Текст книги "Хоро"
Автор книги: Антон Страшимиров
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Хоро
I
Пусть служка смотрит за своими свечами, а Капановы вовсе не пьяницы. Ну, если и выпили, как все люди, что из того? А коли это грех, так пусть их опять колошматят в казармах, пусть колошматят!
Подвыпившие сапожники – отец и сын – вытянули шеи над церковным ящиком, и младший, взглянув на венчавшихся, прошипел:
– Мо-гилу най-дите, могилу Сашко Карабелева! Из его кожи люди уже кошель-ки понаделали...
Служка рукой зажал ему рот: что ж, дорожит местом! Ну и пусть.
Сапожники отошли. А младший все кричал:
– Врут, батя. Врут, мать их... И когда венчают нас, и когда крестят, и когда убивают – всегда вру-у-ут...
– Врут, чтоб их, – поддакивал старший, пошатываясь. – Только когда... когда убивают нас, Сыбчо, тогда, нет, не врут. Тогда не врут, мать их...
А в церкви все гудел бесстрастный голос священника, потрескивало в лампадках масло и мертво глядели иконы. Только солнечные лучи, пробиваясь сквозь разноцветные стекла окон, бросали яркие пятна на лица собравшихся. Жених – высокий, мускулистый, косоглазый – казался лиловым. Рядом с ним почти и не виден был посаженый отец – полковник, маленький, с позеленевшей бородкой и эполетами. Зелеными были и его глаза. Он вращал ими, оглядывая присутствующих. И все ежились под его взглядом.
Служка смотрел на улицу, вслед удалявшимся сапожникам: они, Капановы, конечно, хотят забыться; уж очень их здорово били в казармах – чуть все кости не переломали.
«Эхе-хе, что творится вокруг. Разве это свадьба? Кмет[1]1
Кмет – городской голова.
[Закрыть], его непутевая жена, прокурор, еще бог знает кто, и никого из рода Карабелевых».
Когда священник выводил новобрачных из церкви, у невесты подкосились ноги и жених на руках донес ее до пролетки.
– Возьми себя в руки, Миче.
Миче лежала, теплая и мягкая, на его руках, но губы ее совсем побелели. Она шептала:
– Говорила я, дома надо было венчаться: никого не обманешь...
Осеннее солнце светило празднично, но улицы были безлюдны. Проходили только военные патрули, останавливались у глухих улочек, и там сразу смолкал гул женских и детских голосов.
Свадебный кортеж медленно двигался по улицам. Правое плечо молодого, на котором лежала голова Миче, было приподнято. Каждый раз, встречая его взгляд, Миче опускала ресницы.
...Он уже ее муж. А улицы те же, и дома те же, и небо, и солнце – все то же.
Нет, от судьбы не уйдешь.
Впрочем, это еще неизвестно. Ничего неизвестно. Все может измениться: солнце – стать лиловым, дворы – оранжевыми, дома – кроваво-красными...
Миче открыла глаза, и по ее щекам покатились слезы. Это окна в церкви были лиловыми, золотистыми и кроваво-красными... А с амвона смотрел ее отец, мертвенно-бледный... Потому что он умер... Он ведь умер – еще два года назад.
«Ах, если б отец был жив, если б отец был жив!»
– Ты что, Миче?
Миче испуганно заморгала.
– Господин Иванов...
– Миче, постыдись, какой я тебе господин?
Миче поняла. Она поняла это еще неделю назад, в его кабинете, когда его толстая ладонь зажала ей рот, а в ушах гудело: «Не визжи, никуда не денешься, ты моя!»
Этого нельзя было не понять.
Слезы, мелкие и бессильные, блестели на ресницах Миче.
Да, не со всем можно примириться.
Впрочем, он – начальник околии[2]2
Околия – административно-территориальная единица в Болгарии.
[Закрыть], мог взять столько, сколько ему хотелось, – и наследство и деньги.
«Пусть бы взял все – в бумагах и векселях, как предлагала жена кмета!»
Пухленькое лицо Миче страдальчески дрогнуло: ах, если б он согласился на деньги... если бы он согласился! Сашко был бы спасен. А все остальное...
«Э-эх, какое бы это имело значение? И какое это имеет значение, ха-ха! Ведь Иско-то не убит!»
Муж опять пристально взглянул на нее.
– Что, Миче? Чему ты улыбнулась, моя радость?
