Текст книги "Хоро"

Автор книги: Антон Страшимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Полковник нахохлился.

– Что свадьба ни на что не похожа, это ясно. Но кто ее устроил? А я здесь посаженым ради чьих-то кривых глаз?

И обернулся к жене Нако:

– Скажи ему, Софка, чтоб замолчал, не то я за себя не ручаюсь. По чьему настоянию, если не по вашему, я вмешался в эту историю?

Нако смотрел на полковника сквозь дым сигареты. Хорошее «настояние», нечего сказать! Полковник торговался из-за этого несколько дней! И взял хорошую долю от наследства Карабелевых. Чего уж говорить – хапнул!

– Брось, Гнойнишки! Не знаю, кто прав, кто виноват, но конца этому не видно. Заварили кашу вы, военные вместе с полицией, а кто будет отвечать – одному богу известно.

И Нако прикусил язык. Едва сдержался, чтобы не перейти границы. Ведь сказать по правде, разве это управление? Когда и где было что-либо подобное – во всем мире?

Полковник побледнел.

– Хочешь сказать, кмет, что ты ни в чем не виноват? Я не я и лошадь не моя, а?

Кмет снова удержался, промолчал. Вот те на! Начальник околии набезобразничал – натворил с Миче – известно что – тьфу! А теперь – другие виноваты.

Нако засунул руки в карманы брюк.

– Вы – власть! Полиция – власть! Да прокурор еще! А разве кто-нибудь вмешался?

Ячо подскочил. И посмотрел на полковника. У того на губах выступила пена. Гости притихли. Но Нако не смутился. Так или иначе – пятно, пятно на весь город, – опозорили в самом управлении околии единственную дочь виднейших людей...

– Да, господа, и некому вмешаться! Некому, некому!

А что должен был делать он, городской голова? Будьте любезны ответить. Сидеть сложа руки? Никогда!

– В течение двадцати лет я представляю – в нашем городе – партию, имеющую неисчислимые заслуги перед отечеством, – да!

Нет, Нако не мог допустить, чтоб в его лице как главы города эта партия была опозорена, ни в коем случае!

– Значит, я должен был действовать, господа. Но как? Будьте любезны ответить!

Гости молчали. Ясно, что скандал надо было замять: он, Нако, городской голова, должен был смыть с лица города позорное пятно. И он исполнил свой долг достойно. Достойнейше! Втянул в это дело даже свою супругу. А как же иначе? Бабьи дела! Он сделал вообще все возможное – при сложившихся обстоятельствах. Он долго упрашивал – это было необходимо! – долго убеждал – нельзя было иначе! – и господина полковника. Вначале умолял его и убеждал лично, потом через друзей и, наконец, через свою жену. Да. И убедил! Вот такова история, таков смысл этого свадебного торжества, которое, – увы! – завершается сейчас потрясающими событиями!

Нако кашлянул в кулак.

– Но, господа, в конце концов человек предполагает, а бог располагает. Правда, еще неизвестно, что происходит и что из этого выйдет, но так, как есть, продолжаться не может. Нет, нет, нет! Я говорю – нет! Мы восстановили против государства народ, уважаемые граждане! А куда нас это заведет? Подумайте! Старая мудрость говорит: «Глас народа – глас божий!»

...Полковник был сражен. Сражен по всем статьям. Ячо, прокурор, смотрел куда-то в сторону.

Но вдруг далеко, на другом конце города, словно рухнула скала. Тишина всколыхнулась. Всколыхнулась и сама белая ночь: над городом взметнулись и рассыпались тысячи комьев земли.

Гарнизон бил тревогу. Трещали барабаны, тревожно завывали трубы – сзывали со всех сторон, гнали во все стороны. Эй, собирайтесь! Эй, бегите!

...Белые, белые сентябрьские ночи!

Полковник подбоченился, поднялся на цыпочки – у него будто выросли крылья. Он смотрел на городского голову так, словно втаптывал его в землю. Трус, демагог, бесхарактерный человек, политикан!

Зал онемел, гости насторожились. Полковник смерил их тоже уничтожающим взглядом и процедил сквозь зубы:

– Значит, та-ак... Ну, господа, я такой глас божий им задам, что внуки их будут меня помнить!

VI

Старик Капанов бормотал себе под нос в сарае за погребом Дрангаза.

– Сыбчо, сверни мне, сынок, цигарочку... Эх, трясутся уже проклятые руки... Сыбчо-о!

Но Сыбчо не слышал. Опершись о забор, он курил и смотрел на луну. Как присохла к небу и не движется. Белая ночь! Белая ночь – черное времечко!

