Текст книги "Мертвые не кусаються"
Автор книги: Антонио Сан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
Разговаривая, он разматывает нейлоновый шнур, которым, как человек предусмотрительный, запасся заранее, и энергично связывает щиколотки и кисти своей жертвы.
– Зачем все это кино? – спрашиваю я. – Было же условлено, что ты просто спрячешься, чтобы его успокоить…
– Йес, месье, только этот хитрец, как тот старый пьяница, который если не сидит с бутылкой, то берет бутылку с собой. Иди взгляни…
И он увлекает меня в комнату.
С грацией толстокожего и необыкновенной легкостью Его Величество вспархивает на стул, по виду крепкий, и пока тот не развалился, запускает руку в один из шелковых тюльпанов люстрвески. Вы же его знаете: если что-то не поддается, он его ломает. Сейчас жиртрест попадает в яблочко. Люстра иллюстрирует это, танцуя испанскую джигу. Качаясь, лампионы придают комнате иллюзорное движение вращения, которое напоминает последствия сильного похмелья.
– А вот и объект, барон! – триумфально соскакивает Большой со стула именно тогда, когда тот подламывает колени, как услужливый верблюд, чтобы облегчить высадку своему седоку.
Сам объект представляет собой черную кубическую коробочку со стороной пять или шесть сантиметров (не имея при себе рулетки, прошу простить мою неточность). На одной из ее сторон имеется красная кнопка. На другой – миниатюрная металлическая трубка, длинная, как мизинец моего кузена Эрнеста (того, у которого нет ногтевых фаланг, поэтому он никогда не мучается окоченением кончиков пальцев). Остальные стороны (которых должно быть числом четыре, если моя дедукция верна) в дырочках.
– Что это? – спрашиваю я.
Мамонт встряхивает своей лошадиной шеей.
– Не знаю, как называется, – отвечает он, – но, по крайней мере, знаю, зачем это.
Образованный объясняет.
– Представь себе, неделю назад проходя через лабораторию, я увидел рыжего Матиаса с брошюрой про эту штуковину. Он квохтал над ней, как дюжина ряб над яйцами. Он объяснил мне что, почему и как. Не думал я, что это так быстро мне пригодится. Видишь, мы не правы, что не занимаемся самообразованием; вот вернусь я подпишусь на «Французский охотник».
– К делу, пожалуйста!
– Эту блямбу кладешь на середину комнаты. В кармане у тебя что-то вроде хронометра. Достаточно нажать на кнопку хроно и стрелка показывает, что в комнате кто-то есть. Волны чего-то трянсхрянс, вот! Распределяют…
– Ясно, – прерываю я, – как ты нашел?
Мастард надувается, как вол, который хочет показать лягушке, что надо сделать, чтобы быть таким же толстым, как он.
– Только благодаря интенсивной мощи моего ума. Парень, сказал я себе, Маэстро самый потрясный из всех зловредных, с которыми приходилось соприкасаться до сего дня. Он предупрежден, что его хотят прогладить. Он принял все предосторожности: техника, наука, прогресс. Держу пари, что он добыл игрушку-сигнал того типа, который показывал мне Матиас. Хорошо, вламываюсь в его кладовку. Разнюхиваю. Натыкаюсь на аппарат. Браво, Берю! Двадцать из десяти! Первая мысль: «Я тебе налью маслица в сухие шестеренки». Только я ж ни бельмеса не петрю в этой механике. Есть риск заблокировать счетчик Жайжера нашего нажимателя на гашетку. Надо родить что-то другое. Учесть психиатрию персонажа, обстоятельства, топографо… В итоге, игра состоит в чем? Чтобы старичок-хитрячок приблизился ко мне вплотную и я сумел бы его вырубить, так? Ведь предупрежденный этой штукой на расстоянии, да с его арсеналом, он занял бы почетное место на официальной трибуне, а я болтался бы, как цветочек в проруби, мне осталось бы схлопотать в хавало зеленый банан, чтобы довести его до созревания! Я занялся столь же глубокой дедукцией, как маршал Фош в битве при Галльени. «Хорошо, – сказал я себе, – он переварит сигнал, что ты здесь. Следовательно, вооружится… Единственный выход: надо тебе сойти за мертвого, чтобы успокоить его подозрения, ведь мертвые не кусаются». Ты прослеживаешь, Сан-А?
