Текст книги "Ватикан"

Автор книги: Антонио Аламо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Что? Что ты еще такое знаешь?

– Лучано, я знаю, что ты одержим.

– Прощу прощения, – сказал Лучано.

– Меня тебе не обмануть. Я знаю, что ты – это не ты. Знаю, что ты страдаешь, но это не твое страдание. Покончи с ним!

– Что ты такое говоришь?

Брат Гаспар схватил монсиньора за плечи и стал трясти его, повелевая:

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа изгоняю тебя, нечистая сила, изыди сей же час из сына Божия Лучано Ванини! Повелеваю тебе Его именем, ты, проклятый и осужденный, именем Того, Кто ходил по водам и протянул руку тонущему Петру! Изыди и покончи со страданием, которое ты терпишь и которое производишь! Покончи с ним, покончи с ним! Изыди, проклятый бес, и вернись в свое логово! Изыди сей же час, проклятый!

– Гаспар, что ты делаешь? – сказал монсиньор упавшим, дрожащим голосом. – Ты что, с ума сошел? Прекрати сейчас же!

Брат Гаспар повиновался.

– Знаешь, у тебя с головой не в порядке, – сказал Ванини.

Экзорцист отошел на несколько шагов и, указывая на него пальцем, приказал:

– Читай Отче наш!

– Почему? Зачем?

– Давай прочитаем Отче наш, Лучано, – настойчиво повторил монах, однако на этот раз более мягко.

– Что-то не хочется, – ответил монсиньор.

– Мерзкий бес! – произнес Гаспар, готовясь повторить свои заклинания.

– Послушай, Гаспар, твои шуточки мне что-то не нравятся. Я пришел помириться. Я пришел сюда, переступив через свою гордость, чтобы поговорить с тобой, брат Гаспар, – или уже прикажешь величать тебя «ваше высокопреосвященство»? – язвительно заметил Лучано. – Так вот знай: меня изгнали из Ватикана.

– Что?

– Папа приказал меня выселить, теперь я даже не знаю, куда идти. Вышвырнули на улицу, как щенка. Что мне теперь делать?

– Тебя прогнали?

– Да, закончится месяц, и мне конец.

– Но ведь тебе дадут другое назначение, разве нет?

– Нет, и даже, возможно, отлучат. И знаешь из-за чего?

– Что ж, несомненно, Папа хочет попросту предупредить тебя, чтобы ты вел себя более благопристойно, – сказал монах, желая утешить Лучано и помочь ему справиться с бедой. – Подожди и увидишь, что все вернется в свое русло, если только ты всегда будешь вести себя соответственно своему званию.

– Ладно, птенчик…

– В любом случае я не несу ответственности за решения, которые принимает Папа, – ответил монах на этот раз более сурово. – Это дело не по моей части.

– Как бы не так! – возразил монсиньор. – Да это же ты своими коварными уловками спровоцировал мое изгнание! Ты, ты! Исключительно ты!

– Даже если бы все было как ты говоришь, чем я могу тебе помочь?

– Плут! Обманщик! – взъярился монсиньор. – Приезжаешь сюда и уже на шестой день добиваешься повышения по всем статьям!

– Слушай, Лучано, я не желаю слушать эти обвинения. Будь уверен, что я не старался заполучить посты и повышения, которые мне предложили, и будь уверен, что я их не приму.

– Да, все так говорят, но, в конце концов… В конце концов, ты своего не упустишь, как все.

Говоря по совести, брат Гаспар понимал, что монсиньор отчасти прав, и, прельщаясь пурпурной кардинальской мантией, он не мог не думать о своей матери, поскольку пенсия по вдовству, которую она получала, была мизерной, и, несомненно, кардинальский чин позволил бы ему располагать кое-какими дополнительными средствами, чтобы вознаградить бедняжку за беды и страдания, которые она терпела сызмальства, почему, и довольно часто, он испытывал своим сыновним сердцем угрызения совести из-за того, что не делал всего возможного для ее благополучия.

