355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Антонио Ларрета » Кто убил герцогиню Альба, или Волаверунт » Текст книги (страница 2)
Кто убил герцогиню Альба, или Волаверунт
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 21:45

Текст книги "Кто убил герцогиню Альба, или Волаверунт"


Автор книги: Антонио Ларрета



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

В тот же вечер я был в опере вместе с четой Русполи, итальянскими свекровью и свекром моей дочери, ограничившими светские контакты со мной тремя или четырьмя проявлениями вежливости в год, при этом чаще всего они приглашали меня в свою ложу; давали «Лукрецию Борджиа» Гаэтано Доницетти, уже тогда одного из моих любимых композиторов. Я поспешил принять приглашение, главным образом потому, что получил его в тот самый вечер, обычный порядок которого был нарушен письмом Гойи, и воспринял его как ниспосланную судьбой возможность избавиться от чрезмерного и все возрастающего волнения, вызванного письмом. Но я ошибся в расчетах. Ни чарующий лиризм молодого композитора, ни нежнейшие сопрано и тенор, ни прелести, весьма далекие от мужских, молоденькой девушки, исполнявшей роль графа Орсини, – ничто не могло унести меня в то небо развлечения и забвения, которое я предвкушал заранее; я был по-прежнему погружен в другое, таинственное небо, где маха дона Фанчо летела с бокалом в руке, пытаясь вырваться из когтей безобразных демонов; я продолжал оставаться с ней, с этим белым плоским изображением, почти символом – скорее души, чем тела; оно наложилось на образы моих собственных воспоминаний о Каэтане, расплывчатых и смутных из-за ее отдаленной телесности, и почти полностью вытеснило их. Хуже того: оказалось, что в опере с самого первого действия не говорили и не пели ни о чем другом, кроме как о яде – и в стакане, и в пузырьке, который в последнем акте несколько раз переходит из рук Лукреции в руки ее сына и обратно, и мне почудилось, что я вижу, как в галлюцинации, стакан венецианского стекла, так точно воспроизведенный на рисунке Гойи, – в левой руке махи, и это был… боже мой, да, тот самый украшенный эмалью стакан, и я все еще могу вспомнить его, как он сверкал на туалетном столе Каэтаны. Сверкает стакан в руке Лукреции, и я вдруг вижу Каэтану – или только гравюру Гойи? – она подносит стакан к губам. Я приподнимаюсь, издаю приглушенный стон, подобный тому, что вырывает нас по ночам из кошмара, отгоняя его порождения, и на фоне залитой светом сцены вижу обращенное ко мне лицо химеры – лицо свекрови моей дочери, и лицо ее свекра; он сочувственно наклоняется ко мне и сквозь усы спрашивает sotto voce– вполголоса: «Что случилось, дон Мануэль?» [20]20
  Это одна из наиболее очевидных ошибок в воспоминаниях – и кратких, и полных – дона Мануэля. Он не мог присутствовать в ноябре 1824 года в Риме на представлении «Лукреции Борджиа», потому что Доницетти еще не написал ее и впервые она была поставлена в миланской «La Scala» только в 1833 году. Либо Годой намеренно искажает действительность, либо он смешал две оперы со сходным содержанием, либо спутал постановку оперы в Риме с какой-то более поздней постановкой в «Opéra de Paris», где, возможно, у него и возникла эта ассоциация стакана с ядом, порожденного фантазией Доницетти, с похожим стаканом его собственных воспоминаний.


[Закрыть]

Я выпил бутылку «Фраскати», надеясь, что вино поможет мне уснуть, и тут же лег спать, не позволив себе даже взглянуть на письмо или рисунок, но мне так и не удалось забыться сном: образ реальной Каэтаны – Каэтаны накануне смерти, в платье огненного, белого каления цвета, с поблекшим и словно бы песочным лицом ее последних дней, искусно раскрашенным косметикой, – этот образ все силился пробиться сквозь почти абстрактное лицо присланного наброска: белый овал, короткий эллипс рта, два небольших полукруга век под дугами черных бровей и пунктирная линия опущенных ресниц. Я не хотел засыпать с этой вереницей образов, к которым в довершение всего присоединились еще и монстры, липкие, копошащиеся, скрюченные, – комок ужаса и дикости, готовый прыгнуть на меня, как только я усну. Я встал с кровати, взял горевшую свечу и пошел в кабинет. Там среди новых документов и бумаг я хранил несколько старых, которые сначала Мюрат, а потом шурин смогли спасти от расхищения и конфискации. [21]21
  Сам Годой в своих «Мемуарах» дает понять, что почти все его книги и бумаги были конфискованы и впоследствии исчезли и лишь немногие из них смог спасти и вернуть ему Мюрат. Уничтожение и утаивание документов, вольное или невольное, характеризует вообще все, что касается жизни и смерти Каэтаны де Альба. Как будто потомки были заинтересованы стереть все, что о ней известно, и не оставить ничего, кроме загадочного лица на портретах и рисунках Гойи. Но даже и они не все смогли спастись от инквизиции, как мы показали в девятом пункте комментариев к этой главе.


