Текст книги "Хоро"

Автор книги: Антон Страшимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

IX

Глухо в доме Карабелевых, глухо и зловеще. По коридорам шепчутся страшные тени, то появляются, то исчезают толстые рожи молодых торговцев зерном, вином, ростовщиков. Только полицейские стоят с мрачными лицами возле темной двери. Из комнаты доносится звон и глухой говор. Полицейские припадают к замочной скважине.

– По самым достоверным сведениям, господа, опасный еврей Иско не ушел из города.

...Понятное дело, не ушел, раз Карабелева еще в городе, хи-хи!

Полицейские заглядывали в замочную скважину: возле длинного стола – люди с одеревенелыми лицами. В углу комнаты, в алькове, – кровать. Председатель часто звонит. Встал.

– Слово принадлежит мне, господа. Должен заметить: нельзя говорить, не получив слова. Я настаиваю на необходимости немедленно позвать начальника околии, потому что момент, так сказать, решающий, и как бы нам не пришлось впоследствии каяться. Слово имеет полковник Гнойнишки.

Полицейские дышали уже в самую замочную скважину.

Маленький полковник повысил голос:

– Я понимаю, господа, вашего председателя господина Добри Кандилева, майора запаса и юриста! Но попрошу без насмешек. Да, без насмешек. Меня вы поймете впоследствии. А теперь – утверждаю: начальник околии должен нести ответственность, потому что если бы на прошлой неделе он – по известным причинам – не был снисходителен к опасному еврею Иско, мы не имели бы сегодняшних событий.

Полицейские попятились: дверь приоткрылась, и кмет высунул голову.

– Эй, вы там, у входа, потише! И никого не пускать в коридор!

...В комнате все молчали. На губах председателя, майора запаса, юриста господина Добри Кандилева – пена:

– Известные причины, господа, на которые намекает господин Гнойнишки, в данный момент мне неизвестны. К тому же уважаемый господин полковник Гнойнишки, надеюсь, согласится со мной, что начальник гарнизона не должен идентифицировать себя с шефом полиции. Ведь, подумайте только, что может из этого получиться впоследствии! Нужно, господа, сохранить моральный престиж армии, чтобы не каяться впоследствии.

Позиция председателя была крепкой, прежде всего в силу справедливости его доводов. И полковнику Гнойнишки пришлось объяснить, что если он, как начальник гарнизона, и если господин Ячо Дундов, как представитель закона, оказывают честь настоящему собранию, то это еще будет оценено впоследствии. Потому что, будучи свидетелем исторических событий, столь решительных и столь чреватых последствиями, как события этой ночи, каждый, в том числе и начальник гарнизона и господин прокурор, должен сказать свое авторитетное слово перед собранием сознательного, преданного трону и армии гражданства.

Полковник опять повысил голос:

– Да, господа, момент – решающий. Этой ночью – родоотступники – осмелились посягнуть – на законную власть. Так? Хорошо! А впоследствии? Их просто надо уничтожить! Ничего другого! Итак, за дело: смело и непоколебимо! Уничтожить до е-ди-но-го, господа!

Лица собравшихся побледнели. Прочитали список. Слушая, многие облизывали засохшие губы.

Господин Нако считал, загибая пальцы, а так как пальцев не хватило, он стал загибать их снова...

Полковник Гнойнишки протянул покровительственно руку:

– Господа, я не сомневаюсь, что каждый из вас готов твердо, проявив железную волю, постоять за священное дело армии. Но позволю себе напомнить вам еще и о другом: не забудьте, что на карту поставлены не только интересы Болгарии, нет! На карту поставлены и ваши головы, господа! Я кончил. Кто хочет, тот поймет.

Все заморгали. Полковник надел фуражку.

– Но, господа, я не хочу на вас влиять. Я не имею на это права, армия нейтральна. Итак...

Он козырнул и по-военному повернулся, щелкнув каблуками.

Вышел и господин Ячо. За ними поспешил кмет.

– Извини, Гнойнишки, но недоразумение с с моей женой... Я только спрашиваю...

Гнойнишки выпятил грудь.

– Прежде всего, Нако, дело. И никаких кривляний, понимаешь?

– Ну да, ну да. Но моя жена?

Ячо дотронулся до очков. Что же это такое? Нако чуть ли не торгуется...

Кмет развел толстыми руками.

– Но, в самом-то деле: сперва мою жену публично берут под стражу, затем стражу снимают. Как это понимать?

