Текст книги "Ватикан"

Автор книги: Антонио Аламо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

XIII

Будьте воздержанны и бдительны, ибо враг наш, Диавол, ходит вокруг вас, подобно льву рыкающему, ища, кого бы пожрать.

Святой Петр

Вернувшись в гостиницу, брат Гаспар тотчас почувствовал, как и следовало предположить, что съеденный лангуст дорого ему обошелся, хотя, возможно, обильный розовый соус, в котором он был подан, тоже способствовал острому отравлению, два наиболее очевидных симптома которого заключались в жесточайших коликах то тут, то там и в отвратительном чувстве во рту и желудке, провоцировавшем безрезультатные позывы к рвоте.

Каково же было его горестное изумление, когда в довершение всего он обнаружил своего секретаря монсиньора Лучано Ванини в неподобающем виде в своей собственной постели.

– Лучано, – сказал разъяренный Гаспар и довольно резко потряс его за плечо, – просыпайся, я вернулся. Что все это значит?

– Что? – спросонья пробормотал Лучано.

– Говорю, я вернулся. Что ты делаешь здесь, в моей постели?

Но это наглое ничтожество никак не хотело просыпаться.

– Лучано, вставай, – приказал Гаспар. – Ты что, не видел, что тебе принесли отдельную кровать?

Так или иначе, монаху пришлось серьезно призадуматься над возможностью вытащить монсиньора из кровати, а затем и из номера, даже если бы для этого пришлось применить грубую силу.

На стуле он увидел аккуратно разложенную во всю длину его сутану со сложенным вдвое пурпурным поясом, при виде которых брату Гаспару непросто было осознать, что такой грешный человек осмеливается одеваться с таким вызывающим достоинством, с каким он это делал. Гаспар повернулся к Лучано, стараясь по возможности смирить охвативший его гнев, и сказал веско и властно, опираясь на многочисленные и скандальные доказательства того, что поведение монсиньора отнюдь не соответствовало его сану:

– Лень ни в коем случае не может считаться добродетелью, но, когда речь идет о монсиньоре, она абсолютно недопустима. Будь добр, перестань прикидываться и немедленно выбирайся из этой кровати, которая уж точно не твоя.

Хотя Лучано не замедлил открыть свои злодейские голубые глазки и посмотреть на него – по крайней мере вначале, – словно не видя брата Гаспара и не понимая, что он тут делает, хотя все было ровно наоборот, он тут же снова закрыл их, перевернулся на бок и с головой укрылся одеялом.

– Чертов монсиньор, – сказал ему Гаспар в порыве гнева, – гнойный нарыв на теле Церкви, пиявка, сосущая кровь Ватикана, ты не заслуживаешь этой сутаны, прикрываясь которой разгуливаешь по святым местам!

Брат Гаспар подождал ответа, но ответа не последовало. Несмотря на суровые слова монаха, монсиньор Лучано Ванини продолжал дремать мирно, как ребенок.

Положение монаха – смиренного слуги Господа – было более чем деликатным, так как, помимо проблем, которые продолжал создавать непредсказуемый монсиньор Лучано Ванини, куда более важная задача привлекала его внимание: изучить указания, которые передал ему кардинал Хакер, чтобы помочь в составлении пастырского послания, которое не отклонялось бы от линии ведомства, хранившего термины и формулы данной в откровении истины. Поэтому он решил смириться с узурпацией своего ложа. Его ожидала тяжкая работа. В конечном счете он даже был почти уверен, что в эту ночь ему не удастся сомкнуть глаз. Завтра, успокоившись, он без обиняков и без отлагательств переговорит с монсиньором и откажется от его услуг, прикрываясь любым из тысячи аргументов, которые были в его распоряжении, хотя бы это и предполагало неповиновение Римскому Первосвященнику.

Если бедняге Гаспару и удалось продраться сквозь хитросплетения документальной эквилибристики, то только с великим трудом и самопожертвованием, так как, помимо неописуемых мучений, которые доставлял ему не желающий перевариваться лангуст, язык документов был бесстрастным и местами темным, почему у него и ушло не менее двух часов на то, чтобы докопаться до их приблизительного смысла.

