Текст книги "Кто убил герцогиню Альба, или Волаверунт"

Автор книги: Антонио Ларрета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Даже после того, как я ушел с праздника, самого грустного, который мне когда-либо приходилось видеть, – чего стоила одна эта сцена, когда Каэтана с факелом разыгрывала клоунаду перед гостями, да еще этот мрачный финал, оборвавший встречу… – я все еще не мог избавиться от тяжелого чувства, мне даже было трудно дышать, и хотя я почти готов согласиться с Гойей, признававшим за Каэтаной непревзойденное искусство гостеприимства, в ту ночь она, мягко говоря, была не на высоте. А мне лично это стоило нескольких часов крайнего напряжения, скрашенных лишь чтением документов, которые она в удобный момент сумела мне передать. [116]116
  Пожалуй, это не слишком любезно со стороны Годоя по отношению к герцогине, в апартаментах которой в ту ночь, и не только в ту ночь, как он сам признается дальше, он занимался не одним лишь чтением писем Фернандо…


[Закрыть]Правда, тот праздник вообще оказался ночью неприятных совпадений. Во-первых, неосмотрительность Каэтаны, которая пригласила меня приходить «с любой из моих женщин», и неожиданное, по крайней мере для меня, появление Майте с ее братом. Все мы вынуждены были лицемерно притворяться, что не замечаем возникшей неловкости, и особенно Майте, Пепита и я, наиболее затронутые этой ситуацией, которая хотя и возникла случайно, казалась неожиданно открывшимся обманом. Я знал, что Майте даже не упрекнет меня дома, но для меня гораздо тяжелее будет ее глухое, гнетущее молчание. Что касается Пепиты, то ей всегда хватало умения сохранять спокойствие и держаться в тени, так что привлечь к ней без крайней необходимости всеобщее внимание в такой неприятный момент значило нанести ей серьезную и абсолютно незаслуженную обиду. И во-вторых, когда наконец обстановка стала мало-помалу разряжаться, граф де Аро вдруг совершенно некстати заговорил о двух близких свадьбах – тема была слишком щекотливой, чтобы обсуждать ее в присутствии меня и принца. Дон Фернандо, который не упускал случая уколоть меня, особенно при людях, зловещим голосом ответил поздравившему его графу: «Да, я женюсь в сентябре, и пусть поостерегутся те, кто из-за своих амбиций вознамерился помешать моему счастью». Незачем говорить, что я не принял вызова. Ограничился коротким замечанием: «Их величества решили сделать из этих двух свадеб настоящий национальный праздник». На что принц живо возразил: «А разве это не национальный праздник, Мануэль?» – а я так же живо ответил: «Второй после вашего дня рождения, ваше высочество». [117]117
  Готовясь к этой двойной свадьбе принца Фернандо и инфанты Исабель, Карлос IV и Мария-Луиза, как говорится, из кожи вон лезли с того самого момента, как итальянские жених и невеста сошли с корабля в Барселоне и прибыли в королевский дворец в Аранхуэсе на бутафорском корабле, достойном занять почетное место в музее аллегорических фигур века барокко.