Как понимать? Полковник закрутил ус.

– Что тут понимать, Нако? Встреча госпожи Софки с прислугой Маргой просто фатальна.

Что встреча была фатальна, об этом нечего и говорить.

– Но, Димо, если бы старая Карабелева не умерла, да еще так неожиданно, среди свадебного веселья – не правда ли? – Марга не поднялась бы наверх, Миче не сошла бы вниз, Софка не сопровождала бы ее, а значит...

Гнойнишки махнул рукой.

– Хватит, Нако. Ведь Марга там?

Разумеется, она там, связана вместе с другими в саду.

Нако потер руки:

– Ну?

Гнойнишки рассек ладонью воздух:

– И ее – фюить!

Это было ясно.

– Понимаю, Димо, но...

– Ни-ка-ких но!

Гнойнишки опять рассек ладонью воздух:

– Всех – фюить, кончено. А теперь – за дело!

Нако понял и ласково дотронулся до локтя полковника:

– Хорошо, брат, об этом не спорю, это понятно. Но, Димо, надо внести полную ясность с Софкой. Здесь убили человека, пристава убили! Это не шутки, Гнойнишки! Я настаиваю на том, чтобы предварительно устроить очную ставку со служанкой Маргой. Это абсолютно необходимо.

Полковник взглянул на Ячо, тот рассмеялся.

– Тю-ю, Нако, еще чего захотел!

Кмет недоумевал: нужно положить конец скандалу с Софкой, как же иначе? Но лицо Гнойнишки позеленело, глаза метали искры. Ну и дурак этот Нако! А ведь до вчерашнего дня был главой округа, тьфу!

– Не будет больше никаких следствий, пойми ты. Никаких очных ставок и так далее. Только – дело.

Господин Нако подбоченился и широко улыбнулся:

– Ас моей женой?

– Это пустяки. Я иду к ней.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дебаты уже начались. Говорил помощник кмета, Дечко. Нако сел возле него:

– Давай, Дечко!

И оратор повысил голос:

– Да, в жизни каждого поколения бывают возвышенные минуты, перед которыми должно благоговеть. И никогда не следует терять веру в свое племя, в народ, потому что история до сих пор еще не создала другого алтаря гражданственности.

Понятие народ, господа, не есть фикция: горы, леса и поля мертвы без людей. Разумеется, не фикция и идеал общественной дисциплины. Нашим девизом должны быть слова – один за всех и все за одного.

Кмет Нако раскрыл рот от удовольствия. И крикнул:

– Валяй, Дечко! – А потом добавил, обращаясь к собранию: – Ох, и талантище в нем сидит – если б он только выбросил из головы своего Маркса!

Дечко – высокий, смуглый, с большими черными глазами и толстыми приплюснутыми губами – усмехнулся и пожал плечами.

– Благодарю за доброе пожелание, господин кмет. Итак, господа, девиз: «Один за всех и все за одного» – это верховное начало деятельности здоровой жизнеспособной общественности. Однако мы не должны забывать, что этот девиз, этот священный девиз не исключает противоречий и борьбы между разными слоями и классами.

А-а!.. Председатель позвонил:

– Прошу не отвлекаться.

– Именно, господин председатель. Партии, идейные течения, даже гражданские войны – это следствия, а не причины, причины же коренятся в сознательном и подсознательном стремлении всех нас к устранению классовых противоречий во имя идеального общественного устройства. И теперь, в настоящий решающий момент, позвольте мне некоторую откровенность. Мы, господа, убивали своих идейных врагов неделю назад, готовимся к их уничтожению теперь, и придется, может быть, расстреливать их еще через неделю. Но до каких пор?

Комната онемела.

Все глаза опустились. Только Нако дал языку волю.

– Давай, давай, Дечко. Полицейских я прогнал во двор.

– Я вас не понимаю, господин кмет.

– Говорю, в коридоре – ни живой души. Значит, никто тебя не услышит.

– Тем лучше, господин кмет: значит, слушаете меня только вы, и я могу быть совершенно откровенным. Пора опомниться, господа. Сегодня мы пишем историю, которую завтра будут читать наши дети. И негоже, чтобы они гнушались своих отцов, не так ли?

Рука председателя дрожала над звонком. Высокий, плечистый, длиннолицый, он слушал, вытаращив глаза, и, по-видимому, не все понимал. Оратор встретился с его изумленным взглядом и прищурился.