– Так же легко, как следуют за одноногим экскурсоводом по музею, Толстый.
– Прекрасно. Взвесив все «за» и «проконтра», решаю сыграть убитого, чтобы лучше долбануть его по мозгам. Натягиваю, стало быть, самую старую размахайку. Напротив сердца засандаливаю сигаретой две дырки, обсмаркиваюсь гемоглобином и жду на кафеле ванной, развалившись, как сто телят.
Не переставая излагать, Берю моет руки. У его ног Мартин Брахам все еще где-то далеко.
– Критический момент наступил, когда вместо него явился ты. К счастью, я услышал, как вы разговаривали в коридоре. Я усек, что, предупрежденный счетчиком, он побежал разыскивать тебя, чтобы разоблачить покушение. Я чуть-чуть не заорал тебе «первое апреля»! Что меня удержало? Думаю, инстинкт… Я почувствовал, что если ты поверишь в мое «тютю», другой тоже поверит и, значит, будет менее подозрительным! Именно так и произошло.
Ужасный выпячивает грудь.
– Да, я малый не дурак, – говорит он, – хоть и дурак не малый, но слушай сюда: это геройство или подвиг?
– Ты никогда не был более величественным, Берю, – утверждаю я торжественно.
– Я знаю, – удовлетворяется Храбрец. – Я знаю… Но это еще не все, приятель. Потому что явилась мысль, как покончить с ним полностью…
– Вправду? – подбадриваю я.
– Видишь ли, я подумывал о бассейне, но тащить его туда, даже в полном отрубе, было бы слишком рискованно. Гостиница огромна, и всегда найдется чудак, который не смог придавить комарика и желает подышать ноктюрным бризом у окна.
– Ну и каков же твой заменитель?
– Самоубийство! Он ныряет вниз со своего балкона, там у перил и стульчак подставим, чтобы все поверили.
– М-м, а если, к несчастью, коридорный или какая-нибудь сомнамбулическая англичанка увидит нас, выходящими из его номера именно в этот момент, тогда ку-ку!
– Мы не будем выходить из его номера. Слушай…
Он увлекает меня на террасу.
– Наши апартаменты точно под этими. Спустим его на веревке на мой балкон. Кто нас увидит, если номера фасадом на море? После ты идешь в бар поддать с последними пивососами. Я развяжу приятеля, снова усыпив его дубинкой, и закажу по фону у обслуги аспирин. Следи как следует за схемой!
– Гоу!
– Ночной пампон приносит таблетки и стакан журчащей. Я говорю: «Поставьте сюда, пойду поищу пиастры за ваше беспокойство». И иду в спальню, где оставляю открытым окно. Выпихиваю гуся-лебедя через балюстраж и сразу же выскакиваю из спальни в салон с бифнотом, который у меня наготове. Сечешь маневр?
– Безупречное преступление, Толстый. Ты нокаутируешь старушку Агату Кристи.
Он скромно покачивает головой.
– Когда наш Убивец ляпнется в бегонии на расстоянии десяти метров от портье, начнется тарарам. Будь спок, я сам наведу шороху. Как то: «О, что это! Зачем это? Несчастье! Гарсон, вы ничего не слышали! Вроде что-то упало?» Я ему устрою, этому служителю, сцену из «Дева и злоумышленники». Забью баки так, что он подтвердит мою невиновность, надеюсь! Ну, ладно, раз уж ты здесь, помоги-ка перекантовать парашютиста на его первую стартовую площадку.
В этот момент в дверь Трезвонят.
Да-да, ведь я забыл вам сказать, что двери каждого номера в «Святом Николасе» снабжены звонком. Мы замираем. Звонят снова.
– Твое мнение, доктор? – шепчу я Толстяку на ушище. Он делает отчаянную гримасу.
– Надо посмотреть, – вздыхает он удрученно.
