Текст книги "Монах"

Автор книги: Антонен Арто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Глава VI
ИСКУШЕНИЕ

В объятиях тонем мы,

О, как прекрасна ночь!

Как безнадежен день!

Утолив первое желание, монах вырвался из объятий Матильды. В нем поднялась мощная волна отвращения. Ему открылась грустная цена того, что он только что совершил, и перед ним предстал весь ужас его клятвопреступления. Он заранее задрожал при мысли о возможных последствиях, если это откроется. Когда к его пресыщенности примешалась подавленность, близость Матильды для него стала просто невыносимой. Амбросио отстранился от нее и сел на постели. Она лежала, не шелохнувшись, словно труп. Довольно долго они оставались так, не двигаясь, в полной тишине, не способные ни радоваться, ни сожалеть о порыве сладострастия, вспышка которого оставила их в изнеможении и отчаянии. В том же молчании, в той же неподвижности прошел целый час. Матильда ожила первой. Она мягко прильнула к монаху, взяла его руку и прижала ее к своим горящим губам.

– Амбросио! – прошептала она нежным, полным смирения голосом.

Монах вздрогнул и посмотрел на нее: глаза Матильды были полны слез, щеки разрумянились, а ее умоляющий взгляд, казалось, просил пощады.

– Гадюка, гадюка! – сказал он. – В какую западню вы меня толкнули? Вот к чему привело то, что я узнал, кто вы, теперь моя честь, мой покой, может быть, сама жизнь станут искуплением за несколько мгновений сладострастия, столь же мимолетных, сколь отравляющих. Какой же я глупец, что уступил вам! Но что делать теперь? Как смыть с себя это клятвопреступление? Какой жертвой можно искупить подобный грех?

– О Амбросио! Так вот какова ваша благодарность, вот как вы собираетесь отплатить мне за все те жертвы, что я вам принесла! И это когда я ради вас отказалась от всех удовольствий мира, от роскоши, богатства, изысканности, от друзей! И пренебрегла даже репутацией! Это преступление, если его действительно можно назвать преступлением, настолько же мое, насколько и ваше. Что из того, что потеряли вы, сберегла я? Разве я не разделила ваш грех? Разве вы ни во что не цените мое тело? А мою душу, которая принесла большую жертву, чем ваша? Вы уже забыли саму память о полученном наслаждении? И я спрашиваю вас, что плохого в том, что вы сделали? И как же вы с вашим проницательным умом позволили себя победить каким-то жалким предрассудкам? Где тот Бог, что запретил вам грешить? Ваши обеты целомудрия противоречат природе, – продолжала она, оживляясь, – человек создан не для того, чтобы приносить ее в жертву, а если бы любовь была грехом, Господь не сделал бы ее такой соблазнительной. Умоляю вас, изгоните эти напрасные страхи, этот гнусный дурман, и наслаждайтесь спокойно теми ласками, которые я вам дарю. Вы оказались бы слишком неблагодарны, упрекая меня за них.

Она снова прижалась к нему, задыхающаяся, готовая, казалось, в любую минуту откинуться назад. Ее грудь трепетала, а глаза лихорадочно блестели. Внезапно горячая волна вновь прокатилась по всему телу монаха, дышать стало легче, гнетущая его тревога растворилась в ощущении звенящей радости. Матильда обвила его шею руками, прижалась к нему. Амбросио почувствовал, что у него опять закружилась голова, а обнаженное женское тело вновь заставило его затрепетать. У него забилось сердце, его желания вспыхнули с новой силой. Он с удвоенным пылом прижал Матильду к себе, а она покрывала его поцелуями и осыпала ласками. Жребий был брошен, обеты – разорваны, и ничто уже не сможет их воскресить. Преступление свершилось, оставалось только постараться смягчить его последствия, освободиться для радостей, которые оно в себе таило. Так, отбросив всю обманчивую щепетильность, он достиг вершины клятвопреступления. Прекрасная бесстыдница воспользовалась его самозабвением, и заря, заставшая их в тесных объятиях, зарделась от их бесстыдства.