[Закрыть]Атмосфера накалилась до предела, но в этот момент вошла герцогиня в сопровождении Гойи и Пиньятелли, вошла смеясь чему-то, и это, как я хорошо помню, быстро сняло возникшее напряжение. Однако в течение одного лишь часа мне пришлось быть главным действующим лицом в этих двух чрезвычайно неприятных инцидентах. К этому добавилась дерзкая выходка Каэтаны во время ужина, когда она говорила о своих врагах: пока речь шла об Осуне или Костильяресе, это еще было терпимо, но когда она коснулась своих отношений со мной и с королевой, это уже выглядело скабрезно. Принц в очередной раз воспользовался возможностью съязвить, и мне даже показалось, что в нем зародилось новое подозрение: он, похоже, испугался, что Каэтана ведет с ним нечестную игру, – в общем, почти вплотную приблизился к тому, чтобы открыть правду. «Не бойся герцогини, Мануэль, – громко сказал он мне с другой стороны стола. – Когда она бывает у меня, то в наших разговорах всегда принимает твою сторону и защищает тебя». А затем, повернувшись к Каэтане, добавил: «Надеюсь, ты поступаешь точно так же, когда бываешь у сеньора Годоя». Действительно, было полное впечатление, что он говорит о двойной игре Каэтаны, но та и бровью не повела, полностью проигнорировала намек, если это на самом деле был намек, и продолжала свои поиски врагов. Однако принц в этот вечер не был расположен молчать, он снова заговорил, обращаясь к хозяйке дома: «Годой не поджег бы дворец, Каэтана, он никогда не сделает этого, пока не убедится, что я нахожусь внутри, так что можешь не беспокоиться; и я, кстати, теперь понимаю, почему ты пригласила его в последний момент: это ведь для того, чтобы обезопасить нас на эту ночь от пожара». И он засмеялся своим ужасным хлюпающим смехом, от которого все испытали неловкость, только Гойе его подлинная или добровольная глухота позволила в тот момент не испытать это чувство. А минуту спустя принц нашел повод, чтобы коснуться прежнего соперничества между Каэтанои и его матерью, его жесты были так же грубы, как его язык; ткнув ножом в сторону Пиньятелли, он злобно заговорил: «Раньше ваши стычки были просто забавой молокососов, выслали того, из-за кого началась эта свара, и все уладилось, но теперь, Каэтана, дело касается Испании, и мы не можем сослать ее в Париж, чтобы вы смогли успокоить ваши нервы». Эту вздорную шутку принца, поддержанную неуверенным смехом немногих гостей, я всегда вспоминал потом, как темное пророчество событий, порожденных политическими махинациями его камарильи, которые через шесть лет привели к тому, что судьбы Испании решались во Франции. Но в ту ночь мысль о подобном конце не могла прийти в голову никому, включая самого принца. Вообще, его язык коробил большинство гостей, и они с тоской вспоминали о недавнем прошлом, когда принц был еще неразговорчивым, замкнутым подростком. Время неузнаваемо изменило его, превратив хмурого молчуна в сущую язву общества. [118]118
  Воистину, Годой также не упускает ни одной возможности высказать свое мнение о принце…


[Закрыть]

Прогулка при свете факелов стала для всех передышкой. Напряжение спало, разговор потерял общую нить. Принц наконец умолк, а Каэтана временно переключила внимание на гостей, старалась теперь быть любезной хозяйкой и, казалось, утратила интерес к своим беспокойным играм. Еще когда мы входили в мастерскую Гойи, она успела шепнуть, что в удобный момент передаст мне бумаги, но вот уже наступила глубокая ночь, а удобный момент все никак не выдавался; я начал беспокоиться, и она, будто почувствовав мое состояние, на минуту приблизилась ко мне, когда мы слушали сонату Боккерини, и быстрым шепотом предупредила: «Когда все пойдут вниз, задержись тут, а потом жди меня в моих комнатах».

Ее страстная филиппика о ядах и обморок Майте облегчили мою задачу. После того как гости, оставив Майте и моего шурина в мастерской Гойи, вышли в зеркальный зал, мне не составило труда слегка преувеличить озабоченность ее состоянием и остаться в мастерской, пока все не скрылись из виду в галерее. В неровном свете факела, который держал в руках задержавшийся с нами слуга, хрупкая фигурка бедняжки Майте, смежившей глаза и склонившей головку на пурпурное плечо бережно поддерживающего ее брата – кардинала, казалась нежной и грустной картиной. У меня, однако, уже не было времени любоваться ею.

Почти бегом я пересек пустой зал, освещенный мерцающими отблесками далеких факелов, направляясь в комнаты Каэтаны. Я знал, где они расположены, потому что два раза посетил их на рассвете, когда Каэтана еще не обосновалась окончательно во дворце. Было приятно увидеть теперь ее апартаменты обставленными мебелью, обжитыми, хорошо освещенными. Я приготовился ждать герцогиню, что было для меня нелегко. Всегда трудно ждать женщину в ее комнате. Чувствуешь себя там словно в другом мире, боишься сделать лишнее движение, сесть, закурить или почитать что-нибудь. И не то чтобы этот мир был враждебным, просто он какой-то странный, чуждый, негостеприимный и ты в нем то ли непрошеный гость, то ли пленник. Я с возрастающим нетерпением ждал, когда появится Каэтана. Именно тогда я в первый раз увидел бокал. Мне никогда не доводилось видеть его раньше. Это было настоящее произведение искусства; я смотрел, как свет свечей мягкими волнами переливается в глубине стекла, и чувствовал, что постепенно успокаиваюсь. Потом я взял его в руки, чтобы полюбоваться эмалью – дамой с высокой прической, оленем с высокими рогами, чудесными арабесками из бирюзы и золота, провел кончиком указательного пальца по его тонкому краю, постучал ногтем по хрустальной стенке, чтобы услышать, как он звенит. [119]119
  Бокал, практически ничем не отличающийся от того, который описывают Гойя и Годой, был в 1979 году выставлен в Британском музее в экспозиции «Золотой век венецианского стекла».