– Однако есть одна вещь, – продолжал Лучано, – которую тебе стоило бы учесть. Многие прелаты долгие годы дожидаются своей очереди, как вдруг появляется этакий выскочка, притворяющийся святым, с въевшейся под ногтями грязью и ангельским личиком, как будто за всю жизнь мухи не обидел. Но меня тебе не провести. А я-то, дурак эдакий, спешу к тебе отпраздновать твое повышение… Мое единственное утешение в том, что их высокопреосвященства вопьются тебе в горло, как вампиры, и если ты и выживешь, то только чудом. Я бы на твоем месте поскорее убрался отсюда, прежде чем…

Брат Гаспар ни минуты долее не собирался выслушивать монсиньора, потому что слушать его – значило спорить, так что он снова заявил, что перегружен работой и просит сделать одолжение и оставить его в покое, что его занимают множество жизненно необходимых для Церкви дел, но Ванини настоял на том, что разговор еще не окончен, и попросил брата Гаспара сделать одолжение и выслушать его еще несколько минут.

– Хорошо, хорошо, – недовольно ответил монах. – Но только пять минут, – добавил он, глядя на часы и решив жестко оборвать монсиньора, если новые бредни, которыми была забита его голова, выйдут за пределы установленного времени.

Монсиньор Лучано Ванини согласился и сел, сел, в свою очередь, и Гаспар, с нетерпением ожидая окончания его монолога, еще прежде чем он начался.

– Ладно, – серьезно сказал Лучано, – я уж помолчу о твоем предательском характере, стоившем мне карьеры…

– Без комментариев, – ответил Гаспар почти ласково, почти неслышно, прикусив язык, чтобы сдержать гнев, потому что это Лучано, вне всякого сомнения, предал его, передав досье в руки Папы.

– И я хотел бы сосредоточиться, – продолжал монсиньор, – на причинах, заставивших меня вести себя с тобой именно так, а не иначе.

– Начиная с этого момента, – прервал его брат Гаспар, – я не только принимаю твои извинения, но и считаю их необязательными: можешь поберечь их, потому что я уже простил тебя.

– Мне нужно, чтобы ты меня выслушал, – ответил монсиньор.

– Слушаю, – благосклонно отозвался доминиканец.

– У тебя есть друг? – спросил Лучано.

– Не понимаю.

– Ну, я имею в виду в монастыре – есть у тебя друг?

– У меня много друзей, – ответил заинтригованный монах.

– Нет, я не про то. Друг, понимаешь, друг.

– Не понимаю.

– Да ладно, брат Гаспар. Только не говори, что в монастыре у тебя нет друга.

– Всех братьев я считаю своими друзьями, всех одинаково люблю, и они отвечают мне тем же.

– Вот это ответ! – сказал монсиньор, расхохотавшись. – Вечно ты вывернешься! Знаешь, брат Гаспар, давай начистоту.

– Не понимаю тебя, а то немногое, что понимаю, предпочел бы не понимать.

– Ла-а-а-дно… – уступил монсиньор. – Не хочешь мне ничего рассказывать, не рассказывай, но я думаю, что…

– Итак, монсиньор, – сказал брат Гаспар, вставая и теряя терпение, – у меня много дел, хочешь что-нибудь добавить?

– Что?

– Сядь, пожалуйста, Гаспар, сядь на минутку, прошу тебя… Пожалуйста… – Брат Гаспар снова уступил желанию монсиньора. – Знал я как-то одного юношу, – продолжал Ванини, – точно с таким же характером, как у тебя. Неужели испанцы всегда такие… порывистые? Какая прелесть. Юноша, о котором я говорю… Мы познакомились в… Он тоже был очень резкий, очень непостоянный, очень недоверчивый и очень непредсказуемый… Но в конце концов, в конце концов… Ты просто не представляешь, Гаспар, как я любил его. Жаль, что… Я познакомился с ним в Риме, во время одной из папских церемоний, на которую тот был приглашен, он уступил мне место, мы улыбнулись друг другу и… И дружба, Гаспар, великая дружба возникла между нами. Потом мы еще пару раз виделись в Испании. В Паленсии, он жил в Паленсии. Ты бывал в Паленсии? Я поехал повидаться с ним, движимый любовью… Я отдаюсь любви всем своим существом, понимаешь? Но… Мы не виделись вот уже семь лет, однако я все еще часто его вспоминаю, зачем мне лгать?.. Не проходит и дня, чтобы я не вспомнил о нем. Он был твоего типа, хотя и не такой высокий. Кстати, какого ты роста? Он был всего на несколько сантиметров выше меня, но у него было очень красивое, просто ангельское лицо, и смотрел он на меня так же пристально, как ты сейчас. Каждый день, да, каждый день я вспоминаю о нем. Мне больно, очень больно, невыносимо больно, что он больше не хочет меня видеть. Если бы он знал! Иногда я звоню ему в его день рождения и в день рождения младенца Христа, то есть на Рождество, но он не слишком-то рад меня слышать, я это чувствую, и все же он был главной любовью моей жизни. Я вспоминаю его каждый день, он – моя трагедия, понимаешь? И когда вдруг, словно подарок небес, появился ты, я подумал, что… Что ты – та любовь, которую Бог сохранил для меня, любовь, которой суждено заменить утраченную.

