Текст книги "Мертвые не кусаються"
Автор книги: Антонио Сан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Я невольно дергаюсь, чтобы последовать за ней в коридор. Хочется еще раз взглянуть на нее. Полюбоваться фальшивым мужским силуэтом. Убедиться, что мне это не приснилось, как говорится в компетентных книгах.
Но опять в который раз квакает бигофон.
Толстяку, натурлих, не терпится. Заметьте, его можно извинить!
Снимаю трубку.
– Ну что там, пожар, что ли? – рявкаю я.
– Нет, конечно, но ситуация, тем не менее, серьезная, – отвечает мне Мартин Брахам.
Лава семь
Переступив порог, первой я вижу лежащую на полу Берту. Непрезентабельную! Вызывающую беспокойство, я бы сказал! Высоко задранная юбчонка, фиолетовое лицо, будто она приняла добрую кварту вина. Неподвижная. Жировые валики колышатся на чудовищных лыжках. Заметьте, валики не являются отличительным знаком этой доблестной матроны. Они есть у одиннадцати дам из десяти. По мнению моего приятеля-дерматолога, у Венеры Милосской они тоже есть. Милос, который, как вы знаете, был весьма галантен, не воспроизвел их на статуе, но мой приятель-врачеватель формален на сей счет: исходя из морфологии модели, у этой головки с островка тело было попухлее. Но я отвлекся, а вы, любопытные, как кривые сороки, вы тут чешете проборчик, не зная, что происходит!
Перешагиваю через Берту, чтобы наткнуться на Толстяка. Лежит в том же виде, что и его краля. Рыло у Берю прямо свекольное. Только нет задранной юбки! Пальпирую его физию. Надеюсь, он не откинет копыта, заставив меня исходить слезами! Нет у меня сил ещё раз изображать отчаяние! Печаль – это как алкоголь. Можно излишествовать, но не сделать привычкой, а то крыша поедет и кукла скуклится.
Сердце Толстяка тускло трепыхается. Выпрямляюсь, растерявшись, ибо только что замечаю Мари-Мари в двух метрах на канапе. Мартин Брахам массирует ей виски, используя мокрое полотенце.
У наемного убийцы башка заметно помята. С синяками везде понемногу. Шишки торчат на куполе, делая его похожим на морскую мину.
Поскольку без парика я видел его недолго, мне необходимо определенное время, чтобы отождествить его. Решительно, он мне гораздо меньше нравится в реальном облике. Если ему доведется состариться, возраст будет ему к лицу. Таких мужиков много. Рохли, затурканные, извращенные, у которых капают года едва-едва, размывая их понемногу, сглаживая острые углы. Они становятся из готических римскими развалинами, более гармоничными, величавыми. В общем, износ их облагораживает.
– Что произошло? – допытываюсь я.
Он пожимает плечами, не переставая хлопотать около девчушки.
– Ваш толстый боров не прекращал своих активных действий; необходимо было реагироватьі
– И что вы сделали?
– Применил одно из средств самозащиты.
– Какое?
Мартин Брахам указывает точное место на своем плече. Присматриваюсь и замечаю, что наверху в рукаве есть малюсенькая дырочка, незаметная для глаза, если не знать. По комнате носится сладковатый запах.
– Выпустили газ?
– Да.
– Опасный?
– Не очень для того, у кого сердце в порядке. Очень сильное усыпляющее.
– И как осуществляется выброс?
– Сильным нажатием на верх рукава. Это уже помогало мне выбираться из щекотливых положений.
– А на вас глаз не действует?
– У меня есть это!
Он приоткрывает рот и языком толкает один из резцов. Фальшивый зуб поворачивается перпендикулярно остальным. Мартин смыкает губы вокруг него.
– Фильтр. Главное – не дышать носом.
– Вы озверительно экипированы!
– Необходимость.
– А шнуры? Нейлон практически не рвется, развязать же узлы после работы Берюрье!..
Противник качает головой.
– Пустяки. Смотрите!
