Текст книги "Том 7. Публицистика. Сценарии"

Автор книги: Антон Макаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Софья и ее партия представляли тоже более или менее передовые слои того же дворянства, но уже пробивавшиеся к положению аристократии и усваивающие традиции и взгляды последней. Поэтому реформизм этой верхушки был более спокойным, близким к позициям западного шляхетства, склонным именно у него заимствовать внешние формы быта и просвещения.

Софья, может быть, в дальнейшем могла увидеть необходимость решительных сдвигов в техническом и военном вооружении дворянский державы, как это увидел Петр.

Необходимо сказать, что несколько искривленный социологический план романа не сильно отражается на его художественной ценности. Как уже было показано, попытка писателя изобразить купечество как наиболее близкий к Петру и наиболее заинтересованный в его победе слой общества не удалась. Этот слой не приобрел в романе сильного голоса и никого не может убедить в своей исторической значимости. В то же время те же Преображенский и Семеновский полки, дворянский характер которых не подчеркнут как следует автором и которые возглавляли петровскую армию, армию, в сущности, дворянскую и служившую дворянским интересам, – эти полки действуют в романе и реалистически усиливают настоящую значимость Петра.

Социологические ошибки автора не успевают сделаться пороком романа и не обедняют картинности и убедительности художественной силы и художественных средств писателя.

3

Настоящая увлекательность, настоящая прелесть и богатство книги у А. Н. Толстого на протяжении всего романа остается не функцией его социологической схемы, а следствием его острого взгляда, могучего воображения и замечательного языка. Эти силы художника позволяют ему легко преодолеть исторические традиции старой нашей науки, традиции официального патриотизма, традиции трагического демонизма в фигуре Петра. Бровкин не вышел показателем купеческого первенства, но он остался одним из русских людей своего времени, и в составе петровского окружения и он сказал свое нужное слово. В романе мы видим народ, видим живых людей, не всегда послушных авторским планам, но замечательно послушных по отношению к требованиям художественной правды. Поэтому и из Жемова не вышло разбойника, но вышел суровый кузнец, с честью принимающий участие в петровском деле.

Самое главное и самое прекрасное, что есть в книге, что в особенности увлекает читателя, – это живое движение живых людей, это здоровье и всегда жизнерадостное движение русского народа, окружающего Петра. Несмотря на то что в книге описывается много жестоких дел, много дикого варварства, много народного страдания, роман переполнен оптимизмом, в нем в каждой строчке дышат богатые силы народа, который еще сам своих сил не знает, но который верит в себя и верит в лучшую жизнь. Этот оптимизм составляет настоящий стиль «Петра Первого». Как на каждой странице можно найти великолепные зрительные, слуховые и другие образы, так же на каждой странице мы найдем и такой же великолепный авторский оптимизм. Уже на первых страницах он приятно поражает читателя. Даже бровкинская коняка, «коротконогая, с раздутым пузом», и та свои жалобы склонна выразить в такой форме:

«– Что ж, кормите впроголодь, уж попью вдоволь».

И выбежавшие на двор дети тоже не слишком падают духом:

«– Ничаво, на печке отогреемся».

А. Н. Толстой отказался от механического противопоставления классовых групп, а прибегнул к единственно правильному способу расщепления каждого отдельного явления и продукты этого расщепления предложил читателю как более или менее полнокровную картину классового общества.

Вот обедневший холоп Ивашка Бровкин приехал на помещичий двор. В дворницкой избе он встречает сына Алешку, отданного боярину в вечную кабалу.

«Мальчишка большеглазый, в мать. По вихрам видно – бьют его здесь.

Покосился Иван на сына, жалко стало, ничего не сказал. Алешка молча низко поклонился отцу.

Он поманил сына, спросил шепотом:

– Ужинали?

– Ужинали.

– Эх, со двор я хлебца не захватил. (Слукавил, ломоть хлеба был у него за пазухой, в тряпице.) Ты уж расстарайся как-нибудь…

Алешка степенно кивнул: „Хорошо, батя“. Иван стал разуваться и – бойкой скороговоркой, будто он веселый, сытый:

– Это, что же, каждый день, ребята, у вас такое веселье? Ай, легко живете, сладко пьете.

Один рослый холоп, бросив карты, обернулся:

– А ты кто тут – в рот глядеть!

Иван, не дожидаясь, когда смажут по уху, полез на полати».