[Закрыть]
Я не ошибся. Нужный документ был на месте, пожелтевшие, давно уже никем не листавшиеся страницы были расшиты. В тишине ночи, которую не могли нарушить ни далекий соловей, ни усталый скрип старого дерева, я читал донесение.

Донесение министерства полиции

Мадрид, июль-август 1802 года

В городе Мадриде в день Господа нашего тридцать первый месяца июля 1802 года в силу Королевского указа Его Величества дона Карлоса IV, подписанного двадцать восьмого дня сего же месяца в его дворце Ла-Гранха и переданного нашему Министерству его превосходительством сеньором Премьер-министром доном Мануэлем Годоем, Князем мира, для скорого и усердного его исполнения, было начато расследование причин смерти доньи Марии дель Пилар Тересы-Каэтаны де Сильва-и-Альварес де Толедо, герцогини де Альба, приключившейся в день Господа нашего двадцать третий сего же месяца в ее жилище в городе Мадриде, и по ходу расследования было выполнено следующее: шеф полиции собственной персоной в сопровождении двух полицейских чиновников посетил упомянутое жилище, известное под именем дворца Буэнависта, находящееся в том месте, где некогда были Сады Хуана Эрнандеса, со входом в него с улицы Императрицы, без номера, и, выполняя необходимые формальности, провел тщательный осмотр места происшествия и опросил всех лиц, которые могли бы дать достоверные сведения относительно упомянутой кончины герцогини де Альба.

В отсутствие прямых родственников – сеньора герцогиня де Альба была вдовой и не имела потомства, родители же ее умерли и, кроме нее, других детей не имели – нас приняли во дворце: сеньорита донья Каталина Барахас, горничная герцогини, и дон Рамон Кабрера, капеллан, которые предложили нам свои услуги и советовали также установить связь с доном Карлосом Пиньятелли, родственником покойной, и сами вызвались пригласить его во дворец. В ожидании прихода вышеупомянутого лица, проживающего не во дворце, а в собственном доме на улице Баркильо, мы предприняли обследование места происшествия в сопровождении сеньориты Барахас, предоставив сеньору капеллану, предложившему нам свои услуги, возможность заниматься своими обычными делами в дворцовой часовне.

Сеньорита Барахас, как выяснилось, была не просто горничной: среди всей челяди сеньоры герцогини она оказалась самым приближенным к своей хозяйке лицом, как из-за долгих лет службы, так и из-за деликатного характера выполняемых обязанностей, к тому же она, по ее собственному признанию, была около покойницы, когда та умирала, была первым свидетелем ее недомогания, принимала первые меры помощи, оставалась около нее все последние часы, вплоть до самой смерти; сеньорита Барахас проводила нас в личные комнаты сеньоры герцогини, расположенные на верхнем этаже и отделенные от других помещений несколькими пустыми залами (стены одного из них сплошь покрыты зеркалами), еще не включенными в жизнь дворца, поскольку их строительство еще полностью не завершено и они не имеют положенных украшений, и только один из них временно приспособлен для живописной мастерской художника дона Франсиско де Гойя, который по распоряжению сеньоры герцогини делает роспись этих залов. Покои сеньоры герцогини состоят из трех комнат: зала для туалета, спальни с альковом и гигиенического кабинета, оборудованного новейшими достижениями прогресса; из этих комнат хозяйка не выходила последние двенадцать часов своей жизни начиная с момента, когда она почувствовала первые признаки недомогания, и до самой кончины. Спустя восемь дней после ее кончины и пять дней после похорон комнаты были убраны и закрыты; все это было выполнено лично сеньоритой Барахас; при этом сеньорита Барахас не обнаружила в них ничего примечательного, о чем следовало бы сообщить нам; сеньорита Барахас обратила наше внимание на то, что эти комнаты имеют только одну дверь, соединяющую их с остальной частью дворца, эта дверь ведет из туалетного зала в общий коридор, что весьма затрудняет вход в покои не только посторонним людям, но и ее личным слугам; нами был произведен также опрос сеньориты Барахас, протокол которого приводится ниже.

Вопрос: – Ваше имя?