[Закрыть]В этот момент раздались чьи-то шаги. Я поставил бокал на место и подошел к двери, которую оставил открытой. Вошла Каэтана, и мы на минуту задержались в комнате. Я обнял ее и поцеловал. Давно уже я не видел ее такой очаровательной. (Могло ли мне тогда прийти в голову, что я на самом деле целую последний портрет Гойи.) В тишине послышался какой-то звук. Каэтана обернулась и всмотрелась в зеркала зала. «Твоя жена. Твой шурин. И Гойя», – прошептала она, и мы закрыли дверь. Мы опять были одни. И конечно, не думали ни о какой опасности.

От одного лишь присутствия женщины комната преобразилась, приобрела тепло и смысл. Каэтана подошла к туалетному столу, передвинула бокал, будто почувствовала, что я только что трогал его. Затем внимательно посмотрела на себя в зеркало: «Боже мой! Этой ночью я настоящая маха!» Ей вообще нравилось играть этим словом. Но в тот момент она произнесла его без всякого юмора, просто констатировала факт. Я улыбнулся, снова обнял ее за талию и поцеловал в шею. «Не целуй меня там, – прошептала она, – можешь отравиться». Я не понял, что она имеет в виду, мне ведь было неизвестно, что произошло раньше. Но момент был неподходящий, чтобы задавать вопросы. «Пожалуй, лучше поторопиться, – сказал я. – Нам нельзя долго отсутствовать». Она засмеялась, отстранилась от меня и прошла в спальню. «Которая из твоих женщин самая ревнивая? – спросила оттуда со смехом. – Готова поспорить, что ревнивее всех та, из Ла-Гранхи». Я не ответил. Я сел на стул у туалетного столика, спиной к свету канделябров, и ждал, когда она вручит мне бумаги. Вскоре она вернулась с ними. Это было письмо – четыре или пять сложенных листов, исписанных высокими и узкими буквами, знакомый почерк дона Фернандо; письмо адресовалось его будущей свекрови – королеве Неаполитанской, к которой он обращался весьма типичным для него образом: «Моя дорогая и единственная мать», что было мерзко, поскольку ясно говорило об отвращении, которое он питал к своей настоящей матери. Все письмо было написано в такой же льстивой манере и содержало подробнейшую и точнейшую информацию о наших последних стратегических соглашениях с Францией и Англией; эти соглашения были, конечно, государственной тайной, которую надлежало строжайше хранить не только принцу Астурийскому, но и любому честному испанцу. [120]120
  Это письмо принца будущей свекрови сохранилось в архиве королевы Неаполитанской. По низости содержания оно сопоставимо только с печально знаменитым письмом того же автора, отправленным в октябре 1807 года императору Франции.


[Закрыть]Но принц не был любым испанцем, он был подлым испанцем, злобным интриганом, готовым привести страну к катастрофе, что впоследствии и сделал ради удовлетворения своих низких страстей и из-за ненависти ко мне и к своим родителям, А у родителей разрывались сердца: они любили его как сына и одновременно подозревали в нем врага, которому тем не менее постоянно оказывали доверие в государственных делах; он же, если и не узнавал что-то от них или от своих шпионов, получал все необходимые сведения от министра Кабальеро, бывшего не столько нашим сотрудником, сколько его сообщником, ведь добросердечный дон Карлос IV никогда не переставал верить ему; и вот теперь появилось доказательство, документ, это подробнейшее письмо, многословный донос, полный лжи и клеветы, яркое свидетельство извращенности его автора, письмо, отдававшее нас в руки неаполитанским Бурбонам, а через них – в руки Меттерниха и Питта, что неизбежно должно было привести к еще большей изоляции страны и к ослаблению ее позиций в противостоянии императору Франции. [121]121
  Годой в коротком абзаце касается стольких аспектов международной политики, что прокомментировать их в одном примечании не представляется возможным, настолько сложной и запутанной была испанская дипломатическая стратегия в эпоху Карла IV. Поэтому ограничимся здесь замечанием, что письмо Фернандо действительно было предательством по отношению к родителям и тем самым по отношению к правительству его страны.


