Текст книги "Хоро"

Автор книги: Антон Страшимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Над садом бездушно царила белая ночь. Солдатские штыки блестели, как погребальные свечи. И замер живой размалеванный занавес у задней стены карабелевского дома.

Рослый майор запаса опять выступил вперед. У него был торжественный вид.

– На крови, которую мы проливаем сегодня, болгарки, – на крови черной, подлой, мерзкой, – на этой крови в конечном счете мы хотим вырастить священное поколение. Поэтому-то каждый родоотступник перед смертью должен быть всенародно оплеван, и прежде всего теми, кто, в общем, ближе всех ему по крови. Поэтому-то я и хотел сначала, чтобы вы указали мне мать этого изверга. Но у него таковой не оказалось. Хорошо, тем лучше. Он – ее не за-слу-жи-вает. Затем я хотел, чтобы вы указали мне его родных и двоюродных сестер. Но не оказалось и таковых. Хорошо, тем лучше, он их не заслуживает! Ну, а кроме матери и сестер, какая же еще милая женская душа может быть у мужчины! Подумайте, а? Одним словом, в общем, болгарки, этот изверг – он ведь должен был спать с кем-нибудь из вас, а?

...Живой размалеванный занавес колыхнулся к стене, у кого-то глухо вырвалось: «Ух-а-а!» – и будто сухая лоза занялась, затрещала, вспыхнула:

– Ух-а-а, мерзавец! Тю-ю!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дурак Кандилев, тьфу!

Когда нагайки прибили живой размалеванный занавес к стене, Гнойнишки обнажил саблю.

– Чтоб никто ни звука! Или я вас перережу, как кур! Слушайте. В течение пятисот лет, да, в течение целых пяти веков в Болгарии не было такого дома, такой семьи, которую не попирала бы нога нехристя. Так или не так, мерзавки?! Ну, так вот именно это и хотят опять накликать на наши головы продажные душонки, подобные этому червяку!

Маленький полковник ткнул саблей в сторону Дырленского, съежившегося в комочек перед солдатами.

И тот содрогнулся – весь почерневший, с остекленелыми глазами.

Все это почувствовали. Полковника передернуло от отвращения, и он шумно харкнул в лицо связанного.

– Тьфу, позорное клеймо на земной коре! Женщины! Болгарки! Эти червяки, которые по делам своим становятся предателями отечества и государства, предателями матерей и жен своих... одним словом, эти изверги, которые не жалеют даже своих детей, – чего они заслуживают, а? Только одного – плевка! Да, всенародного оплевывания! И смерти! Немедленной, моментальной, да! Оплевывания и сме-е-рти!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Дырленский, адвокатишка, заслуживает плевка: у самого ни кола, ни двора, а туда же – мутит народ. Капаниха через головы солдат исподтишка взглянула на фруктовый сад. Сердце ее сжалось, Она дождется, когда придет черед ее близких, и тогда они увидят – все увидят. А пока она будет исполнять приказ. И она подошла к Дырленскому. Почему бы ей не плюнуть? Капаниха утопила бы в своих плевках весь мир!

Женщины потянулись одна за другой – плевали.

И оцепенели. Блеск штыков преломился: связанный адвокат – маленький, одеревенелый, коротко вскрикнул и, как чучело, взлетел над землей, поднятый на штыки.

...Ясное дело, теперь женщины попадают в обморок – одна за другой. И их опять поволокут в передний двор, как же иначе?

Ничего. Конечно, можно было бы оплевать не живых, а трупы. Ну, ничего.

Ячо, прокурор, однако же, был возмущен. Непростительный промах! Перебей их, собери трупы в кучи, а там плюй, сколько хочешь!

– Еще бы!

Они были одного мнения – прокурор и кмет, притаившиеся у заднего входа. Нако придумал даже нечто более сильное.

– Эти военные – какой с них спрос, Ячо! Желаешь перевоспитать народ – хорошо! Разложи трупы посреди базарной площади, полей их керосином, и пусть все горожане проходят мимо и плюют! А потом подожги! Пусть горят. Пусть горят дни и ночи – в назидание на веки вечные...