Ответ: – Каталина Барахас Карнейро.

В. – Кем вы являетесь покойной?

О. – Являюсь… являлась ее горничной.

В. – Являетесь или являлись?

О. – Извините. Являлась. Сеньора умерла. Она уже не нуждается во мне.

В. – Сколько времени вы служили горничной?

О. – Всю жизнь.

В. – То есть с тех пор, когда вы обе были детьми?

О. – Извините. Я постараюсь быть точной. Я поступила в услужение к сеньоре герцогине в то время, когда она еще не вышла замуж. Я была совсем девочкой. Не помню точно, сколько мне было, извините. Когда она вышла замуж, я осталась при ней. Была одной из ее донселий. А горничной я стала восемь лет назад, когда ушла та, что работала раньше.

В. – Вы не помните точную дату?

О. – Да, помню. В день святой Каталины в 1794 году. Сеньора хотела, чтобы это было подарком на мои именины. Она была очень доброй и всегда думала о других.

В. – Когда вы в последний раз видели сеньору герцогиню живой?

О. – Она умерла у меня на руках.

В. – Была агония мучительной?

О. – Да, сеньора очень страдала. Но в самые последние минуты она стала спокойной.

В. – Не сказала ли она перед смертью что-нибудь, что могло бы заинтересовать следствие?

О. – Сказала… Хотя, простите… Не думаю, что это для вас интересно… Я бы предпочла…

В. – Это решаем мы.

О. – Она сказала: «Каталина, эта плутовка смерть заманивает меня, как тореро своей мулетой. Я ухожу туда…»

В. – Что, по вашему мнению, явилось причиной смерти?

О. – Даже врачи не смогли прийти к согласию. Говорят, что лихорадка… Может быть. Мы вернулись из Андалусии, где видели много смертей. Но там признаки болезни были другие. Словом, не знаю. Да это теперь и не важно.

В. – Важно или не важно – предстоит решать нам. Нет ли у вас каких-нибудь оснований считать, что смерть сеньоры герцогини была вызвана чем-то иным, нежели болезнью?

О. – Я вас не понимаю, сеньор.

В. – Какой-нибудь внешней причиной… Не была ли она вызвана преднамеренно. Не использовался ли, например, яд. Словом, не было ли это убийством?

О. – Боже меня упаси даже подумать об этом! Это отравило бы ненавистью мое сердце!..

В. – Оставим ваши чувства в стороне. Считаете ли вы возможным, что герцогиня, не ведая того, приняла яд?

О. – Но это было бы ужасно!

В. – Вы ведь не будете утверждать, что не знаете, о чем говорят в Мадриде?

О. – Я больше не выхожу на улицу, сеньор. Все мы, кто живет во дворце, только то и делаем, что оплакиваем герцогиню. И никому не приходит в голову мысль о яде, я уверена. Для нас всех ее смерть – воля провидения. Хотя нам трудно понять эту волю. Она оборвала в самом расцвете жизнь прекрасного существа: моей хозяйки.

В. – Не знаете ли вы кого-нибудь, кто относился бы к сеньоре герцогине так плохо, что мог бы желать ее смерти?

О. – Никого, сеньор. Здесь, во дворце, все ее любили. А вне дворца – вы должны знать об этом лучше, чем я. Но я не могу поверить, что…

В. – Принимала ваша хозяйка кого-нибудь накануне своей кончины?

О. – Она принимала многих, вечером. Она устроила праздник. За столом было шестнадцать человек. Сеньор Пиньятелли или сеньор Берганса, ее секретарь, смогут дать вам имена. Я была на кухне, распоряжалась подачей блюд и слугами.

В. – Это входило в ваши обязанности?

О. – В мои обязанности входило все, что от меня хотела моя сеньора. Она относилась ко мне с полным доверием.

В. – Видели ли вы сеньору герцогиню после праздника?

О. – Конечно. Она вызвала меня к себе. Я всегда помогала ей… Извините, помогала раздеваться.

В. – Вы нашли ее в нормальном состоянии?

О. – Она была такой же, как всегда после праздников: слегка печальная, слегка беспокойная.

В. – Говорила она или делала что-нибудь необычное?

О. – Нет. Впрочем… она предложила мне выпить с нею. Нам подарили херес во время нашей поездки в Андалузию. Сеньора герцогиня держала эту бутыль на туалетном столе. Она и сейчас там, вы должны были видеть ее.

В. – Вы выпили?

О. – Мы обе выпили. Это очень тонкое вино.

В. – Когда у сеньоры герцогини появились признаки плохого самочувствия? Утром?