На какое-то мгновение брат Гаспар лишился языка (столь велик был стыд, который он чувствовал вчуже), когда же дар речи вернулся к нему, было уже в некотором смысле слишком поздно.

– Согласно учению Церкви, постоянно и без тени сомнения утверждалось, что подобные деяния по самой сути своей безнравственны, – пытался увещевать он монсиньора, хотя в словах его не чувствовалось никакой убедительности, учитывая, что Лучано уже спустил штаны, равно как и исподнее, желтовато-серое, поношенное и мятое, и поглаживал свои органы, глядя на Гаспара живыми, искрящимися глазками, умоляющими глазками ягненка, ведомого на заклание. – Что ты делаешь, ради всего святого? – сказал монах, не в силах отвести глаз от члена монсиньора, маленького, постепенно взбухающего, и от всей его оробелой фигурки, скорее смехотворной. – Тебе не стыдно?

– Сделай мне, – сказал Лучано прерывающимся от волнения голосом, закатив глаза. – Сделай мне, ангел мой…

Движимый чувством жалости и христианского сострадания, не видя иного выхода, брат Гаспар взял руку монсиньора и принялся ласково поглаживать ее, терпеливо выжидая, пока тот не обретет облегчения, которого добивался и которого действительно очень скоро добился, после чего, покраснев как рак, стал рассыпаться перед Гаспаром в благодарностях, хотя вклад последнего был скорее психологический, чем реальный, – момент, которым тот воспользовался, чтобы попросить Ванини дать ему наконец возможность работать, что он и сделал, не заставляя упрашивать себя дважды.

VII

Каково состояние моего духа?

Гамлет я или дон Кихот?

На правом ли я пути?

Павел VI

Судя по раннему часу, когда ему была назначена встреча ослепительным утром 4 ноября, брат Гаспар предположил, что его угостят плотным завтраком, скорее на британский, чем на континентальный манер, какими представлялись монаху папские завтраки, и поэтому вполне логично, что он испытывал двойное нетерпение, но не успел он миновать гвардейцев во дворе Сан-Дамазо, как заприметил монсиньора Лучано Ванини, заигрывающего с одним из часовых.

Услышав их смех, брат Гаспар после недолгого колебания приблизился к сторожевой будке.

– Добрый день, птенчик, – оживленно пропел Лучано и, заговорщицки подмигнув, добавил: – Подожди минутку. У меня для тебя инструкции от Папы.

Гаспар отошел на несколько шагов и терпеливо принялся ждать, пока Лучано закончит разговор с гвардейцем. Он заметил, что они обменялись телефонами, после чего монсиньор, улыбаясь, подошел к монаху.

– Что ты здесь делаешь, Лучано? – спросил его тот. – Разве тебя не выгнали из Ватикана?

– Ах, какой же ты все-таки нехороший, брат Гаспар. Хочешь, чтобы я поскорее исчез с твоих глаз?

– Не надо так говорить, Лучано.

– Так знай: кончится месяц, и меня вышвырнут.

– Сожалею, – сказал Гаспар, хотя на самом деле ни о чем не сожалел, но что еще можно было сказать в такой ситуации?