Это рассыльный. Мальчуган, похожий на карлика. Как будто спрыгнувший с полотна Веласкеса. Мордочка у него в форме груши. Волосы вьются на концах. Вид спесивый и туповатый. Поверьте мне, нужна только последняя капля, чтобы этот паренек начал и кончил свою жизнь заспиртованным в банке. Я так иногда жалею, что не обосновался в банке. Не то, что я без ума от формалина, а просто думаю, что у меня есть к этому предрасположение. Такой вот вкус к отшельничеству. А также жуткое желание не обременяться выводами, заключениями и смотреть, как другие меня разглядывают. Завидую обезьянам в зоопарке, которые ищут блох и дерутся на глазах толпы посетителей. У них насмешливые дразнящие манеры. Очевидное пренебрежение к праздношатающимся, которые робко указывают на них пальцем. Где истинные обезьяны? Кто больше наслаждается спектаклем, который дает другой?
– Да? – спрашиваю я.
– Меня послала телефонистка, – сообщает гном. – Ваш телефон разъединен, а вас вызывают по линии.
Он говорит по-испански, что меня совершенно не смущает, ибо вы уже заметили: я говорю практически на всех языках. Вначале я не мог квакать ни на каком, но быстро понял, какая это ущербность. Ноешь, как щенок! Тогда я решил научиться изъясняться на всех, дабы не быть принятым за идиому!
– А, хорошо, спасибо, – говорю я, вручая ему никель с изображением Франсиско Франко (Каудильо Испании, мать его).
Он сваливает, я запираю ворота.
– А чтоб его комар забодал! – ругается Мастард. – Что теперь делать с этим старым разбойником? Теперь, когда нас видели в его конуре, и речи нет о парашютировании на газон.
Занимаясь первоочередным, я кладу трубу на рычаг. Тут же заливается звонок. Я снимаю ее снова.
– Вас вызывают, сеньор, – говорит телефонистка.
– Спасибо.
Толстяк вращает глазами, как бы на арене.
– Что происходит? – надрывно артикулирует он.
Некогда посвящать его. Уже чей-то голос заставляет вибрировать чувствительную мембрану и просачивается на стенки моего котелка.
– Мистер Мартин Брахам?
– Он самый! – отвечаю я по-английски.
– Я звоню вам сами знаете по чьему поручению.
– О, конечно.
Мужской или женский голос? Не могу определить.
– Могу ли я подняться к вам наверх?
– Если вы согласитесь подождать минут десять: я спал и сейчас принимаю ванну.
– Естественно!
– Собеседник(ца) разъединяется.
Позволяю себе интенсивно поразмышлять три и две десятых секунды.
Удивительное дело, но Берюрье уважает мою сосредоточенность. Определенность возникает резко и быстро, даже раньше, чем я это осознаю.
– Ладно, слушай, Толстый. Кто-то приехал к Брахаму от тех, кто его нанял. Нельзя упустить такой случай, я попробую сойти за него. Очевидно, если посланец знает его, дело кончено. Только ведь он не любит показываться, может быть, визитер его никогда и не видел…
– Даже если и никогда не видел, ему известен его возраст или нет? Ты и Маэстро – пятнадцать лет разницы, по меньшей мере.
– Неважно, попробуем. Спускай его, как задумано, себе на балкон и спрячь покуда. И быстро, через несколько минут сюда придут…
Папаша активизируется. Он не тянет резину. Он тянет второй нейлоновый шнур и пакует багаж.
Я иду в ванную и затираю фальшивую кровь, щедро разлитую блестящим постановщиком парижского бурлеска.
– У тебя готово? – спрашиваю я Толстяка после непродолжительной бурной деятельности.
Я говорил в сторону и весьма удивлен, что, не получив ответа, обнаруживаю его перед собой в дверном проеме. Вид у него озадаченный.
– Затруднения, Толстый?
– Пойди, Посмотри!
Присоединяемся к дорогому Мартину, который уже вытащен на балкон.
– Откинул копыта? – спрашиваю я.
– Не то, бормочет Пухлый, – смотри!
Он захватывает белые волосы Брахама на затылке, там, где светится и сцинциллирует след дубинки. Александр-Бенуа делает резкий жест. Шевелюра Маэстро остается у него в руке.
– Видел ты когда-нибудь такой великолепно исполненный парик? – спрашивает он.
Сказочно, прямо, как у Фантомаса. Наклоняюсь над новой личностью знаменитого убийцы. Обнаруживаю блондина с короткими редкими волосами чуть-чуть постарше меня. Без руна черты лица выдают его жесткость. Очень широкий лоб, виски любопытно изгибаются, открывая скулы. Срываю накладные брови, лицо Мартина остается неподвижно-ледяным.