[Закрыть]Читая письмо, я совершенно забыл о присутствии Каэтаны, которая, устроившись удобно на диване, играла кистями кашемировой шали и неотрывно смотрела на меня, ожидая, по-видимому, вспышки моей страсти как высшей награды за выполненную работу. «Как письмо пропало в твои руки?» – наконец очнулся я. «Это просто черновик, – последовал ответ. – Письмо уже отправлено в Неаполь. Но мне поручили перевести его на французский и на английский, ведь сам принц не может сделать перевода». [122]122
  У принца были и гувернеры, и учителя, но проходил год за годом, а он, к отчаянию родителей, ничему не мог научиться. Говорят, что он всю жизнь оставался невежей. Однако его высказывания, которые цитирует Годой в «Мемуарах» и «Кратком мемуаре», свидетельствуют о незаурядной хитрости принца.


[Закрыть]«Значит, он намерен послать его также в Англию и французским роялистам, – заключил я. – Ты знаешь точно, с кем он поддерживает там связь?» – «Не знаю, но узнаю, – уверила меня Каэтана. – Я же не смогу переводить всю эту лесть, все эти комплименты, которые он расточает перед своей свекровью, мне придется заменить их другими, и я узнаю, кому они…» И тут мы в первый раз услышали шум.

Это был даже не шум, а легчайший шорох, какой мог возникнуть оттого, что кто-то случайно коснулся двери, но также мог быть просто вздохом инертной материи, из тех, что так часто слышатся ночью. Каэтана мгновенно насторожилась и поднялась с дивана. Я инстинктивно спрятал листы письма за бортом мундира. «Выпьешь что-нибудь? – спросила вдруг Каэтана. – У меня тут есть замечательный херес. Мне подарили его недавно, когда я была в Санлукаре. Я специально держу его здесь для некоторых из моих гостей…» Я сразу понял ее игру. Если кто-нибудь нас подслушивал, то он должен был подумать, что у нас любовное свидание, конечно при условии, что не слышал нашего предыдущего разговора о письме, чего, по правде говоря, я очень опасался. Но мне уже не оставалось иного выхода, кроме как поддержать Каэтану. «Сейчас я не буду пить, – ответил я, беря ее за руку и не позволяя наполнить бокалы, стоявшие на столике около трех оплетенных бутылей. – Поцелуй меня». Мы поцеловались. Я еле слышно прошептал ей на ухо: «Что мне делать с письмом?» Она ответила так же тихо: «Я его переписала для тебя. Сейчас принесу копию». Мы снова поцеловались, напряженно вслушиваясь в тишину, обволакивающую нас словно плотная вата, сквозь которую пробивалось приглушенное звучание далекого трио, исполнявшего теперь что-то из Гайдна. И хотя ничто не выдавало присутствия за дверью кого-нибудь, кто нас подслушивал, мы все равно должны были продолжать игру. Все еще обнимая ее, я вернул ей письмо, и она снова вышла в спальню, чтобы обменять черновик письма на копию. И будто молчание могло выдать нашу вину, я почувствовал, что надо произнести хоть слово и уже приготовился было сказать что-нибудь, но в этот момент мой взгляд опять упал на венецианский бокал. «Хорошо, пожалуй, я выпью, – громко сказала я, – но только если ты нальешь мне вино в этот бирюзовый бокал». – «А у тебя острый глаз, – отозвалась, возвращаясь, Каэтана. – Это коллекционная вещь». – «Я так и подумал. В жизни не видел такого красивого бокала, – ответил я, беря у нее из рук копию письма. – Поэтому я и хочу пить из него, это будет означать, что я тебе не безразличен». У меня тогда было такое чувство, что письмо и бокал – это нечто единое, что между ними существует некая глубокая связь, поэтому пить вино из бокала было для меня как бы добрым предзнаменованием, тайным знаком, говорившим, что я прочитаю сейчас письмо или в крайнем случае смогу унести его с собой. Конечно, на самом деле это не было никаким тайным знаком – просто бессознательная ассоциация, неожиданно родившаяся в нашей игре. Каэтана наполнила бокал хересом: «Ну что же, пей!» Я сделал первый глоток. «А мне?» – томно прошептала она. Я поставил бокал на столик, обнял ее и, целуя, влил из моего рта в ее рот немного вина, наивно полагая, будто паузы в нашем разговоре заставят соглядатая за дверью поверить, что он застал нас в разгар любовной сцены. Но одновременно я безошибочно ощущал, что по мере того, как разыгрывался наш спектакль, Каэтана становилась для меня все более желанной. «Оставь бутылку здесь, – громко сказал я в сторону двери, прерывая поцелуй. – Допьем, когда вернемся из спальни. А сейчас я хочу быть с тобой. Идем же в альков!» Игра разожгла в нас пламя страсти, она больше не была комедией. «Идем! – как эхо повторила Каэтана. – Уже не важно, если обратят внимание на наше отсутствие. Принц так глуп, что и вправду думает, будто это ты поджигаешь мой дворец». Каэтана тоже больше не притворялась.

