Текст книги "Испытание (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

…Но увы ему, увы!.. Кретьен упорно не хотел дискутировать на богословские темы. Уныло прослушал пару Оливьерских комментариев на тему того, что «Все, что в мире, похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего… И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребудет вовек», и что там еще написал Иоанн Богослов в своем Послании. Ответил цитатою из Павла – что «Никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее, как и Господь – Церковь, потому что мы – члены тела Его, от плоти Его и костей», и что-то насчет благости праведного брака – оттуда же… Поспорили они немножко, под исполненные бешеной надежды («Ну, отец мой, прошу вас… Еще чуть-чуть…») взгляды Этьена, который вмешиваться не смел. А потом Кретьен улыбнулся, раскланялся и воззвал: «Добрый Человек, так можно долго развлекаться, и познания ваши и веру я чту… Но, может быть, вернемся к делу?.. Так что вы говорили про Остров Аваллон? И про тот замок Тальесина?.. Манавейддан, значит, и Придери знают об этом? Жуткие все же имена у этих валлийцев…»

И епископ, как ни в чем не бывало, продолжил толковать легенду, переворачивая страницы огромной книги, прикованной к стене цепью, как злая собака или опасный узник. Это была «литературная новинка», роман Васа, всего лет десять как законченный. На французском, но Оливье хоть бы что – он, хоть и окситанец, знал и ойль, и ок, и благородную латынь, и греческий, и еще почему-то немецкий… Конечно, Вас походил на монмутца Гальфрида, землячеством с которым так гордился, помнится, рыжий Гюи – но и отличался тако же. Уж очень у Гальфрида Артур прост – военный вождь, щедрый король, и все тут – даже на мессира Анри смахивает отчасти… Сначала он юн, потом растет, стареет – как всякий человек. А у Васа – немножко другой образ, ближе к Кретьеновскому: мудрый правитель, седой, но могучий, само благородство, первый среди равных за Круглым Столом… Да, у Васа же был Круглый стол! И вполне похожий на настоящий, как заметили друг другу Кретьен с Этьеном, перемигнувшись через склоненную голову Оливье. Зрением, кстати, Оливье отличался превосходным, не то что Кретьен, который щурился и пригибался низко к листу. И они продолжали говорить о своем, будто может быть на свете что-то важнее, чем обращение в истинную веру, чем спасение живой души!.. Когда же поздно вечером, оставшись наедине, Этьен осмелился спросить своего сурового наставника, не собирается ли он все же поднапрячься и обратить Кретьена («Ведь он же – совсем наш… Правда же, отец?»), тот отвечал туманно, качая головой в такт своим каким-то непонятным мыслям:

– Никого никогда не стоит ни в чем убеждать, сынок. Не человек обращает, но Дух Святой, Утешитель. Мы можем только просить Его о помощи… А кроме того, – добавил он странно, накручивая на палец длинную седую прядь, – может быть, эн Кретьену этого и не надобно. Сдается мне, у него и без того все есть.

Этьен не понял отцовских слов. Не понял, как ни пытался. Как может все быть у несчастного католика, до сих пор пребывающего во тьме бесовских наваждений и заблуждений?.. Отцу-то все равно, спасется этот негодяй или нет, ему Кретьен – всего-навсего один из многих случайных собеседников… А вовсе не единственный друг, без которого и Чистая Жизнь Духа – не в радость!

Но что ж тут поделаешь. Пришлось Этьену смириться с тем, что его друг – тот, кто он есть. Пришлось удоволиться тем, что Оливье разрешил ему оставить на время все долги Послушания, вообще покинуть Лангедок, да и Фландрию оставить – ради Похода. Потому что теперь путь двоих лежал в Бретань, не в Малую, франкскую – нет, в Бретань Артура, Бретань Камелота, Бретань – увы и ах – Плантагенетов. Отплывать было удобнее всего, как это ни смешно, из Фландрии, или из Бретани же, иначе именуемой Арморикой, проделав полпути по собственному следу, – а дальше – все места Кретьеновских романов, которые предстояло наконец-то увидеть воочью: Канторбир, Винчестер, Карадиган… И – остров Аваллон, остров туманов, остров Евангелиста Логрского… Как говорил Гвидно – земной рай, где пребывают души павших героев. А может, и не души – нет смерти в этом зачарованном краю… А у Васа, в «Романе о Бруте» – и более того: просто островок на реке Бру, среди длинных болот Сомерсетшира, недалеко от аббатства Иосифа. Но в тех краях и стоит чудесная церковь, якобы не построенная руками человека, а явившаяся сама, Господним повелением. (На этом месте разговора, когда Оливье, склонившись, водил тонким пальцем по странице гластонберийского манускрипта, Кретьен слегка вздрогнул, дернулось пламя свечки. Смятение друга заметил Этьен, сидевший совсем близко к нему, но спросить не решился. И хорошо – Кретьену не хотелось признавать, что на миг ему стало очень страшно. Он увидел опять – гладкие стены из прекрасного серого камня, стены сплошь, часовню без окон и дверей… И то, как ему открыли дверь. И то, как невыносимо больно было – смотреть…