– Дай! – говорю я, протягивая руку.
Папаша вручает мне парик.
– Теперь беги к себе, я спущу тебе груз!
Его Величество испаряется, хлопая дверью. Пользуюсь временем, которое ему необходимо для спуска на один этаж, напяливаю парик перед любимым предметом Психеи. Затем кустистые брови. Ей-богу, я весьма представительный Мартин Брахам. Во всяком случае, тот, кто его никогда не видел, а знает только по описанию, не сможет ошибиться: ноу проблем.
Песенка матрасников, высвистываемая в канарской ночи, призывает меня на балкон.
Начинаю спускать приятеля. Тот еще гусь, этот Маэстро! Он на полпути, когда звонят в дверь.
Ускоряюсь.
– Следи, за ним в оба, старина! – рекомендую я.
Закрываю балконную дверь и задергиваю шторы. Спокойствие, отточенность движений придают мне уверенность. Верьте мне или валите в Грецию, но ваш Сан-А держит форму супермена, мои добрые дорогие. Игра требует владения собой. И он жаждет ее! Он возбужден. Он догадывается, что приближаются захватывающие события, страстные. Преддверие подъема. Неожиданное – это как джем на обыденном ежедневном куске хлеба. Контрдерьмо, вот!
Удостоверясь двойным нажатием ладоней, что белые баки обрамляют овал лица, я подхожу к вратам.
Лава шесть
Я должен был догадаться по голосу…
Несмотря ни на что, я удивлен.
Восхитительный и обаятельный, дети мои, педопредставитель.
Хрупкий, задорный, с розовой кожей блондина.
Шаловливые глазки, тонкое лицо, гармоничные черты… Талия (дикой) осы.
Короче, совсем не тот тип посланца, которого ожидаешь увидеть на коврике у порога с инструкциями относительно предстоящего убийства.
Ореховый цвет глаз, пухлые губы, похоже, дающие обещания, которые они способны сдержать.
– Добрый вечер, мистер Брахам, надеюсь, я вам не помешал?
Вежливый молодой человек выпалил мне это с порога, едва я открыл дверь, в доказательство того, что он не знал Мартина Брахама и согласен на предъявителя.
– Вовсе нет, входите!
– Проклятый самолет опоздал на три часа из-за тумана в аэропорту Мадрида.
Ввожу (если можно так сказать) мадемуазель Двупол в «мою» комнату.
– Садитесь. Заказать что-нибудь?
– Нет, спасибо, я выпил в баре, ожидая, когда вы будете готовы.
Смотрим друг на друга. Жаль, что этот фальшивый молодой человек не настоящая девушка, так как это была бы «очаровательная девушка». Природа иногда допускает промахи. Ну, вы же меня знаете? У меня нет привычки восставать против ошибок «стрижено-брито»; я довольствуюсь тем, что сожалею о них…
– Я не сказал вам, что меня зовут Чарли Уэбб? – мурлыкает прибывший, хлопая своими шторками.
– Нет, но вот вы это уже сделали.
Жду, когда этот ветреник пропоет свой куплет. В моем положении надо максимально использовать внимание, иначе рискуешь запачкать кисть в туманной болтовне. Чарли продолжает меня разглядывать. Постепенно ощущаю нарастание планомерного беспокойства в саду моих восприятий. К чему такой глубокий экзамен моей физиономии? Дали ему, что ли, словесный портрет Брахама и теперь у него сомнения?
– Ну и что? – бросаю я с нарочитой небрежностью.
– Извините, – говорит вежливый молодой человек, но одна из ваших бровей прикреплена наоборот.
У меня вдруг в глубине души возникает предчувствие беды.
– В самом деле! – парирую я, косясь в зеркало.
Действительно, второпях я перевернул одну из них, что придает мне клоунское выражение.
Более-менее обретая самоконтроль, я прилаживаю бровь как надо.
– Слишком торопился одеться, – объясняю я.
Чарли продолжает улыбаться.
– Не хотелось бы выглядеть нескромным, но убежден, что без этого вы будете гораздо привлекательнее.
И он жестом показывает на парик. В ответ я строю уклончивую гримасу.
– Может быть, но вы же не сомневаетесь, что при моей профессии необходимо уважать народные предания, у ремесла есть свои традиции.
– Вы часто меняете внешность?