– Не волнуйся, я что-нибудь подыщу… Лично я чувствую себя вознагражденным тем, что познакомился с тобой. Поверь мне: как только я тебя увидел, я почувствовал нечто вроде…

– Лучано, – прервал его монах, – ты прекрасно знаешь, что я не одобряю твоего поведения, так что не начинай.

– Ты это из-за него? – спросил монсиньор, тайком указывая на гвардейца, с которым только что разговаривал. – Но это просто друг. Тебе нечего бояться, птенчик.

Оставалось только восхищаться поразительной способностью монсиньора держаться предельно дерзко, предельно экстравагантно, беспредельно витая в облаках.

– Что до вчерашнего вечера… – робко произнес он. – Тебе понравилось?

– Что?

– Я спрашиваю, понравился ли тебе вчерашний вечер.

– Не хочу и говорить об этом.

– «Не хочу говорить, не хочу говорить»… – сказал монсиньор, издевательски подражая голосу Гаспара. – Ты что, правда ревнуешь?

– Я? Ревную?!

– Но, Гаспар, я ведь сказал, что это всего лишь друг. К тому же он женат и не из наших. Но, если хочешь, ладно, я больше не скажу с ним ни слова. Даже здороваться перестану. Стоит тебе только захотеть, хотя, по правде говоря, это не слишком-то по-христиански.

– Мне-то что до твоих дел, Лучано?

– Ревнуешь, – с улыбкой повторил монсиньор. – Брось, Гаспар, не будем спорить из-за пустяков теперь, когда мы наконец начали понимать друг друга. Если бы ты знал, о чем я только не передумал за эту ночь. Послушай, – добавил он, вытаскивая из внутреннего кармана пальто конверт, – знаешь, что тут?

Брат Гаспар отрицательно кивнул.

– Два билета на самолет до Лондона.

– И?

– И один на знакомое мне имя… Ну-ка, поглядим, – сказал он, вытаскивая из конверта билет и делая вид, что читает его, – посмотрим, что тут написано. «Гаспар»… Да, «Гаспар Оливарес» – это ведь ты, если не ошибаюсь?

Гаспар кивнул.

– Это на Рождество. Хочу посмотреть, что творится в англосаксонской столице. К тому же нелишне будет попрактиковаться в английском. Хочешь поехать? Предупреждаю: все заранее оплачено, все под мою ответственность, я ведь знаю, как тебе нелегко приходится. Так хочешь поехать или нет?

– Я думал провести Рождество с матерью, – извинился Гаспар.

– Конечно, конечно, нельзя забывать о матерях, матери должны быть для нас на первом плане. Но у тебя еще есть время подумать. Приглашение остается в силе до последней минуты, идет?

Гаспар нехотя согласился, но как могло случиться такое, чтобы Папа выбрал себе подобного личного слугу – такое ничтожество, такого человечишку, чья нищета духа была пагубна и заразна?

– Хорошо спалось, птенчик? – многозначительно вздохнул монсиньор. – Мне тоже.

– Лучано.

– Слушаю тебя, мой птенчик.

– Мне крайне стыдно вспоминать случившееся вчера, – тоном упрека сказал Гаспар, – и я не понимаю, как ты осмеливаешься даже упоминать об этом. И, Бога ради, прекрати называть меня птенчиком.

– Гаспар, Гаспар… Не рассказывай сказки, я-то знаю, что тебе понравилось.

– Мне? Понравилось?

– Ты что, собираешься сказать… Послушай, Гаспар, у меня на такие дела глаз наметанный, и я знаю, что ты, что ты… Но ладно, по правде говоря, мне тоже так нравится. Когда все слишком очевидно, не знаю, но я нахожу это вульгарным и не таким возбуждающим.

– Хватит, Лучано. Какие инструкции дал тебе Папа?

– Мне было сказано, чтобы я попросил тебя подождать здесь.

– Чего и зачем ждать, Лучано?

– Ждать, пока Папа закончит завтракать. Что с тобой? Отчего у тебя вдруг такое лицо? – добавил монсиньор, почувствовав, что это известие вызвало у Гаспара немалое разочарование.