– Господин председатель, господа, прошу снисхождения. Мы собираемся убивать сыновей нашей страны и равноправных с нами граждан, вполне равноправных. Будем говорить открыто. Я не дрогну оттого, что должны будут погибнуть еще триста, четыреста или, скажем, тысяча человек...

– Браво, Дечко, валяй!

Господин Нако, восхищенный, потирал руки. Валяй!

И Дечко заговорил громче:

– Если бы это было необходимо, я даже собственноручно экзекутировал бы, господа. Но нельзя быть слепцами, нельзя! Мы все – с детьми и женами, – все останемся жить здесь, в этой стране, среди этого народа. Мы не можем переселиться на луну, господа, не можем убежать, во всяком случае, все, да?

А-а! Председатель забыл про звонок и затопал ногами.

– Кто побежит? Мы не дезертиры, товарищ! Прошу без оскорблений!

Из-за алькова кто-то свистнул. Головы втянулись в плечи. Оратор побледнел. Председатель повернулся к алькову.

– Прошу не мешать, господин поручик. – Потом позвонил и, гнусавя, спросил: – Кто еще просит слова?

Дечко развел руками.

– Но, господин председатель...

– Без всяких но.

– Позвольте, я вас не понимаю.

– Нечего понимать, говорю.

Ясно. Нако сжал руку помощника.

– Брось, Дечко, сам видишь.

Но Дечко умоляюще наклонился к его уху.

– Я завтра должен отчитываться перед избирателями, господин кмет... Ведь я в конце концов представитель рабочей партии...

Да, это так, и Нако подмигнул председателю: пусть выскажется помощник кмета, ведь для того и собрались!

И Дечко кашлянул в кулак.

– Я не называю, господа, сознательно не называю и не буду называть в этот трагический момент истинные причины настоящих событий: нищету рабочих масс, бедствия беженцев, чудовищную дороговизну...

Ишь – не будет называть, а сам говорит! Нако снова сжал руку оратора.

– Э, Дечко, это старая шарманка: грамотеи-оборванцы крутят ее по всем ярмаркам уже четверть века.

Оратор высоко поднял голову.

– Именно, господин кмет! Потому нам и следует удвоить внимание, что народ уже четверть века, как распропагандирован!

А-а? Нако шлепнул толстой ладонью по столу.

– Силен, Дечко! Теперь скажи еще только: кто же его распропагандировал, а? Я или, может, ты?

Одеревеневшие лица оживились. На лбу оратора выступил пот.

Нако торжествовал.

– Видишь ли, что я еще скажу тебе, Дечко: в соседней комнате покойник – умерла Карабелиха.

Дечко совсем смешался. А Нако понизил голос:

– Говорю тебе, Дечко, и у мертвых есть уши. Хватит, кончай!

Дечко сейчас кончит, разумеется. Но нужно же ему закруглить хотя бы главную мысль! Председатель позвонил.

– Никаких мыслей. На линии огня надо действовать, и больше ничего. Точка!

Смуглое лицо статного помощника кмета вспыхнуло. Он им скажет – вот сейчас он им скажет, – что они на линии огня, да только против собственного народа, да!

Занавеси алькова с шумом раздвинулись. На ослепительно-белом постельном белье лежал мужчина. Его лицо было прикрыто широкополой серой шляпой. Одна нога в сапоге с толстой подметкой обращена к оратору.

На одеревеневших лицах проступил страх – страх овец, отправляемых на бойню.

Нако отвернулся. Его губы зашевелились. Он был возмущен. Еще бы: на эту кровать завтра, быть может, положат покойницу Карабелеву, а этот развалился, да еще в сапогах. Просто безобразие. Тьфу!

Только оратор не обернулся. Лицо его горело.

– Господа, нельзя не думать, раз речь идет о семнадцати человеческих жизнях.

Председатель позвонил:

– Лишаю вас слова. Операция уже началась. Обдумывать будем впоследствии.

Дечко, все еще горячась, пожал плечами.

– В таком случае, господин председатель, я буду вынужден покинуть собрание.

Нако подскочил: «Гм, этот парень накличет на себя беду!»

– Слушай, Дечко, мы теперь по писаным законам будем действовать или по неписаным?

Дечко хлопал ресницами. Нако притянул его к себе.

– Садись, ну же, садись. Я тебя спрашиваю: глупых ли мы вразумляем или бесноватых усмиряем?