Хотя был уже почти час ночи, он решился позвонить Хакеру, чтобы удостовериться в том, что его толкование документов правильно.

– При всем моем уважении, ваше высокопреосвященство, я ожидал, что указания Священной конгрегации наведут меня на след содержания, которое мне надлежит охватить в пастырском послании, но, похоже, документы намекают на то, что содержания мне вообще следует избежать.

– Так оно и есть, брат Гаспар.

– Но, ваше высокопреосвященство… Как же это возможно?

– Среди документов, которые я вам передал, есть парочка особенно загадочных энциклик. Возьмите их за образец.

– Ах вот… – вновь отозвался брат Гаспар. – Простите, но я так и не понял, какой тип пастырского послания я должен…

– По возможности, наименее компрометирующий, – прервал его кардинал. – Сделайте смесь или, если вы в настроении, можете углубиться в другие темы.

– Какие темы?

– Сгодится все, чтобы выйти из положения. В конце концов, что еще нужно?

Выслушивая подобные заявления, брат Гаспар почувствовал, что у него голова идет кругом. В довершение всего лангуст снова дал знать о себе.

– Значит, – сказал брат Гаспар, все еще не веря в то, что слышит, – значит, все равно? Я имею в виду, что все равно, какой материал следует использовать в пастырском послании?

– Конечно, все равно. Речь идет о пастырском послании бесстрастном и непонятном, как, впрочем, всегда было принято, так что я не понимаю, почему вы не перестаете удивляться моим словам. Или вы хотите сказать, что мы когда-либо отличались ясностью нашей аргументации?

– И какова же, – задал вполне логичный вопрос бедняга Гаспар, – цель подобного пастырского послания?

– Так вам до сих пор не ясно? Оценив сложившееся положение, мы пришли к выводу, что лучше, чтобы было понятно, что ничего не понятно. Не верите? Надо сбить с толку средства массовой информации, заставить их думать, что ничего серьезного не происходит. Послушайте, вы когда-нибудь дадите мне отдохнуть? Или хотите, чтобы я сам за вас все написал?

Гаспар повесил трубку, так и не разрешив сомнений, которые заставили его позвонить кардиналу. Бедняга чувствовал, что у него жар, усугублявшийся уже упоминавшимся кожным зудом и мучительно переваривавшимся проклятым лангустом. Нет, никогда в жизни он больше не станет их есть. Слишком много отростков.

С невыразимым отвращением он снова углубился в чтение папских энциклик, чтобы проникнуться языком, интонациями и стилем понтификов, а затем решил, что настал момент приступить к составлению послания, которое завтра радио разнесет по всему земному шару. Это бы еще ничего, но, к сожалению, в задачу брата Гаспара входило сочинить послание, которое не имело бы никакого отношения к реальному человеку из плоти и крови, рассуждать о сложных и запутанных богословских вопросах и напустить туману так, чтобы тот загадочным облаком проплыл перед глазами толпы верующих, которые, несомненно, стоит лишь начаться речи, примутся думать совсем о другом или, кто знает, дремать… К примеру, он вдруг задался вопросом, была ли Богородица неотъемлемой частью божества или всего лишь связующим звеном? Боже мой! Как все было по-мирски, поверхностно и лживо!

У меня едва хватает слов объяснить, как чувствовал себя бедняга Гаспар: он чувствовал себя бесчувственным и лишенным веры; опустошенным, грязным и безлюбым; он чувствовал себя чем-то внешним и нелепым по отношению к божественному творению: винтиком в механизме, задуманном сумасшедшим или идиотом; он чувствовал себя чуждым собственному прошлому и свершившимся выборам; он чувствовал себя лишенным привязанностей, беззащитным и бездушным, особенно когда жар заставлял его читать не слова, значившиеся на бумаге, а существовавшие только в отравленном воображении несчастного доминиканца: обращения к Сатане, чудовищные богохульства и нечистые мысли, подписанные префектом Священной конгрегации Джозефом Хакером; его бросало то в жар, то в холод, и он то, дрожа, укутывался одеялом, то скидывал его, чувствуя, что обливается потом.