Цигарка Сыбчо догорала, прилипнув к нижней губе, в горле у него пересохло. Эх, Дрангаз, Дрангаз. Не захотел отворить – вот ведь человек! До вчерашнего дня еще юлил перед ними, а теперь нос дерет.

Сыбчо взглянул в сторону подвала и выругался.

А может, конечно, он и дома, ужинать пошел... Правда, вначале снизу вроде доносился говор, но ведь корчма-то в подвале – там если даже крыса пискнет, и то гул пойдет.

– Сыбчо, эй, Сыбчо!

– Что, отец?

– Сверни мне цигарку, сынок.

Парень опять сделал вид, что не слышит. Он поднялся на цыпочки и вытянул шею, что-то высматривая во дворе.

Старик насторожился. Ему снова показалось, что в подвале говорят.

«Там кто-то есть!»

Он приник к двери, но шум затих.

– Отвори, Дрангаз! Праздник в конце-то концов. Выпьем, что положено, а завтра опять на работу.

Из подвала не отзывались. Сапожник присел у стены.

...Хм, на работу завтра, хе-хе... К черту теперь и будни, к черту и праздники, все к черту! Это не жизнь! Хлеб уже тридцать пять грошей стоит, тц-тц, мать их...

Сыбчо нечаянно столкнул камень с забора – он, не отрываясь, следил за тем, что происходило во дворе. Шепотом позвал отца:

– Отец, отец! Поди-ка сюда.

Старик смял в горсти недокрученную цигарку и подошел. Начал вглядываться. Любопытный он, Сыбчо! Очень ему надо знать, кто и что там делает, – пусть хоть шеи себе сворачивают, хе!.. Эх, кабы шло их ремесло! Разве он, старый Капанов, оставил бы свою мастерскую! Н-ет! Загорись мир с четырех сторон, он не поднял бы головы... Пусть горит. Разве бы пошли они, Капановы, ротозейничать, стали бы киснуть в корчмах, когда на их шее вдова-сноха с сиротами? А-эх?

– Ну, что, Сыбчо, а?

– Девушку крадут, отец.

Во дворе что-то происходило. Тащили женщину. Собственно говоря, было непонятно, тащат ли ее или ведут, но дело было нечисто: идут все крадучись, вдоль оград, а в проходах между дворами толпятся женщины и будто их обнимают...

Сапожники – отец и сын – вытянули шеи.

– Девушку крадут, отец, говорю тебе! Вот увидишь.

– Это и мне сдается. В добрый им час, Сыбчо.

Притаился двор, и опять замерла белая ночь.

Из подвала Дрангаза не отвечали.

Старый сапожник сунул в руку сына недокрученную цигарку.

– Сверни мне! Эх, ну и жизнь! А пусть себе крадут, Сыбчо... Девицу ли или другое что – пусть крадут... Теперь все едино...

Сыбчо свертывал цигарку. – Это еще неизвестно – что там во дворе – крадут ли девку, или сама она с ними идет, а все же...

Старик зевнул. – Все равно! Шарик-то крутится. И ладно, пусть себе крутится – чертов шарик!

– И пусть женятся, Сыбчо... О людях говорю... Пусть плодится народ, потому что здорово стали нас прижимать богачи, глядишь – ничего от нас и не осталось! С корнем нас повыдергают, вот увидишь.

Сыбчо зажег спичку. – Чей-то корень будет вырван, а вот чей, это мы еще посмотрим.

– Закуривай, отец! И не беспокойся, нас не перебьют: им невыгодно! Нашим по́том живут, мать их... Но коли придет наш черед...

Вдруг дверь подвала скрипнула. Сыбчо вытаращил глаза.

– Ах ты, корчмарь проклятый!

В один миг он очутился у двери и налег плечом.

– Дрангаз, открой! Дверь вышибу! Говорю тебе, Дрангаз!

Дверь приперли изнутри: разве можно открывать, когда комендантский час давно прошел?

Старый сапожник оттолкнул сына. Молод еще Сыбчо, не знает людей: сладкая-то речь, она и царские двери откроет.

И старик приложил губы к замочной скважине:

– Дрангаз, слышишь, открой, я тебе что-то расскажу. Это мы – я, Капанов, и мой Сыбчо!

И Дрангаз открыл. Из подвала пахнуло вином и табаком.

Лестница была крутая, но им, сапожникам, не впервой: спустились, как по веревке.