О. – Нет. Часа два спустя. Она снова вызвала меня к себе. Началась рвота, холодный пот, боли в животе… Немного погодя послали за врачом. Приехал доктор. Бонелльс. Уже наступило утро.

К тому времени, когда допрос был закончен, во дворец уже прибыл дон Карлос Пиньятелли. Сеньор Пиньятелли оказался молодым человеком благородного происхождения, со свободными манерами и живым характером. Сеньорита Барахас предоставила нам зал с рабочим столом на нижнем этаже, и мы могли пользоваться им, как своим, в течение всего расследования; мы пригласили в этот зал сеньора Пиньятелли и провели допрос, содержание которого излагается ниже.

Вопрос. – Ваше имя?

Ответ. – Карлос Пиньятелли-и-Алькантара.

В. – Кем вы являетесь покойной?

О. – Это нелегко определить. Прежде всего надо было бы, наверное, сказать о нашей давней и глубокой дружбе. Но нас связывали также и странные узы формального родства, поскольку мой отец, граф де Фуэнтес, во втором браке был женат на матери герцогини, и этот брак сделал нас, если вам угодно, братом и сестрой, но таким необычным образом, что мы могли бы и пожениться. Все это довольно запутано, я понимаю… Чтобы упростить наши отношения, мы называли друг друга кузеном и кузиной. Кузен Карлос, кузина Каэтана.

В. – Вы часто навещали ее?

О. – Сначала довольно часто. Наши отец и мать женились в тот самый день, когда она вышла замуж за герцога де Альба, и мы принадлежали к одному и тому же кругу, были ровесниками – правда, она была чуть старше меня, – мы посещали одни и те же званые вечера, принимали участие в одних и тех же развлечениях. Затем я уехал на несколько лет, жил в Париже. А когда вернулся, мы были совсем взрослыми, к тому же она уже была вдовой. С тех пор я начал постоянно бывать сначала в ее дворце Монклоа, а потом здесь, в Буэнависта, и стал чем-то вроде ее компаньона. У французов есть для этого специальный термин: chevalier servant– кавалер в услужении. Как вы понимаете, он отнюдь не подразумевает интимных отношений.

В. – Когда вы видели ее в последний раз?

О. – Живой? Наверное, вас интересует именно это. Примерно за час до того, как наступила ее смерть, когда я снова отправился искать дона Франсиско Дурана, одного из ее домашних врачей, а «снова» я говорю потому, что мы до этого однажды уже пытались найти его, но безуспешно… Наконец мне удалось-таки разыскать врача, я привел его, и вскоре она умерла. Ужасно. Не могу поверить в это. Моя кузина была такой жизнерадостной, такой живой… Простите, это уже не то, о чем вы меня спрашиваете.

В. – Какие причины, по вашему мнению, вызвали ее смерть?

О. – Врачи смогут лучше, чем я, ответить на этот вопрос. Во всяком случае должны. Дело в том, что я не очень-то верю во врачей, хотя, конечно, прибегаю к их помощи, когда возникает нужда.

В. – Имеются ли у вас какие-нибудь основания считать, что смерть вашей кузины была вызвана чем-то… чем-то посторонним?

О. – Яд? Мне следовало предвидеть ваш вопрос, он неизбежен. Я хочу сказать, полиция всегда ищет в этом направлении… Разумеется нет. У меня нет никаких оснований. Хотя, с другой стороны, не знаю, почему я должен отвергать такую возможность…

В. – Постарайтесь, пожалуйста, отвечать точно на наши вопросы. Иначе нам будет трудно выдерживать порядок допроса. Не пришла ли вам в голову мысль о яде, когда вы увидели, как стремительно протекает болезнь сеньоры герцогини?

О. – Отвечаю точно. Нет. Не пришла. Скорее, мне пришла в голову мысль о том, каким безумием была ее поездка в Андалусию…

В. – Следовательно, вы считаете, что она заразилась в этой поездке…

О. – Я ничего не считаю. Откуда мне знать. Спросите лучше врачей. Однако все отговаривали ее от этой поездки, предупреждали о вспышках эпидемии, приводили разные доводы, а она, как всегда, поступила по-своему.

В. – Стало быть, если бы покойница не совершила поездку, она не заболела бы той болезнью, что за несколько часов свела ее в могилу?

О. – Вы настаиваете! Что вы хотите, чтобы я вам сказал? Только Богу это известно! Конечно, если дело касается столь важного лица, следует уделять внимание таким деталям… Хорошо, я отвечу. Моя кузина чувствовала себя не вполне здоровой в течение долгого времени, ее организм был уже ослаблен… И если она в таком состоянии заразилась чем-нибудь, болезнь, естественно, имела самые благоприятные условия для развития.

