Текст книги "Том 7. Публицистика. Сценарии"
Автор книги: Антон Макаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)
Но ведь это все-таки кинофильм, и в свое время он имел огромное значение. Да в кинофильме и нельзя было показать педагогической проблемы, а тот же пролетарский гуманизм, та же вера в человека, та же страсть, какая есть у всех нас, там показаны.
Конечно, когда «Путевку в жизнь» смотрели коммунары-дзержинцы, они только улыбались, потому что приятно поют песенку беспризорные, приятно вспомнить, что и сами певали ее, но когда лучший герой вдруг становится кондуктором, то у коммунаров разочарование: стоило ли из-за этого картину пускать, вот если бы летчиком! И это верно!
В картине много и неудачного, и смерть Мустафы не нужна никому, ни в чем она не убеждает, и воровская «малина», и игрушечный поезд – все это окрашивает картину в искусственный цвет, но основной тон все-таки взят правильно.
Сейчас я пишу сценарий. Хочется взять для картины совсем новую тему. Я считаю, что довольно показывать героику пройденного уже нами в педагогике пути. Не Мартыновых надо показывать – романтизм борьбы человека с беспризорностью кончен. Есть уже прекрасные готовые коллективы, где по неделям не приходится делать ни одного замечания. Надо показывать готовый советский коллектив, где это «сырье» переваривается незаметно для глаза.
Я расскажу вам об одном из пополнений коммуны им. Ф. Э. Дзержинского. Нам сказали: надо взять сегодня 30 человек с поездов. Раз надо, – следовательно, выполняй.
На вокзал командируется 5 человек: командир Алеша Землянский – Робеспьер, в коммуне его называли Робеспьером за то, что он за каждый проступок требовал выгнать из коммуны. Или выгнать, или никакого наказания. Едем: Робеспьер, я и еще 2–3 коммунара. На вокзале знакомимся с дежурным и говорим: «Дайте нам комнату, мы сегодня собираем пополнение в коммуну».
«Пожалуйста, вот вам комната».
Подходит один поезд, другой, третий, четвертый. Поездов много. Эта тройка заглядывает под вагоны, залезает на крыши и приглашает следовать за собой. Кого за ногу вытащили, кому просто сказали. Действуют без лишних нежностей. Вводят всех в комнату. У дверей комнаты становится часовой. Собирается 30 человек. Страшно возмущены:
– Кто вы такие, какое ваше дело, что вам надо?
В комнате всего 3 человека против этих 30. Преимущество то, что трое организованны, а 30 – нет. После этого начинается митинг. Митинг самый простой:
– Товарищи, вы тут шатаетесь, по поездам ездите, а у нас рабочих рук не хватает. Куда это годится? Нам рабочие руки нужны. Будьте добры, помогите нам работать.
– А что там такое?
– Завод строим, не хватает рабочих рук.
– Посмотрим…
– Да чего смотреть, решайте сейчас, у нас оркестр, кино, спектакли.
Начинают интересоваться, тогда им говорят:
– Вот вам Алеша, он остается вашим командиром, вот деньги на ужин, без разрешения Алеши никуда не уходить, часового снимаем. Если командир разрешит выйти на 5 минут, выйдешь и через 5 минут не вернешься, лучше совсем не приходи. А мы завтра придем за вами.
Завтра приезжает грузовик и привозит ботинки. Просто неприлично идти по улице без ботинок. Все остальное привезти нельзя, надо их обмыть, остричь и т. д. Они надевают ботинки. Одежда их обычно не застегнута, без пуговиц, кое-как держится на плечах. Тут Алеша строит их в комнате по 6 человек в ряд, 5 рядов, командует – равняйся, держите интервал.
– В ногу умеете ходить?
– Пойдем. Из комнаты Алеша их не пускает. Настроение ироническое: что такое, ботинки привезли, какие-то 5 рядов по шести, какой-то командир!
А в этот момент к вокзалу подходит коммуна – 500 человек, в парадной форме. Это значит – белый воротник, золотая тюбетейка, галифе, словом, полный парад. Строй у них очаровательный, свободный, физкультурный, повзводно, оркестр в 60 человек, серебряные трубы и знамена.
Подошли, выстроились в одну линию, заняли всю вокзальную площадь, расчистили интервал для нового взвода.
– Алеша, выводи!
Вы представляете себе, пол-Харькова на этом вокзале, никто не понимает, в чем дело, почему парад, все серьезны, никто не улыбается.