Он бьет каблуком в стену. Из подошвы выскакивает длинное, узкое и очень тонкое лезвие. Он поднимает ногу на уровень лица. У Маэстро фантастическая гибкость, обезьяна может позавидовать. Я знал одного гиббона удивительной гибкости, проделывавшего своим хвостом то же, что слон хоботом. Он был женат на нашей экономке. Видели бы вы, как он завинчивал ногу вокруг шеи или завязывал руку узлом. На сцену бы ему. Не знаю, как на сцене, а на Сене он работал, потому что был чальщиком на дебаркадере для парижских «бато-муш». Ну, так я даю гарантию, что приятель Мо-Мо (его звали Морис) просто инвалид по сравнению с Маэстро.
Дрожь пронизывает мою нервную систему. Я полностью осознаю меру истинной опасности, которую представляет этот человек.
Маэстро! Самый искушенный лис…
– Отчего это вы попросили меня спуститься вместо того, чтобы попытаться обезвредить и меня? Задача довольно легкая для вас, поскольку моя подозрительность была усыплена?
– Мне не хотелось выходить из этой комнаты без парика, – произносит он.
– Забирайте с потрохами!
Срываю десять лет с моей головы и отдаю ему. Мартин Брахам подходит к зеркалу, дабы принять вид пожилого-господина-еще-вполне-для-своего-возраста. Любуюсь искусством грима. Чувствуется профессионализм. Сказочный артист. Одна деталь декораций и все его существо подлаживается под нее. Каркас принимает другую плотность. Тело становится массивнее, медлительнее. Черты лица принимают спокойствие и достоинство, которых не было еще тридцать секунд тому назад.
Он заканчивает перевоплощение все более точными и спокойными жестами.
– Скажите, комиссар, как случилось, что вы надели мой парик? – спрашивает вдруг он меня.
Раньше до него не доходило. Теперь он конфузливо торопится узнать правду. Что-то вроде беспокойства затуманивает его пылкий взгляд.
Утверди позицию, Сан-А! Верни апломб, сын мой! Вожжи-то у тебя!
– Бог мой, да чтобы сойти за вас, дорогой друг. И, не слишком хвастаясь, думаю, что мне это удалось.
– Сойти за меня перед кем?
– Перед людьми, которые заручились вашими драгоценными услугами, господин Брахам. Потому что они прибыли поговорить о вашей миссии как раз в тот момент, когда дорогой Берюрье, преуспел в осуществлении своей задумки. Случай – друг ищеек, что вы хотите? Без него полицейские были бы просто мусорами. Только случай не дремлет. Он наш ангел-хранитель.
Мартин пронзает меня взглядом. О, какой злобный отблеск замечаю я в светлых глазах! Похоже на конец пожарища, когда красное еще прячется в почерневших руинах.
– Вы лжете, Сан-Антонио!
– Нет, Мартин. Чтобы удостовериться, спуститесь к портье и поболтайте с ним. Он подтвердит, что недавно один господин справлялся о вас и что я пригласил его подняться. То есть, извините, вы пригласили его. Очень приятный юноша, кстати.
Наступает перерыв, потребованный командой соперника для перегруппировки мыслей. Моя троица по-прежнему недвижима, как три мумии. Кроме Мари-Мари, которая начинает подрагивать. Я предполагаю, что кроха-комарик была менее одурманена, чем дядя Берю и тетя Берта, по простой причине, что находилась в соседней комнате. Она вдохнула не столь сильную дозу газа.
– Допустим, что вы приняли… кого-то, – говорит Мартин.
– Извините: допускайте вы, – чеканю я, – а я принял этого вышеупомянутого кого-то. И у меня нет сомнений по поводу события, которое произошло.
И еще как произошло, а, ребята?
Он чувствует мою уверенность и постигает собственное унижение, заставляющее его посмурнеть.
У него возникают вопросы, которые он воздерживается сформулировать. Только поставим себя на его, Мартина, место: он здесь для осуществления убийства. Те, кто его наняли, не дали уточнений, что доказывает хитроумность замысла. Ему дают сведения по капле, чтобы исключить утечку информации. Попытайтесь понять мои рассуждения теми шурупиками, ради которых вы ели рыбу в полдень и затем спичкой ковыряли в зубах.
Если Маэстро, король преступления, согласился «работать» на таких условиях, то, само-собой, за громадное вознаграждение, и еще потому, что его «клиенты» – люди исключительно могущественные. Он сказал им да, потому что не мог сказать нет.