«Спасения нет, нет…» – начал было писать он.

Поначалу бедный монах чувствовал себя в замешательстве, но уже через мгновение его пальцы начали снова тыкаться в клавиатуру, и слова стали возникать непроизвольно, сами по себе: «Возлюби свои собственные пути, а не пути Божии, возлюби свободу беглеца… Аз есмь Сатана». «Аз есмь Сатана», – и трепет охватил его, когда он перечитал эти слова и понял, кто находится рядом с ним.

– Аз есмь Сатана, – прошептал он.

– Ты звал меня, и вот я явился.

Кто лучше меня, кто лучше меня сможет помочь тебе, бедный Гаспар?

Ах, бедный Гаспар, но чего же ты хочешь? Спасения?

Спасения нет, и это очевидно. Бедный Гаспар, ты смотришь, но глаза твои слепы.

Сжалься надо мной, старик, ибо я тоже страдаю.

Сжалься надо мной, сжалься надо мной.

Я пытаюсь понять, Гаспар, воистину пытаюсь, пытаюсь понять мысли Божии и пытаюсь также, чтобы и остальные их поняли, по никто не понимает, разумеется, никому не интересно понять, они предпочитают не понимать, ведь пойми они, ах, бедный Гаспар, если бы они только поняли… Если бы они только поняли, то впали бы в эпилепсию и вошли в церкви, чтобы расстрелять деревянных, бронзовых, серебряных и золотых Христов; пойми они только, и они уже больше не стали бы прислушиваться к Старику, пойми они, и они бросили бы его в Тибр голым или во всем одеянии, но они бросили бы его, а вслед за ним тиару, облатки, распятия, статуи пап и эти дерьмовые картины, которые прославляют и освящают кормчего. Самое поразительное из всего, дорогой Гаспар, что это они – идиоты, блаженные, юродивые, униженные, больные, подонки и отбросы общества, мучимые собственными бедами, старики, брошенные своим потомством, как твоя мать, – именно они готовы обмочиться при одном только виде Папы, а самое поразительное из всего самого поразительного то, что никакие аргументы и доводы никого не убеждают, ибо во всех них жива так называемая вера, иными словами, у них застит глаза, когда Старик выходит, весь важный и расфуфыренный, в драгоценных одеждах, напичканный самыми хитрыми лекарствами на земле, выходит прочесть непонятные, написанные за него другими слова, но Старик этот не просто Старик, а Старик, представляющий всех стариков на свете, всю эту гниль, которую я ненавижу, ибо я молод, ибо в дьяволе, несмотря на всех продажных ватиканских художников, есть это – дьявол молод и прекрасен, и вот вам ловкость рук, фокус-покус: всемирный порядок и благосостояние, которые держатся на тех же гвоздях, которыми был распят Христос, самых прочных и долговечных гвоздях, выкованных в мире ином, и я облапошен, облапошен, ибо мои естественные союзники, вся эта шайка эксплуатируемых, голодных и вшивых нищих со всего мира – повторяю, мои природные союзники, – становятся на его сторону, и тогда, пожалуйста, может явиться кто-нибудь из моих дружков, к примеру, университетский профессор этики, любитель секса, ибо занятия философией делают человека необузданным сексуально, потому что достаточно чуть копнуть этот вопрос и окажется, что нет ничего важнее секса, что секс – переживание небожителей, а жизнь небесная куда более мимолетна, чем жизнь земная, так вот, как я уже говорил, появляется профессор этики, но не просто, а во всеоружии своих неоплатных и несокрушимых философских аргументов по поводу того, как устроена и на чем держится вся эта чертовщина, – иными словами, систематической лжи, действующей благодаря вере или, точнее выражаясь, привитым в детстве суевериям, – итак, повторяю, появляется профессор со своим дьявольским анализом существования зла в мире, и никто не обращает на него внимания, поскольку аргументы и доводы – сильная сторона моих слуг – бессильны против веры, идиотизма и глупости нищих духом, тех самых нищих духом, которые стонут и рыдают, истекая кровью на кресте Христовом, пока я терзаюсь тоской и злобой в окружении тысячи удовольствий.