Он не докончил фразы – в саду раздалось пение:

 
Милая отчизна, ты земной наш рай...
 

И смолкло, оборванное двумя выстрелами. А потом снова зазвучало:

 
Твоя красота, твои чары,
ах, они-и беспре-де-ельны...
 

Женщины вскрикивали в такт двойным выстрелам.

Нако, присев на корточки возле прокурора, считал: после каждого двойного выстрела загибал палец.

А в саду все пели и пели...

Последний выстрел прозвучал одиноко.

И следующий палец на руке кмета так и остался незагнутым. Правильно: ведь в протоколе их было семнадцать?

Но Нако загнул и торчащий палец: он забыл посчитать поддетого на штыки Дырленского.

Кмет уставился на свои пальцы. Нет, счет никак не сходился! Один... два... пять... восемь...

«Восемь! Дважды восемь – шестнадцать!»

Загнутые пальцы Нако показывали шестнадцать расстрелянных. Вот тебе и на!

– Ячо, я насчитал только шестнадцать.

– Шестнадцать?

– Вот посмотри: на каждые два выстрела по пальцу: один... два... пять... восемь... Гм, не хватает только, чтоб кто-нибудь сбежал! Будет дело. Возьмет да и опишет все...

– Глупости, Нако. А Дырленского считаешь?

– Считаю.

– А два выстрела до него?

Кмет вздрогнул: да, он забыл первые два выстрела. И он поспешно загнул еще один палец. Но сейчас же вытаращил глаза.

– Что же это значит? Теперь получается восемнадцать! Ячо! Ячо!

– Оставь, Нако, погоди.

Прокурор смотрел, что происходит внизу. Но кмет затормошил его:

– Господи! Ошибка, Ячо: восемнадцать человек!

– Восемнадцать! Ну, пусть будет восемнадцать.

– Но как же, Ячо, в протоколе-то было семнадцать, уверяю тебя!

– Тогда должно быть семнадцать.

– Но я считал: выходит восемнадцать, говорю тебе!

– Ну, посуди, Нако, как может быть восемнадцать, если их семнадцать? Ты что-то путаешь...

Нако развел руками. Что он, орехи, что ли, считал, чтоб ошибиться! Тоже мне!

– Ведь это человеческая жизнь, Ячо!

Кмет и прокурор вздрогнули: внизу кто-то громко сказал:

– Послушайте, восемнадцать выходит!

Агенты волокли трупы из сада, кто-то пересчитывал их и опять повторил:

– В самом деле – восемнадцать!

Кмет и прокурор очутились во дворе. Полковник Гнойнишки испытующе посмотрел на них.

– Пересчитать трупы! Позор!

Агенты снова принялись перебрасывать трупы. Нет, меньше не получается!

– Восемнадцать, господин полковник.

Это еще что... Гнойнишки затеребил ус.

– Поручик Рибаров, как прикажете это понимать: вы представляете нам восемнадцать трупов?!

Человек в широкополой шляпе сплюнул прилипшую к губам сигарету:

– Раз их восемнадцать, значит, столько их и было, господин полковник...

Вот тебе и на!.. Кмет подошел ближе.

– Их на самом деле восемнадцать, и я столько же насчитал, Гнойнишки. Правда!

– Молчать!

Гнойнишки махнул рукой и позвал старшего:

– Послушай, вынь из кучи труп пристава Миндилева: с ним восемнадцать. Ну, пошевеливайся!

– Труп пристава мы отнесли еще ночью к нему домой, господин полковник!

Гнойнишки позеленел. На что же это похоже, в самом деле: трупов должно было быть семнадцать.

– Пересчитать еще раз. Сей-ча-с же!

...Все же трупов было восемнадцать, и никак не могли они превратиться в семнадцать – никоим образом!