Не зубоскальте. Рассуждения Вечернего Фараона часто верны, ибо он вынужден видеть голую действительность, козлятки мои. На что здесь меньше всего обращают внимание? На солнце! А что, между тем, больше всего бросается в глаза (конечно, всем, кроме жителей Лондона, но у них королева Англии в сточном желобе)? Солнце! Вот так и с истиной. От нее отворачивают рыло, потому что она слепа. Я же вооружаюсь темными очками желания, чтобы зафиксировать солнценосное ослепление от появления очевидности, как говаривал один из моих собратьев по перу, который слушал, как звучит собственная писанина.
И я говорю себе следующее: Маэстро был нацелен на это дело под нажимом с большого верха! Я это чую, чувствую, всасываю, знаю! Он должен играть в жесткой узде. Не может позволить себе ни малейшего неверного движения… Или весь его бенц сгорит. Солидная песчинка под именем Берюрье блокировала на момент его выверенный зубчатый механизм. Одно звено цепи лопнуло, когда он сцепился с Его Величеством. Он пропустил первое рандеву, от которого зависит большой сбор! Гнусная неожиданная накладка! Отныне ему остается единственный способ действий: через меня! Или он будет вынужден войти в контакт с заказчиками и сознаться в несостоятельности: очень плохо для его репутации, не так ли? И, может быть, даже для его жизни. Если другие узнают, что получилась интерференция, что какой-то легавый подключился к их собственному счетчику, поверьте, им это не доставит удовольствия; а они такие люди, что абсолютно необходимо избегать их неудовольствия, сечете?
Вот какие мрачные, конфузные и деморализующие мысли ворочаются под белым париком.
– Что хотел этот посланец?
Бум, выпалил, преступив через гордость и самоуважение.
– Уточнить смысл вашей задачи, дорогуша.
– Предполагаю, что бесполезно спрашивать вас о деталях?
Я весело хохочу ему в лицо.
– Очевидно! Вы же не представляете себе, что я – мусор без страха, упрека и пятен – скажу: «Вам нужно убить господина такого-то!»
– Конечно, – соглашается Мартин. – В общем, мы в тупике.
– Вы, старина, вы, а не я! У меня, напротив, на руках все карты, и превосходные: картинки и козыри! Хоть сейчас на стол, настолько хороши. Думается, я только что преуспел кое в чем бесценном для моей совести, Брахам!
– Для вашей совести?
– Следите за объяснением: благодаря тому, что произошло, я могу вас уберечь. Невероятно, не правда ли?
– Уточните…
– Вы слишком умны, чтобы уже не понять. Но если вам так хочется услышать… Вы, Мартин, боитесь тех, кто вас нанял.
Он моргает. Браво, Сан-Антонио! Ты попал в десятку! Он, конечно, делает усилие, чтобы изобразить непроницаемость, но зонд моей психологии проникает в узкий канал его опасений.
– Вы не имеете права провалить ваше последнее задание, мой друг, иначе прощай скромное поместье и жена с детишками… И вот по нашей вине вы сорвали встречу. Я знаю все и уже сделал свой доклад грязного функционера. Стало быть, вам остается последнее средство: руки в ноги, сменить документы и парик и навсегда спрятаться в том забытом углу, о котором вы мечтали. Это меня устраивает. Мне противно хладнокровно убивать. Видите, наши интересы, наконец, совпадают. Смывайтесь, Брахам! Быстро, далеко, навсегда. Вы достаточно загубили других жизней, чтобы не знать, что представляет ваша. Не упускайте шанс! Возможно, что, как и вы, он носит парик, значит, его не всегда можно ухватить за волосы.
Хорошая речь, не правда ли?
Где вы еще найдете подобную фразу? У меня есть чувство фразы, что вы хотите, еще как только она начинает заставлять меня потеть,[9] эта фраза. Ты вышучиваешь слова. Ты их сортируешь. Ты отшлифовываешь. Ты стократно примеряешь… И в конце концов, чем становится первоначальная мысль? На что она похожа, твоя идея? На каком неизвестном языке она выражается, сенсация, которую ты так хотел донести? Эй, ответь! Нет, рискуя все очернить, я закончил тем, что усек: фраза – это все-таки трюк, вроде как наставить рога самому себе.