Внутри мерцала привернутая лампа, и белая ночь заглядывала в потолочное окошко. Около бочек, словно светляки, вспыхивали и гасли огоньки цигарок. Двое здесь или трое?.. Гм, подонки какие-то, отбросы с помойки русского царя, должно быть: ведь они и у нас тут разгулялись, мать их...[5]5
  При подавлении Сентябрьского восстания фашистское правительство использовало в борьбе против повстанцев несколько тысяч белогвардейцв-врангелевцев, бежавших в Болгарию.


[Закрыть]

Старый Капанов сел на низенький стул, насторожился.

– Сядь, Сыбчо. Дрангаз, полынной!

Сыбчо свернул цигарку и чиркнул спичкой – осмотрел находящихся в подвале.

– Кто вы такие, а?

Люди молчали. Сыбчо нагнулся к отцу.

– Крестьяне, отец. Словно бы малевцы. А ну-ка, обернись.

– А если и так. сынок, нам-то что?

– Они, отец, из Малева... те, которых избивали – в казарме – почище нашего.

– Ага!

Старик обернулся. Но в темноте он увидел лишь мерцанье цигарок.

– Это вы, друзья?

– За твое здоровье, дедушка Капанов!

– Пейте, согревайте душу. Пошевеливайся, Дрангаз!

Дрангаз поставил поднос на пол и ждал, когда ему расскажут, что случилось. Но Сыбчо огрызнулся.

– Ты что стал, как свеча! Убирайся! Мимо рта не пронесем!

Потом поднял стакан, повернулся к малевцам:

– Будьте здоровы, товарищи! За упокой души погибших... и тех, кто еще погибнет!

Подвал преобразился. Головы поникли. Снова они будто в казарме – малевцы, сапожники и другие, много других. Темнота, вонь... Слышатся стоны, пол залит кровью... эх!

Старый Капанов вздохнул. И опрокинул разом стакан полыновки. А боль его передалась, как зевота: вздыхали один за другим. Сыбчо глухо тянул: «Как хотите стерегите, я и так не убегу...»

Как они пели это там! Пели и плакали. Ладно.

– Что случилось, дедушка Капанов?

– Как же, случилось! Дрангаз не отворял, и мы...

– А мы подумали бог весть что.

Сыбчо закрутил ус.

– Что может случиться? Кому смех, кому горе.

– Так-то оно так.

– У Карабелевых – там этот начальник, косоглазый – мать его... Теперь ему сам черт не брат: умерла – средь свадьбы – старуха Карабелева.

– Да ну? Смотри ты! Везет этому кровопийце!

– Везет. – Сыбчо цедил сквозь зубы. – А эта толстуха Миче – Карабелева – теперь еще разжиреет... Так наплевать на братнину память – тьфу, гадина... ну, да ничего. Господь милостив. Придет же на нашу улицу праздник!

Цигарки разгорелись ярче и осветили бочки. – Да, придет и на нашу улицу праздник, не может не прийти!

Сыбчо потушил свою цигарку.

– А кто-то сейчас девку крал... Право слово! Ну и дела! Верно сказано: кому – смех, кому – горе. Так оно и есть!

Малевцы вытянули шеи.

– Девушку, говорите? Смотри-ка! Когда?

– Девушку. Украли.

– А когда, сейчас?

– Сейчас. Только что.

Крестьяне подтолкнули друг друга. Потом зашевелились, поднялись один за другим и пошли вверх по темной лесенке. Затянули пояса и исчезли в белой ночи.

Старик Капанов ничего не заметил. Сидит себе, нагнувшись над подносом, который Дрангаз поставил на пол. Курит и пьет. Не слышит, не думает; ничего уже не слышит и ни о чем не думает.

Но Сыбчо оглянулся вокруг и стукнул себя по лбу. Ба, не иначе, как малевцы заварили эту кашу, – их люди девку украли! Конечно, их рук дело! Выбрали времечко, ничего не скажешь, хе-хе!

Он вскочил, вытаращил глаза, жестом спросил Дрангаза: куда девались малевцы?

Дрангаз приложил палец к губам.

Однако немного погодя дверь вверху приоткрылась, показалась длинноволосая голова, и в подвал ворвался хриплый голос:

– Уходите, люди, проваливайте! Исчезайте сию минуту, чтоб потом нас не проклинать!

...Гм, а это что значит? Теперь поднял голову и старый Капанов. Но Дрангаз припер дверь: куда сапожникам идти в такое несуразное время? Хуже, если их поймают как раз теперь, когда творится невесть что.

Очевидно, Дрангаз кое-что знал.