– А вы? – парирую я.
Чарли Уэбб поднимает брови.
– Что, я?
– Вы меняете пол, тогда как я довольствуюсь сменой внешности. Ваше превращение гораздо серьезнее. Как ваше настоящее имя, Чарли? Шарлотта?
Повышаю тон из-за того, что мой визави поспешно пытается изобразить возмущение.
– Не протестуйте! Я буду называть вас «дорогой месье», если вам это так необходимо, но при условии, что вы позволите мне испробовать вкус ваших губ. Этот в высшей степени превосходный рот выдает вас больше, чем известные деликатные округлости, кстати, грешно их так зажимать. Не увечьте себя, моя дорогая.
Какой-то момент избегаем смотреть друг на друга. Что-то новое тревожит нас и связывает. Смутное ощущение, которое за несколько минут раскрыло мне секрет обаяния «визитера». Инстинкт – это здорово! Веяния – разоблачители! Волны – ударные! Безрассудная плоть имеет свои рассуждения, которых рассудок не знает. Она познает истину через осмос, посредством взаимного проникновения.
В соседнем номере бухие немцы пытаются продолжить новогоднее празднество. Вечный шум океана создает ритм ночи. Ничего нет более назойливого, безнадежного, агонизирующего, чем это туда – обратно водяной массы. Море кажется отступающим в бесконечность, как если бы оно только что покорилось суше. Его усмиряет глубокое послушание. Нарастает неустойчивое состояние затишья, нерешительного бормотания волн. И затем вдруг снова взлет, создающий скачущую ярость. Они вздымаются с гривами по ветру в казачьей атаке…
– Вы кажетесь слишком уверенным в своем диагнозе, – вздыхает, наконец, моя подруга. – А если вы ошибаетесь?
Я веселюсь.
– Это другие меня обманывают, со своей стороны я Всегда веду честную игру с самим собой. Вы девушка!
– Спорим?
– Спорим!
– На что!
– На ночь любви! Таково мое условие, если вы представительница прекрасного пола.
– Согласен. Моя ставка тоже ночь любви, – отвечает она так же метко.
У меня пересыхает в горле. Ребята, представьте, если я продую!
Чарли снимает пиджак и вешает его на спинку стула.
Развязывает галстук.
– Продолжать или объявим неявку? – спрашивает он.
Я очарован его грудью. Налицо выпуклость, но формально это еще не убедительные габариты. У многих мужиков кое-что колышется в этом секторе.
– Продолжайте! – приказываю я.
Ночной гость расстегивает рубашку. Под ней очень узкая тенниска-распашонка, туго застегнутая спереди на крючочки. Чарли слегка улыбается, уж не знаю стеснительно или иронично. Вы знаете, как смешиваются порой самые противоречивые чувства.
Слежу за игрой крючочков, поддающихся один за другим. Поверьте или идите к…,[6] но, по правде говоря, это лишь форма напряженного ожидания.
Когда шесть крючков испустили дух, стриптизер (ша) хватает полы тенниски и не распахивает ее. Подходит ко мне с туманной улыбкой. Момент сверхнапряженный. Артериальное давление падает до ножек моего стула.
Честное слово, Чарли – храбрец!
Поучительный великий вызов.
Решительное столкновение.
Ффллопп!
Двойным резким жестом он сбрасывает тенниску!