Куда ни повернись, забавник мой, она у тебя, скажем, в печенке. Слишком глубоко! Выражение рассыпается. Теряет точность и эмоцию. Нужно вернуться к танцу, к Чарли Чаплину, к жесту, черт побери! Или вот, с точки зрения написания, когда сверхкороткая фраза, два слова, не больше. Надо за это зацепиться, тут будущее литературы, поверьте! Пусть делают гаммы, пусть еще немного разгребут, прежде чем начать производить книжных червей в двух аршинах под землей. Вот я приведу тебе пример, ты хочешь предложить чувихе ночь любви… Ничего особенного, вопрос стиля, рутина. Но и ничего лучшего для создания тирлирады. С моим новым стилем, я даю тебе что-нибудь вроде: «Наши сердца. Твой зад. Мой шмок. Байбан. Обморочное ослепление. Еще, еще! О, солнце! Иди, подмойся!» Давай, молодежь, за работу! От вас ждут новаций, ей-ей! Наш высокий уровень позволит нам топтаться в наречиях по щиколотку! Смерть определениям! Фиг прилагательным! И однажды останется только существительное – хребет языка.
Но я тут делаю из мухи слона, ловлю мух, слушаю, как пролетают мухи, хожу под мухой, мухи кусают меня, тогда как я еще не поведал вам о заключении острой сцены с Мартином Брахамом.
Он ждет, пока я закончу, наклонив голову в сторону, как индеец, который слушает скалистую гору, чтобы быть уверенным, что его благоверная не возникнет внезапно, пока он прижимает соседку.
– Ваш гуманизм погубит вас, Сан-Антонио, – бормочет он, когда я умолкаю. – В наших с вами профессиях нужно забыть о чувствах, совести, задних мыслях и прочей чепухе, которая загоняет человека в общепринятые рамки.
Его тон сух и резок. Взгляд похож на две сосульки, уставленные на меня.
Я понимаю, что он откажется.
– Значит, вы отказываетесь уехать?
– Естественно. Вы можете подумать, что я поддамся на шантаж?
– В таком случае, что вы собираетесь делать?
– Необходимое, – отвечает Брахам.
– То есть?
– Для начала вот это.
Правой рукой он хватает левую повыше локтя.
Я понимаю быстрее, чем можно сосчитать до половины единицы. Прыгаю в направлении балкона. Невезуха, раздвижные двери закрыты. Хочу раздвинуть края тяжелых штор, чтобы дотянуться до ручки. Слишком поздно. Удушающий газ обрушивается на меня. Пытаюсь не дышать. Пробиться обратно. Оттолкнуть его, который здесь, сардоничный, губы округлены вокруг зуба, выпяченного как мини-укрепление. Но Брахам швыряет стул мне под ноги. Я спотыкаюсь, падаю, дышу и исчезаю с поверхности моего сознания.
Лава восемь
Веко Берюрье похоже на кусок автопокрышки. Оно толстое, грязное, выпуклое, земноводообразное. Он кашляет. Он плюется во все стороны. И одновременно пьет из горла темной бутылки.
Как все скромники, держащиеся в тени, обойденные степенями и наградами, в значительных случаях он дует ром, наш Александр-Бенуа. Ром – это из преданий… Последняя стопка приговоренного к смерти. Безжизненные головы изрыгали алкоголь, как из тростника, так и из сахара, падая в корзину гильотины.
Дорогая Мартиника, представленная своим любимым зельем, здесь этим зябким утром. Высшая экзотика. Последнее умиротворение. Божья кровь для того, кто только что причастился. Предлагают ли еще ром последним осужденным на смерть от снисходительной Франции? И обветшалой! Или, скорее, скотч-виски? А? Джин-тоник? Баккарди? Том-коллинз? Пим № 1? Кровавую мери? Александру? Водку-орандж? Все, что угодно, кроме живой воды!
У нас толстяки еще употребляют ром. Элита или выскочки склоняются к пуншу. Это для путешественников. Это снобизм. Но крепкий ром обывателя – это стимул могильщика. Лекарство для промывания. Берю остается его преданным поклонником.