Ну, это его дело!

– Дрангаз, полыновки!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дрожит белая ночь от трубного воя и грохота барабанов. Кажется, будто пули стучат по крышам, кажется, что вторгаются в город орды вражеские. Запираются ворота и двери домов; вспыхивает и гаснет свет в окнах. Кое-где опускаются старые, прогнившие, не закрывавшиеся много лет ставни. Да, всегда так бывало – из века в век, во все века!

Или нет, не всегда было так. Это что-то новое, совсем новое. Впрочем, всегда бывает ново, ново и страшно, когда землю устилают трупы.

...На базарной площади, среди города, поднялся столб дыма, разросся в черное облако, и вскоре заиграли языки пламени.

Белая ночь накалилась, стала красной.

Трубы истерически затрубили тревогу.

– Пожар!

Раздались выстрелы. Зачастили. Поднялся рев и потонул в женских криках:

– Господи, убивают! Опять убивают! Зверье!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Малевцы ползли вдоль заборов гуськом, озираясь, низко держа карабины.

Возле переулков, в тени фруктовых деревьев, собирались в кучу, осматривали соседние дворы.

– А можно было и без пожара, Васил, а? Маху дали.

Длинноволосый был вожаком. Он шел пригнувшись, сопя, то и дело оглядываясь на огненный столб посреди города... Страшно, беспричинно страшно. Малевцы задыхались, и все же их разбирало любопытство.

– А где невеста, Васил, а?

Длинноволосый не отвечал. Может быть, и не расслышал: оглушительна военная тревога.

Потом вдруг все стихло, словно кто-то оборвал трубные звуки и барабанный бой.

И забились сердца. Но ничего. Сейчас только бы выбраться из города, только бы опередить солдат!

– У-ух, вот-вот сердце лопнет... На войне не было так страшно. Почему это, Васил, а?

– Да, тогда стреляли вам в спину.

– Правда, что было, то было, хи-хи-хи!

Вошли в густой сад. Длинноволосый постучал по своему карабину. Малевцы присели.

– Свадьба!

Слышались шаги, кто-то прошептал:

– Пожар!

Новые перемешались со старыми. Заспорили. Длинноволосый не верил своим глазам: тридцать человек!

Нет, это безумие. Как будет кормиться, передвигаться такой отряд?

– Мы переберемся в Сербию, Васил. Только бы добраться до гор. Здесь жить больше невозможно...

Невозможно жить здесь... А народ куда переберется? Тоже в Сербию? Длинноволосый смотрел из-под насупленных бровей.

– Есть у вас хотя бы оружие?

– Какое там!..

Пошли, словно на выборы. Не хватает только сорвать каждому по подсолнуху, как тем, возле Огосты: саранчу пугать... Выпороть бы их!

«Им бы только митинговать!»

И потянулись длинной вереницей. Идут пригнувшись, задыхаясь. На перекрестках длинноволосый останавливается, пропускает мимо себя людей: учителя, наборщики, бухгалтера из конторы, студенты...

«Ждали манны небесной... Выпороть бы их!»

Люди, проходя мимо, так же внимательно всматриваются в длинноволосого: «Путаник... Экзальтированный тип... Ну, да ничего, сейчас от него польза!»

Да, каждый шел со своей думой. Иско понимал это. И не отставал от длинноволосого. Вообще-то, без сомнения, будущее принадлежит таким, как он, Иско. Какой смысл в индивидуализме, личном геройстве и прочем? Романтика, и ничего больше. Нет, прежде всего и важнее всего – классовое сознание, да!

– Теперь только бы пройти открытое место до гор, не так ли, Васил?

– А потом?

– Говорю, в лес поскорей бы попасть.

– А хлеб?

– Да там уж кто как выдержит.

– А кто не выдержит?

Иско опустил голову: неужели он тоже может с легким сердцем пожертвовать кем бы то ни было?.. Длинноволосый остро вглядывался в него: совсем еще дитя этот Иско. Артист. Ему бы по театрам петь и сытых ублажать. А туда же – о торжестве пролетариата заботится...

– Дети вы, Иско, сосунки. Все до одного.

Вздумали отнимать власть у царей, пап, патриархов... сокрушать военщину... А пошли с голыми руками, даже без куска хлеба, как на свадьбу...

Иско дотронулся до выщипанного подбородка. Болели израненные щеки. Ничего. А длинноволосый, конечно же, не прав. Пошли с голыми руками? Как на свадьбу? Нет, они пошли на смерть – с открытой душой, с пламенеющим сердцем! Вот что главное! И они погибнут, скрестив на груди руки! Потому что не оружие победит. Нет!