Опьянев от наслаждения, монах покинул ложе грешницы. Мысль о возможной небесной каре вызвала у него смех, он уже был вне законов, даже сама смерть не страшила его больше, и он с удивлением заметил, что смеется над своим былым простодушием. И в этот момент он вспомнил, что над Матильдой все еще нависает смертельная угроза – она еще не совсем освободилась от действия яда. Но теперь Амбросио боялся потерять не столько свою спасительницу, сколько любовницу, чрезвычайно опытную в искусстве сладострастия. Поэтому он вернулся и попросил ее незамедлительно воспользоваться тем спасительным средством, которым она хвалилась.

– Конечно, – ответила ему Матильда, – жизнь рядом с вами для меня – отрада, и я не хочу ее потерять. Не останется ни одного средства, которым я не воспользуюсь, чтобы только ее сохранить. Я чувствую себя в силах встретиться лицом к лицу с любой опасностью, я без страха приму все последствия моего поступка, как бы ужасны они ни были, – и это не будет слишком дорогой ценой за счастье принадлежать вам. Ради вас я с радостью обреку себя на гибель, единственная минута в ваших объятиях здесь – стоит вечности в другом мире. Но, пожалуйста, Амбросио, что бы ни произошло, поклянитесь, что вы не будете пытаться проникнуть в тайну того средства, которым я воспользуюсь для полного выздоровления.

Он произнес требуемую клятву, торжественность которой отозвалась легкой дрожью в его позвоночнике, а она продолжала:

– Спасибо, любимый. Те действия, которые мне придется совершить этой ночью, не должны удивлять вас своей странностью. Может случиться так, что они лишат меня вашего уважения; ну что ж, тем хуже. Я смело встречу все последствия своего поступка и готова вынести все, что от меня за это потребуют и в этом, и в другом мире.

Я прошу вас только провести меня сегодня в полночь в ту часть кладбища, которая примыкает к монастырю Святой Клары, и не уходить, пока я буду в подземелье монастыря. Вы оставите меня там на один час, а я взамен отдам вам жизнь, которую я сохраню только на радость вам. Не забудьте захватить ключ и не опаздывайте. А теперь уходите, слышны чьи-то шаги, я сделаю вид, что сплю.

Выходя из кельи, Амбросио столкнулся в дверях с отцом Паблосом, который пришел осведомиться о здоровье послушника.

– Как себя чувствует наш юный больной? – спросил он.

– Благодарю вас, он спит, – тихо ответил ему Амбросио, – он захотел воспользоваться передышкой, чтобы немного восстановить силы между приступами лихорадки. Тише, не беспокойте его.

После заутрени Амбросио ушел в свою келью. Грех был чем-то новым для его, и он совершенно растерялся. Глубина его падения вызывала у него головокружение. Он был совершенно выбит из колеи и не в состоянии разобраться в той мешанине удовлетворенности и ужаса, которая царила в его голове.

Он опустился до уровня самого гнусного грешника, но страх перед карой, ожидавшей его на том свете, не стоил ничего перед тюрьмой Инквизиции, куда его могла упрятать раз и навсегда малейшая нескромность Матильды, ее малейшая оплошность. Угрызения совести, страх, сладострастие и тоска исполняли в его мозгу бешеную сарабанду. Но его страхи продолжались недолго, и вскоре он снова обрел прежнее спокойствие. Определив для себя дальнейшую линию поведения и приняв необходимые решения, он почувствовал себя спокойнее и предоставил сну позаботиться о восстановлении сил, истощенных событиями минувшей ночи.

Он проснулся в радужном настроении, словно очистившись, и весь день воздерживался от визита к Матильде, но, как только монастырь стал погружаться в сон, монах буквально побежал к ее келье, где застал ее совершенно одетой, но в сильной тревоге. Ее сердце колотилось, она была бледна, и весь ее облик выдавал охвативший ее страх.

– Я едва дождалась вас, – сказала она, – потому что от нескольких предстоящих минут зависит моя жизнь. Вы принесли ключ?