Выходит Алеша со своим собственным взводом. Команда: «Смирно! Равнение налево!» Салют. Что такое? Коммунары салютуют своим новым членам.
Взвод проходит по всему фронту, все держат руку в салюте, поворачивают головы, оркестр гремит в честь нового пополнения…
У публики нервный шок, слезы, а для беспризорных – это все равно что хорошая «педагогическая оглобля» по голове. Такая встреча! После этого справа по шести в марш, через весь город. Оркестр, знаменщики, особый взвод, все в белых воротниках, мальчики, потом девочки, а в середине – это новый взвод. Идут серьезно, видят, что дело серьезное.
Без всяких преувеличений – на тротуарах рыдают женщины. Так и надо, надо потрясти.
Приходят в коммуну, баня, парикмахер – на это час. Через час это общий взвод, они уже входят в общую семью. Попробуйте любого беспризорного остричь, помыть, одеть в парадную форму с вензелем, начищенные ботинки, галифе – и он войдет в общий строй.
И последний акт – это сжигание остатков прошлого. Одежду поливают керосином и поджигают. Приходит дворник, все это выметает, а я говорю: «Вот этот пепел – это все, что осталось от вашей прежней жизни». Прекрасное зрелище, без всякой помпы, а уже с шутками, со смехом.
А вечером, посмотрите на них, какие они нежные, осторожные, вежливые, как боятся кого-нибудь зацепить, с каким они удивлением глазеют на всех коммунаров, и на меня, и на девочек, и на педагогов, – словом, на всё.
У этих 30 все будет в порядке. Один какой-нибудь выскочит, что-нибудь проявится, какая-нибудь привычка, его выведут на общее собрание, и обязательно Робеспьер скажет:
– Выгнать!
Он еще раз переболеет душой, и этим кончится. Что он может сделать?
Вы видите, как незаметно для глаза вся эта страшная трагедия, начавшаяся мордобоем, сейчас разрешается почти без всякого усилия.
Тут спрашивают: есть ли колонии для детей безнадзорных, у которых есть родители, но они заняты работой?
Такие колонии разрешены уже постановлением ЦК партии от 1935 г., но я ни одной не знаю. Сам мечтаю как о лучшем конце моей жизни заведовать такой колонией.
Дело в том, что безнадзорные родительские дети гораздо труднее. Вот в последние три месяца мне поручили организовать новую колонию под Киевом и привезли ко мне исключительно таких семейных детей, потому что родители большей частью люди либо зажиточные, либо это ответственные работники. Мое положение было очень тяжелым; когда ко мне привозили 15–20 человек беспризорных, было гораздо проще. А тут привозили из тюрьмы 15 человек, конвой подавал истрепанную бумажку и говорил:
– Расписывайтесь.
Я расписывался и ужасался, потому что конвой снимал штыки с винтовок и уезжал, а эти 15 вновь прибывших пацанов и я оставались друг против друга. Беспризорные у меня в руках, им больше некуда ехать, а этот говорит:
– Я не хочу тут жить, тут плохо кормят, у папы лучше, у папы можно украсть 2 рубля на кино, а тут взять негде.
И, кроме того, они избалованы, это почти всегда единственные сыновья. Я надеюсь, что когда-нибудь будет издан такой декрет: у кого родился сын, а через 3 года не родился второй – штраф.
Мне задают такой вопрос: сколько нужно, по-вашему, времени, чтобы раз и навсегда уже из беспризорного воспитать настоящего человека?
Тут решает начальная стадия. если вы берете мальчика 8 лет, то нельзя быть уверенным, что он совсем воспитан, пока ему не будет 18 лет. Самый лучший мальчик, вытолкнутый в жизнь очень рано, может свихнуться. Для того, чтобы ответить, необходимо прежде всего знать лета, колоссальное значение имеет образование. Если бывший беспризорный окончил полную среднюю школу, это хорошая гарантия от рецидивов. У малограмотных иногда рецидивы работают.
Где я теперь работаю и как реагировали на «Педагогическую поэму» мои воспитанники, увидя свои портреты?
Я болен, у меня переутомлены нервы, и мне врачи предложили годок не работать. Поэтому я сижу в Москве, ничего не делаю и пишу книгу.