Гнойнишки развел руками. К нему подошел Кандилев, майор запаса:

– Господин полковник, осмелюсь доложить, у нас имеется скрепленное протоколом решение только на семнадцать человек. Значит, я снимаю с себя всякую ответственность!

...И он был прав, разумеется. Гнойнишки оперся на свою саблю. Конечно, ответственность падает на того, кто составил список. М-да.

– Начальник полиции! М-да... Тем лучше. Великолепно! Теперь уж ему крышка, этому мерзавцу, да!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нако потер руки. Теперь заварится каша... И засеменил по лестнице вслед за Гнойнишки. А полковник вошел к косоглазому, в спальню Миче. Да. будет дело.

Нако предложил адъютанту сигарету и приник ухом к замочной скважине.

В коридоре появился Ячо, прокурор. У него скрипели ботинки, и Нако замахал руками – пусть Ячо не шумит!

Немного спустя кмет отскочил от двери, словно ошпаренный:

– Господи, дед Рад убит. По ошибке убит, ай-ай-ай!

Кмет стиснул руками толстые щеки и зашатался. Добрел до стены напротив, присел, опершись спиной.

– Милый, милый дед Рад!

Ячо, прокурор, понял: убили вместе с другими и старого церковного певца деда Рада. Но как попал он в число связанных там, в саду? Странно. Впрочем, так всегда бывает, когда игнорируют правосудие, да, да!

И он предложил расстроенному Нако сигарету.

– Закури, Нако. Ничего теперь не сделаешь. Как глупо! Закуривай, ну же!

– Оставь, брат... Если б ты знал, эх! Это неслыханное злодеяние.

– Может, он тебе родственник, старый псаломщик-то, а, Нако?

Кмет заплакал. Родственник, гм, родственник!

– Что родственник, Ячо! Э-эх! Если я грамотный, то знай, этим я обязан деду Раду! Да. И если я знаю хоть одну молитву – от него научился, от него, да! И песенку если помню, да, даже и песенку – тоже от него!

Нако вынул носовой платок и высморкался.

– И то хорошее, что еще осталось в моей душе, Ячо... Если осталось хоть что-нибудь хорошее – все от деда Рада, от деда Рада... Все из золотых его уст – золотых, золотых... э-эх!

Ячо насилу поднял потрясенного Нако: нельзя же, чтобы кмет города сидел на корточках у стены, словно какой-нибудь крестьянин в коридоре суда.

– Довольно, Нако. Ничего не поделаешь. Закури.

Нако закурил сигарету, затянулся и нагнулся к уху прокурора.

– Попомни мое слово, Ячо, они расстреляют и нас. Вот увидишь!

– Кто?

– Военные, кто!

– Молчи, и у стен есть уши.

Нако быстро оглянулся и опять затянулся сигаретой. Милый дед Рад! А они, военные, будут расстреливать, будут, что бы там ни говорил прокурор, да! Тц-тц, милый дед Рад!

– Гм, я просто вижу его – как живой перед глазами стоит, бедненький дед Рад! Дай мне еще сигарету. Да, сидим мы, бывало, в школе, в одних рубашонках – малыши, сидим на полу возле стен, – никаких парт тогда еще не было! Сидим, а он нам рассказывает, рассказывает – все о панагюрском восстании! Как сражались с турками в первый день, потом как во второй... и как прятались потом на чердаках, неделями... неделями на чердаках, э-эх!

...Дверь комнаты Миче приоткрылась, и показалась спина полковника. Он кричал:

– Вы будете отвечать! Расстрелять старого церковного певчего, – нет, этого вам не простят! Я завтра же передам вас прокурору, завтра же!

И он опять захлопнул дверь, потому что косоглазый начал оправдываться.

Глаза Нако заблестели. Вот теперь он – начальник – поймет, почем фунт лиха. И кмет потянул прокурора за рукав.

– Ячо, а зачем передавать его тебе, а? Откажись! Разве теперь есть суд? На грузовик – и давай!

Прокурор языком передвинул сигарету в угол рта.

– Пусть мне только дадут его в руки, а там...

...Полковник Гнойнишки опять отворил дверь и сплюнул.