– Да.

– Тогда быстрее в сад, нам нельзя терять времени. Идите за мной.

Но прежде чем выйти, она взяла маленькую закрытую корзинку, стоящую на столе. Затем, прихватив лампу, где светился слабый огонек, поспешила к выходу.

Амбросио шел следом. Быстрыми, торопливыми шагами они пересекли западную часть сада. Оказавшись перед маленькой низкой дверцей, Матильда взглянула на Амбросио и передала ему лампу. Он не мог не заметить странный холодный блеск, появившийся в ее глазах. Пока она вставляла ключ в скважину, Амбросио держал лампу и светил ей, затем, открыв старинную дверь, они оба перешагнули через порог и оказались на кладбище. Это был обширный прямоугольник, обсаженный тисом, одна половина которого принадлежала монастырю, а вторая была собственностью сестер из обители Святой Клары. Над всем прямоугольником нависала каменная крыша. Граница была обозначена железной решеткой, калитка в которой практически никогда не запиралась, а нужный им вход находился справа, прикрытый зарослями колючих кустов высотой в человеческий рост, у самой стены, отделяющей кладбище от обители Святой Клары. Они спустились по трем каменным ступеням и, с трудом продравшись сквозь колючки, исцарапанные, один за другим пробрались внутрь подземелья. Там было не так темно, как можно было ожидать. Ночь показалась им необъяснимо ясной, как если бы стены были сложены из пористого камня, пропускающего какой-то свет, идущий извне. Они не прошли и десяти шагов, как Матильда остановилась.

– В этих склепах кто-то есть, – сказала она, резко обернувшись, – я слышу шаги людей, они приближаются. Спрячемся, пока они не пройдут.

Их внимание привлек огромный, правильной формы камень, очень напоминающий надгробный памятник, за ним они и укрылись.

Амбросио передал лампу Матильде, они забились в самый угол и затаили дыхание в ожидании дальнейших событий. Прошло всего две или три минуты, и они увидели слабый свет лампы прямо перед собой, на расстоянии каких-нибудь тридцати метров, на лестнице, вырубленной прямо в камне и теряющейся в глубине стены. По ступенькам спускались три монашки. Две первые держали потайные фонари и, по-видимому, освещали дорогу третьей, которая шла твердым шагом; жесткость ее походки не была лишена некоторой торжественности. Настоятель без труда узнал аббатису монастыря Святой Клары и одну из самых старших сестер ее окружения.

– Все готово, – говорила та, в которой Амбросио узнал аббатису, – ее судьба решена, и ни слезы, ни отчаяние не помогут. За те двадцать пять лет, что я стою во главе монастыря, я никогда не встречала примера подобного лицемерия.

Ей отвечал почтительный и умоляющий голос, который, казалось, старался смягчить участь провинившейся; когда группа монахинь стала удаляться, эхо донесло обрывки фраз:

– …она так раскаивается! Она осознала всю глубину своего греха, она поняла все его зло, и я убеждена, что именно это раскаяние, раскаяние истинное и искреннее, больше, чем страх наказания, повергает ее в отчаяние. Агнес не закоренелая грешница, досточтимая мать, умоляю, умерьте суровость вашего приговора, я вам отвечаю за ее поведение в будущем.

Аббатиса отвечала ей резко и твердо, но мать Камилла не отставала. Ее голос стал настойчивее, но в тот момент, когда их спор, казалось, достиг своей верхней точки, эхо их голосов погасло: они вошли в дверь монастыря.

Повернувшись к Амбросио, Матильда спросила у него, кто такая Агнес, к которой аббатиса, по-видимому, питает крайнюю неприязнь, и монах рассказал ей обо всех событиях, происшедших в часовне. Однако Амбросио не преминул заметить, что с тех пор образ его мыслей значительно изменился, и предложил использовать все свое влияние на аббатису, чтобы она смягчила суровый приговор, потому что теперь он чувствует себя более виновным, чем Агнес, добавил он.