Герои «Педагогической поэмы» никак не реагировали. У них такой критерий: если написана правда, значит, хорошо. Так как написана правда, то они решили, что это хорошая книга – и все. Причем каждый из них глубоко убежден, что если бы он сел писать, то написал бы такую же книгу. Следовательно, особого преклонения у них предо мной на этот счет не было. Это хорошо.
Тут спрашивают относительно книги Шишкова «Странники». О воспитании там мало говорится. а что касается беспризорных, то эта часть там изображена неверно.
Тут написано: «Дзержинцы считают, что летчики важнее кондукторов, верно ли это?»
Во-первых не только дзержинцы так думают; а во-вторых, не в важности дело. Дело в том, что у летчиков есть столько притягательных сторон, сколько у кондукторов никогда не будет. Во-первых, металл, машина, бензин; во-вторых, высота, воздух; в-третьих, опасность; в четвертых, красивая форма; в-пятых, общий букет советских летчиков – «сталинских соколов». Это даже и взрослого человека может увлечь. Советский летчик Арктики, сколько славных имен, сколько героев-орденоносцев, что же вы хотите, чтобы мальчика это не привлекало? Кондуктор может прекрасно работать, но все-таки неплохо, если мальчик помечтает в юности о том, что он станет летчиком, может быть, на самом деле он будет прекрасным кондуктором.
В чем заключалась борьба с детской беспризорностью в дореволюционное время?
До революции у безнадзорного была одна дорога – в «мальчики». Я вышел из той социальной среды, в которой большинство моих товарищей уходили в «мальчики» – кто к сапожнику-кустарю, кто к жестянщику, маляру и т. п. Почему уходили они в «мальчики», а не на улицу? Потому что иная позиция была мальчика в то время и в семье, и вне семьи. Теперь мальчик свободен, он чувствует себя гражданином, и он настолько доверяет всей нашей жизни, что прется куда попало. Он действительно нигде не пропадет.
Я очень хорошо знаю теперешних мальчиков, которые не уживаются в детских домах. Что они делают? Обычно передвигаются: Одесса, Винница, Полтава, Киев, Харьков, опять Одесса и т. д. Они бродят, воруют и смотрят, где лучше. В этих поисках у них очень много возможностей.
До последнего постановления партии о ликвидации беспризорности беспризорники плохо относились к милиционерам. За последние 2 года это отношение резко изменилось. Если мальчик удрал из детдома, он прямо заявляет милиционеру, что он ушел. Какой расчет? Может быть, в другом детдоме будет лучше. Не понравилось в Киеве, поехал в Харьков, может быть там лучше? Эта типичная беспризорность, теперь ликвидированная, была страшна не столько числом, сколько движением. Один и тот же беспризорный очень быстро оборачивался по разным городам, а фактически это было немногочисленное войско.
Когда мы принялись за выполнение постановления партии о ликвидации беспризорности, мы боялись: сколько их, тысячи, десятки тысяч? А когда мы их взяли в руки, когда мы их пересчитали, переписали, карточки на каждого завели, то их оказалось немного: у нас в Киеве была картотека с портретами всего этого общества, и мы прекрасно их знаем. Скажем, Павел был сначала в Днепропетровске, потом в Одессе, потом в Харькове и т. д. Мы знаем каждого, кто проходит через наши руки, и делаем все возможное, чтобы он осел, нашел для себя место. Как только ему понравится – помещение ли, управляющий, товарищи, – так он и осядет. Осядет такой Павел, живет-живет месяц, а ему и говорят: ты инструктора оскорбил, мы тебя в другую колонию переведем. И вот, если он упадет на колени и начнет кричать, что больше не будет, конечно: значит, наш.
До революции у таких мальчиков никаких перспектив не было, они работали с утра до вечера, бегали за водкой и знали, что податься им некуда. А теперешний беспризорный – куда хочешь: в инженеры – пожалуйста, в летчики – пожалуйста.
Вот и здесь сидит один бывший коммунар, он теперь будет летчиком. Когда он пришел в коммуну, я думал, что с таким характером, как у него, то ли выйдет, то ли нет. А теперь он поступает в летную школу. И это очень хорошо, что он туда идет, потому что он мастерски делает «мертвые петли» и в буквальном смысле, и в переносном. В свое время он тоже долго искал по свету и наконец осел в коммуне.
Какую я получил награду за свою работу?
Во-первых, я получал жалованье, а во-вторых, золотые часы с надписью от коллегии НКВД.
Женаты ли вы?