Обнявшись и страстно лаская друг друга, мы поспешили в спальню и, уже подходя к ней, во второй раз услышали посторонний шум: сначала какой-то глухой удар, а потом быстрое шарканье – затихающий звук чьих-то удаляющихся шагов. На этот раз не могло быть никаких сомнений: нас подслушивали, но я все-таки хотел удостовериться в этом своими глазами. Оставив герцогиню у дверей спальни, я тихо вышел в коридор. Он был пуст. Зеркальный зал тоже казался пустым. Но вдруг краем глаза я уловил в зеркале какое-то движение: легкая тень пересекла светлое пятно у открытой двери в мастерскую Гойи. Однако когда я посмотрел в ту сторону, было уже поздно: тень исчезла, все застыло в неподвижности, дверной проем мастерской загадочно мерцал ровным светом. В какой-то момент я подумал о Гойе, но тут же отогнал эту мысль: его грузная фигура крестьянина не смогла бы с такой быстротой пересечь обширный зал по скользкому мраморному полу. И тут я понял, что тот, кто шпионил за нами, спрятался в его мастерской, из которой нет другого выхода, и мне достаточно пройти туда, чтобы разоблачить его. Однако кто кого на самом деле разоблачит в этом случае? Все еще не зная, на что решиться, я сделал шаг и почувствовал что-то под ногой. Нагнувшись, поднял с пола непонятный предмет – мягкую на ощупь небольшую вещицу, легко уместившуюся у меня на ладони. Я подошел к полоске света, падавшей из комнаты Каэтаны. В руке у меня был чехол из тончайшего сафьяна с вытесненным на нем гербом Астурии, а внутри – флакон с солями дона Фернандо, тот самый, который в моем присутствии вернул принцу мой шурин после того, как взял, чтобы помочь Майте. Так, значит, это дон Фернандо подслушивал нас под дверью! Но что он мог услышать? Только наше любовное воркование? Или еще что-то, открывшее ему, что Каэтана – моя, а не его союзница. Если он действительно понял это, то сейчас, наверное, его одолевает бешенство, он спрятался от всех и со страхом ожидает приближающегося приступа (именно эти приступы, которые никто не осмеливался назвать эпилептическими, он пытался остановить своими солями). [123]123
  Воспоминания Годоя – единственный документ, сообщающий, что принц был подвержен припадкам; возможно, это был истероидный синдром, провоцируемый фрустрацией и злобностью, однако еще не превратившийся в эпилепсию, о которой пишет Годой.


[Закрыть]Что было делать? Наконец я принял решение. Я опустил флакон с солями в карман и решил пока не говорить ни о чем Каэтане. Можно было объяснить подозрительные шумы неожиданным порывом ветра, скрипом плохо закрытой оконной рамы в зеркальном зале, полосканием шторы. Дело в том, что единственное, о чем я мог думать в ту минуту, это как буду обнимать и ласкать ее.

Она опустила свои руки – огненно-красное платье соскользнуло с тела и осталось лежать на ковре, как огромная раскрывшаяся алая роза.

Я спустился вниз после Каэтаны. Проходя через полутемный зеркальный зал, я видел Гойю; о чем-то задумавшись, он сидел в своей мастерской против окна. То, что он был у себя, лишний раз подтверждало, что не он шпионил за нами. Я мог бы войти к нему и спросить, кто заходил в мастерскую полчаса назад, но заранее знал, что он назовет мне имя владельца хрустального флакона с пробкой из ляпис-лазури, который лежал сейчас в моем кармане. Так и не задав вопроса, я быстро спустился на первый этаж. В вестибюле мне встретился шурин, дон Луис, направлявшийся в дворцовую часовню вместе с капелланом Каэтаны. Войдя в салон, я направился к дону Фернандо и протянул ему флакон с солями: «Мне кажется, это ваш, ваше высочество». Он буквально вырвал его у меня из рук, не в силах сдержать свою ярость. На нас никто не смотрел. У нас снова появилась общая тайна. На этот раз она заключалась в том, что принцу нравилось подкрадываться по коридорам к чужим спальням и подслушивать, что происходит за закрытыми дверями. [124]124
  Но разве не то же самое произошло пятью годами раньше?