– Ни в коем случае не делайте для нее ничего, – быстро возразила ему Матильда, – подумайте о последствиях вашего заступничества: слишком резкий поворот с вашей стороны не сможет не вызвать удивления, которое, в свою очередь, неизбежно породит подозрения, а ваша жизнь сейчас не такова, чтобы в нее можно было позволить кому-то проникнуть. Будьте лицемером, чтобы подольше пользоваться преимуществами своего беспутства. Предоставьте монашку ее судьбе: она недостойна пользоваться радостями любви, потому что показала себя неспособной их сохранить. Впрочем, меня зовут более важные дела. Ночь проходит, а мне нужно до наступления дня еще многое успеть, но спуститься в подземелье я должна одна. Окликните меня, если кто-нибудь подойдет, но, если вы любите жизнь, остерегитесь следовать за мной: вы падете жертвой своего собственного любопытства.

Говоря это, она подошла к отверстию гробницы, держа в одной руке лампу, а в другой – корзинку. Старая дверь, издав странный звук, качнулась на своих петлях, и Матильда исчезла в глубине склепа. В лицо монаха ударил спертый, почти густой воздух с резким запахом. Он заметил лестницу из черного мрамора, которая, казалось, ввинчивается в само нутро земли. Матильда начала спускаться. Амбросио некоторое время следил за ней, встревоженный необычайной глубиной этого колодца, дна которого он не мог различить. По мере того как Матильда спускалась все ниже, лампа описывала одни и те же круги, отчего казалось, что она стоит на месте. В конце концов ее свет исчез, и монах очутился в кромешной тьме.

Прошел час с тех пор, как Матильда спустилась вниз, но никаких признаков ее скорого возвращения не было. Амбросио кипел от любопытства и нетерпения. Наконец он не выдержал. Он толкнул тяжелую дверь и подошел к краю колодца. Чернота в нем была еще плотнее, чем в замурованной комнате. Снизу не слышно было ни звука, кроме той обычной звенящей тишины, которая здесь становилась еще более гнетущей и напряженной. Иногда ему казалось, что он видит, как шевельнулась тень, как если бы воздух глубин вдруг отхлынул обратно к отверстию склепа, и в эти же мгновения эхо приносило ему отзвуки знакомого голоса. Тем временем это ожидание его увлекло, и два или три раза он уже готов был нарушить запрет Матильды, но его все время удерживала какая-то непостижимая сила. Наконец любопытство все-таки взяло верх, и он решил уступить искушению. Он уже поставил ногу на первую ступень винтовой мраморной лестницы, когда вдруг с жутким шумом вокруг него запылали все стены, и ему показалось, что ураган, поднявшийся снизу, подхватил его, как листок. У него было такое же впечатление, как бывает во сне, когда вдруг привычные предметы теряют свои естественные свойства и подсказывают нам секрет, который мы еще не в состоянии ни понять, ни осмыслить. Он видел то, что было снаружи, и чувствовал ветер, летящий через своды, ставшие вдруг ужасно податливыми и прозрачными. Стены, скалы, небесный свод сверху, известковые подтеки снизу – все это мелькнуло перед ним, как сквозь трещину. Земля растворилась в ужасном шуме, и огненный гейзер, волной поднявшийся откуда-то из глубины, окатил его. Он упал на колени, ударился лбом о выступ ступеньки; затем мучительная боль, и снова светящийся столб промчался уже сзади и коснулся его затылка. Когда он пришел в себя, Матильда была рядом. Лицо ее казалось преображенным радостью.

– Вы ничего не видели? – спросила она.

– Ничего, кроме этого света, который чуть не сжег мне глаза!

– И ничего больше?

– Кроме этого, ничего.

– Кажется, светает. Пойдем, рассвет может нас выдать.

Она вернулась в свою келью так осторожно и так быстро, что монах с трудом за ней поспевал. Едва очутившись в келье, она бросилась на кровать и несколько мгновений лежала неподвижно, содрогаясь от каких-то внутренних конвульсий. Монах закрыл дверь и забрал у нее лампу и корзинку, которые она все еще держала в судорожно сжатых руках.