Вопрос такой, от которого краснеть не приходится. Представьте себе, в колонии Горького мне ребята жениться не позволяли. Как только увидят с какой-нибудь женщиной рядом, так и надулись: что же вы, Антон Семенович, мы, конечно, для вас ничего. Поэтому до 40 лет мне было просто некогда жениться, а сейчас – женат, и гораздо более счастливо, чем Лапоть.
Какие наказания я считаю возможным применять в массовой школе?
Я не имею права отвечать на такой вопрос, потому что я скажу вам что-нибудь, а вы потом своему начальству бухнете, и меня обвинят, что я ратую за наказания.
Если бы школа была у меня в руках, то я бы никаких мер наказания не принимал, кроме двух: выговор и увольнение из школы. Надо только сделать так, чтобы не директор увольнял, а коллектив, тогда другое дело.
Поэтому говорить о наказании я не могу, не говоря вообще о детском коллективе. Увольнять должен коллектив. А уж если провинившийся просит простить – простите, больше не буду, от отмена решения исключить производит большое впечатление. Никаких других наказаний я себе представить в массовой школе не могу.
Дает ли положительные результаты отправка беспризорных в колхозы?
Дает, но если это сельские дети, а не городские, а во-вторых, если в колхозах им уделяют хотя бы маленькое внимание: дают хорошую квартиру, хорошую бригаду, купают своевременно, одевают и т. д. В таких случаях дает большие результаты. Если же в колхозы посылают городских детей, и тем более там, где колхозники относятся враждебно или небрежно, никаких результатов нет.
Каково ваше мнение о книге «Болшевцы»?
Я не имел в виду говорить о ней, потому что там не дети и совершенно другие задачи воспитания.
Много ли в коммуне девочек и как складывались их отношения с мальчиками?
Вопрос действительно серьезный. Примерно в 1930 г. в коммуне пошла страшная мода на любовь. Об этом и в газете писали, и карикатуры рисовали, и вызывали на общее собрание. Сначала все была поражены такому развитию любви. Страшно против этого были настроены малыши. Если они увидят какого-нибудь взрослого в саду вдвоем, тем более в один вечер парочку, да в другой вечер, то обязательно поднимут на общем собрании вопрос: а пусть-ка скажет Иванов общему собранию, какие у него секреты с Верой. Иванов выходит и говорит:
– Какие секреты, геометрию ей объяснял.
– Геометрию? А почему же в темном углу?
Сначала покраснеет человек, а потом доводят его до того, что никакого спасения. Сначала говорили: пусть скажет Кирилл, почему он все время с Варей. И Кирилл молчал. А потом вышел, покраснел, а в это время какой-то тоненький голосок пропищал:
– Да он влюблен.
Тогда поручили Антону Семеновичу выяснить, влюблен или нет. Я выяснял и доложил:
– Влюблен. (В зале смех.)
Решили женить. Выдали гардероб, шкаф, машину, квартиру, это стоило страшных денег, и женили их.
А потом – раз все так кончилось, всякая другая любовь пошла быстро и энергично. Я очень испугался. Думаю: чем это кончится, молодежи в 18 лет жениться рано, что это за женитьба, а потом – откуда я наберу денег? Тем не менее я пошел на самое отчаянное средство, и, представьте себе, оно помогло. Как только увижу парочку – женитесь. Вот вам квартира, машина – и кончено.
Представьте себе, это произвело страшное впечатление. Парень думает: неужели уже жениться, да что ж это такое, куда мы идем, погибаем! Ведь в каждой семье сразу появились отрицательные черты: нужно жить на свой заработок, на свой бюджет, а не на коммунарский, надо рассчитывать деньги, а потом в 19 лет уже пеленки – небольшое счастье. И вы знаете, как рукой сняло! Только увидишь парочку: ты что, жениться хочешь? Начинают отговариваться: да нет, мы случайно встретились. И последние 3 года почти не было браков. Публика увидела, что женитьба – очень серьезное и имеющие всякие последствия дело, в том числе и отрицательные последствия. Стали относиться к браку серьезнее.
А так, чтобы разврата какого-нибудь, в коммуне никогда не было. Просто вот не было. Может быть, и был, но я об этом не знаю.
Не следует ли из хулиганов создавать отдельные группы и вести с ними работу?
Я бы хулиганов не выделял, это очень опасная вещь. Если у вас есть очень сильный педагог, то он может заняться с этой группой, но самое лучшее воздействие – это воздействие коллектива.
Здесь спрашивают, какова судьба Веры и Наташи?