Миче испугалась: разве она улыбнулась?
И она закрыла глаза.
Ничего, теперь все равно: будь что будет. Ведь Иско жив, ведь его отпустили... Его голос вчера доносился из подвала Дрангаза. Да, это был его голос... Теперь неизвестно, что будет... Ничего не известно, ничего!
– Сотир!
– Что, цыпочка?
Миче широко раскрыла глаза: она испугалась своего голоса. И забыла, о чем хотела спросить. Она думала только о том, что Иско жив, что его не убили. Но к чему ей это теперь?
«Ох, и зачем им убивать Иско? Сашко-то зарезали, милого, родного!»
...Муж улыбнулся и принялся вытирать мокрые от слез щеки Миче.
– Успокойся. Довольно плакать, голубка. Посмотри на меня, мое золотко. Ну, посмотри же. Ну?
Миче взглянула на мужа. Слов его она не слышала: надоело. Это ему, косоглазому, доставляет удовольствие – называть ее глупыми именами. И запугивать.
«Ну и пусть».
Новобрачный не спускал глаз с жены.
– Что ты хотела сказать? Ты хотела спросить меня о чем-то? Отвечай же! Ну!
– Я хочу повидаться с бабушкой. Ты мне позволишь?
– Нет.
Осточертело ему это. Бабье! Обнимутся – и давай выть. И не растащить их.
– Все кончено. Ты должна это понять. Убитые – убиты. Кончено.
Миче закрыла глаза.
Тяжелая ладонь Сотира гладила то одну ее щеку, то другую. Когда грубая рука касалась ее губ, она сжимала их.
Пусть делает что хочет... Правда, они уже не в его кабинете, не на изодранном кожаном диване.
А-а!.. Но он будет делать с ней то же дома, и завтра, и всегда!
«Нет, не ко всему можно привыкнуть. И это самое страшное!»
Щеки Миче холодели – повеял ветерок. Осень уже, и все равно что поздняя осень – дождь идет, и холодно. А было светло, сияло солнце, и небо синело.
...Если б у Миче хоть не было надежды, никакой надежды! О, тогда бы она на что-нибудь решилась. Покончила бы с собой, например.
«Я так и сделаю. Наверное».
И опять блеснули на ресницах слезы. Потом дрожь пробежала по ее плечам: может быть, ей захотелось выброситься из пролетки? Чего же еще ждать, в самом-то деле? И почему не покончить со всем сейчас?
Косоглазый смотрел на жену с восторгом. Прижавшись к ней плотнее, улыбался. Она особенно нравилась ему, когда плакала, когда дрожала, когда кричала.
И Миче опять припала к его плечу, теплая и мягкая.
Свадебный кортеж повернул в глухой тупик – тот самый, где жили сапожники Капановы.
В глубине тупика зияли торжественно раскрытые ворота Карабелевых. На заборы карабкались ребятишки, у ворот шумели соседки.
Пьяные сапожники, отец и сын, заломив шапки, спорили с дородной Капанихой: пусть, мол, она не вмешивается, не бабье это дело.
– Какая это свадьба? Сына убили, как ягненка зарезали, дочь венчают насильно – а для чего? Богатства Карабелевых захватить хотят!
Капаниха втолкнула сапожников во двор и заперла ворота. Ведь у нее руки отваливаются – только и знает, что обвертывает их в овечьи шкуры, – уж сколько недель, а они...
– И чтоб не пикнули! Покоя от вас нет. Забирайтесь на кухню и лакайте!
Не понимают, что с них головы бы сняли. Рыпаются еще!
Гости въехали, большие ворота Карабелевых закрылись, во дворе заиграла военная музыка. Соседские ребятишки спешно карабкались на шелковицы.
– Праздник, свадьба-а! Эй ты, старая Карабелиха! Эй ты, богачиха! Куда делась? Иди веди хоро!
– Да замолчите, проклятые. Умирает она, ха-ха-ха! – закричали соседки, хлопая себя по бедрам.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Старая табачница Карабелиха лежала, закатив глаза, в своих покоях. Со двора доносилась свадебная музыка, но стоило ей опустить веки, перед глазами вставал мертвец.
И старуха причитала, стуча пустым медным тазом об пол:
– Господи, внука своего хочу видеть! Статного и красивого! Ученого и умного, самого ученого и самого умного! Дайте мне его-о-о! Приведите мне его-о-о! Не помру, пока его не увижу-у-у!