Наконец она немного расслабилась, и Амбросио принял ее в свои объятия.

– Мне удалось, – воскликнула она, – удалось вопреки всякой надежде. Вы не потеряете меня, мой друг, я буду жить! Я буду жить для вас! Эта попытка, в успехе которой я сомневалась, окончательно открыла мне ворота к счастью, одарила меня сверхъестественными милостями! О! Если бы я только осмелилась вам сказать, что я вижу, что я чувствую, если бы я могла поведать вам о своем могуществе и позволить вам подняться над вашей человеческой природой, как я только что поднялась над своей! Чтобы вы стали, как я, подобны ангелам и владели их тайнами!

Она увидела, как глаза монаха загорелись страстным желанием.

– И что же вам мешает? – воскликнул он. – Неужели вы считаете меня недостойным вашего доверия, лишенным отваги, живущим во власти самых глупых суеверий? Нет. Посмотрите, каков я теперь: для меня больше не существует страхов, и я буду сомневаться в истинности вашей привязанности ко мне, если вы еще от меня что-то скрываете.

– Ваши упреки несправедливы, и обязательства, которые не позволяют вам сейчас разделить со мной это счастье, огорчают меня гораздо больше, чем вас; вы даже не представляете насколько. Но я не могу, я не должна говорить. Те, что мной командуют, не позволяют мне этого. Вы еще не готовы услышать и понять значимость таких тайн, которые я пока вынуждена скрывать. Но час откровения не замедлит пробить и для вас, а до тех пор умерьте ваше нетерпение и вспомните, что вы мне торжественно поклялись не пытаться проникнуть в суть событий этой ночи. Я настаиваю, чтобы вы сдержали свою клятву, потому что, – добавила она, прижимаясь к нему и так поцеловав его в губы, что в нем задрожали все струны, – если я вам и прощаю ваше клятвопреступление по отношению к Богу, то все-таки смею надеяться, что хотя бы мне вы окажетесь верны.

Но он уже нес ее к постели. Колдунья, опытная в искусстве страшных заклинаний, тут же преобразилась в сладко стонущую плоть, украшенную всеми женскими слабостями, и монах еще раз смог насладиться своим кратким триумфом.

Прошло много дней. В монастыре все радовались чудесному выздоровлению юного Розарио. Что касается настоятеля, то постоянный грех быстро притупил его разум. И не прошло и недели, как он пресытился ничем не ограниченной свободой любить.

Ему хотелось теперь наслаждений более захватывающих, новых, и только его лицемерие мешало ему их искать. Чем больше он имел дела с испорченностью мира, тем больше была его уверенность, что среди прекрасных грешниц, спешивших к нему на исповедь, очень немногие смогли бы устоять перед его настойчивостью. Но в то же время он очень дорожил своей репутацией, чтобы не понимать, какую опасность представляет для него малейшая нескромность такой кающейся грешницы, которая, безусловно, поспешит повсюду похвастаться своей победой над добродетелью настоятеля, до тех пор считавшегося неприступным.

Однажды утром, когда наплыв народа к его исповедальне был больше, чем всегда, и он, отослав уже добрую дюжину этих обычных грешниц, собрался было вернуться в келью, в церкви вдруг появились две женщины, молодая и старая, которые обратили на себя его внимание своей крайней непохожестью на обычных прихожанок. Он собирался пройти мимо, когда нечто в высшей степени проникновенное, прозвучавшее в голосе молодой, заставило его остановиться. Он стал ее разглядывать: красота девушки была необычна, но казалось, она согнулась под бременем невыносимого горя: глубоко ввалившиеся глаза лихорадочно блестели, волосы в беспорядке падали на лицо.

– Досточтимый отец, – обратилась она к Амбросио задыхающимся голосом, который прерывали рыдания, – о вашей добродетели говорит весь Мадрид. Умоляю, удостойте вашим вниманием несчастную, у которой умирает мать, ее единственный друг. Ее свалила ужасная болезнь, свалила внезапно, и состояние больной ухудшается так стремительно, что лекари не надеются ее спасти. Сейчас, когда искусство людей бессильно, я обращаюсь к милосердию Господа. Ради Бога, присоедините свои молитвы к нашим, и не может быть, чтобы Всемогущий остался глух к вашей просьбе!

