Текст книги "Ватикан"

Автор книги: Антонио Аламо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

II

Ибо Бог сотворил людей непокорными, дабы проявить к ним свое милосердие.

Святой Павел

Подобное предположение высказывалось уже не впервые: его можно было слышать при многих других обстоятельствах – будь то в форме обвинения или пророчества, – да и в самом Священном писании проскальзывала та же угроза. Дракон Апокалипсиса на свой лад вел войну против тех, кто соблюдает заповеди Божий и располагает свидетельством Иисуса. Петра предупредили, что ад попытается возобладать над Церковью и дьявол с особым пылом будет пытаться уловить в свои сети ее последователей. Этот галилейский рыбак, прежде прозывавшийся Симон Бар-Иона, был образцом, коему суждено было повести за собой Церковь сквозь века, которые никогда не были мирными и простыми. Человек, увлекаемый сердечными порывами, человек страстный, человек харизматичный, но подверженный греху, включая приступы безумия и, конечно, одержимость дьяволом, ибо в Евангелии есть на то намеки, – вот каков был этот самый Петр. «Отойди от Меня, сатана! Ты мне соблазн, потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое». Однако Христос выбрал его. Он не взял за образец Павла, более осмотрительного, более рационального и утонченного, а именно его, Петра, великого грешника, превратившегося в ловца человеков. Да, были десятки свидетельств, якобы подтверждавших некое присутствие дьявола в лоне Церкви. Все последние Папы заявляли об этом, и это же прозвучало в заключительных актах последнего Великого ватиканского собора. Невозможно игнорировать слова, произнесенные Павлом VI 29 июня 1972 года во время праздника святых Петра и Павла: «И в Церкви ныне царит состояние смятения». Несмотря на то что в подобных обстоятельствах его слова заслужили насмешки и даже едкие упреки в средствах информации, он осмелился подтвердить их в том же самом году, 15 ноября, всерьез отстаивая мнение, что именно дьявол был причиной первородного греха, и, ни минуты не колеблясь, выразил свою озабоченность властью Сатаны над родом человеческим и его присутствием даже в самом храме, поскольку тот, кто с самого начала был убийцей, тот, кто был отцом лжи, тот, кто замышлял пошатнуть нравственное равновесие человечества, тот, кто был вероломным обольстителем, Сатана, всегда стремился туда, где были святые, и такова причина того, что в мире не осталось безопасных мест. Кроме этого, брат Гаспар прекрасно помнил слова Иоанна Павла II, так же как и приводящее в дрожь видение, явившееся Льву XIII в 1884 году, когда, отслужив обедню, он справлял благодарственный молебен и со всей отчетливостью увидел демона, проникшего в Вечный город.

Тьма спустилась на землю, и от брата Гаспара не укрылся призрачный вид базилики Святого Петра, Святого города Ватикана и даже всего Рима. Он трепетал, но в данном случае отнюдь не естественная набожность была причиной его чувств. Начиная с его приезда четыре дня назад не переставая лил дождь и гремел гром, дни стояли пасмурные, и мертвенно-бледный, неясный и словно бы нечистый свет обволакивал Вечный город подобием туманной дымки, и сейчас тоже, пока он переходил виа делле Фондамента, косые струи дождя насквозь пропитали его рясу, вымочив до костей. Приор его монастыря привык ставить ему в вину, и не без основания, известную ворчливость и надменность, и брату Гаспару оставалось лишь признать эти свои недостатки, когда время от времени он пытался исправиться, хотя и тщетно, как мы скоро с вами увидим. «Я? – спрашивал он себя. – Неужели я посланник, именно я, ворчливый и надменный монах, посланный, чтобы… Чтобы что? Даже вымолвить страшно. Чтобы изгнать дьявола из тела наместника Христова». Неужели такова была его задача? Он просто не мог в это поверить. Молния разодрала завесу небес и, содрогаясь, угрожающе зависла над величайшим куполом христианского мира. Почти сразу же вслед за этим прогремели раскаты грома, казалось, исходившие из самих недр базилики Святого Петра, да, да, из крипты, где язычники, великомученики, апостолы и Папы вместе вкушали вечный покой. Раздался колокольный звон, но даже он не смог успокоить смятенный дух брата Гаспара, а вскоре после этого донесся непрестанный стук вколачиваемых гвоздей, от которого доминиканца пробрала лихорадочная дрожь. «Откуда этот стук? Быть может, в эту самую минуту где-то поблизости распинают Иисуса из Назарета», – подумал он. Бог возлагал на него труд куда более тяжкий, чем можно было себе представить.

Как он жалел, что в эти минуты рядом нет его братьев, и как бы ему хотелось разделить с ними чашку мятного отвара, рюмку анисовки или стакан горячей воды, сидя у кухонного очага; или, возможно, легкую болтовню, шутки, надлежащую медитацию или чтение вслух в тесном кругу, вплоть до того, что он с удовольствием послушал бы, как по-домашнему журит его приор; или просто прислушаться к тишине окружавших монастырь тополей и каштанов, защищающих праведные сердца от козней этого мира. Как приятен был тогда и как ненавистен сейчас шум дождя, и с каким непередаваемым унынием думал он о жуткой обстановке апартаментов, выделенных, чтобы он проводил в них ватиканские ночи.

Однако довольно скоро брату Гаспару удалось справиться с этим затмением, сплавом сомнений и ностальгии: порой душу посещают странные гости, с которыми надлежит обходиться сурово, чтобы затем выпроводить их без лишних церемоний. Он внимательно сосредоточился на своем дыхании, пока не избавился от переполнявшей его слабости, а потом, заглянув в бездонные глубины своего существа, не обнаружил там ничего, кроме радости и живого, острого любопытства: что же такое приготовил ему Ватикан и какую участь сулила ему Господня воля? Будь что будет, он примет это охотно или по крайней мере без жалоб и видимых проявлений слабости. В любом случае первым делом надо было придирчиво изучить доклад о Папе, который ему доверили. И именно в эту самую минуту он услышал, как возле его правого уха жужжит комар.

– Что ты здесь делаешь? – спросил у него брат Гаспар, уподобляясь святому Франциску. – Неужто ты еще не погиб под таким дождем, малыш?

Брат Гаспар рассмеялся над собственной выходкой, а затем, улучив момент, когда дождь ненадолго стих, приподнял полы своей рясы и пустился вприпрыжку между луж к зданию, где ему предоставили жилье.

При виде его привратник Филиппо не смог сдержать улыбки.

– Ну и вид же у вас, господин архиепископ, – сказал он.

– Филиппо, – упрекнул его монах, – никакой я не архиепископ. Я не заслуживаю такого обращения, да и не нравится мне оно.

– Тогда как же мне вас называть?

– Можешь звать меня как тебе угодно, только не высокопреосвященством и не Папой. Я еще не выдержал конкурса!

Оба от души рассмеялись.

– Ах да, вам тут письмо.

– Спасибо, – сказал брат Гаспар, беря конверт. – Спокойной ночи.

– Спокойной она будет для кого-нибудь другого: сегодня мне на дежурство.

– Какое занудство.

– Куда денешься.

– По мне, так можешь дремать сколько душе угодно: не думаю, что кому-нибудь взбредет в голову зарезать бедного монаха.

– Кто его знает. Этот святой дом много странного перевидал! – с усмешкой ответил Филиппо. – Слыхали, что случилось в прошлый четверг с двумя швейцарскими гвардейцами и сенегальской монахиней?

– Нет, и слышать не желаю.

Однако, несмотря на то что он самым явным и недвусмысленным образом дал понять, что не собирается выслушивать сплетни, упрямый Филиппо рассказал ему о хитросплетении страстей, в котором запутались эти трое несчастных, и брату Гаспару оставалось только дивиться происшествию, которое, несомненно, было выдумкой, что он и дал понять Филиппо.

– Кто знает, – ответил злоречивый привратник.

– Ладно, ладно, тебя там не было, так что…

– А в том году, слыхали?..

– Хватит, Филиппо, Бога ради, терпеть не могу сплетен.

– Я на всякий случай буду настороже.

– Премного тебе благодарен, Филиппо, но думаю, никто не желает мне зла. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Поднимаясь по лестнице, доминиканец вскрыл конверт и прочел предполагаемое письмо, которое оказалось не чем иным, как очередным посланием монсиньора Лучано Ванини, личного прислужника Его Святейшества, который был приставлен к брату Гаспару на все время его пребывания в Ватикане или по крайней мере не забывал напоминать об этом каждый Божий день. С определенностью можно сказать, что сей монсиньор больше докучал, чем угождал ему, и, несмотря на то что в некоторых случаях его присутствие было необходимо и его главная задача приобретала сугубую важность – служить связующим звеном между Его Святейшеством и экзорцистом, – в большинстве случаев такового присутствия вовсе не требовалось, хоть он и старался превратиться в тень, повсюду следующую за монахом, вынуждая того прибегать к разным недостойным уловкам, чтобы от него улизнуть. Дело в том, что в его послании, послании монсиньора, было нечто неподобающее и путаное, равно как и в том, что, открывая дверь своей квартиры, брат Гаспар услышал телефонный звонок, и, прежде чем он снял трубку, у него появилось дурное предчувствие, к сожалению, подтвердившееся.

– Гаспар?

И точно: то был голос Лучано.

– Брат Лучано?

– Да, Гаспар, это я. Как поживаешь? Получил мою записку?

– Что происходит?

– Нам надо увидеться.

– Я устал, и у меня еще есть дела, – извинился брат Гаспар.

– Я к тебе загляну.

– Нет, мне нужно написать несколько писем, и… Речь о чем-то срочном?

– Я к тебе загляну.

– Когда?

– Прямо сейчас.

– Сейчас нельзя.

– Я в двух шагах.

Он повесил трубку, даже не дав возможности уточнить место и время, когда они должны были встретиться, и брат Гаспар почувствовал бесконечное раздражение. «Завтра, во время разговора с Папой, – подумал он, – попрошу избавить меня от этого монсиньора, который больше напоминает навязчивую муху». Сняв новую рясу, он переоделся в старую, несомненно угрожавшую вот-вот разорваться, и даже брату Гаспару было стыдно носить ее такую, латаную-перелатаную; он уже вытирал мокрые волосы полотенцем, когда раздался звонок.

– Лучано? – крикнул он.

– Брат Гаспар?

Открыв дверь, он увидел перед собой улыбающееся лицо Лучано, одетого в прекрасного покроя сутану с фиолетовым поясом и зажавшего под мышкой два больших альбома с золотым обрезом. Брат Гаспар проводил его в комнату и попросил подождать несколько минут, пока он не вытрется досуха.

– Итак, – сказал Гаспар, входя в гостиную, – какова же причина столь неожиданного визита?

– Я принес фотографии, которые ты хотел посмотреть.

– Какие фотографии? – удивился монах.

– Семинарские и фотографии Папы, – ответил Лучано, раскрывая первый альбом.

Брату Гаспару не оставалось ничего иного, кроме как усесться возле монсиньора и, изображая интерес, которого он на самом деле не испытывал, начать переворачивать картонные страницы, где располагались фотографии, самые что ни на есть обычные, на которых Лучано Ванини был изображен с разными духовными лицами, включая Папу, какой-то монахиней, обожествляемой своей паствой, кардиналами, а также с политиками, нунциями, послами, футболистами, оперными певцами, актерами, принцессами и прочими персонажами, населяющими страницы бульварной прессы. Брат Гаспар действительно не мог припомнить, чтобы он когда-нибудь проявлял интерес к личным фотографиям монсиньора Лучано Ванини, но милосердие вынуждало его быть терпеливым, а благоразумие подсказывало не относиться к нему свысока.

Минут через двадцать, ушедших на разглядывание этих светских фотографий, последний альбом захлопнулся, и брат Гаспар вновь спросил, чему обязан визитом монсиньора в случае, если на то были другие причины, помимо естественного добросердечия.

– Хочу показать тебе ночной Рим.

– Я устал, Лучано. Прости.

– Ты не проголодался? Не то я закажу что-нибудь.

– Правда, не беспокойся.

Однако монсиньор уже по привычке не обратил внимания на пожелания брата Гаспара и снял телефонную трубку, чтобы заказать ужин. К телефону подошел один из гвардейцев с поста у Колокольной арки.

– Тебе нравится? – весело спросил монсиньор, прикрывая трубку рукой.

– Что?

– Пицца. Или, хочешь, я позвоню в китайский ресторан?

Брат Гаспар с явной досадой пожал плечами. Нет, с этим монсиньором не было никакого сладу.

– С овощами? Ты определенно смахиваешь на монаха нового образца – глубокомысленного вегетарианца.

Пустить такого в гости – настоящий кошмар.

– Поставлю какую-нибудь музыку, чтобы ты расслабился, ладно?

Лучано подошел к скромному, но вполне приличному музыкальному центру, внимательно прислушавшись, настроился на волну «Радио Ватикана» и изрек:

– Псалом сто пятидесятый, Сезар Огюст Франк. Узнаешь? – Брат Гаспар ничего не ответил. – Знаешь, что Папа наказал мне целиком и полностью посвятить себя заботам о тебе? Готов угождать всем твоим желаниям, Гаспар. Хотя для меня, помимо обязанности, это просто удовольствие. Могу сказать наверняка – завтрашняя аудиенция отменяется.

– Что? Почему? Что происходит?

– Ничего особенного. Он не расположен.

– Что с ним такое?

– Обычная простуда, но в его возрасте… Ты же знаешь, в его возрасте даже простуда может иметь прискорбные последствия. Мы должны заботиться о нем, чтобы он протянул подольше.

– Когда я смогу его видеть?

– Возможно, завтра, но только в полдень. Или во второй половине дня. А может быть, и послезавтра. Или в какой-нибудь другой день. Я тебя извещу, не беспокойся. Отнесись ко всему спокойно. Хочешь рюмку вина? Я оставил пару бутылок в кладовке. Ты не заметил?

– Лучано, – еще более уныло спросил брат Гаспар, – что здесь творится?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что…

– Минутку, – прервал его монсиньор, – схожу за вином, а потом ты мне все расскажешь.

Сказано – сделано, и монсиньор выскользнул из гостиной, направившись на кухню.

Почти тут же он вернулся с бутылкой и двумя бокалами, которые поставил на стол.

– Не слишком ли светло? – сказал он, оглянувшись, и включил настольную лампу, бросавшую синие отсветы, которые, падая на стену, оклеенную желтыми обоями в цветочек, окрасили ее неземной зеленью.

Монсиньор передал брату Гаспару бокал, с театральной ловкостью откупорил бутылку и разлил вино.

– За брата Гаспара и за то, чтобы он приятно провел время в Ватикане.

Чокнувшись с монахом, он отпил капельку вина, посмаковал ее и под пристальным взглядом брата Гаспара шумно выдохнул, чтобы дать вину окислиться и таким образом проверить его качество.

– Ничего сверхъестественного, но пить можно, – изрек он.

– Лучано, – сказал доминиканец, – давай поговорим серьезно.

– Почему бы и нет? Давай поговорим серьезно, если тебе так хочется, Гаспар.

– Что здесь творится?

– А что? Ничего такого. Что, по-твоему, здесь должно твориться? Папа желает тебя видеть.

– Да, но зачем?

– Тебя удивляет, что он хочет тебя видеть? Меня – нет. Твое присутствие укрепляет наши силы.

– Но если он хочет видеть меня, то почему откладывает встречу? Я уже четвертые сутки в Ватикане, и день за днем аудиенция откладывается, и я чувствую, что уклоняюсь от своих обязанностей и теряю время, равно как и уверенность в том, что рано или поздно увижусь с Папой.

– Ты что, такая важная птица, что без тебя в монастыре и недели не могут обойтись? – слегка насмешливо упрекнул его монсиньор. – Не верю, дорогой Гаспар. Знаешь, в чем дело? Дело в том, что ты считаешь себя единственным и неповторимым. Или ты думаешь, что Папа отложит все дела и бросится тебя встречать? Ведь я же говорил: у него грипп. Он работает как вол, и иногда у него тоже есть право упасть без сил. Так ведь? Или ты ему смерти желаешь? Скажи – желаешь ему смерти?

Гаспар побледнел, как полотно.

– Как я могу желать ему смерти? – ответил он наконец. – Что за мысли у тебя, Лучано?

– Тогда не будь таким нетерпеливым. Нет, вы только посмотрите, какой резвый монашек! Ты всегда такой? Всегда дуешься? Злишься неизвестно на что? Сеешь раздор? Почему бы тебе не относиться ко всему спокойнее? Представь, что ты в отпуске. В Риме есть на что посмотреть. Кстати, как прошла твоя встреча с кардиналом Кьярамонти?

– Что?

– Твоя встреча.

– А откуда тебе известно?..

Они пристально посмотрели друг на друга. Сказать ему правду? Рассказать все? Уместно ли это? Крохотные голубые, почти прозрачной голубизны, глазки монсиньора, пронзительные и холодные, смотрели на монаха, страстно сверкая.

– Что ему было нужно?

– Ничего. Мы играли в карты.

– В карты?

– В покер. И я проигрался в пух и прах.

Монсиньор преувеличенно весело хохотнул, а затем неодобрительно покачал головой.

– Мне кажется, что не подобает так обходиться с нашими гостями. Что взбрело в голову этому Кьярамонти? Кто еще там был кроме его высокопреосвященства?

– Монсиньор Луиджи Бруно и архиепископ Пьетро Ламбертини.

– Иными словами, la crème, de la crème, [5]5
  Сливки из сливок ( фр.).


[Закрыть]– сказал Лучано тоном, который привел брата Гаспара в легкое замешательство: ироничным, отрешенным, неискренним и почти презрительным. – Ну, а кроме покера, чем вы еще занимались?

– Разговаривали.

– Разговаривали, значит! – сказал Лучано с волнением, причины которого были непонятны брату Гаспару. – Выходит, его высокопреосвященство только и знает, что разговаривать?

– Еще он хотел, чтобы я надписал ему свою книгу.

– И ты надписал?

Брат Гаспар кивнул.

– Слушай-ка, я ревную.

– Но ведь он кардинал, разве не так? Я не мог отказаться.

– Однако со мной…

– Я, кажется, уже объяснял тебе причины моего отказа, – прервал его Гаспар. – Я доверился тебе и ясно изложил все, что думаю по этому поводу. Так или иначе, если ты настаиваешь, я подпишу тебе ее, невелика важность. Напишу все, что захочешь.

Монсиньор ехидно взглянул на него и снова спросил:

– А Хакер? Хакер там был?

– Кто?

– Его высокопреосвященство кардинал Джозеф Хакер. Был там такой?

– Нет.

– О чем же вы говорили?

– То есть?

– О Нечистом?

– А почему, собственно, мы должны были говорить о Нечистом?

– Как это почему? Это наиболее логично, тебе не кажется? С одной стороны, твоя книга вызвала огромный интерес, а с другой… Ладно, просто Нечистый – самый почитаемый в Ватикане персонаж. После Господа Бога, разумеется.

– Почитаемый?

Больше всего брата Гаспара изумляло то, что он слышал из уст монсиньора Лучано Ванини.

– Возможно, «почитаемый» не совсем то слово, но… как бы это сказать? Не знаю, а как бы ты сказал? Ты ведь в этом деле большой знаток. Твоя книга (знаю, знаю, похвалы тебе не надоедают, хоть ты и прикидываешься, что это не так) просветила нас. Кстати, она хорошо расходится? Как я понял, предыдущая принесла тебе немалую прибыль.

– Всю эту прибыль я отдал общине.

– Ну разумеется.

– Что такое? Ты мне не веришь?

– Конечно, верю, брат Гаспар. С чего бы мне тебе не верить? Здесь, в Ватикане, мы тоже все бедные, однако у каждого – у кого побольше, у кого поменьше – свой счет в швейцарском байке.

Брат Гаспар словно языка лишился.

– Лучано, не мог бы ты повторить то, что только что сказал? Не уверен, что правильно тебя понял.

– Шучу, дружище! – расхохотался Лучано. – Шутка! И не корчи такую физиономию!

– По-моему, такие шутки неуместны. По крайней мере меня они не смешат, и уж тем более сам я не склонен шутить в таком же духе. Я совсем не собираюсь принизить твой талант, но я здесь по конкретному делу, вдали от своих обязанностей, и с самого приезда чувствую какое-то непривычное беспокойство.

– А это еще почему? Расслабься, Гаспар, расслабься.

– Говоришь, расслабиться?

– Звонят в дверь. Не откроешь?

Брат Гаспар встал и направился к дверям: это был швейцарский гвардеец с пиццей; воспользуюсь моментом и упомяну, что Лучано, хотя именно он делал заказ, не выразил ни малейшего поползновения заплатить ватиканскому посланцу, что окончательно испортило настроение монаха.

Чтобы подчеркнуть свое намерение не затягивать ужин всяческими церемониями, он даже не побеспокоился найти скатерть и положил пиццу прямо на картонную коробку, в которой ее принесли; Лучано между тем рылся в шкафах и все перевернул на кухне.

– Изумительно, – сказал он, входя со столовыми приборами в небольшую гостиную и облизываясь. – А теперь, если ты не против, можем оставить серьезные темы на потом.

Пока они ужинали в атмосфере, которая по крайней мере брату Гаспару казалась угнетающей, поскольку поглощение пиццы прерывалось совершенно пустой и неинтересной болтовней монсиньора (он уже подумывал о том, как бы сказать Лучано, что ему необходимо побыть одному), у монаха появилась уверенность, что от него скрывают что-то важное.

– Скажи мне, Лучано, только честно, каково состояние Папы? Я имею в виду – кроме гриппа, на который он сейчас жалуется.

– Кроме гриппа?

– Да.

– Так себе. Иными словами, недуги, типичные для человека его возраста, который всю жизнь работал, не жалея себя. – Они помолчали, пока Лучано не продолжил: – Но знаешь, какова подлинная болезнь Папы? – Гаспар отрицательно покачал головой. – Та, что он не хочет умирать. Понимаешь? Мысль о том, чтобы покинуть этот мир, приводит его в ужас.

И снова воцарилась глубокая тишина, но брат Гаспар почувствовал, что монсиньор страшно нервничает, будто хочет сделать ему какое-то важное признание и никак не может решиться.

– Ты больше ничего не хочешь мне сказать? – спросил он, словно чтобы помочь ему открыться.

Монсиньор улыбнулся, взял Гаспара за руку и ответил:

– Да, хочу.

– Что? – встревожился монах.

– Что ты мне нравишься, брат Гаспар.

– Как? Что ты сказал?

Неожиданно монсиньор встал из-за стола и прижался лицом к шее монаха, обнюхивая его, как змея.

– Что ты делаешь, Лучано?

Лучано между тем одной рукой щупал его грудь, другой ласкал спину, а губы его покрывали шею монаха мелкими поцелуями, нежно касаясь ее языком. Удивление, которое брат Гаспар испытал, оказавшись в новой непредвиденной ситуации, ослабило его рефлексы, и он отреагировал с большим запозданием, чем то было желательно.

– Лучано, – вымолвил он наконец, – можно узнать, что ты делаешь?

Но Лучано ничего не говорил, по меньшей мере – ничего связного: он издавал нечто вроде нежного мяуканья, мурлыкал, и похоть – да-да, похоть – светилась в его глазах.

– Лучано, – повторил монах, – я не расположен терпеть…

– Ложись в кровать. Не хочешь лечь в кроватку, мой мальчик? Мальчик мой, какой ты хорошенький.

По обыкновению резкий, голос его сейчас звучал нервным юношеским шепотком, и он продолжал щупать тело монаха.

– Какой ты сладкий, – говорил он. – Делаешь гимнастику?

– Хватит, Лучано, – властно произнес доминиканец, стараясь остановить монсиньора.

– Мы так довольны, что ты приехал, брат Гаспар, мальчик мой, наш мальчик, какая удача.

– Лучано, прошу тебя.

Но тот не слушал.

– Благодарю Тебя, Боже, – говорил монсиньор, – благодарю Тебя за то, что Ты дал нам этого ангелочка.

Потные ручки монсиньора ласкали живот Гаспара, его волосы, спину, грудь и ляжки, и он покрывал его щеки и шею мелкими, очень нежными, почти детскими поцелуями; дыхание его стало прерывистым, а голубые миндалевидные глаза затуманились восторгом.

– Как мы тебя любим, брат Гаспар, мальчик наш, наш ангел.

От звуков его медоточивого голоса брата Гаспара слегка подташнивало, а его поведение, недостойное монсиньора, вызвало у него немалое возмущение.

– Лучано, – сказал он, вставая и освободившись наконец от его хватки, – сожалею, что ты вынуждаешь меня к этому, но я должен попросить тебя уйти.

– Но почему? Неужели мы даже не допьем вино?

Его голос звучал уже почти как обычно, дыхание стало ровнее, он быстро успокаивался и скоро выглядел обыкновенным священником, невинным и чистым.

– Давай сядем, – примиряюще предложил он. – Допьем вино, и я уйду. Обещаю.

Брат Гаспар уступил скрепя сердце и, видит Бог, поступил неправильно, потому что две-три минуты спустя – бедняга Гаспар, дабы не смущать монсиньора, по совести решил избегать всяческого упоминания о произошедшем несколько мгновений назад – монсиньор снова взял его за руку и принялся грубо, нервно поглаживать ее. У него самого были пухлые волосатые ручки, ледяные и горячие одновременно. Брат Гаспар с силой вырвал свою руку.

– Не понимаю тебя, – сказал он, стараясь сохранять спокойствие, хотя это было уже невозможно. Он продолжал жевать вязкий кусочек гриба, попавшийся ему на зуб.

– Чего ты не понимаешь? Что мы тебя любим? Этого ты не понимаешь? Господь наш заповедовал нам: «Возлюбите друг друга, возлюбите друг друга». Так чего же ты не понимаешь?

– Не смешивай разные вещи.

– Какие вещи?

– Сам знаешь.

– Что значит «сам знаешь»?

– Лучано, ты не должен себя так вести.

– Почему? Ну-ка ответь – почему?

– Потому что сексуальное наслаждение, – попытался урезонить его брат Гаспар, – это несовершенный и узкий путь познания Бога, а познание Бога – наше самое сокровенное призвание.

– Смирись, – сказал Лучано с беспредельным презрением, – если Бог познал тебя, не претендуй на то, чтобы познать Его!

– Все наше богословие, – продолжал увещевать его брат Гаспар, не смущаясь резким тоном монсиньора, – и все наше вероучение, учрежденное апостолами, Отцами Церкви и святыми, направлено на познание Божественной сути, чтобы благодаря этому познанию забыть о самих себе, о наших низменных личных интересах, равно как и о плотских утехах. Религиозный дух принимает мир, ибо отрекается от самого себя, и живет во имя любви к ближнему и Божественному Творению и благодаря им.

– Тебе только лекции читать, как скучно. Послушай, Гаспар, я – часть этого Творения, и хотя бы поэтому ты не должен пренебрегать мной. Ты поступаешь плохо. Ведь ты тоже часть Творения, разве нет? Почему же ты так упрямо считаешь себя каким-то особенным?

– Хватит, Лучано. К сожалению, я должен просить тебя уйти.

– До чего же ты правоверный, – вздохнул монсиньор. – Ты безнадежен, сын мой.

– Сложившееся положение кажется мне неприемлемым. Не вынуждай меня принимать меры.

– Об этом-то я и прошу, – язвительно сказал Лучано, – прими меры, Гаспар, прими меры. Я тебя не разочарую.

– Да? Ладно, тогда это будет первое дело, о котором я переговорю с Папой. Посмотрим, как тебе это понравится.

– Значит, донесешь, а? – И монсиньор покачал головой, выказывая свое неодобрение.

– Я обязан.

– Так, выходит, доносы – обязанность? – разъяренно спросил Ванини. – С каких это пор? Не помню, чтобы в Евангелии было об этом написано. Ну-ка скажи, где ты про это вычитал, умница? Хитер, хитер, брат Гаспар.

– Тогда остановись, пока не поздно.

– И что же ты ему скажешь? – сказал монсиньор, похоже, достигнув точки кипения. – «Святой Отец, Святой Отец, монсиньор Лучано – Вельзевул, монсиньор Лучано – Вельзевул». Вот что ты ему скажешь? Думаешь, он сам про это не знает? Скажу тебе две вещи, дорогой Гаспар: во-первых, знай, что Папа выбрал именно меня, потому что я – такой, какой есть, а во-вторых, знай, друг Гаспар, что для того, чтобы увидеться с ним, ты должен пройти через меня, иначе говоря, я, и никто другой, являюсь связующим звеном между тобой и Папой, не какой-нибудь кардинал или архиепископ, а я – простой и скромный монсиньор, я, и если я не захочу, ты никогда с ним не встретишься. Теперь ясно? Да? Так не испытывай мое терпение.

Брат Гаспар не нашел в себе сил ответить ему, но тут же почувствовал, как маленькая потная ручка монсиньора снова схватила его руку и начала грубо мять ее, а еще через мгновение он упал перед Гаспаром на колени и опять превратился в существо, обезумевшее от похоти.

– Маленький ты мой, – говорил монсиньор, стыдливо его щупая – так, что брат Гаспар испугался, что возбуждение может овладеть и им, что в действительности и происходило, – мой мальчик, как мы тебя любим! А это что? Что это у нас тут? Надо же, у такого ангелочка…

– Лучано! – воскликнул Гаспар, вырываясь из его рук и больше не в состоянии сдерживать гнев. – Либо уйдешь ты, либо я!

– Но…

Брат Гаспар не позволил монсиньору вновь прибегнуть к своим уловкам, чтобы продлить эту отвратительную ситуацию.

– Лучано, я ухожу.

Сказано – сделано: он поспешно прошел к дверям, слыша за спиной взывавший к нему резкий голос – теперь он снова стал резким, – спустился по лестнице и с единственным намерением уйти как можно дальше от заразной, возбужденной твари на ходу пробормотал приветствие добрейшему Филиппо и вышел на улицу.

Дождь продолжался, и едва брат Гаспар отошел от гостиницы, как молния расколола темный небосвод. Не зная хорошенько, что делать и куда направиться, он решил встать под дерево, вместо того чтобы бесцельно блуждать по безлюдному и призрачному Ватикану. Он предположил, что монсиньор Лучано Ванини не осмелится дольше оставаться у него в номере. Или по крайней мере ожидал этого. Он представлял, как монсиньор бьет себя в грудь или выдумывает какое-нибудь убедительное извинение назавтра, вероятно напуганный возможной отставкой. Нет, он мог не волноваться: несмотря на угрозы, он никогда не донесет. Единственное, чего хотелось брату Гаспару, это увидеть, как он выйдет из здания, и снова занять предоставленное ему жилье.

С того места, где он стоял, чувствуя, как римский холод и сырость вновь пробирают его до костей, он различал свет в окне, но не видел никакой человеческой фигуры. Через десять минут – десять минут, которые протекли медленно и тоскливо, как века, – он увидел, как монсиньор выходит из здания, поэтому ему пришлось спрятаться за изгородью и осторожно за ним наблюдать. Монсиньор поглядел направо и налево, потом вдаль, но, слава Богу, не заметил присутствия экзорциста. Раскрыв зонтик, он направился к ватиканской парковке. Гаспар не хотел рисковать и, несмотря на усилившийся дождь, оставался на месте, пока не убедился, что нет ни малейшей возможности, что его заметят в его укрытии.

Когда он снова вошел в подъезд, Филиппо встретил его улыбкой.

– Снова вымокли!

– Как видишь, – ответил брат Гаспар, – люблю дождь. Это дар Господень.

– Все вы, доминиканцы, такие оригиналы! – воскликнул Филиппо.

Успешно преодолев это последнее препятствие, брат Гаспар поднялся по лестнице, вошел в номер, снял мокрую одежду и обнаружил, что ему нечего надеть, поэтому, прикрыв наготу двумя полотенцами, принялся сушить рясу на батарее. Дождь по-прежнему стучал в стекло, и все так же грохотал гром, и Гаспар тосковал по своим братьям и мирному уединению монастыря. Произошедшее оставило в нем глубокий отпечаток, наиболее ясно проявлявшийся в общем недомогании и обостренной, параноидальной чувствительности: у него было странное ощущение, что Лучано каким-то образом все же не покинул ватиканской гостиницы, поэтому, несмотря на то что он сам видел, как тот вышел из здания, он на совесть обследовал все три комнаты: спальню, кабинет и гостиную. Ему, привыкшему к строгому убранству своей кельи, белым стенам, скудной обстановке из благородного темного дерева, деревенским запахам, примешивавшимся к запаху ладана, эти помещения представлялись неуютными, так как и здесь в равной степени царил дурной, тяготеющий к роскоши вкус. Однако он в очередной раз сумел совладать с собой: его ожидало чтение вверенного ему доклада, а также медитация и уединение, о котором, казалось, вопиял его изжаждавшийся дух.