Даже у этого Ивашки, последнего в общественном ряду, находится бодрость, и энергия, и человеческое достоинство, позволяющее ему не просто стонать, а вести какую-то политику. Он все-таки за что-то борется и, как умеет, сопротивляется.

Кузьма Жемов, преодолевая решительное сопротивление современников против… авиации, выражаемое в батогах, рассказывает:

«Троекуров… Говорю ему, – могу летать вроде журавля, – дайте мне рублев 25, слюды выдайте, и я через 6 недель полечу… Не верит… Говорю, – пошлите подьячего на мой двор, покажу малые крылья, только на них перед государем летать неприлично. Туда-сюда, податься ему некуда – караул-то мой все слыхали… Ругал он меня, за волосы хватил, велел евангелие целовать, что не обману. Выдал 18 рублев…»

И этот же самый Кузьма Жемов, пережив крушение своих летных планов, разбойное одиночество в лесу, тюрьмы и побои, попадает на каторгу в тульский завод, но даже в этом месте, даже в предвидении каторжного рабочего дня в нем не сдается гордость мастера и человека:

«По дороге сторож сказал им вразумительно:

– То-то, ребята, с ним надо сторожко… Чуть упущение, проспал али поленился, он без пощады.

– Не рот разевать пришли! – сказал Жемов. – Мы еще и немца вашего поучим».

Даже в мрачные времена тупого боярского правления эта народная энергия вовсе не склонна была переключаться в энергию терпения и стона.

«Мужик:

– …Мужик – дурак, покуда сыт. А уж если вы так, из-под задницы последнее тянуть… (взялся за бородку, поклонился). Мужик лапти переобул и па-ашел, куда ему надо».

Вот эти самые крестьянские уходы – это не только форма протеста и борьбы, но и форма активного жизненного мироощущения. Мужик идет «куда ему надо», а не просто страдает.

Петр I этой бедной и истощенной людской жизни, не лишенной все же своего достоинства, сделал принудительную прививку энергии. В этом деле он столько же следовал своей натуре, сколько исторической необходимости. И только потому, что в русском народе бурлили большие силы, требующие выхода, только поэтому петровское дело увенчалось успехом. А. Н. Толстой в высокохудожественной форме показал, что этот успех нужно видеть не в готовом совершившемся счастье, которое, конечно, было еще невозможно, а в подъеме народной энергии, в пробуждении народных талантов, в зародившемся буйном движении разнообразных сил. Часто эти движения не были даже согласованы друг с другом, часто они сталкивались и мешали друг другу, часто они вообще не знали, куда себя девать. Да и сам возбудитель этого движения сплошь и рядом был беспорядочен и противоречив, отражая в себе всю беспорядочность и сложность происходящих народных сдвигов. В этом смысле Петр является фигурой большого философского обобщения. Вокруг него, возбужденные им, влюбленные в него или ему сопротивляющиеся, разворачиваются молодые силы русского народа, и, несмотря на всю хаотичность событий, все они чрезвычайно гармонично отражаются в личности Петра. Поэтому ни в одном месте роман не производит впечатления дисгармонии или трагического разрыва частей. Меншиков, например, всегда стоит в фарватере темы А. Н. Толстого и тогда, когда он со шпагой бросается на стены Шлиссельбурга, и тогда, когда он передает Петру любовницу, и тогда, когда берет взятки. С точки зрения обычной морали, он недостаточно чистоплотен и высок. С точки зрения же нашего знания, окрашенного и оживленного рассказом А. Н. Толстого, иначе и не может быть: сила общественных сдвигов в молодом русском народе в то время была, конечно, гораздо больше силы какой бы то ни было нравственной традиции. Именно поэтому так правдиво и жизненно в романе Петр I не только требователен, но и великодушен.

И по этой же причине нельзя ценность героев романа А. Н. Толстого измерять только нравственными мерками. Или можно сказать иначе: великая нравственная сила заключается в самом факте человеческого пробуждения, в той замечательной экспрессии, с которой старая Русь расправила свои неожиданно могучие национальные крылья. Именно поэтому мы любуемся каждым событием.

«Девки сразу стали смелы, дерзки, придирчивы, Подай им того и этого. Вышивать не хотят» (Буйносовы).

«Петр все больше жил в Воронеже или скакал на перекладных от южного моря к северному».

«Лапу! (Обернувшись к Петру, закричал Жемов диким голосом.) Что ж ты! Давай!»