Спасения нет. Спасения нет ни для кого с тех пор, как я измыслил соблазн и желание – этот совершенный механизм, предназначенный, чтобы плодить несчастья. А чтобы этого не показалось мало, я разжег в людских сердцах огонь алчности, и эта алчность и это желание, заставляющие раздуваться ваши «я», уничтожают всякую возможность того, что кому-то повезет. Я хорошо знаю, что говорю, поверь мне. Ибо даже жажда Бога есть не что иное, как одна из форм алчности, желания и самовлюбленности. Голубиный помет, да, как не уставал тебе напоминать твой приор Косме, еще один из моих слуг, пусть и не ведающий об этом, но помет фосфоресцирующий, Гаспар, вы – фосфоресцирующий помет, который хочет подняться над Землей и улететь далеко, за пределы этого мира. Ах, все эти пятна голубиного помета, предающиеся медитации, обливающиеся холодной водой, питающиеся овощами, возносящие молитвы Богу Отцу, творящие красоту из слов и звуков, вечно жаждущие любви, жаждущие абсолюта в хрупком и преходящем мире, мире продажности, вражды, скорбей, нищеты, войн, болезней и непрестанных смертей. И когда после тяжких усилий и борьбы без передышки вы попадаете в Страну Счастья, Страну Чистого Удовлетворения, Страну Чистых Нег – что вас там ожидает? Что я для вас приготовил? Скуку, брат Гаспар, скуку, сдобренную отбросами воспоминаний, этого сокровища, которое делает вас такими бедными. Если копнуть поглубже, то счастье зависит от не рассуждающей доблести. Счастье – это упражнение в цинизме, Гаспар. Человечество делится на две половины: на тех, кто выбирает неправильный путь, и тех, кто живет фантазиями, кто следует по крайней мере какому-то пути, неуверенный ни в чем, кроме небытия. Разве ты не видишь надписи, которые я разместил на обочине этого пути?

Выхода нет.

Спасения нет.

Ты – ничто.

Аз есмь Сатана.

Бедного брата Гаспара вновь затошнило, и он почувствовал, как густой мрак овладевает всем его существом, густой мрак, в котором, однако, как зловещие предвестники близкого краха плавали розовая туша несъедобного лосося и летучий лангуст, ощетинившийся пугающими усиками и отростками, и тогда слезы затуманили его взгляд, и не в силах противиться он изверг из себя обильную рвоту.

Бросившись в уборную, он утер рот и посмотрелся в зеркало, откуда на него неотступно глядели неестественно красные, почти дьявольские глаза. Ударом кулака он разбил стекло, слегка оцарапав пальцы и тыльную сторону ладони.

Чувствуя перемену во всем организме и без всякой веры в успешное выполнение возложенной на него миссии, он внезапно и без всякой на то конкретной причины разрыдался навзрыд, захлебываясь слюной и текущей из носа слизью, и вскоре после этого понял, что губы его вновь произносят имя Сатаны.

Брат Гаспар, ты звал меня, и вот я явился.

Он безуспешно постарался сохранить спокойствие и уверенность и вверить себя Божьему милосердию. Затем он попытался прибегнуть к силе молитвы, но слова его звучали невнятно, ничего не получалось, тогда он решительно взял завязанную узлами веревку и туго затянул ее вокруг пояса, что облегчило его состояние на полчаса. Гаспар использовал мирный оазис покоя, достигнутого благодаря наказанию плоти, чтобы вновь приступить к составлению пастырского послания, но рука его непроизвольно выводила мое имя, имя Сатаны, – то слева направо, то наоборот.