Он опять хватается за сосуд, нюхает прекрасный запах, делает еще глоток и протягивает бутылетту китихе.
– Твоя очередь промочить горлышко, малышка! – говорит он. – Боже ж ты, мой Боже, как тыковка-то болит! Как будто ее в тиски зажали, или как если бы ты зажала мои орешки, пока я тебе исполнял арию «Николя-обслуживает-на-дому».
Толстячка не отвечает намертво. Она не ворочает языком, бедняжка. Морда запрокинута. Пасть открыта, как тысячи агонизирующих ртов. Легко догадаться, что она нуждается в энергии. Она мечтает сделать хотя бы жест, произнести звук, закончить мысль. Но наркотик Маэстро высшего качества. Элелитное снотворное. Должно стоить чертовски дорого!
– Сволочь, – клацает Мамонт, – тут и Сантонио залег на отдых! Как это произошло, хотел бы я знать!
Он подходит ко мне, нагибается. Его неуверенный взгляд погружается в мои зеркальные (как я думаю) глаза.
– У тебя есть идея, как это случилось, старина?
Я концентрируюсь. Рискованное, неизмеримое усилие.
– Газ…
– М-да, – допускает и подпускает Берюрье. – Газок есть!
Он смеется, несмотря… ни на что.
– У меня был приятель, которого звали Пылгас. Каждый раз, когда он завалил какую-нибудь Луизу, я ему говорил: «Ну что, Пылгас, был газ?» Я всегда любил игру ума. Я же француз, а что! Нас не переделаешь. Французом ты рожден, французом ты остаешься! Так ты пришел к нам присоединиться или эта вонючая шкура селедки притащила тебя?
– Он… гр… бри… псфт…, – отвечаю я.
– Да, он тот еще сукин сын, – подтверждает Берюрье. – Если бы я прислушался к самому себе, я бы придавил его еще в ванной. С этим народом промедли десять минут – и пролетел. Они сущие дьяволы.
– Я… вррм… шплфс… – начинаю я.
– И еще как! – вторит Безапелляционный. – Как это случилось, я никогда не пойму. Надеюсь, эти пертурбации не обеспокоили Мари-Мари.
– Где… длашшш… стрмкффф…? – силюсь я.
– Думаю, спит и слышит во сне канареек, – успокаивает Толстяк.
Он идет в смежную, равно как и пограничную, комнату. Там испускает крик китообразного, подвергшегося кесареву сечению без анестезии, и возвращается обратно с блудящим взором (как говорят овернцы, когда хотят сказать с «блуждающим»).
– Ее там нет! Исчезла! – театралит Берю.
«О, дерьмо, стервец, – говорю я себе (очень невежливо, но неважно, черт, ведь я разговариваю про себя), для чего все средства хороши. Нечестная игра. Я прибью его. Он был прав, Маэстро: в нашем ремесле никогда нельзя слушать голос совести». Перспектива киднапинга Мари – Мари вливает в меня необходимую энергию. Преодолевая слабость, головокружение и другие последствия, я выпрямляюсь. Ковыляю до ванной, чтобы оклематься.
Берю перевозбуждается. Галопом скачет по комнате, бьется о стены, как шершень в витрину кондитерской. Орет. Проклинает. Живописует дальнейшую судьбу Брахама: систематическое расчленение, снятие кожи с помощью голых ногтей с оставлением лишь скелета, сердца и мозга только для того, чтобы тот почувствовал его ненависть. Затем он засунет мерзавца в рассол, совсем крутой, чтобы видеть, как он там подохнет. Он заплатит за племянницу, Маэстро! Обещано! Скреплено клятвой! Сделано будет незамедлительно]
– Твоя нога! – рыдает толстая Берта.
– Что, моя нога? – громыхает Мастард.
– Моя рука! – взрыдывает Китиха.
– Что, твоя рука?
– Ты топчешься по моей руке! – бредит загазованная.
– Ну и что? – взрывается Кид-Мститель. – Убирай к черту свои ласты, шлюха тресковая!
Ночной дежурный – толстячок, лысый на две трети, так что венчик волос похож черт знает на что (или весьма близко к этому!). Он болтает с ночной телефонисткой, которая вся красная, как урна в квартале бедняков недоразвитой страны. Они шепчутся о чем-то, что можно оценить как скабрезности по манере их смешочков украдкой.