– Просто так, – мрачно ответил он. Однако, привыкнув к суровой монастырской жизни, так же как и к добровольным постам (брат Гаспар привык не брать в рот и маковой росинки каждую пятницу, так же как и шесть последних дней Великого поста), он подчинился воле обстоятельств и, достав четки, погрузился в размышления.

– Эй, блаженненький, – обратился к нему монсиньор с лукавой улыбкой. – Конечно, ты не упускаешь ни малейшей возможности, чтобы тебя заметили. Снова набираешь очки?

Естественно, подобными комментариями Ванини снова испытывал терпение Гаспара, но тот решил пропускать их мимо ушей.

– Брат Гаспар, – неожиданно сказал монсиньор, но доминиканец дал себе слово, что никогда в жизни больше не заговорит с ним. – Брат Гаспар… – настойчиво повторил Лучано.

Гаспар только посмотрел на него.

– Я хочу сказать тебе одну вещь, и запомни ее хорошенько, потому что повторять я не стану: о вчерашнем Папе ни слова. Ни Папе, ни кому другому. И что мы вместе едем в Лондон – тоже, а то ты такой наивный и все выбалтываешь этим ротиком, который Бог тебе дал. Я – нравится тебе это или нет – худшая из тварей, запомни. Ты предупрежден.

Чтобы показать, что он не испугался угрозы, брат Гаспар кивнул и улыбнулся.

– Ты смейся, смейся… – сказал монсиньор.

Вскорости появился Папа в сопровождении трех гвардейцев, и брат Гаспар прочувствованно приветствовал его, потому что в то утро Папа казался другим человеком, причина же этого преображения, не оставшаяся незамеченной ни для кого из католиков, состояла в том, что Папа, в порыве наивысшего, хотя и приводящего в замешательство смирения, облачился в спортивный костюм. Брат Гаспар преклонил перед ним колена, но Папа поднял его с земли, заключив в братские объятия. Надо отметить, что от Его Святейшества пахло лосьоном после бритья и яичницей с беконом, равно как и то, что это последнее обстоятельство лишь усугубило лютый голод, терзавший бедного Гаспара уже более полутора суток.

Услышав автомобильный гудок, они обернулись и увидели, как из-под арки двора Сан-Дамазо выезжают три белые машинки, похожие на те, которые можно увидеть на лужайках для игры в гольф. До брата Гаспара не сразу дошло, что, собственно, происходит, особенно когда машинки мгновенно окружили их, и он даже вздрогнул от испуга, потому что на мгновение ему показалось, что они стали жертвами покушения проклятых арабов, которые нагнали такого страху на весь католический мир. Однако бояться было нечего: водителями оказались гвардейцы, которых Папа знал в лицо и которые, выйдя из своих автомобильчиков, воинственно им отсалютовали. Папа, поблагодарив солдат за крайнюю расторопность и эффективность действий, тепло попрощался с ними, а затем лично принялся обучать брата Гаспара правилам вождения, что было несложно: акселератор, тормоз и гудок – и вот они уже сидели за рулем, хотя прежде Папа посчитал необходимым предупредить монсиньора Лучано Ванини, что хотя он и может сопровождать их, но только держась на расстоянии.

Они объехали Монетный двор, проехали по мосту Сакраменто, покружили возле домика Пия IV и через Квадратный сад добрались до Китайского колокола. Подумать только, сказал про себя брат Гаспар, что он целыми днями представлял себе аудиенцию у Папы, и вот теперь, к его великому счастью, эта аудиенция сопровождалась экскурсией по его частным садам; подумать только, что он наконец оказался в его присутствии и однако же не мог отделаться от ощущения, что все это сон, что вместо него во всем этом участвует кто-то другой. «Я, – размышлял он дальше, – бедный смиренный монах, здесь, на прогулке, рядом с Его Святейшеством в спортивном костюме, и все так запросто, вот только свою машинку он ведет немного небрежно. Какой же он человечный и каким великим и неподдельным смирением веет от него! Никакого напускного мистицизма». Однако даже в эти минуты брат Гаспар краешком души тосковал по своим братьям. Да, ему хотелось разделить с ними то счастье, какое он испытывал в присутствии Папы. Когда он будет рассказывать об этом в монастыре, все придут в изумление, конечно, если ему поверят. С другой стороны, неожиданно решил он, если подтвердится известие о назначении его архиепископом, он пригласит на церемонию всех своих братьев. Таким образом они тоже смогут ощутить вблизи человечность Папы. Как видим, «я» брата Гаспара все больше раздувалось от гордости.