[Закрыть]Теперь я был совершенно уверен, что он не слышал первой части нашего разговора с Каэтаной. Во дворце я задержался ненадолго. Майте снова стало плохо, и я понял, что не могу не поехать вместе с ней домой. Всю дорогу туда мы молчали. Я понимал, что это молчание порождено глубокой болью, которая не могла излиться в упреках и плаче. Может быть, она не могла простить мне, что неожиданно встретила в Мадриде, да еще в обществе Пепиты, а может быть, заметила мое отсутствие в течение часа на празднике. Все может быть. Я этого никогда не узнал. С нею я никогда ничего не знал. Она предпочитала молчать. [125]125
  Такое поведение герцогини де Чинчон вызвало впоследствии озабоченность королевы. В нескольких письмах, адресованных Годою, она тревожится по поводу холодного молчания, в которое замкнулась герцогиня. Так, 3 января 1806 года Мария-Луиза пишет: «Я хотела бы, чтобы твоя жена поговорила с тобой, а не уходила в полное молчание…» И 10 января 1807 года: «Мне очень жаль, что с твоей женой не все в порядке и что она такая молчаливая, ведь это вредит ее здоровью; да поможет ей Бог, пусть облегчит ее душу, сделает ее более открытой и спокойной…»


[Закрыть]

III

На следующий день в моем рабочем кабинете в правительстве появилась взволнованная и чем-то расстроенная Пепита. Известно ли мне что-нибудь о Каэтане? Ведь вчера она была плоха, очень плоха, она подхватила где-то лихорадку, и врачи не ждут ничего хорошего. Я бросил все дела, мы вместе вышли на улицу Ареналь и почти бегом направились к дворцу Буэнависта. Когда мы вошли в него, Каэтана была уже мертва. Она лежала в своей кровати, белая как мел, покрытая белыми розами, которые постоянно поправляли и обновляли обожавшие ее служанки. Выходя из спальни в ее гостиную, я задержался у туалетного столика: все на нем было как вчера, все оставалось на своих местах, и бокал стоял там же, где я его видел накануне, но – он был пуст! Меня, помню, очень озадачило это, и всю обратную дорогу я не мог думать ни о чем другом, кроме как об этой странности. А темные и противоречивые слухи о причинах смерти герцогини, которых я наслушался накануне похорон, заронили во мне подозрение, что тайна ее смерти была как-то связана с венецианским бокалом. Это подозрение все более перерастало в уверенность. Я старался вспомнить события той ночи в их точной последовательности, но мне это не удавалось, так я был поражен и потрясен смертью Каэтаны, за которой, как я уже предчувствовал, скрывалось преступление; я начинал догадываться, что ее убила не лихорадка, а рука прячущегося во мраке преступника. Вокруг меня звучали голоса Аро, Осуны, Корнеля. Я рассеянно прислушался: они говорили об эпидемии и об Андалусии. Я молчал, не вступая в разговор, глядя поверх плеча графа-герцога на пустой бокал. И не мог оторвать от него взгляда.

Каталина Барахас, постаревшая за одну ночь лет на десять, но полностью сохранившая самообладание, не впала в прострацию, как мужчины этого дома – потерянный Пиньятелли и другие, толпившиеся в растерянности вокруг кровати Каэтаны, – попросила всех нас выйти в зеркальный зал и подождать там, пока она будет готовить комнаты герцогини к приему все возрастающего числа людей, подъезжавших к дворцу, чтобы проститься с Каэтаной. Мы послушно вышли. Но я, подождав, пока все снова соберутся в привычные группы, вернулся в маленькую гостиную. Каталина торопливо складывала в шкатулку казавшиеся ей ненужными вещи с туалетного стола – какие-то сережки, пряжки, гребень, янтарный опрыскиватель. Она удивленно взглянула на меня, оставила на время работу и слегка наклонилась в мою сторону, словно ожидая некоего приказа, который объяснил бы мое неожиданное появление. Ее готовность выполнить любое распоряжение несколько меня стесняла, но я тем не менее заговорил: «Вчера я был здесь с вашей госпожой, мы пили вино, я пил из этого голубого бокала. Мне хотелось бы…» – начал я осторожно. Она посмотрела на меня долгим грустным взглядом и мягко сказала: «Ваша светлость, конечно, не думает, что госпожа выпила с вином какой-то яд…» Нахмурив лоб, она задумалась на минуту, и затем добавила: «Ведь госпожа тоже пила из этого бокала, когда раздевалась…» Неожиданно она запнулась и умолкла, глядя с удивлением и испугом на бокал. «Как странно, – ее голос упал до шепота, – как странно, ведь госпожа выпила совсем немного, несколько глотков, а бокал теперь пуст. Кто мог?…» Она снова умолкла и посмотрела на меня. Каталина была умной и сообразительной женщиной, но теперь растерялась. «Ваша светлость, вы знаете что-то?» Я отрицательно покачал головой. «Но ведь этого не может быть, правда? – ее голос вновь окреп, в глазах вспыхнула надежда – Если вы тоже пили из этого бокала, значит, в нем не было яда, значит, виной всему андалусийская лихорадка». Она закрыла шкатулку и, казалось, ожидала, что я выйду, положив тем самым конец нашему странному диалогу. Я мог бы возразить на ее слова, мог бы сказать: «Да, все это так, но лишь при условии, что никто не подмешал яду в бокал в тот промежуток времени, когда я уже пил из него, а она еще не пила». Но я сдержался и не сказал ничего. Она застыла с полуоткрытым ртом, будто вслушивалась в не произнесенные мною слова и напряженно обдумывала их. «Но у кого могла подняться на нее рука?» – спросила она вдруг голосом не служанки, а глубоко страдающей подруги. «Извините меня, я помешал вашей работе», – сказал я наконец. «Спасибо вам, ваша светлость, – ответила она. – Мне и правда надо привести тут все в порядок». Она слегка поклонилась, взяла с табурета кашемировую шаль Каэтаны и начала ее складывать. А у меня все звучал в ушах ее вопрос: «У кого могла подняться на нее рука?» Я вышел из спальни.