Но уже в следующее мгновение он ясно понял, что хочет этого вновь. Более того – что это единственное, чего он на самом деле хочет. И теперь я бы уже смог разглядеть, подумалось вскользь, пока Кретьен, прищурившись, смотрел на расплывающееся пламя свечи.

– Постойте, мессир Оливье… А кто автор?.. Кто это написал?..

– Кажется, у книги несколько авторов. Вот здесь – от Жозефа, сына Иосифа – явственно один стиль, очень поэтичный. А в начале, где об Аббатстве – кто-то другой… Тамошние цистерцианские монахи, я думаю. Видите, на первой странице:

«Многое из того взято и переложено из латинской книги, хранящейся в святом доме на острове Аваллон в сердце Опасных Болот, близ гробницы Короля Былого и Грядущего, а тако же Королевы его, на языке тех мест Белой Тенью называемой…»

– Как же все сложно… И как это совместить?.. Я узнаю многое, но все – какие-то кусочки, и, видит Бог, они не складываются в единую мозаику. Понимаете, я узнаю этот сосуд, но, прости Господи, узнаю и замок о четырех углах… Тот, вы помните:

 
   «Совершенно, о, совершенно место мое в Каэр Сидди:
   Ни недуг, ни годы не тронут пребывшего там…
   Манавиддан и Придери знают, о чем я пою.
   Омывает углы его вода океана,
   И весна плодоносная вечно над ним царит,
   И слаще вина покажется там напиток…»
 

– Ну, Каэр Сидди, Волшебная Крепость… Это, конечно, да, – вмешался доселе молчавший Этьен – самый тихий из троих. – Но она же – нехристианское место. Я бы не думал, что душа может стремиться к чему-то, что не от Духа. Давайте лучше снова про рыцарей читать…

– Она же – Каэр Видир, Стеклянная Крепость. Дети, – Оливье всякий раз, когда сильно волновался, называл обоих собеседников так, и Кретьен не решался его поправить. – Дети, вы помните – turrum vitream in medio mare…

– Стеклянная башня посреди моря? – удивленно перевел Кретьен. – Что это, откуда?..

– Это Нэнниус, четыреста лет назад. И уже тогда – там же, далее – он писал о молчащих белых людях крепости, которые не отвечают на чужие вопросы… Как те, что не ответили твоему, Кретьен, Персевалю.

– Они только сами их… задают, – пробормотал поэт, двигая плечом. Тот, белый, что на берегу, так и не ответил ни на что. Он только спрашивал… И другой, который отворил дверь в часовню. «Кто ты?» «Кто твои спутники?» «Почему ты плачешь?..» «Что ты видел?..» «Чего ты хочешь?»… И самое странное, что им невозможно не ответить… Или солгать.

Странно, он же его читал, этого Нэнниуса. В Париже еще. Даже наизусть учил – «Добрых радетель трудов, учитель с пленительной речью…» (Ха, интересно, это он не про Оливье? Впрочем, нет – там дальше «Радость тебе и почет в католической Церкви святой…») Читал, читал, а про башню не заметил. Запомнил только про мальчика Мерлина, когда его кровью хотели окропить подножие крепости, а тот пошел пророчествовать и перепророчествовал всех прорицателей… И еще – про жуткие дива: про алтарь, висящий в воздухе, про могилу, которую нельзя измерить, про яму Flatio Venti[11]11
  «Дующий Ветер», лат.