Победит масса, неисчислимость народных масс. Победят рабочие руки вместе со всем тем, что они творят – машинами и богатством.

– Классовая борьба, Васил, не вымысел. В определенный день и в определенный час, как один человек, поднимется пролетариат и скажет старому: стой! И все рухнет.

– И ни один ржавый револьвер не выстрелит?

– Разве в этом суть? – Иско криво усмехался. – И пушки будут стрелять, но победят не они.

– А в России, Иско?

– Что – в России! И в России, и в Азии, и в Африке, и, у нас, – всюду, где...

Впрочем, об этом долго рассказывать. Да и какой смысл спорить людям различных убеждений? Все равно они говорят на разных языках. Иско это хорошо понимал.

– Видишь ли, Васил, достаточно, чтобы Азия так же откололась, как откололась Россия. Европейская гидра сразу же рухнет. Иссякнут все источники.

...А открытое пространство за городскими виноградниками уже было видно: выступала вдали Средна-Гора. Скоро откуда-нибудь запоет пулемет. Пулеметная рота забралась, верно, на холмы и засела там.

– Гм, вот бы теперь пролетариату сказать: стой! А, Иско?

Глаза длинноволосого блестели; он взмахнул карабином и пополз, выставив правое плечо вперед. Люди ползли, припав к земле.

– Эх, Иско! Иегова сотворил миллионы рабов, которые не могут вместе с нами перебраться в Сербию. Они останутся в своих селах, в бороздах этих полей. А сейчас они выйдут нам навстречу. И накормят нас, и напоят, как делали это для верных своих гайдуков в течение многих веков...

...Да, села делали это – в течение многих веков – для своих гайдуков, но какой гайдук Иско и что ему надо в этих селах?

– Нет, Васил, лучше уйдем в горы.

Понятно, лучше. Но гору ни пить, ни есть не станешь.

– Иско, забудь ты про своего Маркса, не то убью!

Иско улыбнулся: взгляд длинноволосого братски ласкал его. А впрочем, Иско забыл уже про все, все...

– Только бы скорее, Васил, конец этой собачьей жизни!

Ба! Длинноволосый вскипел и оглянулся: как ему не стыдно? Теперь отказываться от жизни, теперь, когда Миче...

– Эх, Иско, не девушка – золото! Как только услыхала твое имя, так и вспорхнула, словно птичка, право!

Ха, Иско надоела жизнь! И когда? Теперь. Да он просто глупец, недостойный глупец!

– Слушай, отдай мне Миче, и я подарю тебе все горы, весь мир – ха-ха-ха!

Иско отвернулся. Отдать ему Миче... Разве Иско брал ее, чтоб мог теперь отдавать?.. Другие взяли Миче... С этим уже покончено...

«Мерзкая жизнь, мерзкая!»

В этот вечер Иско не сказал ей ни слова – не мог. Не поцеловал ее; не приласкал – не мог... А готов был умереть у ее ног. Да, именно умереть. Он сгорал от желания стать перед ней на колени и сказать: «Теперь – умрем». И ничего не сделал, ничего не сказал, даже не вздохнул.

«Мерзкая жизнь! Мерзкая, тьфу!»

– Васил!

– Что, браток?

– Одна просьба – просьба не на жизнь, а на смерть. Если придется туго, не отдавай меня живым в руки кровопийцам.

Длинноволосый схватил руку Иско. Это правильно. Да, это очень правильно... Хорошо придумал парень. Действительно, Иско нельзя больше попадаться им в руки... Косоглазый с него с живого сдерет шкуру... Да, с живого... И не почему-нибудь, а от ревности...

– Ты прав, Иско. Но не бойся. Если солдаты преградят нам дорогу, не отходи от меня, браток. А я, если будет нужно, пущу тебе пулю в лоб.

В свою очередь, Иско пожал широкую руку длинноволосого.

...Красив Иско... Да, душой красив... Что ж, влюблен... поэтому, ха-ха...

VII

Белые и кровавые ночи – предательски белые и предательски кровавые. Доблесть покинула сердце, и души осквернены, как руки убийцы. Трещат огненные столбы посреди города, обнимают небо, душат ночь, а колокола не бьют в набат, и нигде не видно живого человека. Доблесть покинула сердца, и души замараны, как руки убийцы.

...Дом Карабелевых опустел. Марга выросла и состарилась в этом доме. А что теперь осталось у нее здесь? Нет, пусть ее просто возьмут за руку и отведут на кладбище.