Дечко сел. Понятно, бесноватых усмиряют. Ведь для этого и он, Дечко, здесь.

Нако повеселел.

– Так и говори, товарищ. Так, мой мальчик «Фиш! Фиш!» – непонятно, а скажи – рыба, и всем будет ясно. Значит, мы не судим, а наказываем, не так ли? Тогда о чем спор? Пять ли, десять ли, двадцать ли – какая разница? А коли есть разногласия – хорошо, будем голосовать. И кончено!

Но вдруг затрясся пол – председатель затопал ногами:

– Никакого голосования, господа! Довольно политиканства и болтовни! Хватит!

Кмет опустил руки, словно громом оглушенный: вот тебе и на!

– Но, господин председатель...

– Никакого голосования! Подпишем протокол – и все. Го-ло-со-вание, выдумали еще!

Кмет улыбнулся до ушей. И заикнулся было:

– Не в лоб, так по лбу...

– Что, что? – Председатель медленно поднялся. – Повторите, господин кмет...

Только посмей Нако повторить! Председатель, майор запаса Добри Кандилев, был сине-зеленого цвета. Он шипел:

– Господа, я считаю себя оскорбленным и заявляю: или господин кмет уйдет, или я. Это мое категорическое решение. Пока я применяю эту меру, а другие – впоследствии.

Нако выйдет, разумеется. Почему бы ему не выйти? Но не в этом дело. Все это, очевидно, недоразумение, чистое недоразумение.

– Я сказал, господа...

Нако снова понесло:

– Я сказал «не в лоб, так по лбу», потому что руку ли поднять или протокол подписать – все равно это голосование.

– Никакого голосования! – Председатель весь дрожал. – Повторяю, никакого голосования!

– Да ладно, брат.

Кмет протянул майору толстые руки.

– Вот, я совершенно согласен с вами, раз вы не соглашаетесь со мной.

Помирились. Нако даже похлопал противника по плечу:

– Вы, господин Кандилев, не занимались политикой и потому обижаетесь из-за пустяков.

Конечно, не время и не место было определять, кто занимался политикой, а кто нет. Сейчас надо было говорить по существу.

А по существу слово взял человек в серой широкополой шляпе. Он встал с кровати. Маленького роста, наголо обритый, с широкими татарскими скулами. Бросил на стол готовый протокол.

– Подпишите, и дело с концом. Больно разговорились.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В притихшей комнате мелькают лица, и на длинный стол падают имена, тяжелые, как трупы, – зачитывается протокол.

Глаза прищурены, голоса осипли, губы дрожат.

Городской голова, господин Нако, сжимает руку помощника и шепчет:

– Не будь ребенком, Дечко, подписание протокола – идеальная форма голосования: если согласен – подписываешь, не согласен – мотивируешь особое мнение. И овцы целы, и волки сыты!

Шепчет Нако, слушает протокол и храбро комментирует:

– Ага, Дырленский, адвокатишка, – так ему и надо: учился на деньги преосвященного, а теперь против церкви идет. Дальше!

– Капановы? Гм, пьяницы! Ну, ничего: язычок у них так такой, что и в гробу человека ужалит. Валяй!

– Марга, дурочка, хе-хе! Едва ли она понимает, что произошло. Ну, ничего, раньше надо было понимать! Дальше!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Воцарилась тишина. Замолк и Нако. Тряслись побледневшие губы у людей вокруг стола.

Перо пошло по кругу...

И не попадало в чернильницу...

Дечко, помощник, отодвинул стул. Насторожилась тишина. Все ждали, раскрыв рты. Но раздалось только шипение – осипший голос:

– Н-не-у-жели вс-се-х, господа... все-ех сс-семнадцать?!

Перо выпало из чьей-то руки. И никто его не взял. Председатель понукал:

– Продолжайте, господа.

Перо заходило снова. Нако, кмет, сжимал руку помощника:

– Ничего не поделаешь, Дечко! Ничего, браток! Будут убиты... в Болгарии... как ты сказал... каких-нибудь триста-четыреста или, самое большее, тысяча человек... Что ж, род человеческий на этом не кончится!

Дечко вытаращил глаза. Нет, он не говорил ничего подобного! И он облизал губы. Зверь этот кмет. Свинья! Как будто орехи считает! Взбесившаяся свинья!

– Чернила, господа... Чернила, будьте добры!