Я шагнул в полутемный коридор и неожиданно получил ответ на мучивший меня вопрос: тусклый свет, процеженный сквозь жалюзи спальни, выхватил на миг из полумрака лицо принца. Можно было подумать, что моя ненависть к нему вызвала это видение. Но это было не видение, это был он, он сам, и всего в каких-нибудь двух шагах от меня. Я чувствовал, что не могу находиться рядом с ним в ограниченном пространстве коридора, где, даже ничего не видя, мы ощущали присутствие друг друга и слышали дыхание. Я поспешил в сторону зала, а он, как я догадался по звуку шагов, проскользнул в маленькую гостиную. Он, безусловно, хотел найти там свое мерзкое письмо к неаполитанской королеве. Значит, Каталине опять придется оторваться от работы. Но на этот раз вряд ли разговор пойдет о ядах.

Мне надо сделать перерыв и попытаться успокоиться, не следует давать волю чувствам, тем более что главное из них – это ненависть, а я должен ясно изложить версию смерти Каэтаны де Альба, как она сложилась в моей голове. Нет, Каталина, никто не хотел причинить вреда твоей госпоже, никто не собирался отравить ее. Не она была назначена в жертвы. Жертвой должен был стать я.

Дон Фернандо ненавидел меня, я был его заклятым врагом. Ревность и злоба обострили его ум, и он сделал неприятное открытие, заставившее его испытать глубокое унижение: той ночью он понял, что Каэтана де Альба перешла в другой лагерь, что она предала его и мы смеялись над ним и вместе обдумывали, как окончательно его сокрушить. Незаметно, словно крыса, он прокрался по темным гостиным и коридорам, как делал обычно, к чужим дверям, чтобы убедиться в правоте своих подозрений; прильнув к замочной скважине, он слушал, как ликует его враг, получивший секретнейший документ, которым теперь, безусловно, воспользуется, чтобы натравить на него родителей и еще больше отдалить его от власти, он слушал тосты предателей и ярко представлял себе, как они предаются любовным утехам (а они, в довершение его позора, так же ярко могли представить затаившегося за дверью соглядатая, в бессильной злобе корчившегося в темноте). [126]126
  Эпитет «бессильный» употреблен здесь явно не случайно: Фернандо действительно страдал импотенцией, от которой, правда, со временем ему удалось вылечиться. Известно, что он почти целый год не мог завершить плотским союзом свой брак с Марией-Антонией Неаполитанской, и это явилось причиной озабоченности его родителей и отчаяния самой принцессы.


[Закрыть]Вот тогда-то и выпал из его кармана флакончик с солями, а его в этот момент, очевидно, спугнул какой-то шум, и он уже думал только о том, как скрыться; он добежал на цыпочках до зеркального зала и, увидев открытой дверь в мастерскую Гойи, не раздумывая юркнул в нее, и пока глухой художник, не замечая его присутствия, продолжал работать над картиной, принц, еле переводя дыхание от волнения и страха, обшаривал крысиными глазками стол, уставленный горшками и банками с красками, и тут его взгляд наткнулся на банку с зеленым порошком, который, как он понял из недавнего разговора, был смертельным ядом. Искушение оказалось слишком сильным. Предатели удалились в спальню, он хорошо это слышал. И слышал, как его заклятый враг пообещал, что будет пить вино из красивого бокала, когда вернется… Дальнейшие события следовали чередой, без пауз. Дон Фернандо схватил банку, вернулся к комнатам Каэтаны и, вновь обратившись крысой, скользнул в маленькую гостиную, подсыпал яд в стоявший на туалетном столе бокал и тут же ретировался, но уже не осмелился вернуть банку с остатками порошка на место, а каким-то образом избавился от нее и присоединился к гостям, судя по всему не обратившим внимания на его недолгое отсутствие.