В. – Значит, кто-нибудь мог попытаться воспользоваться этой слабостью?

О. – Что вы хотите сказать? Опять убийца? Ну хорошо, допустим. Ведь само по себе это не невозможно. Яркие личности вызывают бешеную злобу у посредственности, сеньор. А кузина Каэтана была яркой личностью. Так что вам остается отыскать какую-нибудь посредственность с задатками убийцы.

В. – Вернемся к конкретным вещам. Герцогиня устроила праздник прямо накануне своей смерти. Не могли бы вы нам сказать…

О. – Вот, пожалуйста. Я составил список, пока ждал разговора. Я был уверен, что вы его попросите. Всего шестнадцать лиц, включая хозяйку дома Интимная встреча, хотя приглашенные были на все вкусы: от наследного принца до комического актера. Прочтите. Здесь полная картина светской жизни моей кузины…

В. – Мы прочитаем его в свое время. А пока соблаговолите сообщить: не ела ли герцогиня что-нибудь такое, чего не пробовали остальные гости?

О. – Сеньор шеф полиции, есть или пить что-нибудь отличное от того, что предлагается гостям, в нашем кругу считается проявлением невоспитанности.

В. – Допрос закончен, сеньор Пиньятелли.

Список сотрапезников герцогини, бывших в доме накануне ее смерти, включает следующих лиц: дон Фернандо, принц Астурийский; генералиссимус сеньор герцог де Алькудия и Князь мира дон Мануэль де Годой со своей супругой сеньорой герцогиней де Чинчон; кардинал-архиепископ Толедский дон Луис де Бурбон; графы-герцоги де Бенавенто-Осуна; граф де Аро и его нареченная донья Мануэлита де Сильва-и-Вальдстейн; генерал Эусебио Корнель; донья Пепита Тудо; дон Карлос Пиньятелли; дон Франсиско де Гойя, художник; дон Исидоро Майкес, актер; донья Рита Луна, актриса, и дон Мануэль Костильярес, тореадор. Дон Мануэль Годой и его супруга удалились примерно в два часа ночи; все остальные – два часа спустя; сам же сеньор Пиньятелли, после того как попрощался с гостями от имени хозяйки, вернулся в свой дом. Мы полагали, что отсутствуют всякие основания к тому, чтобы беспокоить кого-либо из названных лиц, поскольку сеньора герцогиня де Альба пребывала в нормальном состоянии до самого окончания праздника, который прошел вполне нормально.

Но вместе с тем мы сочли необходимым опросить двух врачей, которые находились при покойной во время агонии, и мы попросили сеньора Пиньятелли, чтобы он пригласил их на следующий день. С тем мы и удалились, взяв с собой немного хереса из бутылки, чтобы подвергнуть его соответствующему анализу в одной изофициальных лабораторий.

Первого дня августа 1802 года мы явились к шести часам вечера во дворец Буэнависта, где нас уже ожидали дон Хайме Бонелльс и дон Франсиско Дуран, домашние врачи покойной. Доктор Бонелльс оказался человеком преклонного возраста, имевшим внешность и взгляды старых врачей и присущую им сдержанность; доктор Дуран – молодым, энергичным человеком, принадлежавшим к новому поколению медиков, сформировавшихся на медицинских идеях, принятых во французских и английских университетах. Первым мы опросили старшего из врачей.

Вопрос. – Ваше имя?

Ответ. – Хайме Бонелльс Суньер.

В. – Кем вы являетесь покойной?

О. – Я имею честь быть домашним врачом знаменитой семьи де Альба в течение уже сорока с лишним лет; я пользовал сеньору герцогиню с момента ее вступления в семью в 1775 году и был около последнего герцога де Альба, ее мужа, до его последнего вздоха.

В. – И около герцогини до ее последнего вздоха 23 числа прошедшего месяца июля?

О. – Не имел чести. В эти минуты меня заменил мой коллега дон Франсиско Дуран. Молодой и заслуженный, хочу особо подчеркнуть это, медик.

В. – Вы хотите сказать, что она была в хороших руках?

О. – С того времени, как она оказалась в его руках, я только и делаю, что повторяю это.

В. – Значит, вы не ухаживали за герцогиней во время ее агонии, завершившейся смертью?

О. – Я плохо разъяснил, прошу простить меня великодушно. Меня вызвали рано утром к постели герцогини, и я был около нее в течение девяти часов, пытаясь улучшить ее состояние. К сожалению, безрезультатно. Не пожелал Господь.