Перо опять выпало из чьих-то рук. Его взял Дечко, помощник.

Но послышались тяжелые шаги, возле Дечко чиркнула спичка, вспыхнула сигарета, и осветились два волчьих серых глаза под надвинутой низко на лоб широкополой серой шляпой.

Осипший голос Дечко произнес:

– Чернильницу, пожалуйста, всю чернильницу: я напишу особое мнение.

А-а, особое мнение! Председатель отшвырнул стул.

– Это уж дудки!

Председатель медленно поднялся. Запер дверь. Стал к ней спиной. Впился остекленевшими глазами в Дечко.

– Хорош гусь – присутствует здесь, все слушает, все знает, всему содействует, получает жалование, а потом: «Я был при особом мнении...» Ка-ак же, особое мнение!

Да уж, дело ясное...

X

Господин Нако заторопился. Вышел в темный коридор. Ноги у него подкашивались. Озираясь, словно убийца, зачем-то похлопал себя по толстым ляжкам. Пошел было наверх и остановился.

«Фашизм, пфе! Ладно, а где же фашисты! Генералы без армии, пфе!»

И снова зашагал по лестнице. Сначала бы распропагандировали народ, увлекли бы его, и уж тогда бы поднимали знамя.

«А так перебьют молодежь, и больше ничего. Опозоримся на весь мир. Нет, нет, власть опять должна перейти к политическим партиям. Другого выхода нет».

Поднявшись на второй этаж, он отер холодный пот со лба и вошел к Софке. Она смотрелась в зеркальце.

– Ну, Софка, допрашивал тебя полковник?

– Да, только что.

Лицо Софки горело, она вся была в поту. Видно, что ее допрашивали...

– Ну?

– Глупости, Нако. Сейчас Димо пошел отругать косоглазого.

Софка скосила глаза в зеркальце и повернулась к мужу спиной. Нако нахмурился, сунул руки в карманы брюк и, выпятив живот, вышел.

Под балконом, в переднем дворе Карабелевых, шумели женщины. Нако пошел на цыпочках. Женщин подняли с постелей в нижних юбках, и они белели, как привидения на кладбище.

«До чего мы дожили, тю-ю!»

Нако съежился и повернул обратно. Остановился перед комнатой жены, но представил себе усики полковника и отошел.

Если бы только это... Все пошло кругом, все. Хоть бы революция, а то... Убили пристава Миндилева, подкупили служанку Маргу, украли Миче из-под венца, подожгли базар, отряд из города вышел... а дальше что? Чепуха, и ничего больше. Ни один ржавый пистолет не выстрелит, тьфу!

«Те тоже генералы без армии – хе-хе!»

М-да, фашизм без фашистов, революция без революционеров – пфе! Поди разберись! Просто какое-то самоистребление...

Нако поджал губы. И вдруг в ужасе замер: в его сознании вспыхнула цифра семнадцать.

«У-у... сколько было раньше, а теперь опять... до чего мы дойдем?»

М-да, не к добру это все... Весь мир от нас отвернется. А там, глядишь, и сотрут нас с лица земли... Просто так, как грязное пятно, хи-хи...

«Правда, правда, вот увидишь!»

Приземистый, толстый, Нако стоял, расставив ноги. Он ушел в свои мысли, и в сознании его догорала цифра семнадцать – большая, красная...

Но скоро он очнулся и на цыпочках заспешил – перешел в задний конец коридора. А там он присел – сжался, словно от выстрела. Внизу кто-то закричал:

– Нет разве бога на небе, э-э-эй?

Поникшие фруктовые деревья сливались друг с другом в белой ночи. И еле заметны, привязанные к деревьям, пара за парой, согнувшиеся фигуры, стонущие, как Сизиф.

До сих пор Нако ничего не видел, однако теперь он увидал. Пригнувшись, съежившись, он смотрел из-за дощатых перил балкона, смотрел и дрожал. Вдруг явится сейчас тот, в серой шляпе, и... Нет, тогда Нако убежит, убежит непременно. Он бы и сейчас убежал, но они говорили – там, внизу, и это его удерживало!

«А немного погодя... они уже не будут говорить... и больше никогда не будут!»

Пальцы Нако задрожали крупной дрожью... пальцы рук, которыми он только что подписал протокол...

Нет, он убежит! А сам продолжал вслушиваться: они говорили там, внизу... Кто-то просил цигарку... цигарку!..

А-а! Нако вынул носовой платок...