Ты звал меня, и вот я здесь.

Теперь брат Гаспар отчетливо слышал чудовищные кощунства, изрыгаемые его собственными устами. Не в силах вынести это ни минутой больше, он заткнул уши руками и растянулся на диване, чувствуя страшный зуд и отчаяние. Тогда-то монах и услышал доносившиеся из коридора шаги, шаги, которые не могли принадлежать человеку и которые могли производить только копыта нечистой твари.

Однако теперь я появился перед ним в облике его матери.

Что ты делаешь, Гаспарито? Как – ничего? Знаешь, ты плохо выглядишь. Ты просто сходишь с ума. Такое одиночество… Если бы ты женился… Теперь у меня были бы внуки, и мне не было бы так одиноко. Почему ты меня бросил? Каждый день ты с Богом, все искал собственного спасения, а меня посылал к черту. Тетушка Кончи хочет четки, освященные Папой, так что попроси у него – ты меня слышишь? – освященные Папой четки для тетушки Кончи. Но пусть он освятит их перед тобой, чтобы она знала, что их освятил именно он, а не какой-нибудь монсиньор. Он слишком стар? Когда я вижу его по телевизору, мне его жалко… Бедный Папа! Как он страдает! Он и в жизни такой же старый? Почти как по телевизору? Твоя сестра была очень довольна, когда я сказала ей, что ты в Ватикане: вчера я пошла к ней с букетом цветов. Какая-то собака нагадила на ее могилу. Нельзя, чтобы пускали собак гулять по кладбищу. Их всех нужно истребить! Может быть, ты поговоришь с епископом, чтобы такого больше не было?

– Успокойся, мама, пожалуйста, прошу тебя, не плачь, ты надрываешь мне сердце… – сказал ей бедняжка Гаспар, а потом потянулся, чтобы обнять женщину, давшую ему жизнь, с которой он тем не менее обошелся неподобающим образом, но я оттолкнул его и стал лаять, как одержимый, пока не превратился в крохотную черную собачонку, ту самую, которая пометила могилу его сестры, при этом в значительной степени сохраняя черты его матери. Я оскалился и зарычал. Брат Гаспар не сробел и осенил меня крестным знамением, и тогда я повернулся и вышел из комнаты. Сердце экзорциста колотилось от страха. Схватив распятие обеими руками и призвав на помощь все свое мужество, он обошел дом в поисках видимых признаков демона, но нигде не обнаружил ничего сверхъестественного.

Брат Гаспар вернулся в гостиную и там к своему ужасу снова встретил меня. Упав на колени, он выставил мне навстречу распятие и между прочим сказал, что архангел Рафаил проломит мне череп. Я не мешкая ответил ему, что насчет архангела Рафаила все это детские сказки, что он безвозвратно погиб, что погибла вся Церковь и скоро последние следы веры сотрутся навсегда. Иисус покинул их, и пусть они лучше вдоволь насладятся тем немногим, что им осталось от земной жизни, тем жалким отрезком времени, который Бог предоставил им, чтобы усовершенствовать свою душу или погубить ее. На самом деле католическая церковь была моей церковью – церковью Сатаны. Гаспар по-ребячески принялся проклинать меня, вновь твердя, что его ангел-хранитель проломит мне череп, и как раз в этот момент почувствовал, что кто-то изо всех сил ударил его палкой по спине. Монах попытался было встать, но тут на него обрушился второй, не менее сильный удар – это был не кто иной, как монсиньор Лучано Ванини, мой на удивление тупоголовый слуга, который на сей раз, однако, повел себя достойно: он задрал рясу брата Гаспара, в то время как я, подняв лапу, помочился на нелепые папские энциклики, а затем, укусив монаха за туфлю и унося ее с собой, выпрыгнул в окно и затерялся в ночи.

XIV

На всех нас лежит единый груз. Вынести великое одиночество.

Павел VI

Предание – это я.