В. – Так вы были ее домашним врачом?

О. – Я вижу, что должен внести уточнение. И был, и не был. Я постоянно пользовал герцогиню, но четыре года назад она приняла решение заменить меня доктором Дураном. Я оставался в ее распоряжении, и не мог по-другому; это было моим моральным долгом – по-прежнему являться во дворец по первому зову и лечить членов ее семьи и слуг. Однако, что касается самой герцогини, ее я уже больше никогда не лечил, за исключением нескольких случаев легкой простуды, а также за исключением случаев, когда в городе не оказывалось моего упомянутого коллеги.

В. – Почему же тогда вас позвали той ночью?

О. – Меня позвали не сразу, я думаю, что сначала послали за доном Франсиско, но не нашли его. А старый Бонелльс всегда на месте и всегда готов поспешить на помощь кому угодно, а тем более самой герцогине, как ему предписывают долг врача и христианская мораль.

В. – Не следует ли понимать ваши слова в том смысле, что другой врач их лишен?

О. – Боже упаси! Я этого не говорил. Наверное, доктор Дуран имел весьма веские причины к тому, чтобы не броситься немедленно на помощь, поскольку он, повторяю, в полной мере заслуживает моего профессионального уважения.

В. – Какое у вас сложилось мнение относительно болезни, мучившей герцогиню?

О. – Вы сыплете мне соль на раны, сеньор шеф полиции. Учитывая, что я четыре года не лечил свою пациентку, это был не самый подходящий случай, чтобы сделать заключения о ее состоянии. Сначала я решил было, что у нее отравление, одно из тех, что вызывается летними миазмами; но потом выяснил, что сеньора герцогиня, противу всех рекомендаций, в том числе и моих, настояла на своем путешествии в Андалусию; узнав от сеньориты Каталины, что сеньора герцогиня позволяла себе вступать в контакт с больными, я склонился к мысли, что она заразилась одной из тех ужасных лихорадок, которые в течение нескольких дней протекают скрытно, а затем вдруг проявляются в острой форме. Что и случилось на самом деле.

В. – Думаете ли вы, как и другие, что организм герцогини был угнетен и ослаблен и, соответственно, предрасположен к тому, чтобы воспринять любую болезнь?

О. – Герцогиня была крепкой женщиной, ей не исполнилось еще и сорока лет. Ну а если она страдала от старых болезней, которые лечили неправильно или небрежно, об этом я ничего не могу сказать. Доктор Дуран, который пользовал ее в течение последних четырех лет, может рассказать об этом лучше, чем я. Я же ограничил себя тем, что было мне доступно, и должен сказать, что по воле Бога потерпел поражение, и, как только узнал, что Франсиско собирается приехать, решил отправиться домой, чтобы не вмешиваться в лечение доктора Дурана и не высказывать сомнений, ибо к таким вещам я питаю самое глубокое отвращение.

В. – Не мелькнула ли у вас в какой-то момент мысль, что герцогиня могла быть отравлена?

О. – О чем вы говорите? Ни в какой момент. Да и кем? Боже правый! В доме де Альба такого не может быть. Мы живем в Испании, сеньор шеф полиции, и хотя нас одолевают демоны, ничто так не чуждо испанской душе, как яд – самое коварное и предательское оружие. Нет, я полностью отвергаю такое подозрение.

В. – Следовательно, вы отрицаете, что кто-либо мог быть заинтересован в том, чтобы физически устранить герцогиню?

О. – А зачем бы ему это делать? Ведь это была герцогиня де Альба! Она имела свои слабости – а кто их не имеет? Была, может быть, немного непостоянной, выдумщицей, и поэтому была иногда склонна к капризам и к фантазиям, я имею в виду некоторые формы знахарства, но ведь за это никого еще не отравляли, сеньор! А кроме того, врач с таким большим опытом, как у меня, сразу обнаружил бы признаки отравления и принял бы необходимые меры, а в случае неудачи потребовал бы вскрытия. Но ничего такого не произошло, и это лучший ответ на ваш вопрос.

Мы отпустили сеньора Бонелльса, немного разволновавшегося во время последних своих показаний, и пригласили войти дона Франсиско Дурана. Встретившись, лекари приветствовали друг друга весьма холодно, но вежливо. Молодой врач уселся и стал задавать нам вопросы, поэтому мы были вынуждены заметить ему, что он здесь для того, чтобы отвечать. Ниже мы приводим содержание опроса.

Вопрос. – Ваше имя?

Ответ. – Франсиско Дуран-и-Конде.

В. – Кем вы приходитесь покойной?

О. – Я домашний врач, с 1798 года.