Марга, служанка, рассердилась:
– Увидишь его, как же! Иди поищи на дне Марицы...
Боже господи, что досталось старой барыне на склоне лет! Уже целую неделю мучается, у-у-у...
Марга заплакала. Она плакала, разумеется, о молодом хозяине, о Сашко Карабелеве – ведь она его вынянчила, на руках таскала, господи, прости его душу.
Музыка на дворе затихла, и из большого зала, где был накрыт свадебный стол, послышался голос посаженого отца невесты – полковника. Начались тосты.
Дом онемел. Потом за другим столом, около кухни, поднялся Миндил. пристав.
– Встать! Пью за здоровье его величества царя! Да здравствует царь! Ура!
Пил и дед Рад, из Панагюриште[3]3
Панагюриште – городок в Болгарии, один из центров Апрельского восстания 1876 года, целью которого было свержение турецкого ига.
[Закрыть]. Пил – ему-то что. А потом, опустив очки на горбатый нос, зашамкал:
– Много народу побили... Даже ребятишек, что в школу еще бегали. Тц, тц... Зачем это, а?
Пристав встрепенулся: как зачем?
– Чтоб поумнели. Чтоб помнили. Чтоб каждый себе на носу зарубил.
И пристав подкрутил ус. Потом взглянул на свой орден за заслуги – ему ли не знать, что для чего?
Но дед Рад, – или уж совсем из ума выжил, или вино его разобрало, – тоненьким голоском проговорил:
– Погоди, погоди... Посмотрим, что завтра будет...
Женщины так и замерли с разинутыми ртами, не дожевав. Миндил же подбоченился – к бою готов. Но дед Рад все качал головой, словно сам с собой разговаривал.
– Мы здесь свадьбу справляем, а его труп собаки грызут на берегу Марицы... Труп моего крестника, говорю я, Сашко Карабелева.
Рот Миндила искривила усмешка:
– Эй, старый дурак, ты меня читать учил, но лучше помолчи, чтоб не пришлось потом зубы по полу собирать.
Ха, выдумал!.. Сашко Карабелев закупает табак в Кырджали. Вчера от него телеграмма пришла. Если б что-нибудь с ним случилось, разве полковник и начальник околии стали б сегодня свадьбу играть?
– Не давайте пить старой перечнице, он уже не знает, что несет!
А дедушка Рад сдвинул потертую шапку на затылок и вздохнул:
– Знаю я-а-а... На базаре меня уважают, там я все узнаю!.. Да это уж всем видно, как на ладони. Схватили Сашко Карабелева вместе с другими. Схватили и – хоп в кутузку. А на другой день их и прикончили. Это уж точно – прикончили. Мне похвастался тот самый, который убивал. Сунул это он руку в карман и вынул... сперва невдомек мне, что такое... А была то кожа, кожа с лица его, с лица моего крестника, Сашко Карабелева... Как есть его, и усики, и брови... Ободрали его, как ягненка. А это для чего, а? Для чего-о-о?
Дедушка Рад разрыдался. Пьяный! Но все равно язык за зубами надо держать. Для чего тогда и зубы, если не для таких времен, как нынешние.
И Миндил размахнулся – раз, два, три – по длинной шее панагюрца. А потом вышвырнул его на крыльцо.
II
Эх, белые ночи на Дунае и в Загорье, в Страндже и над Ломом, на Марице и вдоль Огосты... белые сентябрьские ночи!
Серебряный свет залил широкий двор Капановых, перебежал через полуразрушенные ограды – и стали видны издалека камни, положенные для перехода из двора во двор. Эх, предательские ночи, такие предательские! Мелькают, как привидения, женские фигуры около заборов. Верно, учительницы – ну, конечно, они.
Столько человеческих жертв, столько крови, и все-таки не унимаются! Молодо-зелено. Отчаянные головы, отчаянные, да и только.
– Но почему, дед Предо?
– Не годится, чтоб бабы гибли.
– Пусть гибнут. Пусть, говорю тебе. Такое уж время настало. А годится молча смотреть, как зверье нас терзает? На что б была похожа жизнь?
– Да я ничего и не говорю.
– Так вот. Видишь ли, я тебя позвал, потому что надо укрыть одного человека, и, может, надолго. К тебе его приведем, куда ж еще?
– Эх, ребята, поди, снова беда?
– Беда, дед. Так ты поскорей приготовь убежище.