– Оле! – прерываю их я.
Четыре недовольных глаза устремляются на меня, как четыре мухи на остатки сыра.
– Да?
– Знаете ли вы сеньора Мартина Брахама?
– Я не знаю клиентов, сеньор. Я ночной дежурный.
Устремляюсь в описание Маэстро.
Лысый улыбается во все жевалы, такие же необеспеченные, как и его череп.
– Сеньор вышел десять минут назад, – говорит он, упрямо глядя на мою правую руку.
Понимая значение немого вопроса, я сую ему сто песет. Он убирает их так быстро, что я сомневаюсь, давал ли я ему что-то.
Он не благодарит. Только еще более широкая улыбка показывает его удовлетворение. Вы же знаете, испанцы горды от природы. Каждый из них идальго во всем благородстве. Спесивая фигура, презрительный взор. Он умеет клеймить одним взглядом и принять чаевые, не сгибая позвоночника.
– Он был не один, не так ли? – настаиваю я.
– Один, сеньор.
– Разве его не сопровождала девочка?
– Вовсе нет, сеньор.
– Тогда он нес большой чемодан?
– У него были пустые руки, сеньор.
– Никто не выходил с девочкой в красном платье и темными волосами, заплетенными в косички?
– Люди входили с детьми, но никто не выходил. Уже поздно, сеньор.
Его тон красноречив. «Уже поздно» означает: «Я бы на твоем месте, а спать мне так хочется, рванул бы в клоподавку, засадив пару таблеток аспирина, чтобы завтра быть как огурчик». Потому что, откровенно говоря, братишки, после газификации Брахама я далек от блеска новенькой монеты! Широкое зеркало холла правдиво и не приукрашивает меня. Такая опрокинутая морда у доблестного Сан-Антонио.
Присоединившийся к нам Берю дополняет деморализующую картину. Он похож на вид квартала с птичьего полета, пострадавшего от стихийного бедствия. На его поверхности есть вздутия, развалины, почернения и дымы.
– Ну что-о? – бросает он мне.
– Ничего.
– Это потяжелее, чем играть пинцетом с пробкой в снегу! – резюмирует мой друг, у которого всегда только ему герметично свойственные выражения. – Ее нет в комнате этого ублюдка, ее нет у твоей матери. Ночная горничная вообще ни фига не видела. Я сделал тур по саду в овоще.[10] Ни фига в салонах, оставшихся незапертыми на этот час. У короче, она положительно испарилась.
Пауза.
Он бормочет:
– Открыт ли еще бар? Нет, сеньор, – отвечает полуночный дежурный.
– Что же теперь делать?
Я цапаю моего амиго за блайзер и тащу его к лифту.
– Единственную вещь, – говорю я ему. – Пойдем устроимся у Брахама, чтобы дождаться его возвращения и объясниться.
Рассвет, пустой, как кровать.
Кровать, пустая, как рассвет.
Храп Толстяка.
Я тоже в забытьи. Время ткет кошмар, который испаряется в свете моего просветления и зарождающегося дня. Все, что я помню, это то, что там была моя мать и затем Антуан… И люди в черном, как инквизиторы, которые причиняли им зло.
Открываю дверцы стенного шкафа Мартина. Там аккуратно выровнены чемоданы. Пустые.
Накануне вечером я заглянул внутрь шкафа и те же три чемодана были там. Забодай его комар, что же случилось с нашей героической Мари-Мари? Маэстро взял ее в заложницы, это точно, но как и где, мать его, он ее спрятал?
Мастард визжит во сне как щенок, задыхается и просыпается. Самые красивые глаза в мире! Два роскошных рубина! Можно подумать, мы в Лондоне в зале королевских сокровищ…
У Берю блуждающая ясность взгляда.
Он ворчит:
– Дерьмо, дерьмее некуда, как пить хочется!
Затем, увидев меня:
– Он так и не вернулся в гостиницу, этот подонок?
– По крайней мере, в свою комнату.
– А малышка?
– Никаких известий, Толстый. Не терзайся, мы вскоре будем непременно знать. Брахам забрал ее как разменную монету. В ближайшие часы, этим же утром, он объявится. Повторяй себе, что мы на острове. Он не мог увезти ее далеко.