В. – Вы сменили дона Хайме Бонелльса?

О. – Бонелльс уже успел сказать? Бедный старик. Для него это было нелегко, и он не может забыть об этом. Он говорил обо мне очень плохо?

В. – Пожалуйста, доктор Дуран. Мы вам повторяем: спрашивать – наше дело. И наш допрос совершенно конфиденциален.

О. – Хорошо-хорошо. Я понимаю. Так лучше. Не будем терять времени напрасно. Спрашивайте.

В. – По какой причине вы стали врачом сеньоры герцогини?

О. – Да по самой обыкновенной. Меня рекомендовали. Я вылечил детей в семье Бенавенто-Осуна. Герцогиню же мучили головные боли, которые никак не поддавались лечению… Ну, короче говоря, старик Бонелльс не мог попасть с ними в точку. А я смог. Большой заслуги здесь нет. Вся медицина – наполовину возможность, наполовину слепой случай. Искусство, еще не вышедшее из пеленок. И лучше знать об этом.

В. – Считаете ли вы, что организм вашей пациентки, сеньоры герцогини, был ослаблен и подвержен…

О. – Это слишком общие утверждения, они простительны для профана, но не для человека науки. На герцогиню благоприятно действовало мое лечение, и плохо – лечение других. Ей было, как я полагаю, около сорока лет. Возраст, когда организм уже отступает на несколько пядей перед смертью.

В. – Имеется ли у вас достаточно ясная идея о том, что вызвало эту смерть, такую неожиданную и… скажем, насильственную?

О. – Дело в том, что, когда я приехал, она уже умирала Вы знаете, что ее близкие искали меня в течение всего дня, но я, как вышел из дома, все еще не возвращался… Обстоятельство, достойное глубокого сожаления. Может быть, мне и удатось бы сделать что-то. А в том состоянии, в каком я ее нашел, лучше всего было оставить ее умирать спокойно.

В. – Так вы допускаете, что она могла умереть по какой-то посторонней, внешней по отношению к ее организму причине?

О. – Что вы хотите сказать? Поясните.

В. – Яд…

О. – О боже! Я так и думал. Как ужасно! Яд? Хотя почему бы и нет? Но с другой стороны: почему да? Нет никаких строго научных доводов, что заставляли бы нас прийти к такому заключению. Это просто гипотеза… из пьесы или из романа! Хотя у меня нет строго научных доводов и для того, чтобы отбросить ее. Хотите, скажу вам правду? Для меня версия насчет яда правдоподобна не больше, чем гипотеза относительно мадридских миазмов или андалусийской заразы… Одно стоит другого. Все это умозрительные рассуждения, не опирающиеся на факты… Но мы ведь не собираемся подвергнуть из-за них тело бедной герцогини вскрытию, не так ли? Тогда удовольствуемся медицинским заключением, которое я согласовал с Бонелльсом: «Сим удостоверяется, что смерть тра-та-та тра-та-та доньи Марии Тересы тра-та-та тра-та-та по причине кишечной лихорадки, вызвавшей тра-та-та тра-та-та…»

В. – Спасибо, сеньор доктор, можете быть свободны.

О. – Да, кстати. Добрая душа Каталина только что сообщила нам, что сегодня к вечеру все мы приглашаемся в контору нотариуса, где будет зачитано завещание герцогини. Очевидно, нам оставлено какое-то наследство. Бонелльсу тоже. Надеюсь, его доля будет не меньше моей. Этого он бы не перенес. У него очень высокое кровяное давление. Если вы придете завтра, сеньор полицейский, возможно, всем нам уже будет что праздновать. Ведь герцогиня была на редкость щедрой. Хотя каждый, я уверен, предпочел бы вместо этого видеть герцогиню живой, видеть, как она поет, как порхает по своему дворцу. Яд? Слишком мелодраматично, сеньоры.

В. – Вы можете быть свободны, доктор Дуран.