Мерси, Сеньор! Ты добр к Сан-Антонио. Безупречен! Не злопамятен к бедному грешнику, кто я есть. Истинное наслаждение обращаться к Тебе. В следующий раз, когда я заступлю на пост в Твоем гарнизоне, в моем меню вместо отбивных фомы неверующего будет «хлеб наш насущный…»! О, Боже, как я люблю Твое существование! Достаточно достичь возраста оргазма (или органа), попросишь – и Ты уже здесь! Имей жалость к страждущим. Они сомневаются в Тебе, проклинают, бросают вызов, потому что они больны, рогаты, испорчены, бедны, покинуты, раздавлены, одиноки, измучены, осмеяны. Потому что голодны и испытывают жажду, хотят спать и больше не могут спать друг с другом, страдают и не могут заменить старый телевизор на новый. Потому что нечестно, когда новая машина ломается. Потому что их девахи заставляют их потеть. Дети вырастают и ругают их. Де Голль вернулся в царствие твое. Правому режиму угрожают слева, левому – справа. Во время свадьбы у жены еще не было расширения вен, а теща не была вдовой! В отпуске все время дождь. Сильные лупят слабых. И доза наркотика вместо Тебя! Потому что трубка излечивает лучше молитвы! Потому что это именно так! Потому что то Хонда, то Хитачи, то Яма, то Канава! Потому что эти мерзавцы… Потому что эти уроды… Потому что нет причин, чтобы их жены шерстили вне дома! Потому что есть более богатые, более увенчанные лаврами, более здоровые, чем они сами! Потому что все время война! Потому что она всегда будет! И еще по тысяче других причин, таких же нелепых, как вышеприведенные, они сомневаются в Тебе, Господи! Говорят, что это выдумка. Утопия. Чудовища! Неблагодарные! Накажи их, дураков, Господи! Заставь их еще больше обоср…ся, чтобы научить их умирать (потому что жить они никогда не научатся). Оскопи их, Боже! Пусть они писают кровью, гадят внутренностями, иссушают гланды, сморщивают зоб! Вежливость – это угрызения совести за других: они-то слишком невежливы, чтобы быть чистыми, Боже! Ты позволил им слишком наслаждаться! Они говорят, что совокупление – это Ты и есть! Чтобы посмеяться над Тобой. Хочешь, я скажу Тебе, Боже? Ты слишком добрый дьявол!
Во всяком случае, спасибо за то, что Ты только для меня сделал! Эта пара титюшек, друзья!
Резко освобожденные, они прыгают мне в физиономию, хорошенькие плутовки!
Скушать хочется!
Готово: я их ем!
Бог мой (всегда Ты), как это вкусно!
Настолько, что я забываю гротескность ситуации. Она заслуживает резюме.
Я выступил в роли наемного убийцы, не думая, собственно говоря, почему. Сан-Антониевская инициатива, дети мои! Был ли приказ действовать так? Хм-хм. Говорил ли про это Старик там в занюханной берлоге? Дудки! Я решил все сам. Как чаще всего и бывает! Очаровательный молодой человек появляется с инструкциями злодею-убийце. Поздно ночью! Уже не очень банально! Он говорит, наш красавчик: «У вас бровь наклеена наоборот». «А ты, парень, вообще-то девушка» отражает выпад Сан-А. Прелестный диалог! Прямо, как в пьесе Йонеско. После чего молодой человек доказывает, что он молодая девушка, вываливая парочку млеконосящих, и комиссар набрасывается на них, как истинный Сан-Антонио, не получавший свою порцию девичьих ласк уже целых четыре долгих дня!
Надо сказать, что зрелищу невозможно сопротивляться. Девушка в мужских брюках с обнаженным торсом… Не хотел бы, чтобы вы заработали воспаление гланд, глупенькие мои, но бывают случаи, когда самый цивилизованный мужчина (впрочем, убежден, что это я) ведет себя, как худший из солдафонов (впрочем, убежден, что это опять-таки я).
Мы спорили. Я выиграл. Она выполняет условия пари.
И, поверьте мне, выполняет отлично. У мадемуазель Чарли щипчики для колки орехов – вещь, пардон, не умозрительная. А автоматическая передача скоростей бросает меня то в жар, то в холод! Никогда не видел подобной виртуозности! Или если и видел: забыл! Забвение – это тайное оружие мужчины (и женщины). Я всегда падок на непамятливость. Едва прожил неплохо кое-что с кем-то: вжик, вжик! Оно уже стирается полностью или частично. Да так удачно, что ты, как пионер, всегда готов, чтобы жить заново.
Впрочем, мужчина, солидно сориентированный на настоящее, находит удовольствие в утверждении, что он уникален в своем роде. Никогда он не: ловил форели такого размера; читал такой книги; имел такой чувихи; видел такой Венеры Милосской (в тот день освещение было такое особенно особенное).
Так вот, ваш герой до этого момента никогда не наслаждался девушкой, более способной в любви. Восхитительная снизу доверху! Вкуснейшая! Незабываемая!
Незабываемое – это значит возобновляемое немедленно!