Пий IX

На следующее утро плотная группа, состоявшая из высокопоставленных церковников – кардинала Джузеппе Кьярамонти, облаченного в пурпурную мантию буддиста Ксиен Кван Мина, архиепископа Ламбертини и монсиньора Луиджи Бруно – в сопровождении экзорциста брата Гаспара Оливареса и предводительствуемая баварским кардиналом Джозефом Хакером, префектом Священной конгрегации по вопросам вероучения, главным защитником Церкви во всем, что касается учения и традиций, судьей и молотом еретиков и заблудших, вместе со своим секретарем, похожим на призрака альбиносом монсиньором Ф. Вильгельмом Фаульхабером, как легион злых бесов, стремительно шествовала по коридорам и галереям Епископского дворца с единственной и твердо определенной целью – подчинить своей воле Римского Первосвященника, наставить его на путь истинный и восстановить оказавшийся под угрозой порядок.

За несколько минут до этого они собрались в одном из многих залов Епископского дворца, чтобы ознакомиться с пастырским посланием, которое принес доминиканец и составление которого заставило его бдеть до самой зари. Послание, с большими паузами прочитанное префектом, настолько изобиловало темными местами, что, будь оно написано на эсперанто, вряд ли кто разобрался бы в нем лучше, а посему оно тут же завоевало благорасположение всех присутствовавших, что еще больше сплотило союз, цель которого состояла исключительно в том, чтобы сделать все возможное, дабы воспрепятствовать распаду Церкви. Тратить слова попусту не было необходимости: принятое решение казалось единодушным, поэтому, после того как его высокопреосвященство кардинал Джозеф Хакер представил брата Гаспара своему секретарю, монсиньору Фаульхаберу, и после помпезного обмена учтивостями, ему пообещали целый ряд церковных постов, что, похоже, было укоренившейся ватиканской привычкой. Затем его высокопреосвященство пожелал более подробно ознакомиться с приготовлениями, принятыми в связи с появлением Папы, как-то: маршрут, который Святой Отец должен был проделать в специальном автомобиле до самой трибуны, расположенной на видном месте главной лестницы базилики Святого Петра, а также порядок выступлений; место, определенное каждому, вопросы, связанные со службой безопасности; согласованность многочисленных оркестров; порядок, в каком будут исполняться песни, и момент появления ликующих детей; расположение букетов и прочих украшений; распределение воздушных шаров и флажков, раскрашенных в ватиканские цвета; выбор наиболее подходящих моментов для здравиц и аплодисментов, а также лозунгов и призывов; дисциплина, установленная для различных группировок, дисциплина, которая – особенно настаивал Хакер – никоим образом не должна была сковывать непроизвольную и естественную манеру поведения верующих; сложнейшее искусство ведения протокола и все эти и прочие заботы, связанные с приближавшейся массовой акцией, безусловно представлявшей событие первостепенной важности, которое само по себе должно было запечатлеться в сердцах и памяти паствы. Все эти приготовления, насколько сложные, настолько же и поспешные (хотя справедливости ради стоит отметить, что в мире не найдется другого государства, более расторопного и искушенного в организации широкомасштабных акций, чем Ватикан), были поручены накануне секретарю кардинала Джузеппе Кьярамонти, монсиньору Луиджи Бруно, под ревностной опекой, как он и сообщил присутствующим, Папской префектуры, без которой все намеченное было бы невозможно осуществить.

Под конец его высокопреосвященство Джозеф Хакер пожелал узнать место, где разместится снайпер («В одном из этих окон», – сказал Луиджи Бруно, разворачивая план площади Святого Петра), кто подаст сигнал («Я сам, если вы не возражаете»), кто он по национальности («Талиб. Это было дорого, но речь идет о безупречном козле отпущения: полное отсутствие нравственных устоев, немного сумасшедший, с пугающим криминальным прошлым; если нам придется, избави Боже, дать ему сигнал открыть огонь, один из наших мигом его ликвидирует»). Кардинал Хакер удовлетворенно кивнул и поздравил монсиньора Луиджи Бруно с великолепно проведенной работой.