Но спустя полчаса он увидел, как я вхожу в салон и направляюсь прямо к нему; я вернул ему флакон, потерю которого он, возможно, и не заметил. О чем он мог думать в тот момент, глядя на мою ироническую улыбку? О том, что я догадался, что он подслушивал под дверью? Что я выиграл очередную схватку и теперь потешаюсь над ним? Он не знал, что бокал стоит нетронутый на своем месте, дожидаясь жертвы, кем бы она ни оказалась. Хочу думать, что он не намеревался хладнокровно отравить Каэтану. И только на следующий день понял, что произошло.

Народ Мадрида ясно показал, что готов забыть обиды и тяжбу за землю Хуана Эрнандеса, люди были потрясены смертью своей всегдашней подруги и защитницы и искренне оплакивали ее; однако, как это обычно бывает в Мадриде, сострадание вскоре сменилось любопытством, было разменяно на нелепые слухи; ситуация еще более усложнилась после того, как покойную герцогиню, согласно ее желанию, похоронили тайно от всех, что вызвало новую волну слухов о причинах и обстоятельствах смерти. И вскоре весь Мадрид говорил, что «наша де Альба» – так ее называли – умерла от отравления, и все гадали, кто в этом виновен, и, как правило, находили виновных в высших кругах. Никто не придал особого значения словам Гойи, что эта смерть была «местью народа», что ее осуществила та же таинственная рука, которая поджигала дворец; не нашло большого отклика и предположение, что семеро наследников, среди которых было два врача, могли вступить в сговор с целью сократить жизнь своей благодетельницы, чтобы поскорее получить наследство. Раньше я уже говорил, что в то время все слухи так или иначе задевали меня и королеву, и на этот раз они нас не минули. По изощренным расчетам циничных умов, ревность королевы – а в ее соперничестве с де Альбой я был лишь одним из многих поводов – соединилась с политической борьбой после того, как де Альба вступила в союз с принцем, поэтому отравить герцогиню означало для нас не только убрать ее с пути, но и сделать ясное предупреждение всем, кто собирался вслед за ней примкнуть к партии Фернандо. При этом, как водится, подозрения не коснулись тех, кто на самом деле мог оказаться убийцей: никто не задумался, что накануне смерти Каэтана устроила праздник, на котором любой из гостей имел возможность подмешать яд к ее еде или вину; вместо этого говорили о долгом постепенном отравлении, которое якобы и послужило причиной прогрессирующего ухудшения здоровья Каэтаны, о том, что постоянное отравление малыми дозами опия в конце концов и привело ее к смерти. Нам с королевой приписывались тайные встречи со странными личностями, имеющими дело с ядами, участие в таинственных ритуалах и черных мессах, не первой и не последней жертвой которых стала Каэтана. [127]127
  Ходили также слухи – Годой не упоминает о них, – что королева использовала яд кураре, с которым оба они в какой-то степени были знакомы. Действительно, Мария-Луиза и ее брат Фердинанд, герцог Пармский, были в детстве учениками Кондильяка (что отчасти опровергает расхожее представление о ее интеллектуальной ограниченности), а Кондильяк был хорошо знаком с южноамериканской практикой использования кураре и с посвященными этому яду исследованиями Ла Кондамина, опубликовавшего в 1751 году (то есть в год рождения Марии-Луизы) брошюру о своем путешествии и открытиях; что касается Годоя, то он в 1799 году беседовал с Гумбольдтом (Гумбольдт встречался в Мадриде с тогдашним государственным секретарем Испании Уркихо, но виделся также с королями и с Годоем), а энциклопедические познания этого выдающегося натуралиста об американской флоре не могли не включать сведений о кураре. Все это позволяет заключить, что Мария-Луиза и Годой имели возможность обладать обширной информацией об этом яде и для них не составляло труда приобрести его в Америке. Однако подобные подозрения по понятным причинам могли появиться не у простого народа, а лишь у образованных людей.


[Закрыть]Так обстояли дела, когда их величества вызвали меня в Ла-Гранху.