Вера вышла замуж, и в ее жизни произошла интересная история. В один прекрасный день она заявила совету командиров коммуны им. Дзержинского, что ее ударил муж. Совет командиров постановил развести. Решили: его выгнать с должности, которую он занимал тогда в коммуне, сына числить в коллективе, с уплатой ему из фонда совета командиров пенсии в размере 100 рублей в месяц до достижения 8 лет, а после 8 лет считать членом коммуны.
Этот муж принужден был уйти, поехал он в Сочи, а в Сочи работали шоферами два старших воспитанника колонии им. Горького. Они узнали эту историю и сказали ему:
– Ты из Сочи уезжай. Мы тебе здесь не позволим оставаться. Как ты мог ударить Веру и приехать сюда, какое нахальство!
Он ездил так, ездил и приехал в коммуну, и к Вере, на коленях – прости.
Женщина добрая, а возможно, тут и любовь, и сын, она в совет командиров:
– Я его прощаю.
– Что ты нам голову морочишь, он тебя ударил, и его прощать? Пускай уезжает.
Он пришел сам в совет командиров, буквально земно поклонился и говорит:
– Никогда в жизни не трону.
Простили, восстановили на работе, стипендию ребенку отменили, семья сладилась. Пока живут благополучно и работают.
От Наташи вчера получил письмо, кончает Одесский медицинский институт и просит меня помочь ей. Пишет, что ее оставляют в Одесской области, а она хочет на Дальний Восток, как бы это устроить? Я, может быть, ей помогу.
Тут спрашивают насчет пионерорганизации.
В этом отношении у нас всегда было сложно. Ребята 12–13 лет, а интересы уже другие. В 13 лет он токарь 4-го разряда, и, конечно, возражение: какой же я пионер, если я токарь 4-го разряда? А был такой малыш Лапотенко Гриша, он управлял группой фрезерных станков и всегда говорил: какой же я пионер, я хочу быть комсомольцем! Вот он и ждет своего времени. Из коммуны им. Дзержинского обязательно выходят комсомольцы. Но пионеры есть, и последнее время они наладили свою работу. Что касается моего опыта в массовой школе, то я считаю единственным способом передачи этого опыта только свою собственную работу в массовой школе. Или моих учеников. Методику я не пишу, а коротко не расскажешь.
Спрашивают о Калине Ивановиче.
Представьте себе, мне сказали, что он умер. Я поверил, а в прошлом году поручил вдруг от него письмо, где написано: «Я прочел твою книгу, и так как ты обо мне пишешь очень хорошо, то похлопочи, чтобы мне дали персональную пенсию». Я хлопотал, но эти хлопоты не увенчались успехом, хотя ему и прибавили 75 рублей.
Товарищеская лаборатория
О доме советского писателя
Никто в нашем союзе не представляет себе улучшения писательской работы без участия Дома советского писателя. Об этом достаточно убедительно говорили на общемосковском собрании писателей, об этом сказано и в передовой «Литературной газеты» от 20 апреля.
В настоящее время наш ДСП, по крайней мере в Москве, организован по типу рабочих клубов, представляя собой центр так называемой культурно-массовой работы и развлечений.
Сами писатели культурно-массовой работой в клубе не интересуются ни в качестве субъектов, ни в качестве объектов, уступая эту честь членам своих семейств и знакомым. Довольны ли последние зрелищами и концертами, происходящими в клубе, – вопрос малоисследованный. Можно, впрочем, предположить, что и они недовольны, ибо ДСП не обладает ни сценой, ни хорошим залом. Таким образом, и качество культурно-массовой работы в ДСП можно поставить под знак сомнения.
Вопрос о культурном обслуживании членов семьи писателей – вопрос особый. Несмотря на всю его важность, решение его целиком можно передать Литературному фонду – пусть там над ним и задумаются.
Если же говорить о ДСП с точки зрения интересов чисто писательской организации, то, прежде всего, необходимо решительно заявить, что никакой параллели между клубом писателей и обычным рабочим клубом быть не может. Каждый рабочий клуб рассчитан именно на свободное время работника, на его внепроизводственное бытие. Наш клуб должен быть, прежде всего, нашим производственным центром.
Я уверен, что большинство писателей именно в таком «производственном» разрезе мечтают о новой работе ДСП, но в то же время как раз со стороны этого большинства слышатся и скептические голоса. Говорят, что индивидуальный характер писательской работы нельзя не игнорировать, ни тем более ликвидировать.