– Иду.
Старик вынырнул из темноты Капановского сеновала и стал спускаться по лесенке, спущенной во двор Сакызлаихи. Вскоре его сгорбленная фигура замелькала в полуразрушенных дворовых переходах. Откуда-то появлялись длинноволосые головы, указывали старику, где пройти, и опять скрывались в тени.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Дед Предо – он славный, Иско. Золотой человек! Не верит нам, а все равно слушает и помогает.
– Стар он, Васил.
– Ну и что?
– Старики нам не верят, никогда и ни во что не верят. Но исполняют. Привыкли, что их запрягают, вот и подставляют шеи.
– Нет, неправда, Иско. Старики верят. И здорово верят. Они верят в смерть. Потому все и делают. Ты застал Шиме – сына деда Предо?
– Нет.
– Хорошо он пел. Как ты. Но у него легкие гнить начали. Собачья жизнь! Возили мы его в горы, чтоб спасти. Ничего не помогло! А какой у него был глаз, Иско! Из револьвера на лету в ворону попадал. Да, ничего не помогло! Дед Предо плакал, как женщина. И до сих пор в беспамятство впадает, особенно как встретит кого-нибудь из нас. Поэтому-то он и исполняет все. Поэтому.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На темном сеновале Капановых шуршало сено. Щелкали затворы револьверов – видно, их кто-то пробовал. Но свадебная музыка со двора Карабелевых заглушала все.
Белые, белые сентябрьские ночи! Немел серебряный свет, как только затихала свадебная музыка. Но стоило ей вновь загреметь, как пара косматых рук опять показывалась в отверстии, проделанном в каменной стене Капановского сеновала. Лунные лучи, пробиваясь меж фруктовых деревьев на заднем дворе Карабелевых, бросали серебряные пятна на фундамент сеновала. Это помогало: косматые руки мелькали, как лапы вампира, и отверстие в стене увеличивалось. Конечно, придется еще поработать – легко ли будет толстенькой Миче здесь пролезть.
«Впрочем, она, должно быть, похудела с тех пор, как пошла бить поклоны в околийское управление».
Косматые руки скрылись в темноте – музыка в переднем дворе Карабелевых смолкла.
И сейчас же тревожно притаилась белая ночь – тоскливая, жуткая. Только хрупает сено капановский мул: не чувствует проклятия, нависшего над людьми.
Молодой гигант вытянулся у его ног, прислонился всклокоченной головой к отверстию в стене.
«Эх, животное... Да, когда люди были животными, они, должно быть, чувствовали себя счастливее!»
Луна освещала голову юноши. Под сросшимися на переносице бровями – горящие глаза. Впалые щеки, горькие складки в углах рта. Ворот широко распахнут, видна шея – длинная и женственно белая. Крепкие руки сомкнуты на затылке, и по ним рассыпались мягкие пряди длинных, как у монаха, волос.
Молодой человек закрыл глаза. Задумался. Наверное, о Миче. Он вслушивался в темноту.
Сама к ним пошла – просить милости у гиен... Ха, вот она, блажь богачей. От нечего делать можно и в идеи поиграть. А теперь, наверное, скуксилась, как мокрая курица. Может, насильник ей даже и понравился, тьфу...
«Да, кто знает, пойдет ли теперь Миче за своим Иско! Впрочем, это их дело».
Свадебная музыка загремела снова, и косматые руки принялись за работу. Глухо рушилась каменная кладка Капановского хлева.
А наверху на сеновале шуршало сено. И то вспыхивали, то исчезали в нем большие кошачьи глаза.
Предательская ночь, ох, какая предательская...
Человека, забившегося в сено, не было видно. Еле вырисовывалась только голова, кудрявая, как баранья шапка. Глаза тонули в огромных синяках, на израненных щеках торчали остатки вырванной бороды. И выделялся нос – большой и горбатый.
Сено чуть слышно шелестело. И тогда можно было разглядеть, что на человеке – серая куртка. Она была ему широка – видно, с чужого плеча. Но в ней было ему удобно лежать на животе и следить, сквозь ветви деревьев, за ярко освещенным свадебным залом Карабелевых. Кудрявая голова поворачивалась, и стекла бинокля то вспыхивали, то меркли, словно кошачьи глаза. Потом человек уставал и закрывал лицо руками. Но не плакал. Все его тело было покрыто синяками. Быть может, ему виделся чей-то образ... И плечи его вздрагивали.