О, этот набор самовыражений наших возлюбленных, негодники мои! Это деликатно-самозабвенное «ой, мамочка!», как на раскаленной сковородке! Песня золотого урожая! Как запело бархатное тело! И потом, упругость, вот что! Да, особенно упругость! Старушки, допускаю, хороши в упряжке из-за искушенности. Но вязкость материала – вот их злой рок! Схватишь, пощупаешь – тесто! Тронешь пальчиком и нужно добрых четверть часа, чтобы их ляжка стала вновь гладкой. Упругая старая дама, да еще без избыточного запаха – мечта мужика. Недостижимый идеал. Поэтому мы вынуждены довольствоваться телятиной. Они подставляют вам барабанные задницы. Играешь – а они резонируют. Хлопнешь, – вибрируют, а не выдают звук спущенного колеса.
Поверьте мне: первейшее качество женщины, даже в возрасте, – быть молодой.
Закончив исполнение нашего концерта для матраса, ненадолго впадаем в прострацию, не для восстановления, а для смакования прощальных волн, заключительной ласки.
Пот сочится из-под моего парика. Чувствую себя отлично; душа в гармонии с телом – редчайшая штука.
Раздается тремоло телефона. Спрыгиваю с лежбища, чтобы ответить.
– Извини слегка, если прошу пардону, – возникает голос Толстяка, – но я только что над своей башкой слышал сеанс кроватной терапии, который довел мои чувства до истощения. Это, случайно, не от тебя?
– Точно!
Его Величество подписывается на минуту тишины. Слышно, как ворочаются мысли в огромной полости его пустого мозга.
– Подожди, – бормочет он, – если я правильно понимаю, ты только что был на седьмом небе, без экивоков, парень?
– Именно так!
– В то самое время, как я отмеряю Мартину по черепушке каждые пять минут, чтобы вновь его усыпить, ожидая тебя?
– Да, в то время как!
– Ах, так, ну а можно поинтересоваться, кто счастливый бенефициант твоих устремлений?
– Догадайся!
– Нет, я сделаю как ты, приятель: придержу язык для лучшей цели!
– Немного упорства, какого черта!
– Кое-кто из обитательниц гостиницы?
– Не-а!
– Кто-то извне?
– Точно, старина.
– Кроме визитера, о котором предупредили… я не представляю никого другого.
– Горячо!
– Эй, пардон, это не он самый?
– Влез в огонь! Обожжешься!
– Он?
– Душой и телом!
– Он!!!
– Ага, и через миг я собираюсь вновь накрыть на стол и даже быстрее, чем немедленно.
– Но… Сана! Вот дерьмо! Это совершенно невозможно! Ты, он… вы! От такого расклада я могу сразу получить дистрофию простраты! Не говори мне, что здесь на Канарах у тебя перекрутились гормоны! Что они сдвинули тебе по фазе секрецию! Ты не повторишь историю Хловиса, хмыря, который сжег то, что позолотил! Малый, вроде тебя, не может с вечера до завтрашнего утра играть в скачущую газель! Не говори мне, что ты осуществляешь «лунный запуск», что делаешь «пробой подола рубашки», что…
– Созвонимся позже! – прерываю я резко.
Возвращаюсь в постель, где «Чарли» покоится в отключенном состоянии, но готовый немедленно возвратить мне аппетит, буде понадобится.
– Вас не затруднит, дорогая, сменить имя? – мурлычу я, целуя ее источник мучительных стонов. – А то я чувствую себя слегка растерянным, занимаясь любовью с неким Чарли.
– Окрестите меня заново, – отвечает обожаемое создание.
– О’кей, тогда я начну считать с нуля и возобновим все, начиная с самого начала. Ева вам нравится?
– Превосходно.
– Почему вы замаскировались под юношу?
Она гладит сладострастным жестом мое потное плечо.
– А почему вы надели парик, Мартин?
Ага, не стоит слишком сбиваться с пути. Наши любовные игры не заставили ее забыть о главном… истинная Ева.
– Поговорим? – предлагает она. – Ибо, по правде говоря, я не только для «того самого» сюда приехала.
Она смеется. Коралловые зубки блестят так, будто искры срываются с губ.
– Мне нравится, что «то самое» произошло до деловых разговоров, сердечко мое, – уверяю я, продолжая прогуливаться по ней руками, глазами и губами.
– Это было неожиданно, – подтверждает она. Тем большим было удовольствие. Хорошо, я слушаю вас.