В буржуазном обществе великие таланты не выдвигаются единодушным усилием общества, а пробиваются сквозь толщу классовых перегородок, сквозь будничную беспросветность эксплуатации, сквозь клоаку конкуренции и рекламы, сквозь непроходимые болота мещанской косности и всеобщей, хотя бы и прилизанной, деморализации.
Совершенно не удивительно, что их появление, их звучание кажется историческим феноменом, счастливой случайностью, редким драгоценным даром природы.
Традиционная уединенность писателя должна быть решительно разоблачена, с ней мы должны бороться как с самым худшим пережитком старого мира, как с самым грозным признаком творческой нашей немощи.
И действительно счастливый писатель, до конца сохранивший чистоту и свежесть личности и таланта, до последнего дня богатевший знанием и культурой, Алексей Максимович Горький разве не был великим коллективистом, разве не помогал направо и налево – всем: молодым и начинающим, уставшим, остановившимся и зазнавшимся – всему писательскому коллективу?
Прозаическая параллель нашей творческой работы с «производством» некоторых даже оскорбляет: так приятно верить в свою личность исключительность и в исключительность таланта.
Я уверен, что через самый небольшой ряд лет усилиями нашей советской науки, нашей действительности, наших педагогических исканий будет доказано, что талант только в небольшой мере принадлежит биологии, что в самом основном своем блеске он всегда обязан благотворным влияниям общества, работы, культуры и знания. В этой цепочке оснований, в каждом ее звене всегда присутствует свободный человеческий коллектив, всегда чувствуется дружеский локоть, великое творческое движение масс.
Для вопросов тематики нам уже нужна лаборатория, нужна скрупулезная разработка, аналитика тем, диалектика писательского подхода к жизни, нужна – это самое главное – основательно, широко усвоенная марксистская философия.
Еще больше нам нужно лабораторных проработок в вопросах писательской техники. Если говорить по совести, техника наша находится на очень низком уровне. Даже у самых маститых наших товарищей на каждом шагу можно натолкнуться на совершенно дикие недоработанности, пробелы, грубые мазки, манерность, неиспользование материала.
Вопрос о технике – это не простой вопрос о форме. Самое содержание нашей жизни сделалось таким многообразным, таким сложным, что приемы старой техники, которые годились для семейного романа или психологической драмы, нас удовлетворить уже не могут.
Мы иногда устраиваем так называемые диспуты, на которых дело организуется по очень смешной схеме. Ставится на кон автор, а мы все – кто как умеет, но обязательно по очереди, в порядке записи, – каждый по-своему к нему приближаемся и «реагируем» либо при помощи кадила, либо при помощи дубины.
Автор с такого диспута уходит с единственным результатом – с растрепанными нервами, а все остальные ничего иного с собой не уносят, кроме тех же кадил и дубин.
Никакого технического прогресса от таких диспутов произойти не может. И в данном случае решающей является наша привычка все решать в общем и целом, наша непривычка к лабораторному анализу, который только и может привести к новым техническим и творческим находкам. И поэтому мы все малограмотны во многих вопросах той работы, которая составляет нашу специальность. Мы мало знаем и мало говорим о композиции произведения, о первом и втором плане, о различном освещении деталей, о натюрморте, о диалоге, об отношении содержания и формы, о стиле, о значении пейзажа, портрета и так далее и так далее.
По вопросам техники нам тоже настоятельно нужна хорошо организованная товарищеская лаборатория.
Такой большой, серьезно поставленной, активно работающей лабораторией и должен сделаться наш писательский клуб.
План этой лабораторной организации не может быть выработан в малой статье.
Этот план сам по себе составляет большую и важную задачу, он сам требует коллективной мысли и творчества. Но я уверен в следующем.
Первое. Реализация этого плана не должна рассчитывать на один энтузиазм писательского актива. Как во всякой серьезной работе, здесь должны присутствовать и «презренные» материальные ценности. Работа такой лаборатории не может быть сделана по дешевке, не может быть рассчитана только на добрые души и намерения.
Второе. В настоящее время трудно себе представить, в какие формы и с какой шириной захвата выльется наш клуб. Но лиха беда – начало. Если мы найдем принципиальные установки для товарищеской коллективной работы по всем вопросам нашего дела, если эти установки будут правильны, они с первых дней будут являться и толчками для дальнейших находок и дальнейшего усовершенствования.