Второго дня месяца августа мы получили заключение об анализе хереса – результат оказался отрицательным. Судя по всему, это было вино наилучшего сорта, исключавшее всякую мысль о подделке. Поскольку анализу подвергалось все содержимое бутылки на туалетном столе, она в конце концов совсем опустела. Прибыв во дворец в то же время, что и в предыдущие дни, мы застали там сеньора Карлоса Пиньятелли и с ним еще шесть лиц: сеньориту Барахас; врачей дона Хайме Бонелльса и дона Франсиско Дурана, об опросе которых мы уже составили необходимые документы; а также дона Рамона Кабреру, капеллана; дона Томаса де Бергансу, секретаря; и дона Антонио Баргаса, управляющего и казначея герцогини. Все семеро хотели официально поставить нас в известность, что они стали наследниками состояния герцогини, разделенного поровну между ними, хотели выразить нам свою готовность оказать всяческое содействие в проведении расследования и вместе с тем выразить пожелание, чтобы оно осуществлялось в такой форме, которая не давала бы новой пищи слухам, циркулирующим по городу (и лишенным, по их мнению, каких-либо оснований, но питаемым нашим расследованием), и чтобы ненужным скандалом не была потревожена память их прекрасной и любимой благодетельницы. Надо сказать, что сеньор Пиньятелли, взявший слово от имени всех остальных, проявил гораздо большую готовность к сотрудничеству, чем во время предыдущей встречи, а сеньоры Бонелльс и Дуран многократно заявили, что они совместно обсудили случай и полностью согласны друг с другом в том, что предположение о яде должно быть отвергнуто и нет никакой нужды в проведении вскрытия. Поскольку трое из присутствующих еще не были подвергнуты опросу, мы оставили их во дворце. Первым мы пригласили к себе сеньора капеллана.

Вопрос. – Ваше имя?

Ответ. – Рамон Кабрера Перес.

В. – Кем вы являетесь покойной?

О. – Я исполняю обязанности дворцового капеллана, как исполнял их раньше во дворце Монклоа, а во время путешествий покойной по ее имениям – в часовнях и молельнях ее домов и дворцов.

В. – Вы были также ее исповедником?

О. – При случае.

В. – Вы хотите сказать, что сеньора герцогиня не часто причащалась?

О. – Отнюдь нет, сеньор. Это было бы так же далеко от того, что я вам сказал, как и от того, что вы меня спросили. Ведь речь идет о глубоко личных отношениях между человеком и Богом, и мы, священники, выступаем лишь посредниками в…

В. – Когда в последний раз вы исполняли свои обязанности?

О. – Когда герцогиня умирала. Я успел дать ей последнее отпущение грехов. И последнее причастие.

В. – Какой причине приписываете вы ее кончину?

О. – Господь пожелал призвать ее в свое лоно. Естественным путем… Скажем, болезнь… Словом, не знаю. Вы ведь уже слышали об этом от ее врачей. Я был у нее четыре или пять раз во время агонии, чтобы помочь молиться. Бог ниспослал ей весьма жестокое испытание. Приступы боли следовали почти беспрерывно. Она едва могла закончить молитву. Под самый конец она обессилела и затихла, будто ее организм перестал бороться за то, чтобы душа свободно отлетела к Богу.

В. – Так у вас не сложилось определенной идеи относительно болезни, которая унесла сеньору герцогиню?

О. – Это дело врачей, сеньор. Мое внимание было направлено на другое. Всякая агония имеет два лица. По-гречески «агония» значит «борьба». И эта борьба двояка: с одной стороны, она ведется за здоровое тело – этой ее стороной занимается врач; а с другой стороны, за дух, и только эта сторона интересует священника, который оказывает помощь умирающему.

В. – Не подумали ли вы в какой-то момент, что сеньора герцогиня могла быть отравлена?

О. – Мой ответ уже предрешен тем, что я вам только что сказал. Мне это не приходило в голову. Но теперь, когда вы произнесли слово, когда все, кажется, только и делают, что судят и рядят об этом, теперь я могу сказать, что решительно отвергаю подобную мысль. И поймите меня правильно: нас, священников, не пугает зло, напротив, мы привыкли к нему даже больше, чем все остальные смертные, но в данном случае мысль о яде мне представляется проявлением глубокой мирской извращенности. Настали времена безверия – и таинственные предначертания Бога больше не считаются достаточной причиной. Требуется, как того желают демоны рационализма, всему находить объяснения.

В. – Благодарю вас, падре. Самый последний вопрос: не знаете ли вы людей, которые желали бы зла герцогине?

О. – Никогда не следует искать врагов вокруг себя, сударь. Враги подстерегают нас в нашей собственной душе. У графини были враги. Конечно. У кого их нет? Гордыня, суетность этого мира, беспорядок в чувствах – вот ее яды! Вот ее отравители!

В. – Достаточно, падре. Спасибо за вашу любезность. Будьте так добры, передайте сеньору Бергансе, чтобы он вошел.

Старый падре Кабрера, который, судя по всему, недолго будет наслаждаться доставшимся ему наследством, поскольку здравого рассудка ему хватит лишь на несколько лет, уступил место сеньору де Бергансе – молодому, невысокому, очень подвижному человеку, сразу проявившему добрую волю и интерес к допросу.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю