Текст книги "Ватикан"

Автор книги: Антонио Аламо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

III

С болью вспоминаю я, как пребывал в монастыре, как посредством созерцания удалось мне воспарить надо всем изменчивым и преходящим и как мысленно погрузился я в одно лишь неземное.

Григорий I

Почту не лишним сообщить о том, что ночью 2 ноября, в ожидании праздника усопших католических праведников, брат Гаспар спал плохо – и плохо, это еще мягко сказано, – то и дело вскакивая без всякой на то причины, и, едва открыв глаза, вновь переживал события предшествующего дня, и таким образом снова оказывался в объятиях монсиньора или в лощеном кругу собравшихся за карточным столом высокопоставленных церковных иерархов, а также сообщаю, что в ту благословенную ночь, когда Лучано Ванини подверг его сексуальным домогательствам и привел в состояние, близкое к безумию, и, как я уже говорил, после того как сатир покинул ватиканскую гостиницу, брат Гаспар убрал остатки пиццы и бокалы с недопитым вином, чтобы приступить к чтению досье о Папе, но вот только куда он его задевал? Он перерыл все, но безуспешно. Несколько предположений пришли ему на ум и среди них подозрение, постепенно превращавшееся в уверенность: документы кардинала похитил Лучано Ванини. Само собой, вполне могло случиться, что он забыл их на стойке привратника, и, решив так или иначе напасть на след бумаг, он позвонил Филиппо и подверг его допросу с пристрастием: тот помнил, что видел, как брат Гаспар вошел в здание с большим, но не очень пухлым пакетом – пакетом, который он действительно положил на стойку, – однако Филиппо мог заверить, что затем он взял его с собой. Он помнил даже, что пакет и рукава рясы брата Гаспара оставили на дереве влажное пятно, которое добрый и заботливый Филиппо вытер тряпкой, как только доминиканец стал подниматься по лестнице. Нет-нет, он не помнил, чтобы монсиньор Ванини выходил из здания с пакетом, при нем были только два толстых альбома из тех, в которых хранят фотографии, продолжал он свой рассказ, хотя, конечно, подобные сведения не были убедительными и не могли рассеять подозрения брата Гаспара, поскольку, вполне вероятно, Лучано спрятал похищенное под пальто или сутаной. Сам брат Гаспар помнил – слабо, но помнил, – что положил папский доклад на телевизор, и единственным приемлемым объяснением было то, что монсиньор Ванини повел себя как обыкновенный воришка. Больше всего его угнетало то, что он скажет или не скажет кардиналу Кьярамонти, вздумай тот начать расспрашивать его о доверенной ему тайной информации, поскольку притворство перед лицом его высокопреосвященства всегда было вопросом щекотливым. Оставалась возможность отрицать потерю досье, но это означало по уши увязнуть в обвинительном процессе с непредсказуемыми последствиями, а возможно, и выступить против одного из самых могущественных кардиналов – не случайно речь уже заходила о государственном секретаре, – личного слуги Папы, а быть может, столкнуть самого Папу с влиятельной фракцией Кардинальской коллегии, которую нельзя было недооценивать. Наилучшим выходом представлялось открыто расспросить монсиньора Лучано Ванини и даже безотлагательно позвонить на его мобильный телефон, хотя, само собой, вновь выносить его присутствие, его уловки и домогательства казалось не лучшим способом восстановить столь желанное душевное спокойствие, хотя и было необходимо, чтобы преодолеть сомнения, немедля поговорить с ним с той строгостью, какой он заслуживал. Брат Гаспар набрал номер и стал ждать: никто не отвечал, и он даже не мог оставить сообщение на автоответчике; вполне возможно, монсиньор предвидел его звонок и решил поиграть с ним в молчанку, что было очередным указанием на то, что именно он завладел документами. Тем не менее монах не отступался и еще раз набрал номер: безуспешно, теперь не отвечала даже линия, и в конце концов Гаспар сказал себе, что единственная альтернатива – дождаться завтрашнего дня, чтобы незваный гость подал признаки жизни. Его снедало желание вернуть себе досье, поскольку смутное предчувствие подсказывало ему, что документ может дать ключ к пониманию того, что до сего момента оставалось ему непонятным.

Эти серьезные заботы помешали его спокойной медитации, а затем и отдыху – уже упоминавшимися внезапными пробуждениями, – равно как и комар, сильно докучавший ему на протяжении почти всей ночи. Не в силах уснуть, брат Гаспар время от времени зажигал ночник, чтобы увидеть, куда село насекомое, и без всяких церемоний покончить с ним, но жужжание прерывалось, едва лишь проклятая букашка чуяла, что он собирается включить свет, как то обычно и происходит в таких случаях, когда начинает казаться, что эти твари предугадывают человеческие действия, и, сколько бы брат Гаспар ни вглядывался в стены и мебель, ему не удавалось различить место, где сел комар.

Не было еще и шести утра, когда для пущего издевательства послышался стук молотка, превративший его отдых в настоящую пытку, так что он даже высунулся в окно, чтобы определить источник этой напасти, но в тот же самый момент стук прекратился.

Уже начало понемногу светать – чудное время для тихой, уединенной молитвы, но душа монаха пребывала в безмерном смятении, и он даже не смог с подобающей набожностью помолиться за усопших, ведь разве не была чистой воды безрассудством мысль о том, что причиной его срочного вызова в загадочный Ватикан послужило не что иное, как просьба вынести суждение, не завладел ли Нечистый престолом святого Петра? И кто же его призвал? Сам Папа, как то можно было заключить по ватиканским посланиям, которые вручал ему приор? Или это кардинал Кьярамонти устроил его поездку? А что сказать об этом странном персонаже по имени Лучано Ванини, уверявшем, что он посланник Папы и существует на свете, чтобы служить ему, но на самом деле был величайшей помехой и приносил дурные новости, раз за разом откладывая столь желанную аудиенцию под расплывчатыми и подозрительными предлогами? Неужели он был не только содомитом, но и слугой Вельзевула? Дело в том, что уже с самого начала он заметил в монсиньоре Лучано Ванини кое-какие обескураживающие черты, как, например, чрезмерная жеманность и не менее чрезмерная забота о собственной персоне (он, несомненно, красил свои седины и делал маникюр); светскость, которой он щеголял (он упрямо водил брата Гаспара по магазинам, насильно заставлял посещать романтические уголки, культивировал безрассудную фамильярность и выставлял напоказ свою глупую и вульгарную нежность, вплоть до того, что однажды едва не осмелился наброситься на брата Гаспара с нелепой и неприличной щекоткой) и, наконец, полное отсутствие чувства собственного достоинства, которое он проявлял ежеминутно, ведя себя как несдержанный шарлатан, будучи при этом не кем иным, как личным слугой Его Святейшества. Так не были ли неуместными любые подозрения, зарождавшиеся в груди брата Гаспара? Разве не могло оказаться, что пасторальный стиль Лучано отличается от его собственного и в этом все дело? Нет, он уже продемонстрировал, что нет, но вначале Гаспар был склонен верить, что подозрения, которые он испытывал в отношении монсиньора, были подозрениями монаха, возможно чересчур удалившегося от светской жизни. «Каким наивным я был, не доверяя внешности», – думал он, обещая себе впредь не быть таким робким в своих суждениях и оценках.

Дело в том, что с самого своего приезда четыре дня назад и не считая Лучано Ванини и партии в покер, когда его самым низким образом обчистили, брат Гаспар чувствовал себя вне игры. Его единственным девизом оставалось «ждать»: ждать, что какие-либо новые сведения наведут его на след того, что происходит в ковчеге святого Петра.

Чтобы отделаться от этих тревожных мыслей, выражавшихся в некоем недомогании, мыслей, в которых досада играла едва ли не одну из главных ролей, он решил заняться повседневной рутиной: сделал упражнения на растяжку, посвятил несколько минут медитации, помолился и наконец позавтракал фруктами и йогуртом. Эти первые часы дня – раз уж изучение досье, которое передал ему кардинал Кьярамонти, было в данный момент невозможно – он провел, правя небольшое эссе, посвященное поэме маэстро Экхарта «Granum sinapis», [6]6
  «Горчичное зерно» ( лат.).


[Закрыть]которое, в свою очередь, было всего лишь прологом к более честолюбивому и, с богословской точки зрения, более глубокому труду, в данный момент занимавшему его мысли, вслед за чем уже в служебные часы он снова (и снова безрезультатно) звонил монсиньору Ванини, которому, по крайней мере, смог оставить разгневанное послание на автоответчике. Затем он позвонил кардиналу Кьярамонти – уведомить, что аудиенция с Его Святейшеством отложена и поэтому он считает назначенный накануне обед лишенным смысла, хотя и не смог связаться с кардиналом лично, вследствие чего был вынужден обратиться к секретарю его высокопреосвященства, монсиньору Луиджи Бруно, который с самого начала выказал себя крайне неучтиво, можно даже сказать, проявил нетерпение, переросшее в раздражение, будто уделить монаху три минуты было для него плачевной тратой времени среди многих обременяющих его обязанностей. После этого досадного инцидента, оставившего в его душе новый унизительный след, про который не так-то легко было позабыть, он позвонил в монастырь, где надеялся найти духовное и денежное вспомоществование. К сожалению – приор уехал в город, – он смог переговорить только с Марселино, который всецело был объят тревогой, показавшейся брату Гаспару несостоятельной и вызванной уроном, что причиняли в саду семенам, плодам и корням расплодившиеся во множестве мыши.

– А кошки на что же, Марселино?

– Кошки съедят трех, придушат двух – и довольны! А мышей-то сотни!

– Ради Бога, успокойся, Марселино, это еще не конец света. Коли б ты только знал, что тут со мной творится…

– Что мне делать, Гаспар? – спросил Марселино, не обращая внимания на его жалобы. – Я просто в отчаянии!

– Есть одно средство, Марселино, есть одно средство. Или, лучше сказать, целых два, которые ты можешь применить вместе для большего эффекта. Первым делом, кипятишь воду…

– Сколько?

– Несколько кастрюль, а потом идешь с этой водой в сад и льешь ее в норы, тем самым ошпарив самих мышей и их детенышей.

– А второе?

– Терпение, дружище, терпение. Во-вторых, опыт должен подсказать тебе, что, хоть ты и залил кипятком норы, где матери производят и выкармливают потомство, полагаться на это нельзя, поскольку ничто не гарантирует, что мыши не вернутся. Так что посади куст бузины, а еще лучше два, в каждом конце сада: запах ее листьев неприятен всем грызунам и в конце концов отпугивает их.

– А где мне взять бузину? – в отчаянии вопросил садовник.

– Послушай, Марселиио, мне бы твои заботы. Возле кухни я посадил три куста, специально, чтобы оберегать наши запасы. В любом случае спроси у Камачо, кладовщика, он поможет тебе с черенками и научит, как действовать.

– Ах, будь ты с нами, Гаспар, совсем бы другое дело было.

– Да, но меня категорически не хотят отпускать.

– Категорически? Ты что, заболел?

– Категорически, то есть принудительно.

– Ага, Но как у тебя – все в порядке?

– Нет, по правде говоря, нет.

– Папа уже принял тебя?

– Нет.

– А как он?

– Плохо.

– А в остальном?

– В остальном? Слушай, Марселино, в остальном все хуже некуда, и не забывай, что я по междугороднему, так что скажи приору, что мне необходимо переговорить с ним как можно скорее. Договорились?

– Ла-а-а-дно…

– Пусть обязательно до меня дозвонится.

Тревога и страх овладели им, и, чтобы не сидеть в ожидании перед телефоном, он отправился в поход по ватиканским музеям, но пробиться сквозь толпу туристов из всех стран было так трудно, что его порыв угас, прежде чем он успел подойти к входу. Он изменил маршрут и зашел на почту, откуда отправил открытку своей матери, потому что бедняжка была совсем одна, хотя постоянно присутствовала в его сердце и молитвах.

Дражайшая матушка!

Пишу тебе эти строки единственно затем, чтобы засвидетельствовать свою сыновнюю любовь и чтобы ты попросила Иисуса, ты, которая так близка к Нему, даровать твоему сыну все свои милости. Никогда не найду слов, чтобы выразить, как я счастлив, имея такую мать, как ты, и никогда не смою вины за то, что не могу ни помочь тебе, ни поухаживать за тобой – разве что настолько, насколько позволяют мне мои слабые силы и средства.

На открытке, которую я тебе посылаю, изображен впечатляющий Колизей, где сохранилась арена, орошенная кровью мучеников Христовых. Скоро увижусь с Папой. А пока я действительно общаюсь на равных со многими кардиналами и монсиньорами. Вчера я встречался с государственным секретарем! Много раз целую, мама, и надеюсь, что благословение Божие всегда пребудет с тобой.

Твой сын, Гаспар

Потом он купил номер «Оссерваторе романо», и за этим и другими делами прошел пятый полдень его пребывания в Ватикане. Когда он вернулся в гостиницу – Джованна, уборщица, как раз заканчивала свою работу, – то вновь принялся ожидать известий, будь то от кардинала Кьярамонти или от коварного монсиньора Ванини, которого он надеялся убедить вернуть так подло выкраденный доклад.

А пока стал просматривать ватиканскую газету, чтобы проверить, сможет ли он, читая между строк, обнаружить что-нибудь важное, что от него до сих пор скрывали. Но этого не случилось, потому что он уснул с газетой в руках, и лишь несколько часов спустя его разбудил телефонный звонок. Это был секретарь государственного секретаря, иными словами, монсиньор Луиджи Бруно, чтобы условиться насчет новой партии в покер. Брат Гаспар отказался, извинившись и сославшись на некоторую скудость денежных средств, поскольку его пребывание в Ватикане затянулось дольше положенного и ему по сих пор не удается связаться с монастырем; тогда монсиньор Бруно ласково предложил ему заем без процентов, но брат Гаспар отклонил его предложение, боясь увеличить и без того раздувшийся долг. Помимо главной причины – банкротства и нежелания доставлять удовольствие тому, кто всего несколько часов назад так неприветливо обошелся с ним, – его удерживала другая, куда более важная забота, а именно возможность в ближайшем будущем, за картами, подвергнуться расспросам о каком-нибудь конкретном пункте досье, которое он в недобрый час потерял.

Брат Гаспар вновь развернул газету и возобновил чтение, но дававший о себе знать голод и обычная небрежность газетной прозы мешали ему сосредоточиться на ватиканских новостях.

Он вышел перекусить, а затем бесцельно бродил по римским улицам, так что в гостиницу вернулся только в начале пятого, а вернувшись, нашел на своем месте Филиппо, который поспешил сообщить ему, что в его отсутствие звонили двое: первый звонок был от Косме, приора, который по-отечески спешил прийти ему на помощь, второй – от кардинала Кьярамонти, который просил срочно перезвонить по его личному телефону и до разговора с ним ни с кем не говорить, что брат Гаспар и сделал.

– Ваше высокопреосвященство?

– Минутку, брат Гаспар, – раздался голос личного секретаря, монсиньора Луиджи Бруно. – Его высокопреосвященство тоже хочет с вами поговорить, не вешайте трубку.

Брат Гаспар подождал, как его и просили, и секунды эти показались ему вечностью, пока наконец он не услышал голос пурпуроносца Кьярамонти:

– Брат Гаспар?

– Да, ваше высокопреосвященство, брат Гаспар слушает.

– Нам необходимо увидеться.

– Когда?

– Сейчас.

– Сейчас? Прямо сейчас?

– Мы не можем ждать. Вы заняты?

Брат Гаспар не нашелся, что сказать.

– Брат Гаспар? Вы слушаете?

– Да, – ответил он едва слышно.

– Вы одни?

– А с кем же мне быть?

– Тогда мы ждем вас в Епископском дворце до половины восьмого, – сказал Кьярамонти и повесил трубку.

IV

Бог не нуждается в нашей лжи.

Лев XIII

Пока брат Гаспар шел по Святому городу Ватикану, направляясь к Епископскому дворцу, где несколько минут назад он договорился встретиться с кардиналом Кьярамонти, он спрашивал себя, уместно ли будет поставить его высокопреосвященство в известность о безнравственном поведении монсиньора Лучано Ванини или лучше – как он в конце концов и решил – сохранить эти сведения в тайне, пока грубая правда, которую от него скрывали, не выйдет наружу и не поможет ему разгадать многие и многие ядовитые загадки, которые своей грязью порочили царство Преемника святого Петра. Хотя становилось очевидным, что обстоятельства складывались для него явно неблагоприятно, справедливости ради стоит отметить, что основу его натуры составляла цельность. Только одно мучило его более положенного – пропажа папского досье и то, как нелегко будет ему оправдаться в глазах его высокопреосвященства, не нарушив восьмой заповеди, и единственное, что придавало ему силы, была мудрая мысль о том, что никакой грех, сколь бы он ни был велик, не слишком велик для милосердия и прощения Божия. Так что не оставалось ничего иного, как врать напропалую, а затем так же напропалую ввериться бесконечному милосердию Божию.

В таком состоянии духа он и вошел в величественное здание, где иерархи уже ожидали его со сдержанным нетерпением. Завидев монаха, все они, включая кардинала Кьярамонти, его секретаря монсиньора Луиджи Бруно, а также знакомого нам со вчерашнего дня архиепископа Пьетро Ламбертини, встали, и то, что брату Гаспару пришлось услышать далее (и что я немедля собираюсь вам сообщить), преисполнило его страха, поскольку первым пунктом, подлежавшим обсуждению во время сегодняшней встречи, было его мнение о досье, которое они вручили ему менее суток назад.

– Мне оно показалось крайне интересным, – заявил брат Гаспар, между тем внутренне изо всех сил взывая к помощи свыше.

– Почему же оно показалось вам таким интересным? – спросил кардинал.

– Благодаря ясности, с какой излагаются наиболее существенные факты.

– Можем ли мы сделать из этого вывод, что ваше мнение не слишком отличается от нашего?

Брат Гаспар двусмысленно покачал головой, чтобы не связывать себя обязательствами ни в том, ни в другом смысле, но этот неосторожный жест, уклончивый по своей сути, был воспринят как высказывание в пользу предположения, которое у брата Гаспара вызывало немалые сомнения.

– Итак, – высказал общую мысль кардинал, – Папа одержим бесом.

– Я этого не говорил, – осмелился поправить его монах.

– Тогда что же вы хотели сказать, брат Гаспар?

– Мне нужны новые доказательства, чтобы покончить с сомнениями. На самом деле присутствие Сатаны – вещь гораздо более распространенная, чем то принято думать, но предположение о том, что римский первосвященник попал в его лапы, ставит бесчисленные вопросы, связанные с первоосновами нашего вероучения. Так или иначе, могу с полной определенностью заверить вас, что в эти самые минуты ядовитый серный смрад отравляет некоторые уголки Святого города Ватикана.

– Что вы хотите этим сказать?

– Сейчас я не могу вдаваться в подробности.

– Не увиливайте. С нами можно говорить начистоту. Более того – не только можно, но и должно. Вы меня поняли, брат Гаспар? Мне не хотелось бы думать, что… Почему вы молчите?

Гаспар понял, что от него жадно ждут суждений и мнений, и попытался изловчиться, чтобы как-то выпутаться из каверзного положения.

– Ваше высокопреосвященство, – молвил он, преклоняя колена, – вряд ли мне под силу сказать, сколь глубоки мои чувства, но, преодолевая вихрь страстей, обрушившихся на меня со дня моего прибытия в Ватикан, почитаю за незаслуженную честь быть залогом надежд стольких высокопоставленных церковных особ, и более того, будучи всего лишь смиренным монахом, пусть даже и сведущим в уловках, к коим прибегает Нечистый, равно как и непримиримым противником противников нашей Церкви, я лишь могу и должен с глубоко проникновенными сыновними чувствами выразить духовные милость и благодать, которыми, хотелось бы мне надеяться, в данную минуту благословляет меня ваше высокопреосвященство.

– Что? – спросил кардинал.

– Я говорю, что мне хотелось бы получить благословение, дабы укрепить свой дух перед лицом столь грандиозной задачи, которую, как кажется, вы передо мной ставите. Благословите, ваше преосвященство, бедного Гаспара.

Удивленное, если можно так выразиться, выражение застыло на лице кардинала Кьярамонти, в не меньшем удивлении пребывали его секретарь, монсиньор Луиджи Бруно, и архиепископ Ламбертини.

– Поднимитесь, – словно бы рассерженно попросил Гаспара его высокопреосвященство.

– Так вы не хотите меня благословить?

– Вы ускользаете от ответа, – упрекнул его архиепископ Ламбертини. – Почему вы не хотите просто и сразу высказать нам мнение, которого заслуживает в ваших глазах переданное вам досье, и считаете ли вы наши подозрения обоснованными или нет?

– Сожалею, но вынужден упорствовать.

– Что? – едва не сорвался на пронзительный крик архиепископ.

– Кто сомневается в том, что дьявол является источником всех зол для каждого из нас и особенно для Церкви, его главного врага? – попытался обосновать свою точку зрения брат Гаспар, стремясь овладеть ситуацией и предпринимая еще один обходной маневр, чтобы убедиться, что встреча может принять иной, более мирный оборот. – Изгнание более всего не по вкусу злому духу, отчего бесы всегда стараются, чтобы их присутствие было нечувствительным, и поэтому очень часто мы, экзорцисты, вынуждены дразнить их, как диких зверей, чтобы они обнаружили себя. Правила ритуала диктуют нам, прежде чем утверждать факт одержимости, полностью удостовериться, что таковая имеет место, и понять, каков ее характер: идет ли речь об одержимости, какую испытал на себе апостол Иуда Искариот, или о простом помрачении, как в случае с Иовом и святым Павлом, которые, как всем нам известно, подвергались нападкам дьявола; каковы мотивы сверхъестественного явления, помимо главного, то есть соизволения Божия, поскольку ничто не происходит без Его ведома, иными словами, стал ли человек жертвой сглаза или тяжкого и вопиющего греха; скорпион то или змий, и, соответственно, под чьей властью – Сатаны или Люцифера – он находится; каково его имя; сколько их, бесов; с какого момента они вселились в тело Папы, и тогда – но только тогда, – когда мы ответим на все эти вопросы, вызвать беса на бой, как то предписывает ритуал нашей Святой Матери Церкви в своем двадцати одном уложении.

– Да, хорошо у вас язык подвешен, – сказал архиепископ скорее с досадой, чем с восхищением.

– Нам нечего бояться, – добавил несокрушимый доминиканец, – так как Господь дал нам силу Своего имени, могущество молитвы, заступничество Церкви и способность изгонять демонов. Не думайте поэтому, что доклад, который вы мне передали, несмотря на весь свой огромный интерес и глубокую обоснованность, может считаться окончательным и безапелляционным приговором. Иначе говоря, я должен увидеть Папу, прежде чем сказать что-либо наверняка. Возможно, что Святой Отец в новом тысячелетии, начавшемся с таким блеском, решил усвоить особый стиль поведения.

– Вы нас не понимаете, – пожаловался Кьярамонти, сплетая пальцы, – вы так и не понимаете нас. Под каким предлогом, – спросил его высокопреосвященство, – вам на сей раз отложили аудиенцию с Верховным Пастырем?

– Простуда, так мне, по крайней мере, сказали.

– С кем вы разговаривали?

– С личным помощником Папы, монсиньором Лучано Ванини.

Стоило произнести это имя, как все присутствующие переглянулись со смесью досады и обеспокоенности.

– Какие отношения сложились у вас с монсиньором Ванини? – спросил архиепископ с гримасой, ясно указывавшей на то, что даже произносить это имя было ему неприятно.

– С моей точки зрения, – ответил брат Гаспар, очень довольный тем, что присутствующие разделяют его неприязнь к монсиньору, – он доводит свои знаки внимания ко мне до крайности. Говорит, что живет ради служения мне, но чаще мешает мне, чем помогает.

– Когда вы виделись с ним в последний раз? – спросил теперь уже кардинал.

– Вчера вечером.

– Вчера вечером? После того как ушли от нас?

– Не успел я вернуться в гостиницу, как он позвонил мне и, к моему несчастью, не замедлил явиться собственной персоной.

– Что ему было нужно?

– В том-то вся и беда, ваше высокопреосвященство.

– Как прикажете вас понимать?

– Именно это я имел в виду, когда упомянул, что этот субъект довел до крайности свои знаки внимания ко мне: и на этот раз монсиньор Лучано Ванини не хотел абсолютно ничего, кроме того, чтобы, возможно, лишить меня нескольких часов сна и медитации. Я как раз думал просить Папу избавить меня от бремени, каковым почти каждый день является для меня его присутствие, но теперь мне пришло в голову, что, вероятно, ваше высокопреосвященство могли бы сделать что-нибудь в этом отношении, чтобы упростить необходимые формальности.

– Нет, – последовал краткий ответ.

– Иными словами, – с явным удовлетворением произнес архиепископ Ламбертини, – он вам не симпатичен.

– Повторяю – крайне не симпатичен, и в том-то вся и беда: похоже, он проникся ко мне нежными чувствами, которые я считаю неумеренными. Вы понимаете, на что я?..

– А сегодня? – пожелал узнать кардинал, не проявляя, впрочем, признаков того, что уловил обвинение, скрытое в последних словах брата Гаспара. – Сегодня вы с ним виделись?

Брат Гаспар энергично покачал головой.

– Полагаю, – сказал архиепископ Ламбертини, – что вы храните в надежном месте документы, которые мы вчера вам передали?

Брат Гаспар ответил чуть заметным утвердительным кивком, чтобы по нему нельзя было сказать, что он вновь нарушил восьмую заповедь.

– Мы вынуждены просить вас, – сказал монсиньор, – чтобы вы, если вы уже закончили ознакомление с досье, завтра же обязательно вернули его нам.

– Так я и сделаю, – ответил брат Гаспар с подчеркнутой твердостью.

Было очевидно, как ложь, произнесенная каждым, влечет за собой другую, та – третью, и таким образом душа безвозвратно гибнет, задыхаясь в клоаке обмана.

– Так знайте, – сказал кардинал Кьярамонти, слегка наклоняясь к монаху, – что поведение Папы вызывает целую волну ложных слухов, поскольку он постоянно и упрямо стремится отмежеваться от принятых правил. Естественно, поначалу мы все не могли не восторгаться и не рукоплескать простоте нашего Папы, его светскости и неожиданным выходкам, однако его непосредственность зашла слишком далеко. Непосредственностъ, брат Гаспар, это сокровище, которым не следует разбрасываться. Возможно, вы с вашим дружелюбным и опростившимся нравом и не стали бы чересчур упрекать Папу за подобные нарушения этикета, но поймите, что речь идет не о пустяках: все формальные моменты были разработаны крайне подробно и весьма основательно и являются существенно важными для правильного функционирования государственного аппарата. Во время встреч с главами других государств Папа произвел на них откровенно дурное впечатление. Обычно он проявляет нетерпение, самодовольно поглядывает на часы, спрашивает собеседника, долго ли тот собирается распространяться, и в припадках раздражения говорит всякую несуразицу. Иногда доходило до того, что он заставлял отправить какому-нибудь высокопоставленному лицу телеграмму неподобающего содержания, с упреками и обвинениями вторгаясь в его личную жизнь, что влекло за собой резкие дипломатические протесты. Не стану от вас скрывать, что в последнее время отношения Ватикана с большинством стран оставляют желать лучшего. Нашу внешнюю политику на данный момент постоянно лихорадит, и дипломатическая служба тоже чуть ли не каждый день попадает в неловкое положение. Как они могут нормально работать при сложившихся обстоятельствах? Они жалуются, что все предпринимаемые ими начинания пропадают втуне из-за капризов свыше.