– Вы просто чудо работоспособности, – восхищенно заявил он. – Не хотелось бы вам в будущем присоединиться к нам?

У монсиньора Луиджи Бруно загорелись глаза, и он польщенно принял предложение.

– Нет, – возразил Кьярамонти, – Луиджи Бруно – мой человек.

– Я могу передать тебе Дж. Балмена, – сказал Хакер.

– Дж. Балмена склонны переоценивать, – снова вмешался Кьярамонти.

– Тогда я передам тебе Дж. Балмена и Петера Кюнга.

– По правде говоря, дружище Джозеф, я не уверен, что смогу поладить с обоими.

– Ладно, мы еще вернемся к этому разговору на спокойную голову.

– Надеюсь, нам не придется этого делать, – заключил Кьярамонти.

– Брат Гаспар, – сказал далее его высокопреосвященство Джозеф Хакер, поворачиваясь к монаху и кладя руку ему на плечо, – премного благодарны за оказанные услуги. Не сомневайтесь, вы будете должным образом вознаграждены. Вы, несомненно, тот человек, которого посылает нам само небо.

Экзорцист кивнул, и вслед за ним кивнул секретарь-альбинос кардинала Хакера. Душа брата Гаспара была охвачена безумным возбуждением, которое, вероятно, уже успело властно охватить и всех присутствующих.

– Мы всерьез рассматриваем возможность предложить вам епископский пост, – добавил кардинал Хакер, глаза которого нервно бегали, словно осуществляя строгий надзор за малейшим уголком вселенной. – Если же что-либо постороннее помешает нам осуществить нашу волю, можете не сомневаться, что мы подыщем вам место вице-декана или коадъютора и уж во всяком случае сделаем вас монсиньором.

Проведя жизнь вдалеке от римской курии, брат Гаспар не имел ни малейшего представления, в чем состоят эти посты и должности, рисовавшиеся ему крайне загадочными, почти призрачными, однако сейчас было неподходящее время что-либо выяснять.

– Нет, нет, молчите, вы этого заслуживаете.

– Ах, монсиньор или вице-декан, а может быть, коадъютор… – повторил брат Гаспар, но улыбка у него вышла несколько циничной.

– Монсиньор как минимум, можете на это рассчитывать, – уточнил секретарь с каким-то необъяснимым торжеством.

– Действительно, можете на это рассчитывать, – одобрил баварский кардинал. – Брат Гаспар, я ничуть не удивлюсь, если, несмотря на первые недоразумения, вам предначертано сделать блестящую карьеру в курии, потому что не зря в последнее время мы так нуждаемся в людях мужественных и благорасположенных, которые понимали бы, каким должно быть точное место, подобающее подлинной Церкви Христовой, иначе говоря, всей планете, отныне и вовеки веков.

– Хватит болтовни, – неожиданно дерзко прервал его кардинал Кьярамонти, – надеюсь, мы встали так рано не для того, чтобы обсуждать будущую духовную карьеру этого монаха. Все уже сказано, так что, брат Гаспар, вручите послание Папе, и да будет с нами благоволение Господне.

Брат Гаспар кивнул, они вышли из зала собраний и возобновили свой путь по коридорам и галереям, причем подобная процессия облаченных в пурпурные мантии кардиналов и влиятельных членов курии, выглядевшая особенно экстравагантно из-за присутствия среди них простого монаха, которого, к несчастью, еще продолжал мучить зуд, вызывала немалое удивление у гвардейцев, неусыпно охранявших Наместника Христова, гвардейцев, которые вытягивались перед ними с особым подобострастием. Наконец они дошли до того перекрестка коридоров, далее которого вход любому кардиналу и архиепископу был запрещен. Попрощавшись с братом Гаспаром, они пожелали ему удачи, после чего он пошел дальше один, не оглядываясь.

Еще не было и восьми утра, но с площади перед собором уже доносился невнятный шум голосов первых верующих, вставших пораньше, чтобы многочисленными организованными группами или поодиночке поспешить на встречу с Папой в этот неурочный час.