Дали бы им... дали бы им в последний раз по цигарке... Что тут такого!

И кмет вытер слезы.

У него было доброе сердце – у этого Нако!

Из комнаты Миче доносился шум. Посаженый отец, полковник Гнойнишки, отчитывал Сотира. Тьфу, плакать из-за бабы, из-за юбки!..

– Ведь ты был воеводой, Сотир, офицером был! Постыдись!

Да и что за женщина Миче в конце-то концов! Обвенчаться добровольно с одним, а потом взять и сбежать с евреем. Тьфу!..

– Плюнь, говорю тебе! Вставай! Ну!

Сотир позволил поднять себя. Но потом снова свалился на кровать и закрыл лицо руками.

М-да, все же он заслуживает сожаления. Полковник Гнойнишки это понимал. Миче такая женщина – голова закружится. Лакомый кусочек. Да еще и наследство улыбнулось... Вот история!

И Гнойнишки мелкими шажками заходил по комнате. Он так усердно крутил свои усики, что казалось, вот-вот их выдернет. Миче необходимо найти. И ее найдут, это ясно. Косоглазый дьявол этого заслужил.

– Хватит, Сотир! Я ее найду, говорю тебе! Даю честное слово солдата.

Сотир всхлипнул и еще крепче прижал руки к лицу. А каким храбрецом был этот косоглазый дьявол! А-а, как несся он со своей ротой в Криволаке!

Гнойнишки остановился и выпятил грудь. Эх, черт побери, черт побери! Сражались они – и он, и Сотир, и все – сражались на востоке, на западе, на севере, на юге. Чч-ерт возьми, ч-ч-е-орт его возьми!

А теперь этот герой... этот крылатый храбрец... этот несчастный Сотир... М-да, из-за каких-то лавочниковых капиталов. Э-эх!

Ну, ладно.

Неужели они должны благоденствовать, как мародеры... которые... которые...

Ну, ладно.

У Круши весь взвод Сотира был уничтожен, сам он ранен в шею...

И уцелел! Косоглазый дьявол, ха-ха!

Ну, ладно.

М-да, такие подвиги, такие подвиги! Э-эх! А теперь – погребены все надежды, все! До-чиста! М-да.

Просто ложись и помирай.

Гнойнишки топнул ногой, и дом задрожал.

– Сотир, бить тебя надо! Тьфу, из-за какой-то юбки! Говорю, побью тебя, вставай!

Сотир вздохнул и поднялся. Ему было уже не до юбки. Ну что Миче – женщина как женщина. Попалась бы она ему в руки еще разок – он бы ей показал...

– Не в этом дело, друг, а видишь ли...

И зашептались.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нако на четвереньках отполз в коридор: ему показалось, что там, внизу, появился человек в серой шляпе.

Прижав палец к губам, как ребенок, он размышлял.

Да, наступили времена вроде богомильских.[8]8
  Богомилы – участники антифеодального крестьянского движения в Болгарии, принявшего форму религиозной секты (X—XIV вв.).


[Закрыть] Да, просто времена богомилов, средние века, и ничего больше! Тю-ю...

И вдруг кмет открыл рот: из спальни Миче вырвались крики. Гнойнишки орал во все горло, как на параде, гм, как будто нарочно. Но он не командовал, а ругался.

– Мерзавец! Я прикажу расстрелять тебя немедленно!

Что это значит? Комедия или трагедия, а? Нако не знал, что и думать. Двери спальни приоткрылись как будто нарочно. Полковник, продолжая кричать, выставил в коридор плечо:

– Вы преступник! Вы опорочили власть! Оскандалили правительство.

И, высунув голову в дверь, он гаркнул:

– Под-по-ручик Ти-ихов!

Адъютант вырос словно из-под земли – тонкий, стройный, красивый.

– Подпоручик, я беру под стражу шефа полиции. Он еще не снят со своего поста начальством, но это будет сделано впоследствии. А пока поручаю его вам.

И адъютант замер у двери.

Нако потер руки. Нет, даже если это игра, и то занятно. А может, и не игра. Человек человеку – волк. Гнойнишки готов изничтожить косоглазого, чтобы самому выйти сухим из воды.

В коридор сбежались любопытные из свадебного зала и с нижнего этажа. Помощник кмета, Дечко, подошел к Нако. Гм, и этот любопытствует, хе-хе: отошел уже!