– Остров, ж… моя! – парирует Толстяк. – Появились самолеты – островов больше нет, парень. Кроме острова Сан-Луи, так как ни одна тарахтелка туда не приземлится.
– Самолетами не пользуются как автобусами, Лулу.
Нужные бумаженции. И зачем Брахаму увозить ее на дачу? Все происходит и будет происходить здесь. Он не может себе позволить удалиться. Его поступки всегда вызваны какими-либо причинами.
Консультируюсь со своими тик-таками. Они отмеряют шесть штук и… Солнце пытается избавить океан от свинцового цвета. Сильный ветер полощет флаги над входом в гостиницу. Я говорю про ветер так, для вашего сведения, но его направление мне до лампочки! С востока ли он, с юга, или от вашего шурина, мне это дико все равно, мои бедные кролики!
Несмотря на бодрящие слова, которыми я подбадриваю Мастарда, сам я близок к растерянности, доверчивые мои. В какой-то момент даже подумываю, не позвонить ли Старикашке, чтобы все рассказать. Но, поразмыслив, отказываюсь. Не буду я плакаться в папину жилетку, что заело зажигание, какого хрена (пардон, какого черта)! Он начнет штурмовать фараонское начальство, подлизываться. Ругать меня, что я позорю фирму. Считать меня разиней! Упрекать в нерешительности после захвата Маэстро. Действительно, можно было дать Мартину подышать через подушку, пока он был в наших руках. Или распределить ему на мыслительную шкатулку щедрый и искренний удар. Тррах! Кончено! Нет больше Маэстро!
Убогое притворство Берю стимулировало меня. Двуногого спасает от отчаяния бессчетно-частое количество раз чувство ответственности. Сколько субъектов отказались себя укокошить, потому что не закончили ремонт своего холодильника? Как только вырастаешь, начинаешь отвечать за других людей. Живешь для других на всех уровнях, на всех отрезках своего бытия. И именно это тебе помогает. Твое ощущение Долга, вот! Оно столь сильно, что ты и отходишь на тот свет с чувством вины. Как бы извиняясь, что можешь уйти еще дальше.
– Слушай, – говорю я своему другу, – займись Бертой и обеспечь здесь контроль. Я тебе говорю, что хлыщ появится. Если он возникнет, не калечь его: подожди меня. Не будем забывать, Толстый: этот хмырь просто дьявол. Его сила в том, что он ведет себя не так, как все другие. Ждешь его слева, он возникает справа. Но, если он знает, что ты знаешь, он возникает слева, сечешь? Короче, у него мозги в квадрате. Не жандармского объема, а размеры Эйнштейна, умноженного на Паскаля. Значит, осторожно! Без сумасшествия. Чем спокойнее и проницательнее мы будем, тем реальнее шансы победить его. Если он что-либо предложит тебе, ты, опять же, не принимай никакого решения. Потребуй времени на размышление. Даешь слово?
– Ладно! А ты какую кассу брать будешь?
– Попробую достать приглашение на один многообещающий вечер. Расскажу, когда придет время.
После этих энергичных слов возвращаюсь в свои апартаменты произнести утренние приветствия своему мирку и принять добрый душ, сначала кипящий, потом ледяной. Холодные и горячие закуски, а?
Она гремит, как кастрюля, эта проклятая лоханка, которую подпольная контора (у легальных уже не было ничего) вручила мне за заоблачную цену.
Речь идет о ветхом «фольксвагене», который неизвестно почему еще двигается и неизвестно, утратит ли он эту привычку с минуты на минуту, равно как и свои последние болты. Возьмите стаю бродячих собак. Привяжите к хвосту каждой гирлянду пустых консервных банок, шуганите и получите представление о движении моего экипажа.
Заметьте, никто даже не оборачивается. Такого старого металлолома на Тенерифе полно. Железное, астматическое, умирающее, лысошинное, потухшесвечное, рубашкоразорванное старье еще стрекочет ни шатко ни валко на пыльных дорогах, обсаженных бананами.
Напоминает старые молотилки, которые тарахтели на наших ригах после сбора урожая, вокруг которых ошивались все детишки в праздничной атмосфере извлечения зерна.