«Неплохо, – подумал про себя монах, – к нам прибыл второй Винченцо делла Ронда. Так же началось так называемое приключение Матильды, и ничто не мешает этому закончиться таким же образом».

И он стал очень внимательно рассматривать и последовательно оценивать очаровательные, соблазнительные формы юной просительницы, которая рыдала перед ним.

Ее смятение придавало особую выразительность ее лицу, и, когда перед уходом она попросила прислать исповедника, который смог бы по крайней мере облегчить последние минуты матери, монах пообещал прислать его в тот же день. Затем поспешно попросил ее оставить адрес. Пожилая дама, стоявшая все это время в стороне (и в которой трудно было узнать живую Леонеллу из-за ее непривычной молчаливости), протянула ему карточку с адресом и ушла, пропустив вперед заплаканную красавицу.

Он проводил их глазами, продолжая детально рассматривать фигурку молодой. Когда они наконец вышли из церкви, он взглянул на карточку, где был написан следующий адрес:

ДОНЬЯ ЭЛЬВИРА Д’АЛЬФА

улица Сант-Яго,

в четырех шагах

от дворца д’Альбукеркас

Прекрасной просительницей оказалась не кто иная, как Антония, которую и сопровождала Леонелла.

Монах вернулся в келью. Тысяча новых чувств, в причину которых он боялся погружаться, начинали волновать его сердце. То, что он испытывал, было смесью нежности, восхищения и боли. Вскоре состояние какой-то упоительной меланхолии понемногу завладело его душой, и он не променял бы это на самые горячие проявления радости.

Матильда, даже при самых сильных проявлениях страсти, никогда не вызывала в нем подобного восхищения.

И, не в силах сдержать свой романтический восторг, он воскликнул:

– Как счастлив будет тот, кому предназначено обладание таким сокровищем! Какая цена была бы слишком дорогой за любовь такого божественного создания? И что я не отдал бы, чтобы освободиться от своего обета и открыть ей мою любовь перед лицом Бога! Боже милосердный! Видеть эти глаза так близко! Вечно находиться рядом с ней, чтобы когда-нибудь она почувствовала ко мне признательность. Это сон, это настоящий рай!

Словно потерянный, бродил он по своей келье. Мысли о препятствиях, мешающих удовлетворению его желаний, будоражили его кровь. Все его лицемерие едва помогало ему скрывать гнусную и похотливую природу тех истинных чувств, которые влекли его к невинной Антонии. Его взгляд упал на изображение Мадонны, которой когда-то он так восхищался. Он с яростью сорвал картину со стены, бросил на пол и раздавил каблуком.

– Шлюха!

Несчастная Матильда! Ее любовник презирал в ней чрезмерную любовь к нему!

Удрученный, он рухнул на стул. На столе лежала карточка с адресом Эльвиры, он взял ее. Внезапно ему пришла в голову мысль, что тем исповедником, которого просили прислать, мог бы быть и он сам, что позволит ему открыто войти в дом Антонии. Он не колебался ни минуты, его страсть была слишком сильна, чтобы попытаться устоять перед возможностью, которая вдруг ему представилась. Выйти незамеченным из монастыря ему не составило труда, а натянув на голову большой капюшон, он мог не опасаться, что кто-нибудь признает в нем сурового Амбросио. Он побаивался только бдительности Матильды, но льстил себя надеждой отыскать какой-нибудь благовидный предлог, чтобы усыпить ее ревность.

Он вышел из монастыря через потайную дверцу в тот самый час, когда все испанцы наслаждаются сиестой. Улица, опаленная солнцем, была совершенно пустой, и он беспрепятственно добрался до двери доньи Эльвиры. Он позвонил, ему открыли, и старый слуга, следом за которым он поднялся на второй этаж, проводил его в некоторое подобие передней, куда вела дверь из комнаты умирающей. Антония, находившаяся у ее изголовья, незамедлительно бросилась к нему навстречу. Она не поверила своим глазам, как только увидела, что перед ней знаменитый Амбросио, и, затрепетав от радости и смущения, тут же объявила об этом матери. Потом, усадив его в кресло у изголовья больной, она вышла из комнаты.