Гнойнишки, поговорив наедине с майором запаса Кандилевым, сложил врученный ему протокол и обратился ко всем присутствующим:

– Я пока не могу, господа, ничего сказать вам из того невероятного и скандального, что... Впрочем, вы это узнаете впоследствии. А сейчас...

И сделал знак, чтобы все шли за ним.

Лица побелели.

Коридор медленно опустел.

Адъютант – на страже у спальни Миче – закурил сигарету и не заметил, как вырос перед ним Нако. Кмет подошел с незажженной сигаретой, руки его дрожали. Адъютант спросил:

– Всех, кто связан там, в саду, всех, господин кмет?

– Всех. Так решено.

Их взгляды встретились сквозь табачный дым. Адъютант заикался:

– Р-р-а-зве они не б-б-олгары, господин кмет?

Красив адъютант – продолговатое лицо, тонкие губы! Нако отвернулся. Ишь о чем спрашивает, молодчик! Гм, хорошее дело, если уж и эти потрясены...

Позади Нако выросла еще чья-то тень – тоже с незажженной сигаретой.

– Дай прикурить, Нако. Ты почему не идешь вниз, а?

– Прикуривай, Ячо. А ты почему не идешь?

– Разве мне можно? Я прокурор.

На переднем дворе заголосили женщины:

– За что бьете! А-а!

Ясно: заставят всех присутствовать. Кмет и прокурор побежали к переднему балкону. В белой ночи, там, внизу, едва вырисовывались спины в гимнастерках, мелькали нагайки, и женские вопли разносились далеко вокруг.

Нако впился ногтями в локоть Ячо и поплелся за ним к заднему крыльцу.

Внизу, перед фруктовым садом, блестели штыки солдатского кордона. Свободное пространство перед ним заполнили женщины.

Белая ночь насторожилась: солдаты защелкали затворами винтовок.

А-а!

Оттуда, где стояли связанные, долетали отрывочные возгласы, кто-то всхлипывал. И вдруг страшный крик:

– Э-эй! Нас будут убивать!

Но сейчас же все онемело: среди деревьев замелькала серая широкополая шляпа.

Старый сапожник Капанов вытянул шею – повернулся к сыну, привязанному позади него.

– Сыбчо, убивать нас будут, потому и женщин согнали. Попомни мое слово. Потом еще поговорим.

Сыбчо всхлипнул, а старик вспылил:

– Как не стыдно! Держись, сынок, ведь ты мужчина!

Но парень трясся за его спиной. Э, не так-то легко умирать молодым. Да и первенца ожидает Сыбчо. Хоть бы в живых оставили, дали б на него посмотреть, а уж потом... Старый сапожник это понимал. Собаки!

– Вздохни поглубже, сынок, вот так!

И сапожник шумно втянул в себя воздух. Но Сыбчо только захрипел. Этак он помрет раньше, чем его пырнут штыком. Старик достал сына ногой.

– Вздохни поглубже, говорю тебе, собака. Подумаешь, велика беда, коли нас не станет!

И Сыбчо пришел в себя.

– Н-не-ох-хо-та по-ми-рать, о-о-тец.

– Д-у-у-маешь, мне о-х-хо-та! Да сколько людей уже по-мерло, Сыбчо... А м-может, тебя и не у-у-бьют. Что эт-то б-будет, если начнут у-у-бивать молодых...

У соседнего дерева отвязали адвокатишку Дырленского. А-а, начинается!

– С-сы-ыбчо, начинают!

И выскочили глаза Сыбчо из орбит, губы вспухли и растрескались, он закричал отчаянно:

– Помогите, люди! Нас убивают, эй!

Рев – страшный, животный – прорезал белую ночь. Старик-сапожник забился, отдирая привязанные к стволу руки: люди, отвязавшие от соседнего дерева адвоката Дырленского, подошли к Сыбчо.

Зазвенел стальной голос:

– Кто кричал?

Сыбчо поперхнулся, и опять понесся звериный вопль:

– Я-а-а!..

Отец прикусил язык: тупой выстрел из револьвера тряхнул молодое тело привязанного за его спиной Сыбчо. Старый сапожник весь напрягся, захлебываясь кровью из прокушенного языка, повернул голову к убийце сына и, задом, отчаянно пнул его ногой.

Убийца отскочил. И выругался. Потом и перед старым сапожником разинуло пасть черное, как змея, дуло. Выстрел раздался совсем близко – тупой.

Белая ночь стала красной.