«– Петр Ликсеич, вы мне уж не мешайте для бога, – неласково говорил Федосей, – плохо получится мое крепление – отрубите голову, воля ваша, только не суйтесь под руку…

– Ладно, ладно, я помогу только…

– Идите, помогайте вон Аладушкину, а то мы с вами только поругаемся».

Русские люди у А. Н. Толстого не боятся жизни и не уклоняются от борьбы, хотя и не всегда знают, на чьей стороне правда, и не всегда умеют за правду постоять. Впереди у русского народа еще много десятилетий борьбы и страданий, но и сил у него так много, что ни в какой порядок он не может их привести.

Последние строчки второй книги такие:

«Федька Умойся Грязью, бросая волосы на воспаленный мокрый лоб, бил и бил дубовой кувалдой в сваи».

Между этой терпеливой и еще мучительной энергией Федьки и страстной, буйной, нетерпеливой силой Петра все-таки проведена в романе прямая и, в сущности, жизнерадостная дорога. Автор не скрывает многих темных сторон жизни русских людей, не скрывает он и темных сторон Петра, но он прекрасно умеет глядеть на это прищуренным ироническим взглядом, иногда даже и осуждающим, но всегда умным и жизнерадостным. Даже Буйносов, для которого дела царские вообще недоступны, и тот, обращаемый в шута, оскорбленный как будто в лучших чувствах, и тот находит для себя место, пусть даже и шутовское: он сам изобрел и изготовил мочальные усы и при помощи их выполняет свое маленькое, но все же общественное дело, имеющее, очевидно, некоторое значение в том хаосе рождения, в том беспорядке творчества, которые сопровождали петровскую эпоху.

На этом фоне просыпающегося в борьбе народа фигура Петра, человека больших чувств, предельной искренности и высокого долга, становится фигурой почти символической, вырастает в фигуру большого философского обобщения. Он в особенности хорош и трогателен после нарвского поражения, когда действительно от него требуется высота души и оптимизма вождя. Но и на каждой странице романа Петр стоит как выразитель самых мощных, самых живых сил русского народа, всегда готовый к действию, к учебе, к борьбе.

Недостатки сюжета, психологической неполноты, исторической неточности – все это теряется в замечательно бодром и глубоко правдивом действительно прекрасном пафосе художественного видения и синтеза.

Художественный оптимизм автора, украшенный ярким, красивым и немного ироническим словом, огромная сила воображения, буйная страстность в чередовании картин эпохи, стремительный бег мысли и полнокровное мощное движение – вот что делает книгу А. Н. Толстого неотразимо привлекательной. В ней реализм действительно является реализмом социалистическим в самом высоком и полном значении этого слова, ибо трудно себе представить описание исторических деятелей и событий, которое было бы так наполнено понятными и близкими нам ощущениями движения, веры, энергии и здоровья. Это редкая книга, которая в одинаковой сильной степени и русская, и советская.

Разговор с читателем

Приступая к «Книге для родителей» я всегда отдавал себе отчет в трудности этой задачи. Собственно говоря, книга имела практическую цель: помочь советской семье в постановке и решении воспитательных задач, но я хотел, чтобы эта цель была достигнута художественными средствами. Я знал о небольших методических брошюрах для семьи и знал, что эти брошюры до семьи почти не доходили, а если и доходили, то производили слабое и малодейственное впечатление. Неудача их объясняется многими причинами, главным образом неглубоким политическим охватом вопросов воспитания и сухостью методических советов. Мне казалось, что художественные образы должны гораздо сильнее воздействовать на широкого читателя – отца и мать, должны гораздо более возбуждать активную мысль и гораздо сильнее привлекать внимание родителей к проблемам советского воспитания.

Но в то же время я очень боялся, что художественный образ, низведенный до значения прямого примера, потеряет всякую художественность, сделается слишком дидактическим и спорным. Боялся я и другого: методика семейного воспитания не только у нас, но и в буржуазных странах почти не разработана. Обыкновенно домашнее воспитание идет по пути сложившихся в обществе традиций, поэтому, например, английская «средняя семья» так сильно отличается от семьи немецкой или французской. Больших семейных традиций у нас накопиться не могло. Впереди у нас стоят великие цели коммунизма, каждый сознательный гражданин Советского Союза видит эти цели в своей практической жизни, в своей морали, в своем отношении к людям старается по ним равняться. Накопление социалистических традиций и традиций коммунистического поведения в области семьи у нас не приобрело еще широкого опытного характера.