Потеряв себя в страшной ночи жизни, старая служанка преклонила колени возле умершей хозяйки. И ломала руки. Ах, если бы хозяйка открыла хоть один глаз – только на миг – чтобы Марга успела сказать ей о Сашко и о том, что случилось с Миче...

Но кто-то сердито толкнул дверь. Марга всхлипнула: она поняла раньше, чем увидела. Новобрачный, начальник околии, на цыпочках, с револьвером в руке, со страшно выкатившимся глазом, шел к ней. Старая служанка попятилась назад, к покойнице, и схватилась за нее... Кто из живых мог ей помочь в этот миг?

Сотир схватил ее за косу:

– Сука!

На маленьком лице Марги – только два пятна, два мутных глаза.

Сотир поволок ее. Марга знала за что и не издала ни звука.

В глубине коридора, близ кухни, через широко открытые двери виднелась столовая. В комнате никого не было, только дед Рад дремал, привалившись к углу стола.

Старик протер глаза и очки: он ничего не понимал. Начальник тащил Маргу прямо на него, будто застал обоих на месте преступления. Старуха, обезумев, хрипло шипела:

– Чем я виновата? О-ох!

Начальник пригнул голову деда Рада к Маргиной косе:

– Все скажете, мать вашу, все скажете... В порошок сотру!

Старый панагюрец понял: начальник их убьет. Но он хотел поймать взгляд Марги: может быть, она знает за что?

– Скажи, если зз-на-ешь!..

Да, Марга скажет. Она раскрыла рот:

– Они, они... туда!

Косоглазый поперхнулся:

– Кто – они?

– Ми-миче!

Сотир вздрогнул, словно его ударили.

– Ми-миче? Одна?

И поволок стариков в ту сторону, куда показала Марга. Он задыхался от ярости.

– Куда? Говори!

– Ту-туда!..

– Кто там был?

– Не-е з-з-наю!

– Вставай. В порошок сотру!

Марга снова встала на ноги.

Вышли во двор, прошли в сад и очутились перед трупом Миндила – громадным, кровавым. Марга обомлела, у нее снова подкосились ноги. Дед Рад стоял, вытаращив глаза. Его дряблые щеки тряслись, челюсти будто свело. А Сотир шипел:

– Кто его убил? Го-во-ри-те!

Дед Рад сказал бы, если бы знал. Но Марга опять начала заикаться. Она не могла молчать, однако язык у нее распух, и из горла выскакивало только «то-то-то».

– Выплюнь свой язык, сука! Говори, сказано тебе!

– Сей-час...

– Ну?

– Шш-то?

– Кто его убил?

– Ра-а-з-ве я з-знаю?

– Говори, кто убил!

– Так раз-ве я з-з-наю? Господь его убил.

Косоглазый отступил на шаг. «А-а!» Он их проучит. Они ему скажут – ого!

Он обмотал шнуром револьвера руки стариков и привязал их к дереву. Потом стал нащупывать рукой саблю, которой при нем не было. Он разрубит их на куски! Это поняла и Марга. Лицо ее вытянулось.

– Я с-с-ка-жу.

А дед Рад отдался в руки судьбы и стоял тихо – искал спасения в собственной душе.

Косоглазый впился в него взглядом. Его раздражало это смирение, и он ударил старика ногой.

– Говори! Слышишь! Ты больше знаешь!

Старик повернул голову к Марге.

– Бог видит, Марга, турок он. Не нашей веры. Скажи, если что знаешь.

Тяжелая рука Сотира с силой опустилась на старческую щеку, и щека вздулась.

Марга ждала своей очереди. Косоглазый потянулся к ее шее, и она заговорила – ясно, вразумительно:

– Ничего не знаю. Можешь меня убить, я все равно ничего не знаю. Что сказать? Что?

– Сколько их было?

– Один.

– Врешь!

– Вот те крест, только один.

– Что он сказал? Как было дело?

– Сказал, что Сашко, господин мой, там, во дворе. – Марга старалась заплакать, но слез не было. И она продолжала: – Миче, ясное дело, пошла, сейчас же пошла, о чем ей тут думать? Здесь, среди деревьев, и скрылись. А может, пошли туда, к сеновалу Капановых – разве я видела? Ведь тут же прибежала жена кмета и отвела ее к покойной хозяйке.

– Жена кмета, говоришь?

– Она. Спроси ее, если не веришь. Она даже воды мне дала – чтобы я в себя пришла.