Амбросио немедленно начал обольщать Эльвиру, и сначала казалось, что он в этом преуспел. Смерть была для него явлением обычным, и не существовало той тревоги, которую он не умел бы рассеять, или страха, который он был бы не способен уничтожить. Под влиянием его увлекательного и убедительного красноречия открывшаяся перед ней бездна наполнилась утешениями. Он научил ее смотреть на смерть как на переход, после которого душа обращается к милосердию Создателя. Умирающая слушала его взволнованно и отрешенно. Увещевания Амбросио мало-помалу вызывали у нее доверие, и, покидая ее, он уже обещал в случае несчастья поместить Антонию в приличный монастырь в качестве свободной пансионерки. Эти доказательства участия полностью завоевали сердце несчастной. Он попрощался, пообещав прийти на следующий день в это же время, но попросил, чтобы его визиты сохранялись в глубокой тайне. Затем он вышел из комнаты, не забыв дать прощальное благословение.

На площадке он встретил Антонию и не смог отказать себе в удовольствии провести несколько минут рядом с ней. Он подбодрил девушку, говоря, что теперь ее мать кажется спокойнее и через некоторое время она несомненно полностью поправится. Он спросил у Антонии, есть ли у них семейный лекарь, и пообещал прислать врачевателя из монастыря. Затем рассыпался в похвалах Эльвире, ее терпению и душевной стойкости. Сердце Антонии переполняла благодарность, радость светилась в глазах, где еще не просохли слезы.

С каким наслаждением слушал Амбросио эти слова признательности: нежная мелодичность ее голоса, утонченность манер, трогательное выражение ее очень живого лица – все это соединилось в ней, чтобы вызвать его восхищение.

Но, увы, ему уже следовало прервать эту беседу, которая была так сладостна для него. Специально для Антонии он вновь рассказал о своих намерениях и повторил для нее, что он не хотел бы, чтобы стало известно о его визите. Антония обещала ему хранить тайну. Затем он ушел, а Антония бросилась к матери, торопясь поскорее узнать ее мнение о настоятеле.

– Я уже слышала хорошие отзывы о нем, – ответила та, – а строгость его рассуждений и убедительное благородство его манер не могут заставить изменить это мнение. Но что меня больше всего в нем поразило, так это странный тембр его голоса, и теперь он не перестает меня преследовать. Он кажется слишком привычным для моего слуха, хотя я его никогда не слышала. Или я знала настоятеля раньше, или его голос удивительно похож на чей-то другой, который я часто слышала. Некоторые модуляции его голоса вызвали у меня такие странные чувства, так глубоко взволновали мое сердце, что я все думаю об этом и не могу понять почему.

– Его голос подействовал на меня так же, дорогая мамочка. Но это же очевидно, что ни одна из нас не слышала его до приезда в Мадрид. Я думаю, то, что мы приписываем его голосу, скорее идет от приветливости его манер, которые делают его сразу таким симпатичным и близким для нас. И я не знаю почему, но, разговаривая с ним, я чувствую себя гораздо свободнее, чем это бывает обычно при разговорах с незнакомыми. И он отвечал мне так мягко, так снисходительно, обходился со мной как с маленькой девочкой, я смогла без страха рассказать ему о своих ребяческих заботах и чувствовала, что он их слушает с захватывающим интересом.

Некоторое время она продолжала хвалить настоятеля, пока один или два глубоких вздоха не подсказали ей, что мать уснула. Она опустила полог кровати, вернулась к себе и легла, не забыв прочитать привычные молитвы. Почти сразу же, словно облако, на нее опустился сон, подхватил ее и унес в те края, где обитает только невинность и где не один земной монарх хотел бы основать свое мирное королевство.