– Присядем на скамейку и потолкуем, брат Гаспар, – сказал ему Папа, останавливая машинку. – Или хочешь покататься еще?

– Нет, хватит.

Выйдя из своих машинок, они сели на резную мраморную скамью.

– Как тебе в Ватикане? Нравится, брат Гаспар? – поинтересовался Папа.

– Да, но я чувствую себя заинтригованным.

– Заинтригованным? Почему?

– Более чем заинтригованным, Святой Отец, ошеломленным. Вот, пожалуй, точное слово.

– Рад это слышать, но почему, возлюбленный брат мой? Почему ты ошеломлен?

– Не знаю… столько всего пришлось здесь пережить. Такой избыток эмоций не по мне. С другой стороны, по правде говоря, я тоскую по моему приору и моим братьям и знаю, что они тоже истосковались без меня.

– Понятно.

– Много лет подряд мы плечо к плечу вели тяжкую битву. И делили на всех каждую радость. Просто невероятно, что теперь мне придется покинуть их, чтобы исполнить наказ Вашего Святейшества, приняв обязанности архиепископа Лусаки и кардинальский чин! Какие сюрпризы преподносит нам жизнь. Несколько минут назад я вспоминал, как они провожали меня в Ватикан. Они радовались, потому что радовался я, а я радовался, видя, как радуются они, вот только, по правде говоря, не знаю, радовались ли мы или пребывали в печали.

– Что-что?

– Подумать только, какие заботы удерживают их там: будь то ремонт колокольни, поддержка, которую они оказывают одиннадцати нищенствующим семьям, и прочее в том же роде. Это уж не говоря о настоятельной потребности пополнить библиотеку, о том, что по четвергам мы устраиваем трапезу для всех, кто стучится в наши двери, или о саде, который мы поддерживаем с таким трудом и в котором сейчас развелось несметное множество мышей.

– Дружище, почему бы вам не покупать еду в супермаркете, как все, и тем самым не избавиться от дополнительных хлопот?

– Монастырская жизнь, сами знаете…

– Да, да, конечно, монастырская жизнь, нельзя смотреть на все через розовые очки…

– Правду сказать, хоть я и не люблю жалобиться, мы дотягиваем до конца месяца только благодаря добровольным пожертвованиям полусотни наших прихожан.

– Так, значит, вы довольны своей паствой?

– Можно сказать и так.

– Что ты имеешь в виду?

– Что они, конечно, хотят помочь нам, но делают это, мягко говоря, скромно.

– Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, – сказал Папа, – и Отец ваш небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?

– Конечно.

– Итак, не заботьтесь и не говорите: «что нам есть?», или «что пить?», или «во что одеться?». Отец ваш небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам. Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо день завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы. Матфей, глава шестая, стих тридцать четвертый, если ты снова меня не поправишь. Скажи честно, – закончил Папа, несмотря на свою непогрешимость, ни словом не обмолвившийся о чеке, который брат Гаспар рассчитывал рано или поздно получить, почему он и не нашел лучшего выхода, кроме как дождаться более подходящего момента, чтобы вернуться к делу и довести его до конца, а возможно, неожиданно и резко (без обиняков и экивоков) заявить, что нужды монастыря намного превосходят ограниченные ресурсы, которыми он располагает. – Тебе плохо, брат Гаспар? Что-то ты побледнел.

Внезапно брат Гаспар понял, насколько важно поведать Папе все свои самые потаенные тревоги и печали.

– Святой Отец, – заявил он, – думается мне, что святой Петр и другие апостолы немало удивились бы, увидев, что здесь происходит.