Начальник схватился за голову. Он ничего не понимал и не хотел этому верить.

– Жена кмета, говоришь?

– Да.

– Накова?

– Она самая.

Сотир опять потер лоб. До сих пор он никому на свете не доверял – никому. Совсем никому. Никогда и ни в чем. Однако то, что случилось сегодня, переходило все границы. Это что-то небывалое. Коварство и низость! Невиданное коварство! Невиданная низость!

Он оглушительно свистнул и несколько раз выстрелил из револьвера.

Набежали полицейские. Осмотрели отверстие в стене сеновала, залезли внутрь, заглянули во двор Сакызлаихи. Дверь сеновала высоко, а приставной лестницы нигде не видно. Конечно, похитители могли унести ее с собой. Но где они теперь? После полицейского часа скрыться можно было только через дом Капановых. А вдруг они еще там...

Оцепили квартал, стянули обруч вокруг двора Капановых. Сотир остался во дворе, у колодца, а банда хлынула в сени.

Э, шум, крик, плач... Взбешенный Сотир Иванов тяжело дышал. И набросился на полицейских агентов, которые приволокли Капаниху и Сыбчиху. Старуха была вся в крови. Эти дураки агенты никак не научатся не бить по голому телу...

Сотир ударил Капаниху по широким плечам. Сыбчиха совсем разъярилась. Орет. Она в положении, но что из того? Сотир схватил и ее за косы, пригнул к своему сапогу. Взглядом искал вторую сноху Капановых – вдову. Кто-то подсказал – она больна, да и муж ее погиб при Селиолу...[6]6
  Селиолу – место боев во время Первой балканской войны.


[Закрыть]

При Селиолу! Хорошо сделал, что погиб: не придется убивать его сейчас.

– Подать мне ее сюда! Сейчас же!

Приволокли вдову. Но теперь взбунтовалась старая Капаниха: нет, ее она им не даст! Не-ет!

– Поищите наших мужей, с ними разговаривайте, собаки!

– Ах, так!

В воздухе свистнула нагайка косоглазого. И больше не останавливалась. Капаниха, обливаясь кровью, все больше приходила в ярость:

– Бей, собака! Бей! Бей и ее мужа! Выкопай его в Селиолу и бей – вразумляй его!

– Стерва! – Сотир поколебался было, но нагайка снова засвистела. А Капаниха кричала:

– Бей, собака! Вот моя спина, бей, сволочь! Бейте нас, убивайте, кровопийцы, кровопийцы!

Тьфу, мерзавка!

Сотир опустил нагайку, и у него с языка словно посыпались раскаленные гвозди: он выпотрошит все живое – лучше пусть выдадут! Детей в утробе матери разорвет – лучше пусть выдадут! Весь город снесет, на сто четвертей под землей будет искать – лучше пусть выдадут!

Да, видно, случилось что-то необыкновенное. Женщины начали понимать. Даже Капаниха встрепенулась, забыла про свои раны: небось опять заварили кашу ее бездельники, чтоб им пусто было! Она обернулась к снохе, вдове, а та, вытянув шею, смотрела через плечо свекрови.

– Одумайся, господин начальник или кто ты там: ну, зачем ты на нас набросился? Поищи наших мужей, с них и спрашивай!

Нагайка перехлестнула через плечо Капанихи: они еще будут издеваться над полицией, стервы! Ведь именно за мужей и бьет их Сотир. Не за них же самих!

Сотир сплюнул пену, выступившую на губах, приказал отрезать веревку от колодца.

Они ему скажут! Скажут! Он спустит их одну за другой в колодец и будет держать в воде, пока они не заговорят.

Женщин связали. Капаниха вытаращила глаза: ведь сделают, собаки! Их сила. Ах, нехристи! Она взглянула на беременную жену Сыбчо и всхлипнула:

– Да чего вы хотите, люди?

– Где ваши мужья?

Женщины разинули рты. Так вот в чем дело? Только и всего? Тю-ю! Да разве Капановы воры, или политикой занимаются, или бабники какие, а? Не грешно ли наговаривать на честных людей?

Этого еще не хватало! Капановы кому хошь могут в глаза смотреть, так и знайте! Не скрывались они и не будут скрываться никогда! Молотили их в казармах раньше, пусть молотят теперь – широка спина у сапожников!

– Ха, будем мы их прятать! Где-нибудь по корчмам шляются. Свое добирают, наливаются – чтоб не сухо было в горле всю неделю, когда гнуться им над дратвой этой проклятой, чтоб ей пусто было, э-эх! Ищите их у Дрангаза – вон он где! Где же им еще быть в такое время!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Капановы – отец и сын – добрали свое, выпили что положено: теперь пусть их ведут. Пусть! Теперь им ад раем покажется. Да что – девку какую-то украли, а они виноваты, ха-ха!