У моего «фолька» не получается гордого аллюра. Он воняет перегретым маслом, железом, заплесневелой тканью, гниющей резиной. Издает запах сапог канализационного рабочего и больного котельщика, вот!
Следую цветущей дорогой, змеящейся по долине Оротава. В кюветах цветут великолепные красные цветы. Не помню названия, да и не в том суть. Все, что могу сообщить, они стоят уйму денег в наших цветочных магазинах, а здесь как сорная трава. Вот так мир и страдает от плохого распределения даров. Потому что несправедливо, что в Дании не знают, где уж и приткнуться, так легко тамошние душечки укладываются, в то время как в некоторых забытых уголках мужчины и женщины вынуждены обходиться собственными ручонками, ибо они, одни и другие, так жутко одиноки. Проезжаю несколько бедняцких деревушек с кубическими домиками из необработанного песчаника. Раскрытые ставни, занавески из нанизанных на нити раковин в дверях… Микровиноградник у порога. Тазы с водой на ступеньках. Детишки. Старые велосипеды. И радость. Много простой радости. Ах! Радость бедняков, какое счастье!
Рулю дальше, задыхаясь от вони своего спортивного «седана» (ибо рулить, сидя внутри его, – это уж точно спорт).
Вскоре дорога превращается в автотропу, проложенную в черных скалах… Следую по ней несколько километров и затем вижу указатель «Гольф». На первой петле покидаю голубую автодорогу и ныряю в море бананов, огромных подобно старым грушевым деревьям. На каждом растении висят одна или две грозди, еще зеленые в это время начала нового года, которые заканчиваются макушками в виде конского фаллоса. Проезжаю широкие поля, в сердце которых высятся красивые белые конструкции. Затем поместья, как и везде, где есть дикая природа. Приморские сосны борются за место с пальмовыми деревьями. Живые изгороди окружают симпатичные усадьбы для отдыха. Взору открываются зеленые газоны и хорошо ухоженные массивы цветов. Аллеи, засыпанные гравием; портики, где играют красивые дети, которым сделаны прививки БЦЖ.
Район зажиточный. Тачки на стоянках – сияющие «феррари» и «мерседесы», жирные, как немцы. Короче, я ползу по аристократической части острова. Впрочем, гольф – это говорит само за себя. В рабочих пригородах Парижа вы гольфа не найдете. Впрочем, как и в подобных пригородах других городов.
Делаю восьмерки, пересекая район в одном направлении, потом в противоположном, затем кручусь, верчусь и, наконец, полностью теряюсь. В противоположность Тирьям-Пампамам семейство Нино-Кламар не сообщает табличкой о своем местопребывании. Тогда я решительно удаляюсь в сторону моря и вкатываюсь в деревушку, на въезде в которую устроено чудесное кладбище автомобилей. Деревушка эта – одна улочка с церковью в центре и ангаром на краю, служащим киношкой по воскресеньям.
Сегодня воскресенье.
Афиша, преимущественно в желтых тонах, сообщает, что утром и вечером будет показана экстраординарная человеческая драма, самая трогательная история любви всех времен с несравненным психологическим напрягом. Называется (я переведу вам): «Наточи нож, Педро, и защищайся, час возмездия пробил».
Кусок жизни.
Клюква чистой воды. Остается только раздавить на зубе и сплюнуть шелуху!
Но клюква испанская, разумеется!
Останавливаю свою плюх-плюх около церкви. Песнопения первой мессы райски разносятся под солнцем. Деревня пахнет куриным пометом и плохо очищенными сточными трубами. Какой-то старик сидит на пороге церкви на таком же трясущемся стуле, как и он сам. У него густая и достаточно короткая борода, чтобы создать вид «плохо выбритых» складок кожи на шее. Старый ротозей, желтеющий под муаровым слоем влажности. Два остатка коренных зубов, между которыми течет струйка коричневой навозной жижи.
В довершение всего – озабоченный и отстраненный вид слабоумного, впавшего в детство, как у всех таких в любом уголке мира.
Приближаюсь к нему. Он смотрит на меня с опаской, будто размышляя, не собираюсь ли я вышибить из-под него стул или его последние зубы. Церемонное приветствие не очень успокаивает его.