Да, наверное, Иско видел в это время Миче. Но такой, какой она была когда-то: гимназисткой, не оформившейся еще, с едва округлившимися плечами. Наверное, такой она ему виделась. Потому что душа не хочет смириться с тем, что чистый образ поруган, обесчещен, втоптан в грязь. Классическая чистота и невинность, должно быть, не вымысел. Ничто на свете не вымысел!
...Впрочем, все это глупости. Только бы Миче решилась. И только бы удалось...
...Сквозь окна свадебного зала Иско видел жандармов – в больших кувшинах они тащили вино из погребов Карабелевых.
Лежа на сеновале, он скрежетал зубами: они там радуются жизни, блаженствуют... Пьют еще и еще, и без того опьяненные кровью и вином, победами и страхом...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, там веселились: по временам слышались взрывы смеха. Посаженый все сильнее косил зелеными глазами. Прижимал локоть сидевшей справа жены кмета и покручивал ус влево, в сторону невесты. Но он следил и за молодым мужем. А тот уже считал кувшины вина, которые приносили жандармы. Пустили погреться, а он уж и детей крестить.
– Чего насупился? Погреба Карабелевых не пересохнут.
Миче взмахнула черными ресницами. Полковник стиснул ее локоть.
– Ну-ка, хозяюшка, одерни его. Твое вино льется, не его.
Косоглазый покраснел – рука посаженого отца не отпускала локотка Миче.
Пес он – косоглазый! Парень не промах, недаром был в Македонии. Впрочем, может, это и неверно. Полковник все крепче держал локоть Миче.
– Что тебе в нем там понравилось, невестушка? Уж не глаза ли?
Миче засмеялась. Но тут же на глаза навернулись слезы. А новобрачный начал крутить ус.
– Очень уж ты донимаешь меня сегодня, посреди свадьбы. Чем я тебе не потрафил?
Взгляды посаженого и новобрачного встретились над высокой грудью Миче. И полковник положил руку на стол. Его глаза совсем позеленели.
– Не рычи. Перед посаженым шапку не заламывай. Бери стакан. Эй, стаканы! За его величество, ура!
...Все станет на свое место, хе-хе. Все образуется... Если б можно было обходиться без служанок... Но что бы тогда делали хозяйки?
Жена кмета, сидевшая рядом с посаженым, залилась звонким смехом:
– Не знаю, как хозяйки, а вот что бы делали их мужья без служанок?
Гости опускали руки под стол, который дрожал от смеха.
Некоторым легко живется. Да ничего, все станет на свое место. Если б можно было так: уличат кого-нибудь в ростовщичестве и – хоп, высекли, плакат ему на грудь, и – напоказ по городу...
Тц, тц... Развратили народ, да и только.
Или – чтоб у каждого было земли столько, сколько он может обработать со своей семьей. А кто бы тогда корчевал кустарник в горах?
...Смех затих. Во дворе гремела музыка. Адъютант полковника стоял, вытянувшись, и исподтишка поглядывал на Миче. Какие бывали вечера здесь, в этом зале, всего неделю назад! Правда, и тогда было не совсем удобно приходить к Сашко Карабелеву, но...
Миче чувствовала взгляд адъютанта, и ей становилось легче. Она даже потягивала вино. Ее маленькие, прищуренные, черные, как уголь, глазки заблестели.
Жена кмета сидела, поджав тонкие губы. В гарем бы Миче! Ах, хороша! Под замок бы ее, проклятую! В Азии из-за нее беки разорялись бы и шейхи воевали бы между собой. Эти полные груди, плечи, шея... Так и манят мужчин, просто ловят их!
Кмет Нако, сидевший напротив, словно читал мысли жены и строил глазки Миче:
– За твое здоровье, Миче.
– Пей, дядя Нако.
– Будь здорова. За невесту, господа! Тю-ю, я уже пьян, черт побери. Все идет мне впрок, все что ни приму вовнутрь. Как будто ничего и не выбрасываю...
А жена кмета совсем навалилась на полковника. Сидит против мужа и трясет грудями!
Даже Миче улыбнулась. Нако вызывающе покрутил ус, глядя на нее, и Миче отвела взгляд.
Ах, что с ней творится! Где она и что ей надо среди этих людей?
Она у себя дома, верно, в своем зале, где висят увеличенные фотографии покойных родителей, большое венское зеркало и люстра для будущего электрического освещения, в зале, где стоит концертный рояль и...