– Никаких посаженых, батенька: под пулемет тебя, под пулемет!

К нему подошли прокурор и кмет.

– Как это случилось, господин полковник? Как это могло случиться?

– Что, Ячо?

– Расстреливать без приговора, помилуйте!

– Подумаешь!..

Нако развел руками.

– Но, Димо, дед Рад – ветеран панагюрского восстания...

Полковник пронизал его взглядом.

– Ветеран... а помог сегодня вечером отряду повстанцев проникнуть сюда, убить пристава Миндилева и украсть Миче – да! Оставьте, господа! Гнилой народ, рабский, подлый! Следуйте за мной!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Белая ночь пожелтела: страшно желтые, с раскрытыми ртами, выделялись в куче трупов простреленные головы.

И пахло кровью.

Женщины, выведенные с переднего двора, в сопровождении взвода солдат шли по проходу в сад. Они вскрикивали, рвали на себе волосы.

Их согнали в кучу, окружили солдатскими фуражками, и опять засвистели нагайки.

– Замолчать!

И замолчали.

Тогда начальник гарнизона, кмет, прокурор – все подошли к куче трупов. Полковник обнажил саблю, и раздался его стальной голос.

– Проклятье и плевки родоотступникам на веки вечные! Плюйте! Кто не будет плевать, того зарублю на ме-сте!

И плевали.

Нагайками подогнали женщин.

Еще немного, и они начнут плевать.

Но вдруг, поверх голов, загремел – рехнулась она, что ли? – голос высокой, всклокоченной, окровавленной Капанихи: загремел под ударами нагаек.

– У-у-у, эй, вы! Бабы! Которая плюнет – задушу!

Она повернулась к куче трупов, высоко подняла ногу и схватилась руками за живот. Голос ее охрип, но она выкрикнула отчаянно:

– Мы не будем на них плевать, господин офиц-е-р, потому что мы вот так отрывали их от себя!

Нагайки замерли над головами женщин. Застыли солдатские фуражки. Замолкло все. И разрослась громада трупов – воцарилась в белой ночи. Страшно, до безумия страшно!

Полковник Гнойнишки в замешательстве упер в землю конец сабли, и она задрожала как пружина. И ноги у него дрожали, подгибались. Он что-то бормотал. Быть может, обдумывал путь к отступлению.

– Ладно... Ты права... Пусть будет так: вы не будете их оплевывать... Ладно...

Потом он тряхнул головой и взвизгнул тонким голосом:

– Музыку! Сейчас же музыку! Не-мед-лен-но!

Женщины сжались, теснимые прибежавшими музыкантами.

Пыхтя, Гнойнишки приказал:

– Хоро! Пайдушко![9]9
  Пайдушко – вид хоро.


[Закрыть] Живо!

Ужаснулось само небо: музыка заиграла. Маленький полковник с обезумевшим лицом завертел саблей:

– Кмет, веди! Хоро – немедленно! Становитесь все! Хор-р-ро, говорю вам, или я вашими трупами всю Марицу завалю!

Но Капаниха – плечистая, всклокоченная – закачалась, как пьяная, и прошипела:

– Убей, собака! Убе-е-й!

Маленький полковник снова вздрогнул. Однако овладел собой и выхватил нагайку у полицейского.

– В круг, мать твою...

Капаниха охнула, схватилась рукой за шею, на которой снова выступила кровь. Какое-то мгновение она колебалась, потом зарычала, как тигрица, и впилась в руку полковника.

– Давай, господин офи-ц-е-ер! Пля-аши!

Капаниха подпрыгнула... Полковник пнул ее ногой и вырвался, но она все подпрыгивала и подпрыгивала: плясала...

Хоро.

Капаниха ломала руки, била ногами оземь и кричала:

– Их-у-у, земля черная! Их-а-а, земля сладкая! Их-у! Их-а-а! Эх, расступись! Их-у! Расступись, курва земля – проглоти нас! Их-у-у, иха-ха, и-и-и...