать отчет прежде всего! Столько авторов не дают отчета. Не дают даже себе отчета! Слава Богу, у Сан-Антонио всегда холодная голова!
И она заслуживает похвалы.
Потому что от бордюрного камня, обрушивающегося, как мне кажется, на мое основание черепа, бедная головушка может и закипеть.
Искры из глаз. Три полных созвездия. Дрожь в копытах. Все в тумане. Падаю на колени. Теряю ясность зрения. Какая-то пелена и вращение в моем котелке. Тем не менее я не теряю сознания полностью. Жду другого, приканчивающего удара. Но его нет. Открываю глаза. Дрожат и мерцают огоньки. Как на лодках доблестных иберийских рыбаков в разгаре сардинного дерьмового промысла.
«Давай, мой друг, давай! Встань и иди!»
Сажусь на корточки. Рывок наполняет болью кумпол. Хочу ощупать затылок. И тут обнаруживаю, что у меня в руке что-то есть.
Изумленно смотрю.
В ней револьвер.
Большой дымящийся кольт.
Откуда он взялся? Завладел ли я им, не отдавая себе отчета?
Выпрямляюсь шатаясь. Что-то мямлю. Беру себя в руки. Что-то начинает шевелиться в коробочке.
Возвращается ясное видение. Пелена спала. Я вижу.
И то, что я вижу, вздыбливает шерсть на руках и волосы на голове.
Людовик Капет, или Глава XVII[26]
Карнеги холл, дети мои.
Гекатомба.
Варфоломеевка!
– Смерть, где твоя победа?
– Здесь, приятель!
Алонсо уже испустил дух. Дороти на последнем издыхании. Инес и Мартин Брахам валяются в том, что я обязан описать столь привычным для вас выражением: море крови! Берюрье в таком же состоянии, как и я. Он прочищает ноздри, трясет мутной головой и с удивлением рассматривает два крупнокалиберных револьвера.
Моя дорогая маленькая «аббат» зовет на помощь. Ковыляет к салону, где видна голова метрдотеля.
– Вызовите полицию! Полицию! – кричит она.
Она показывает пальцем на Берю и меня и кричит: «Они убьют нас всех. Это были их сообщники».
Бывают в жизни моменты, когда можно парить в небесах без красненького воздушного шара, согласны? Ты даже более непобедим, чем нанюхавшийся наркоман, хотя у последнего ноздри открыты так же широко, как у улитки перед тем, как ее сварят. У тебя появляется неистовая ясность ума. Перед тобой открывается дорога такая, как Елисейские поля августовским воскресным днем.[27]
Я как будто пробудился в загородной гостинице после двенадцатичасового сна. Отдохнувший, готовый к атаке, предвидящий события, с отличным самочувствием! Внутри розовое блаженство, благодаря солидному фундаменту. Сердце спокойно, как при отдыхе в шезлонге. Сердце подзаряжено, будто всю ночь было включено в зарядное устройство.
– Толстый, – говорю я, – иди, возьми большую тачку американца на эспланаде перед детским садом и прикати ее сюда, черт с ними, с подъездными дорожками…
В трудные моменты Папаша не тратит времени на разглагольствования. Он отлично обходится жестами, говорящими сами за себя.
Вот и сейчас он засовывает за пояс артиллерию и удаляется тяжелыми шагами (как слон в «Книге Джунглей»).
Сам же я, единственный, неповторимый и сильно предпочитаемый сын Фелиции, продвигаюсь к салону, проскальзывая сквозь виноградные лозы и перешагивая через трупы.
Поравнявшись с Маэстро, наклоняюсь над ним для ощупывания.
Сердце стучит ровно.
– Эй, Ева! Аббат! Чарли! Мамзель X! – бросаю я красотке. – Смотри!
Нет нужды умолять ее!
Она уже нацелилась на меня. И весьма интенсивно, должен вам признаться. Тем более что она держит пушку, не знаю откуда взятую, вероятно, из-под сутаны. Она нацелилась на меня одним глазом, дорогуша, одним единственным первым делом, собираясь успокоить меня. Вы можете объяснить, что толкнуло меня окликнуть ее именно в эти доли секунды? Я – нет, но ведь это неважно, а? Не будешь же делать клизму в тот момент, когда кричат «улюлю». Бросаюсь плашмя рядом с Мартином Брахамом. Пуля свистит примерно в одном метре шестидесяти сантиметрах над нашими головами (измерять некогда).
– Вот сучка! – кричу я.
Мой револьвер гавкает.[28] Она вскрикивает. Ее оружие падает на плитки. Она получила маслину в свою мягкую лапку. Не люблю я разряжать в птичек, будь она последняя из последних, но инстинкт самозахоронения обязывает, козлятки мои. Когда шкура в опасности, человек делает что угодно, чтобы уберечь ее.
Она визжит, держа раненую руку здоровой. Приятно, что у человеческого существа две лапы, не так ли? Одна всегда может помочь другой. Думаю, что знаки дружеского расположения происходят от наличия двух рук.
– Эй, Ева! Смотри, я же тебе сказал.
Несмотря на страдания, она бросает взгляд.
Я акробатически подбрасываю револьвер в руке, чтобы перехватить его за ствол.
И затем «р-раз!» Я с силой обрушиваю его на пагоду Мартина Брахама.
Маэстро дергается, потом его тело долго вибрирует.
– Теперь иди сюда, мисс кюре!
Она сильно испугана моими действиями. Забыла даже про раненую руку. Видя, что она не двигается, я опять беру револьвер за рукоятку и прижимаю ствол к черепушке Мартина.