Поверьте, трудновато перейти от наслаждения к разговору о делах. Некоторые женщины испускают флюиды, которым невозможно сопротивляться. Они сами суть «любовь»! Приближение к ним приводит вас в состояние действия. Бесполезно уточнять, но Ева принадлежит к этой возвышенной категории.
От их обаяния можно спастись, только насладившись. Гомеопатический метод! Вылечиться от желания наслаждением!
– Мартин – это произойдет на следующей неделе!
Хрясь! Подайте мне мочалку! Одной фразой я вышиблен из кайфа. Послан в штопор.
Соломки мне!
– Ах, вот как?
– Точнее, в следующую среду.
Воздерживаюсь от некоторых вопросов, которые муравьятся в башке. Главное – не делать ненужных движений. О чем можно спросить? О чем нельзя? Тайна! Будущее за теми, кто умеет экономить слюни. Кваканье – это потеря энергии. Разговор – это кровотечение. Он ослабляет. Надо быть скупым на рассусоливания, если хочешь дойти до цели целым!
– Но до среды есть одна проблема, дорогой… Должна быть решена деликатная проблема.
– Узнать ее – это уже вступить на путь ее решения.
Она не может отказать себе в удовольствии запустить в меня лапку на предмет углубленного исследования. Большая весенняя побелка. Вот-вот приступим к действию. Но нам мешают профессиональные заботы. Чуть-чуть.
– Мартин, все произойдет в среду во время вечернего приема, который устраивает семья знатных испанцев Нино-Кламар в своей летней резиденции на той стороне острова, около площадок для гольфа. Необходимо, чтобы вы добились приглашения на этот вечер.
Размышляю. Сегодня суббота. Значит, у меня полных три дня, чтобы стать другом детства этих аборигенов. Если, конечно, я решусь продолжать играть роль убийцы!
И внутренний голос говорит мне, что я решусь и довольно скоро. Ох и любопытен же ты, Сан-Антонио! Интроспектор полиции, а?
– Отлично, – Говорю я, как будто нахожу вполне естественным требование «заказчиков». – Сделаю как можно лучше. И потом? Предположим, что вы приглашены…
– Я буду приглашен.
– Во время приема вам укажут… клиента!
Это надо слышать, чтобы поверить в такие хитроумности, не так ли?
– Не раньше? – теряюсь я.
– Нет, не раньше!
– И кто же меня предупредит?
– Не знаю. Могу только сказать, что «мишень» будет вам указана в удобное время.
Вкладываю пять пальцев левой руки в пять пальцев правой и дую на них, будто надеясь охладить пыл моего положения.
Ева наблюдает за мной с интересом, может быть, и с насмешкой. Затем смотрит на карманные мужские часы и вздыхает:
– Мне пора ехать.
– Вы уедете с Тенерифе?
– Увы! Туда-обратно. Я просто курьер, Мартин. И поручение, несмотря на его важность, было приятно исполнить.
Она одевается, не сводя с меня глаз.
– Вы обещали мне ночь любви, – возражаю я. – Строго говоря, она еще не закончилась!
– Я не обещала вам непрерывной ночи, дорогой. Мы закончим ее потом. Признайтесь, что это был неплохой задаток?
Вот циничная беспутница.
– Суммируя, – говорю я, – моя миссия очень проста: познакомиться с Нино-Кламар, добиться приглашения на фиесту в среду. И ждать, когда кто-то из приглашенных нашепчет мне на ухо в течение вечера имя другого приглашенного, которого я должен уничтожить!
– Действительно, невозможно сделать более наираспонятнейшего[7] резюме.
– Вы так говорите, будто мы еще увидимся, Ева. Только я не знаю ни вашего имени, ни адреса.
Она приближается, целует меня.
У ее поцелуя вкус дикого фрукта.[8]
– Доверьтесь провидению, Мартин.
– Легко сказать.
– И еще легче сделать: надо только подождать.
Она повторяет с долей ностальгии:
– Ждать… Вы мне очень нравитесь, Мартин. И, поверьте, это не банальный комплимент. Так приятно будет закончить нашу ночь! До свидания…
На этот раз она не целует меня. Она знает, что поцелуй, чтобы сохранить свое достоинство, никогда не должен быть прощальным. Так что она уходит просто, не теряя времени на сладостные взгляды.