Однако титаническая активность, развернутая монсиньором Луиджи Бруно не без помощи, как уже было упомянуто, Папской префектуры, не только пропала втуне, но и оказала своего рода противоположный эффект. И действительно, несмотря на все усилия церковников, католический мир оказался на краю мрачнейшей бездны. Что до меня, то я чувствовал себя преотлично.

Общеизвестно, что в то роковое утро 5 ноября папская аудиенция, по крайней мере поначалу, развивалась в соответствии с условностями, буквально следуя нравам, обыкновениям и протоколам, столь тщательно и тонко разработанным Папской префектурой на протяжении многих лет; общеизвестно было и то, что площадь Святого Петра с самого раннего утра будет осаждать толпа верующих, в том числе прибывших и из-за океана, страстно и нетерпеливо ждущих появления Папы, появления, о котором возвестили как могущественные средства массовой информации, так и перезвон главных колоколен Рима; общеизвестно, что брат Гаспар насладился своим первым римским завтраком в личных покоях Папы; общеизвестно, что с десяти часов утра народ неистово скандировал: «Мы хотим видеть Папу, мы хотим видеть Папу!» – и прочее в этом роде, причем возбуждение неимоверно возрастало с минуты на минуту; общеизвестно, что Папа вышел из своих личных покоев в половине одиннадцатого в сопровождении брата Гаспара; общеизвестно, что через несколько минут они попрощались, обнявшись, и что брат Гаспар запечатлел на щеке Папы поцелуй – точь-в-точь как Иуда Искариот; общеизвестно, что пятнадцать минут спустя брат Гаспар связался по телефону с Хакером и сообщил ему, что Папа принял послание с удовлетворением и, скорей всего, убивать его не придется.

– Вас ожидает вознаграждение, – сказал Хакер.

– Не сомневаюсь, – ответил брат Гаспар, хотя на самом деле сильно в этом сомневался.

Известно также, что Папа направился в крипту ватиканского собора, чтобы помолиться перед могилой святого Петра, где и оставался, преклонив колена и почти в течение целого часа храня абсолютное молчание, пока его не прервал один из фотографов «Оссерваторе романо», которого безжалостно прогнали под угрозой отлучения; известно, что он возвратился в свои покои и занервничал, поскольку им овладели дурные предчувствия; известно, что он попросил вызвать монсиньора Лучано Ванини, с которым говорил наедине в течение без малого часа; известно, что в полдень все колокольни главных храмов Рима, включая большую колокольню базилики Святого Петра, оглушительно затрезвонили, и три минуты спустя Колокольные ворота распахнулись настежь и Папа выехал на своем «папамобиле» для домашнего употребления, окруженный телохранителями, в сопровождении шофера и бразильской монахини, хотя никто так и не понял, откуда она взялась, – и все это подробно освещалось многочисленными каналами по всему миру. Для меня, что и понятно, речь шла о совершенно особом случае.

Медленно, следуя ватиканскому обычаю и чтобы собравшиеся верующие могли поближе разглядеть Верховного Пастыря и причаститься бесконечной вере, которую он олицетворял, «папамобиль» объехал площадь, лавируя между группами публики, которая делала все возможное, чтобы дотронуться до него, несмотря на прочные ограждения и многочисленных охранников-наблюдателей; если же это не удавалось, люди тянули к нему фотографии своих покойных, четки и медальоны, масло, воду и соль или поднимали детей, чтобы они тоже могли стать свидетелями его вдохновляющего и успокоительного присутствия. Паства неустанно приветствовала Папу здравицами, аплодисментами и даже песнями. Тысячи флажков, раскрашенных в ватиканские цвета, были уже розданы, и десятки плакатов с разными надписями развевались на ветру. Вцепившись одной рукой в металлический поручень автомобильчика, другую Папа протягивал к своему народу, который безуспешно старался дотянуться до нее, – только немногим счастливчикам удавалось коснуться кончиков его пальцев.