– Иди сюда или я вышибу ему мозги!
Она приближается довольно бодро. Одновременно командир Берю и его экипаж вваливаются на террасу, изничтожив двадцать восемь карликовых розовых кустов.
– Порядок, Толстый! – бросаю я. – Надо спешить. Загружай этого типа (указываю на убийцу) и этих двух женщин! Показываю ему на Инес и аббата.
Мастард бросает игривый взгляд на Еву.
– В самом деле, он был бы милой дамочкой, если привести его в порядок, – соглашается он.
Все трое свалены в кучу на заднем сиденье тачки. Стоя на коленях на переднем сиденье, Берю держит их под прицелом стволов, столь любезно предоставленных господами клоунами в качестве средства убеждения.
Я рулю быстро. Соображаю на ходу. Слуги уже должны вопить в квакофон. Разбудить пандору посреди ночи – это требует времени. Лучники не перегородят дорог по простому звоночку. Они начнут с процедуры посещения места убийства. Жареным запахнет не раньше чем через час. Значит, у меня есть время.
Действовать четко, но не закусывать удила. Как говорит Поль Клодель в своей оде Помпиду, не надо никогда путать свежую мочу и первое причастие, ибо применяются совсем разные свечки.
Автострада…
Нажимаю. У этой балерины мощность такова, что брюхо липнет к спине, как только тронешь педальку.
Лента шоссе пластается под нами, как в фильме-погоне.
Вот уже и аэропорт. Взлетная полоса иллюминирована. Здание почти безлюдно. Останавливаюсь в тени на площадке для парковки.
– Жди меня здесь, Толстый. Разуй глаза и поливай при малейшей несообразности.
– Может быть, даже до того! – обещает Мастард. – У меня на батате шишка больше, чем Теиде.
Предоставленный сам себе, проникаю в аэропорт. Дружок «бум-бум» в кармане, но руку держу на рукоятке. То, что я делаю, есть ужасное безрассудство, но я ведь ужасно безрассуден!
Как и чувствовалось снаружи, внутри пусто. Никого! Совершенно никого в зале отлета. Ничего более сбивающего с толку, чем это огромное новое освещенное помещение, в котором ни единой живой души.
Карабкаюсь на второй этаж, где осуществляется загрузка.
Нахожу очень старого типа в голубом комбинезоне, занятого подметанием пространства, которое так велико, что у него не хватит жизни, чтобы его пройти.
– Сеньор!
Он поднимает обесцвеченные глаза на видного Сан-Антонио.
– Есть ли еще самолеты на отправку?
– Нет.
– Давно ли улетел последний?
Он пожимает плечами, смотрит в сторону полосы…
– Сейчас улетит.
– Куда?
– Не знаю, это частный рейс.
Бегу к выходной двери. Закрыто! К другой: закрыто, быстро! Черт побери! Быстро! Последняя. Тоже заперта! Барабаню, ломая ногти. Ищу электрическую систему запора! Не нахожу, зараза!
Снова зову мастера метлы.
– Как открыть? Это срочно!
– Запрещено. Конец, закрыто!
– У вас есть ключ?
– Нет!
Прицеливаюсь в запор двери.
Бух-ба-бах!
Взрыв наполняет, отражается, скачет, рычит, бумерангирует, детонирует… Старичок бросается на пузо, читая «Отче наш». Дверь со скрипом открывается. Выскакиваю наружу!
«Неужели слишком поздно, ребята!» – говорю я вам и себе. На краю полосы стоит «Мираж-20».
Прыгаю в электромобильчик, которых так много в каждом аэропорту.
Кажется, что я всегда водил его. Нажимаю первую же кнопку и он заводится. Двигаю первый рычаг – трогается.
Рву в направлении полосы. Два двигателя самолета уже хрюкают. Надеюсь, меня заметят в диспетчерской!
Но вот я уже на полосе. Увы, за 800 метров до самолета. Нет, подождите, дайте сосчитать: только за 795. В башке у меня сегодня счетная машинка!
Останавливаюсь на минутку. Что делать, орел или решка? Если «Мираж-20» рванется, столкновение неизбежно. Сан-А превратится в тесто, а леталка в кучу железных обломков.
Не могу же я остановить его голыми руками!
Двигатели взвывают.
Мне кажется, что «Мираж» двинулся.
Нет, это только мираж!
Завывание турбин стихает. Ругательства умеряют пыл. Понимая, что меня заметили, рулю к нему, не уступая середины полосы.
Дверь птички открыта. Но радист, который стоит на пороге, не сбросил спасательной лестницы в рай. Кажется, он не в настроении.
– Ну вы даете! – восклицает он по-французски. – Что за манеры, какая муха вас укусила?
– Куда вы летите?
– В Касабланку. Но что вы делаете?
– Подтягиваюсь на руках, мой друг. Простое упражнение по подтягиванию.
Он хочет вытолкнуть меня. Но получает право сам совершить кульбит внутрь повозки. К счастью для него, ибо двигатели аппарата резко взвывают.
– Оставайтесь в кабине и ложитесь! – кричу я пилоту.
Три клоуна здесь. Уже не в маскарадном виде, но еще не разгримированные до конца. У них нет времени расстегнуть ремни безопасности и они открывают огонь, хватая оружие, разбросанное вокруг.
Меня спасает то, что они стеснены в движениях. Угол стрельбы ограничен. Я успеваю нырнуть под кресло. Рыбкой! Испускаю ужасный крик.