– Давай начистоту, брат Гаспар, – сказал Папа. – Все, кто приезжает в Ватикан, всегда немного смущаются, это нормально, так что не надо строить передо мной какую-то важную птицу. Скажу больше: смятение предшествует куда более глубокой вере. Без смятения вера немногого стоит. Я бы даже сказал, что Святому Духу нравится оказываться там, где царит смятение, где возникают вопросы, потому что без вопросов вера превращается в привычку, в укоренившееся обыкновение, выраженное горсткой внешних признаков, лишенных всякого смысла. Нет ничего более упорядоченного, чем смерть, это состояние вечного покоя. Когда я умру, а тебе взбредет в голову писать мемуары (уверен, что ты этим кончишь, плутишка), приведи в точности слова, которые я тебе сказал, не впадай в искушение приукрасить их цитатой из Блаженного Августина или какого-нибудь другого Отца Церкви, ограничься тем, что я уже сказал и что собираюсь сказать теперь: мир, брат Гаспар, более упорядочен, чем мне бы того хотелось. Мы хотим познать Бога, да, но мы познаем Его только в том случае, если будем любить Его бескорыстно, без отчаяния, если полюбим Его с чистой и глубокой радостью ребенка. Нет ничего более глубокого, чем детская улыбка. Это нечто настолько абсолютное, что, глядя на нее, мы только и можем сказать: «Бог есть». В каждом детском смехе Бог существует бездоказательно, без поисков, пусть и мимолетно. Потому что… А тебе как кажется?.. Может ли существование Божие быть мимолетным? Может? Правда?

– Нет, – ответил монах.

– Может, Гаспар, может. В этом все таинство Божие. В том, что Он существует, но только временами. Удивительно, верно, брат Гаспар?

Гаспар уклончиво кивнул, потому что такой вопрос требовал более спокойного размышления.

– Пройдемся немного, брат Гаспар? Что-то меня знобит. Всякий раз, как заговариваю о смерти, происходит одно и то же.

Они пошли по усыпанной мелкими камешками дороге и скоро углубились в нечто вроде леса, хотя и очень ухоженного. Было видно, что разнообразная растительность здесь подобрана сознательно; разумеется, такому любителю травоядных тварей, как брат Гаспар, доставляло истинное удовольствие гулять по частным садам Римского Первосвященника.

– Святой Отец, – обратился к Папе Гаспар, резко останавливаясь.

– Что?

– Я оставил ключи в машине. Ее не уведут?

– Вот это славно! – добродушно воскликнул Папа. – Ну и мысли у тебя, глубокоуважаемый Гаспар! Нет, нет, не надо ни о чем беспокоиться: способность дерзать не слишком-то развита у моих подданных. Нет, нет, не стоит беспокоиться. Каким бы невероятным это тебе ни показалось, все здесь ведут себя так, будто они люди честные, и среди прочего это величайшая из многих ватиканских странностей.

Брат Гаспар с Папой рассмеялись, и скоро – ничто так не сближает, как смех, – монах решил, что настал подходящий момент вернуться к разговору о монастырских делах, а потому без лишних предисловий изложил ситуацию, в которой находились его братья, но эти доводы снова не получили ни малейшего отклика.

Естественно, во время прогулки было никуда не деться от вызывающего раздражения раздраженного Лучано Ванини, который не отставал от них, хотя по настоятельному требованию Папы, уже упомянутому, ему приходилось следовать за ними на осмотрительном расстоянии, так как всякий раз, когда монсиньор поддавался искушению приблизиться, чтобы подслушать, о чем идет речь, Папа сжимал правую руку в кулак, выставив указательный палец и мизинец (разделяя таким образом распространенное, хотя и суеверное убеждение в том, что этот знак способен как-то отпугнуть Сатану), а затем потрясал ею, проклиная монсиньора с явным и почти детским воодушевлением.

– Vade retro, Вельзевул! Vade retro! [7]7
  Изыди ( лат.).


[Закрыть]– что, кстати сказать, приводило монсиньора в очевидное замешательство.