Брат Гаспар согласился, проникнувшись серьезностью сложившейся ситуации.

– С другой стороны, как вам уже известно, он отказывается от услуг большей части своей свиты. Мы приветствуем, что он не поощряет показной роскоши, так как уже вошло в привычку, что Святой Отец чаще удивляет мир своей склонностью к простоте, нежели к помпезности, как стало очевидно в последнее время. Однако все имеет предел, на самом деле редкая неделя проходит без того, чтобы он кого-нибудь не отправил в отставку. Понимаете, брат Гаспар, Преемник святого Петра отгораживается от своего окружения. Он никого не хочет видеть подле себя. В ватиканских кабинетах сейчас чаще царит праздность, и документы и дела всякого рода копятся, не имея выхода. В ряде тайных докладов я сообщал – такова моя обязанность – эти и прочие подробности, в равной степени скандальные, если не сказать больше, весьма и весьма обеспокоенной Кардинальской коллегии. Чтобы избежать катастрофы, нам приходится ставить информационные заплаты, стараться, чтобы анархия и несогласованность, которые нам приходится терпеть, были не столь заметны, делать вид, что мы сохраняем спокойствие, почти безразличие, а это нам не всегда удается. Чем загладить незабвенную речь, которую он сымпровизировал в сингапурском аэропорту? Традиция настоятельно советует, чтобы никто не оставался равнодушным к папской аудиенции и выходил после нее глубоко тронутым, причастившись его духовного тепла и таланта… Однако в последнее время он вызывал у людей только ужас и смятение. Ему, несомненно, являются видения, и видения эти исходят не от Бога, а от дьявола. В том случае, о котором я упомянул, в Сингапуре, пришлось совершить настоящий подвиг, чтобы заткнуть рот журналистам. К счастью, наша пресс-служба самая эффективная в мире, но постепенно мы начинаем впадать в избитые оправдания. Мы обходим, как можем, все вопросы и недоумения, возникающие на его пути, но… Ссылаемся то на грипп, то на то, что он упал, принимая ванну, уж и сам не знаю на что. И это при всем том, что мы храним ото всех нависшую в эти минуты над Церковью угрозу – Папа, восставший против своих же духовных чад. К нашим настоятельным просьбам и требованиям он не прислушивается. Я просил его возобновить общие аудиенции по средам, столь необходимые, как мы полагаем, чтобы укрепить веру в нашем переменчивом народе, столь склонном к утрате веры и отчаянию. Знайте же, наконец, что вот уже три месяца как мы в качестве экстренной меры осмелились предложить ему отречься.

– Что? Неужели это возможно? И что он ответил?

– Им овладел гнев, досточтимый брат, и на следующий день он письменно дал нам знать, что, если что-либо подобное повторится, он начнет массовое отлучение. Невероятно, вам не кажется? Похоже, он запамятовал, что это мы его избрали… Дело в том, брат Гаспар, что его обязанности священны, а он пренебрегает ими: способствовать нашему будущему процветанию, помочь Церкви просуществовать третье тысячелетие, полное опасностей. И действительно, я не знаю его мнения, но мне представляется, что в эру науки, атеизма и безбожия, эру, когда Иисус исчезает из религиозного сознания молодежи, при опустошительном кризисе и нехватке людей, посвятивших себя духовному призванию, организованных и послушных священнослужителей, в эру, когда на нас со всех сторон обрушивается град проклятий, мне представляется, повторюсь, необходимым, чтобы Преемник святого Петра ясно и твердо направлял свою паству, не давая ей впасть в смятение, ибо разве не смятение – главное оружие дьявола?