Пошатываясь, шли они впереди полицейской банды. Чтоб их всех... но почему они виноваты-то, а?

Вдруг Сыбчо остановился среди белой ночи как вкопанный. Никуда он не пойдет. Срам какой! Нет, какими глазами он будет смотреть на мать, на жену... Кто-то украл невесту, а их ведут!

Старик опустил голову: вон что выдумал! Ну и дурак!..

– Здесь дело нечисто, Сыбчо! Иди, говорю тебе. Против рожна не попрешь.

Нашел Сыбчо время вспоминать об украденной девке. Дурак.

Ноги старого сапожника заплетались, но он чувствовал, что агенты злы, словно осы. Что ж, этим они себе на хлеб зарабатывают, дело известное. Но сейчас они что-то особенно злы. Собаки, настоящие собаки!..

– Ну, ничего, волк их съешь! Только сегодня, Сыбчо, держись, сегодня ночью опять будут рвать нас в клочья эти собаки.

– Что верно, то верно, отец. Тю-ю! Недаром тот сказал: проваливайте! Исчезайте сию минуту! – сказал.

Сыбчо бормотал себе под нос. Но агенты накинулись на него.

– Кто? Когда? Скажи, черт![7]7
  В оригинале эта реплика – по-русски.


[Закрыть]

Отец и сын, прижавшись друг к другу, долго упирались, потом закричали.

...Скажут, они все скажут – в казарме!..

Окровавленный Сыбчо двинулся дальше. И все-таки бормотал сквозь зубы. Подлецы! Русские подлецы! Скажет он им, как же...

– Из-за украденной девки весь переполох, отец. Вот увидишь!

Старик опять опустил голову. Сыбчо пьян. Очень им нужны женщины. Мало, что ли, баб было у них там, в восставших селах...

– Не до баб им. Сыбчо. Очень уж они разъярились что-то... Может, припекло их крепко – то-то бы хорошо.

Сыбчо икнул и снова остановился как вкопанный. Раз не из-за украденной девки, тогда на что это похоже? Схватили человека, избили и айда в казармы! Где мы находимся, а? Уж не в России ли?

– Сто-ой! Били вы нас – ладно. Ведете нас – и то ладно. А куда, а? Зачем? Ведь мы тебе заплатили, Дрангаз. Эй, Дранга-а-а-з!

Но Дрангаза не было. Агенты рычали:

– Ну, двигайся, черт!

– Черт? Нет здесь черта! Тут, братушка, тебе не Россия!

И Сыбчо заработал локтями, а потом страшно закричал:

– Убивают нас, э-ой!..

...Их связали, как водится, и сапожники притихли. Идут, не шатаются... Только старик бормочет:

– Тц... тц... пенсий им не хватает, пенсий офицерью. Помяни мое слово, Сыбчо, мы еще с ними поговорим.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Полковник широко открыл двери свадебного зала и пальцем поманил Ячо, прокурора. Они о чем-то поговорили, и Ячо, в свою очередь, поманил жену кмета.

Нако совсем растерялся: это еще что такое? Он было двинулся за женой, но ему сделали знак, чтоб он не приближался.

Накова волновалась. Даже повысила голос. Да, она была внизу! Нашла там служанку Маргу возле черного хода. Дала ей воды, да! Но что из этого?

Ячо свистнул. Полковник позвал солдат.

– Пожалуйте, госпожа, в комнату напротив.

Жена кмета заплакала.

Нако заложил руки за спину: что же это творится? Здесь супруг, который готов отвечать.

– Будьте добры, будьте добры, господин Гнойнишки!

Полковник усмехнулся: нет, этот человек положительно не может понять военных. Но черт бы его побрал в конце концов!

– Прошу вас, господин половник, что это за комедия, я вас спрашиваю?

Ячо взглянул на кмета поверх очков: толстяк, несолидный такой, а тоже – пытается быть грозным, хи-хи-хи...

Полковник смотрел в сторону.

– Ничего не могу поделать, господин Нако. Я вынужден. Служба требует. Я должен ненадолго взять под стражу госпожу Софку.

Гм, действительно не поймешь этих военных! Губы господина Нако побелели. Вид у него был очень внушительный. Казалось, он сейчас схватит маленького полковника и тот исчезнет в его толстых руках.