Хотя Папа и предложил брату Гаспару свободно и без обиняков выражать все чувства, мнения и суждения относительно своих замыслов коренного и всемерного изменения облика Церкви («Не робей перед папской непогрешимостью», – шептал он Гаспару), несомненно, что в большинстве случаев он выслушивал его самодовольно и даже с некоторой неприязнью, как несомненно и то, что внезапно он начинал сердиться на него и на весь мир, хотя правды ради и следует сказать, что, не давая волю своему гневу, он обычно прощал монаха, обращаясь к нему с примерно такими словами: «Ты совсем как дитя, брат Гаспар, совсем как дитя. „Ибо говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное“». Матфей, глава восемнадцатая, стих третий или Матфей, глава восемнадцатая, стих четвертый, – хотя в конце концов оказывалось, что правда на стороне Гаспара и приведенный стих взят не из Евангелия от Матфея, глава восемнадцатая, стих четвертый, а из Матфея, глава восемнадцатая, стих третий, что и подтвердил в тот же самый день начальник швейцарской гвардии Пиюс Периссе (явно тот самый, который занимался подготовкой прогулочных машинок), это не помешало тому, чтобы Папа не упрекнул его за некоторые из его суждений. Так, например, он считал, что брат Гаспар воспринимает все чересчур серьезно, и сказал, что на самом деле главное – это люди, конкретные мужчины и женщины. Однако, несмотря на то что брат Гаспар был в состоянии проникнуться этим мудрым призывом не терять из виду мужчин и женщин из плоти и крови, составляющих живое тело Святой Матери Церкви, он не мог не заметить, что Римский Первосвященник переживает, мягко говоря, не лучшие времена. Как бы в довершение издевки, настроение Папы подвергалось частым и резким изменениям, переходя от раздражения к сарказму, от меланхолии к воодушевлению и от презрения ко всему роду человеческому – к горячему призыву ко всемирной солидарности и примирению, и все это вызывало немалое удивление доминиканца, как не могли не удивлять его многочисленные и неожиданные отступления, которые Папа то и дело позволял себе по ходу своего монолога.

– Выражаясь финансовым языком, мы, католики, нигилисты, – вдруг говорил он.

– Что? – изумленно переспрашивал брат Гаспар, так как не в силах был уловить основной сути подобного высказывания, хотя и провидел в нем замаскированную ссылку на упорство, с каким описывал Папе плачевные экономические условия, в которые по вине скупости прихожан был поставлен монастырь, перечень и общий баланс которых он посчитал нужным дважды в течение одного утра довести до сведения Папы, со свойственной ему врожденной обязательностью исполняя возложенное на него деликатное поручение.

– Куда подевался Лучано? – спросил Папа, надевая очки и оглядываясь по сторонам, пренебрегая при этом нетерпением, с которым брату Гаспару хотелось уяснить целиком или хотя бы отчасти его утверждение о финансовом нигилизме католиков. – Поди разузнай, чем он там занят…

Последовав примеру Папы, брат Гаспар встал и поглядел вдаль, но Лучано нигде не было видно.

– Никого не вижу, – сказал он.

– Когда он у меня перед глазами, он меня нервирует, но когда я теряю его из виду, то начинаю нервничать еще больше. Куда он подевался? Нас должны сфотографировать.

– Сфотографировать? Зачем?

– Так принято, – ответил Папа.

– Сколько всего принято в Ватикане! – восхитился брат Гаспар.

– Ну уж, тоже скажешь!

Папа сел, и доминиканец последовал его примеру.

– По правде говоря, брат Гаспар, несмотря ни на что, ты – человек с очень развитым чувством здравого смысла. Я весьма ценю это качество. Сделанное тобой замечание кажется мне более чем уместным. Да, брат Гаспар, ты попал в точку: привычки неимоверно процветают в этом Святом городе. Мне как-то тоже случалось размышлять на эту тему… Привычки, обыкновения – как все это мешает нам видеть Бога. Конечно, их высокопреосвященства упрямо стараются облагородить инерцию, по которой мы все движемся под помпезными именами и даже кичась якобы явленной нам мудростью! Да, брат Гаспар, ты прав, у нас слишком много привычек, досадное засилье привычек. Но здесь, поверь мне, все видят в этом источник благоденствия и никто не жалуется. Не переставай проявлять свое любопытство: ты первый человек, который в моем присутствии жалуется на это.