Я должен был поэтому не столько подытожить семейный советский опыт, сколько предсказывать, предвосхищать, основываясь на тех тенденциях, которые сейчас можно наблюдать в нашей семье.

Есть в нашем обществе очень много талантливых и активных родителей, которые дают своим детям прекрасное советское воспитание. Такие родители являются пионерами советской педагогики, у каждого из них есть свои находки, до сих пор нигде не сведенные в какой-нибудь общий опыт. Из уважения к этим находкам, из сознания большой важности нашего дела я не мог рассматривать многие вопросы семейной методики как вопросы, мною решенные, не мог рекомендовать определенные приемы и методы. Это было тем более невозможно, что каждая семья представляет явление особое, индивидуальное, и воспитательная работа в одной семье не должна быть точной копией такой же работы в другой.

По этим причинам я должен был ограничиться указанием на общие тенденции нашего педагогического развития, прямо вытекающие из особенностей нашего социалистического общества. Я рассчитывал на единственный результат моей книги: возбуждение педагогического и этического мышления в среде родителей, приближение проблем воспитания вплотную к семье. Я об этом прямо сказал в конце книги и просил родителей помочь мне в продолжении моей работы. Вышел только первый том «Книги для родителей», посвященный исключительно вопросу о семейном коллективе как явлении целостном. Во втором и третьем томах я рассчитывал приступить к рассмотрению некоторых деталей семейной педагогики, пользуясь не только моим опытом, но и опытом читателей-родителей, которые отзовутся на мою просьбу.

Я получил очень много писем от читателей и продолжаю получать их в большом количестве. К сожалению, незначительный тираж книги – 10 тыс. – не позволил ей сделаться предметом внимания широкого читателя. Письма, получаемые мною, принадлежат поэтому главным образом читателю, который получает книгу в первую очередь, читателю-интеллигенту.

Приблизительно половина писем говорит не о самой книге, а о тех педагогических затруднениях, которые возникли в данной семье; об этих письмах я здесь говорить не буду.

Авторы остальных писем говорят о моей книге, одобряют или осуждают ее положения, указывают на недостатки, выдвигают те или иные проблемы семьи и воспитания.

Отзывы о книге чрезвычайно разнообразны. Автор, назвавший себя старым врачом, пишет:

«Книга для родителей, вернее „О родителях“, производит глубокое впечатление. В ней затронуты вопросы, далеко не разрешенные, правильнее сказать, даже не поставленные семьей. Художественное оформление оставляет глубокий след у читателя и заставляет прочувствовать и продумать наше отношение к детям».

Подобные положительные отзывы имеются во многих письмах. Но есть и отзывы прямо противоположные. Товарищ Г. из Ленинграда в пространном письме доказывает, что моя книга очень слаба и фальшива (о «Педагогической поэме» он чрезвычайно высокого мнения): «История Веткиных не советская, а библейская история», «Рассказ о Евгении Алексеевне – мещанская повесть, рассказ о так быстро исправившейся дочери библиотекарши неубедителен». Товарищ Г. указывает и на причины моей неудачи. По его мнению, я задумал написать книгу о том, как нужно воспитывать детей, а такая тема у нас вообще невозможна, так как воспитывают у нас не родители, а все общество. Автор почему-то не заметил моей основной установки, что «главный секрет» хорошего воспитания обусловлен прежде всего чувством гражданского долга родителей и их политическим поведением.

Товарищ Г. пишет:

«Разве нужно быть педагогом, чтобы воспитывать? Педагоги, к сожалению, очень отсталая каста».

В своих замечаниях (многие из них вызывают мою благодарность) товарищ Г. касается очень важного вопроса, но решает его совершенно неправильно. Он рассматривает воспитание как процесс стихийный, повторяя утверждения моих многих педагогических противников, достаточно напутавших в организации нашей школы. По мнению этих людей, не нужно никакой педагогической техники, а нужно положиться на прямое влияние широкой жизни. Отсюда родились многие завиральные идеи «свободного воспитания», самоорганизации и самодисциплины. Как педагог, я с товарищем Г., конечно согласиться не могу. Я убежден, что призыв партии и правительства «восстановить в правах педагогику и педагогов» имеет в виду не только образовательный процесс в школе, но и процесс воспитания. В этом процессе также необходима правильная и целеустремленная организация влияния на ребенка, направляемая большим педагогическим знанием. В семью организация влияния на ребенка должна прийти через широкую педагогическую пропаганду, через пример лучшей семьи, через повышение требований к семье.