А женщины, прижатые к задней стене дома, визжали и качались, словно занавес с намалеванными на нем фигурами.

И блестели перед ними солдатские штыки, как погребальные свечи.

Кордон солдат разомкнулся – вперед вытолкнули адвоката Дырленского. Женщины замерли.

Перед ними стал высокий мужчина.

– Болгарки! Тихо! Болгарки, отвечайте на мои вопросы. Так. Вот, перед вами – ничтожество. Итак, я спрашиваю: человек это или червь?

Человек, конечно, какой же это червь! Женщины жались одна к другой. Оратор взбесился.

– Отвечайте, раз я спрашиваю, мерзавки!

Страшный... Женщины зашептались: «Это Дырленский. Он самый!»

– Ну, хорошо. Так. Этот червь – Дырленский, адвокатишка. Теперь пусть выйдет вперед та сволочь, которая его родила. Сейчас же!

А-а! Женщины стояли, словно громом пораженные. Кто-то крикнул громко:

– Да она на кладбище!

Оратор не понял.

– Что такое?

И загалдели женщины вдоль всей стены:

– На кладбище она, эй!

– Там ее ищите!

– Чтоб и вас туда перетаскали!

Высокий человек встрепенулся. И склонился к живому занавесу:

– Это кто сказал? Выйти сюда! Немедленно!

– А-а! – прохрипела одна.

– А-а! – крикнула другая.

И заголосили хором:

– Мертвые – не сволочи! Мертвые – святые, слышишь, проклятый, чтоб тебя бог убил!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Дурак Кандилев, тьфу!»

Полковник Гнойнишки отвел оратора в сторону. Нельзя так, это ведь женщины, сейчас раскудахчутся, как курицы.

– Более сдержанно, господин Кандилев, более сдержанно и тактично, понимаешь, этак.

– Понимаю, господин полковник.

Женщины стояли, тесно прижавшись одна к другой. Кандилев заговорил более мягко. Пусть выйдет та, которая желала ему попасть на кладбище. Добровольно пусть выйдет, он ей ничего не сделает!

Вот так по-человечески и надо. Женщины начали подталкивать друг друга. Среди них заметалась взлохмаченная голова, окровавленное лицо. Капаниха, должно быть! Трудно было разобрать, но скорей всего это была она – сапожничиха.

Кандилев взял ее за плечи и повернул лицом к женщинам.

– Так! Значит, болгарки, эта ведьма и родила этого червяка!

Капанова – рослая, плечистая – возмутилась: чтоб она да родила этого съежившегося перед солдатами лилипута?! Но Кандилев повысил голос:

– Теперь, женщины, я хочу, чтобы вы – тоже добровольно – вытолкали вперед родных или двоюродных сестер этого червя. Ну!

Женщины переглядывались. У Дырленского, молодого адвоката, не было родни – он вырос круглым сиротой. Кандилев смешался. Необходимо было найти хоть каких-нибудь сестер червя Дырленского, совершенно необходимо. А их не было, и женщины, естественно, не могли их выдумать.

Кандилев беспомощно оглянулся вокруг и снова вскипел: брешут, мерзавки! Но полковник Гнойнишки опять взял его под руку: раз у родоотступника Дырленского нет родных, откуда же их возьмут эти женщины!

– Этот мерзавец ведь может быть незаконным сыном, Кандилев! Или подкидышем – откуда ж ты тогда возьмешь его родных?

И зашептались. Без сомненья, именно с адвокатишкой нужно было произвести эффект, чтоб не получилось опять простое убийство, как раньше. Это не оказывает воспитательного воздействия!

– Да, признаю, Кандилев, необходимо, чтобы именно этого адвоката, именно этого изверга, перед смертью оплевали бы свои же – мать, сестры, жены и дети, но – что поделаешь! Таковых нет.

Рослый Кандилев дотронулся до своей бородки.

– Послушайте, господин полковник, но если у этого мерзавца не было даже жены, то... возможно ли, чтоб он не имел любовницы?

...Действительно! Имел, понятное дело, и не одну... Вот идея! Браво, Кандилев!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вымысел, все вымысел! Легенды не имеют истории: каждое поколение сочиняет их само для себя, и ничто не передается от прошлого будущему. Да и вообще, едва ли существовало прошлое. И будущего не будет. Ничего не было, ничего не будет: глумитесь вволю – деды не услышат и внуки не покраснеют.