Губы Миче задрожали, ее взгляд упал на фотографию брата на рояле.
«Убит! Господи, никогда не поверю этому, никогда!»
А стол дрожал от смеха. Полковник кричал:
– Тю-ю, Нако! Как будто и вправду ничего не выбрасываешь...
Жена Нако опять повисла на его плече. Кмет запыхтел. Маленький, толстый, без шеи, с круглым лицом в пятнах, с отвисшими жирными веками, он смотрел исподлобья.
Все перепуталось в этом мире, вот оно что...
– Запутались мы. Говорю вам, все в мире перепуталось. А коли так – ешь и пей, и больше ничего. Ешь и пей, и наплевать...
Кмет взглянул на правую руку полковника, скрытую под столом. Тот ее вытащил. Накова яростно сверкнула глазами на мужа. Смех затих. Но Ячо, прокурор, захохотал. До сих пор молчал, а тут вдруг потрогал свои очки и фыркнул. Высокий, с длинным желто-зеленым лицом, с большим ртом и большими ушами, он даже подскочил на стуле.
– Пр-хи-хи-хи! Спеши, дядюшка Нако, беги к реке, там такое угощенье! Пр-хи-хи! Ешь да пей, и больше ничего. Пр-хи-хи!
Гости онемели. Полковник подкрутил ус.
– Нашел кого... Да разве у Нако хватит духа пойти сейчас к Марице, хоть и его место там...
Прокурор заерзал еще веселее.
– Пр-хи-хи! Не чужие тебе, ты же у них главный был, вот и беги теперь к ним – пр-хи-хи! Беги, тризну справляй. А то у них некому газету издавать, пр-хи-хи!
Полковник позеленел и поднялся. Глаза его пронзали Нако.
«Газету их издавал, брюхо эдакое!»
Он подошел к окну. Его плечи, стянутые парадным мундиром, вздрагивали. Негодяй этот Нако. Был у них главный... Единомышленник. Вот такие они все. Шарлатаны, балаганщики, шуты. Но спелись. И всего-то их по стране, в общем, несколько тысяч, не больше, а некому дать им отпор. Но они еще увидят.
Гости притихли. Господин Эшуа уже не ласкал Миче глазами, поглядывая поверх очков. Хе, ссорятся полковник и кмет! Ничего. «Все из-за жены. А красивый жена. Очшэн красивый!»
Господин Эшуа искоса посмотрел на жену кмета. Та облокотилась на стол и закрыла глаза. Презирает и любит. Всех презирает и всех любит. «Хе, хе, красивый женщина».
«Ссорятся они – кмет и господин полковник. Ну и что? А раньше, когда кмет был главой... и после Нейи[4]4
В Нейи в 1919 году был заключен мирный договор между Болгарией и странами Антанты.
[Закрыть] господину полковнику пришлось сматываться, так кмет назначил господина полковника в жилищный комиссий... хи-хи, и полковник – хоп и прямо в ловушку: взятка. Хе-хе... Ну и что ж? Полковник целовал руку кмету и – дело с концом!»
Господину Эшуа было ясно: всю жизнь будут ссориться полковник и кмет и все-таки всегда будут вместе – связывает их женщина. «Ах, красивый женщина, пц!»
«Теперь – ладно. И гешефт и все – ладно».
Только бы Иегова дал урожай...
Вдруг господин Эшуа вздрогнул. Стоявший у окна полковник почему-то заволновался, поманил пальцем молодожена. Оба уставились в темноту.
– Смотри туда, вон на тот сеновал, за фруктовым садом, – говорил полковник. – Ничего там не блестит, а? Кошачьи глаза это или бинокль?
Бинокль!.. Женщины тоже потянулись к окну. Но начальник околии, всматривавшийся в ночь, покачал отрицательно головой:
– Нет, ничего такого не видно.
– Ты еще увидишь. Именно ты. Постой-ка, а чей это сеновал?
– Капановых, сапожников.
– Снести. Это их тайники – все эти сеновалы, хлевы, сараи и так далее. Все снести!
– Ладно. Но на что будут жить люди!
– Пусть дохнут...
– Ха-ха. А налоги кто будет платить?
Налоги? Ему ли, косоглазому, думать об этом!
– К утру чтоб сеновал был снесен. Преследуй врага до полного уничтожения!