Очень много отрицательных отзывов вызывает повесть о семье, брошенной мужем-алиментщиком, повесть о Евгении Алексеевне. Авторы писем указывают, что я слишком горячо набросился на отца и тем самым набросился на свободу брака. В одном письме написано:

«Неужели вы добиваетесь, чтобы была восстановлена старая крепостная семья, когда двое людей принуждены были страдать всю жизнь, не любя друг друга?»

Я, конечно, этого не добивался. Я только высказался в том смысле, что даже в стремлении сохранять «свободу любви» нельзя забывать о своем долге перед страной и о судьбе ребенка.

В первой книжке «Литературного обозрения» за 1938 год напечатано письмо супруги Пфляумер.

О них многие знают в Москве, знают в связи с большим человеческим подвигом: в своей жизни они дали воспитание пятерым детям, взятым из детских домов. Товарищи Пфляумеры в общем положительно относятся к моей книге. Они берут, между прочим, под защиту молниеносное исправление Тамары в рассказе о библиотекарше. Одобряют они и идиллию о Веткиных, но ставят мне в упрек, что я не описал веткинских методов. Кстати, в этом же меня упрекают и другие товарищи. Я с этим не совсем согласен. В книге я вообще избегал описывать какие бы то ни было воспитательные методы отдельных лиц. Я полагал, что гораздо полезнее дать более или менее яркий пример крепкой, хорошей советской семьи, и если родители захотят следовать этому примеру, то они уже без особого труда найдут и соответствующие методы. По моему мнению, гораздо полезнее подражать результатам, чем копировать методы, которые в различных семьях могут сильно отличаться друг от друга.

Наиболее серьезный упрек бросают товарищи Пфляумеры моему «менторскому» тону в публицистических отступлениях. Очень возможно, что авторы письма и правы, хотя, разумеется, менторский тон получился нечаянно. Я просто хотел выражаться как можно короче и точнее, но, работая над следующими томами, я должен буду серьезно подумать над стилем оформления публицистической части.

Наибольший интерес для меня как для автора представляют те письма, которые помогают мне в работе над вторым и третьим томами.

В этом отношении я особенно должен отметить письмо товарища Д. из Горького. К моей книге он относится положительно. Вместе с письмом товарищ Д. прислал мне очень богатый и интересный материал: записки, дневники, сводки, переписку с педагогами. В этих материалах отражается замечательная работа настоящего большевика-отца (кстати, товарищ Д. – рабочий).

До сих пор ко мне обратилось восемь читателей, которые обогатили меня не только своими короткими мнениями, но и присылкой подробных материалов о своей воспитательной работе. Я надеюсь, что по мере продвижения книги число таких читателей будет увеличиваться.

Особый интерес представляют письма молодежи, авторы которых хорошо относятся к моей книге и просят дать ответы на отдельные вопросы, их волнующие. Между прочим, товарищ К. из Москвы, ученик Х класса, пишет:

«Что надо делать самим детям, чтобы исправлять ошибки отцов, чтобы стать достойными сынами родины? Ведь не секрет, что Вашу книгу читают наряду со взрослыми и подростки, причем, я бы сказал: они воспринимают ее содержание очень близко, иногда ближе, чем многие из родителей. Я один из таких».

Письма родителей и письма молодежи не только дали мне богатейший фактический материал, но и обогатили мой педагогический опыт. Я глубоко признателен моим корреспондентам за помощь и уверен, что благодаря им следующие тома моей работы будут совершеннее.

Второй том я рассчитываю посвятить вопросам воспитания активного, целеустремленного большевистского характера формирующегося молодого советского человека. Это очень трудный вопрос; я не могу назвать ни одной книги, где бы этот вопрос был разработан методически. Я имею для руководства общие принципы философии марксизма и указания глубочайшего смысла, указания товарищей Ленина и Сталина. Передо мною стоит ответственная задача перевести эти указания на язык семейного быта и семейного поведения.

Третий том я посвящаю вопросам, которые мне хочется назвать вопросами потребления. Жизнь есть не только подготовка к завтрашнему дню, но и непосредственная живая радость. Сделать эту радость не противоречащей долгу, стремлению к лучшему – это значит решить вопрос об этике большевистского поведения.