[Закрыть], из которой дует холодный ветер из-под земли. Помнится, когда он зимой валялся в лихорадке, – «Ну и кашляет ваша утроба, кума» – а Гвидно поил его какой-то травяной дрянью, – по ночам ему казалось, что эта самая яма разверзлась непосредственно у него в комнате и дует, дует… В бреду чего только не привидится. Яма ямой, а вот башни – не запомнил…

– А что до христианства, так вспомни, куда заплыл святой Брендан, – заметил он Этьену, сбрасывая оцепенение и подхватывая нить разговора. Помнишь, в «Navigatio Sancti Brendani»[12]12
  «Плавание святого Брендана», средневековая ирландская повесть (прим. верстальщика).


[Закрыть] они заплыли на остров, где их приняли двадцать четыре монаха, которые жили посреди моря, и Господь Сам посылал им пищу прямо с небес… Прямо как манну – Моисею!

Этьен заметно сморщился. Ни Моисей со своей манной, ни монахи посреди моря его явно не порадовали. Он уже открыл было рот, чтобы высказаться насчет ветхозаветного Бога, но Оливье поднял ладонь, и юноша прикусил язычок.

– Сын мой, не время. Ты не на диспуте.

– Хорошо, отец…

– Знаете, мессиры, – Кретьен внезапно поднялся, – кажется, я слегка перегрелся головой, как на солнце в Сирии. Не могу больше думать о сосудах для гостий и о фонтанах Вечной Юности. В каком, вы говорите, возрасте эта вода сохраняет человека?

– Тридцать и три.

– Мне на полтора года больше. И поэтому я больше не могу и пойду спать. Мне надо… совместить все это у себя в голове. Замок, башню, реку и океан, или это вообще – лес, и чашу для гостий, и голову на блюде, и то, при чем же тут все-таки путь христианина… И если ни при чем, почему я видел там знак алого креста. Кровью его нарисовал Иосиф или просто я переглядел на тамплиеров. И при чем здесь – нечего, Этьен, раздувать ноздри раньше времени – Причастие, да, именно Причастие, Святые Дары. Я католик, и ты об этом прекрасно знаешь. Спокойной ночи.

– Постой, сынок, – тихо, вовсе не властно попросил Оливье – и именно эта нотка в его голосе побудила Кретьена обернуться от дверей. – Подожди немного.

– Да, мессир?..

– Я, кажется, знаю, в чем здесь загадка.

– И…?

– Все меняется, – тихо, очень задумчиво сказал катарский епископ, снова, как обычно в раздумье, крутя длинную седую прядь. – Но у мира земного всегда есть центр, то место, где он связан с миром небесным. И в разные времена люди знают об этом месте часть правды – ту, что они видят в силу своего разумения.

– То есть вы хотите сказать…

– Есть такая восточная присказка. Однажды к трем слепым мудецам привели зверя огромного, слона. Ты знаешь, как выглядит слон, Этьен?..

– К-кажется… знаю. У него нет колен… И нос у него до земли, и он может им удушить даже дракона… А еще он не может размножаться плотски, что с его стороны очень правильно. Так?..

– Не совсем, но не это важно. Те трое мудрецов слона никогда не видели. Одному дали пощупать его хвост, другому – длинное рыло, а третьему – огромную ногу. Потом их спросили, что же такое есть слон. И первый сказал, что это – длинное лохматое вервие, второй – что это толстая змея, а третий назвал слоном огромную колонну. Кто же из них был неправ?..

– Думаю, Добрый Человек, я понял вас правильно, – медленно ответил Кретьен, обводя туманящимся взглядом сумрачный полуподвальный зал. – Благодарю за урок. Мудрецам нужно было поговорить друг с другом и попытаться совместить то, что они знали, коль уж они не могли прозреть.

Оливье улыбнулся. Вот, внезапно озарило Кретьена, вот чем он безумно похож на отца Бернара – выражениями лица, холодноватой святостью черт. О Боже мой, отец Бернар, а вдруг я – пропал?.. Вдруг я грешу против Церкви, против чего вы предупреждали мальчишку-крестоносца много лет назад, и теперь мне должны бы зачесться те два года в темнице, что вы отсрочили тогда?..

Но взгляд его пал на задумчивое лицо Этьена, в свечном золотистом свете бывшее совсем детским и задумчивым – как он, опираясь локтями на стол, пользуясь случаем, бегал глазами по строчкам оставленной отцом книги… «Заповедь новую даю вам: да любите друг друга…» Может быть, я и неправ – во всем, кроме этого. Прости, Господи, всех на свете еретиков. Я ничего не понимаю и не знаю сам, я слепой, но мне кажется, что сквозь веки все же видно, где Солнце.

– И еще… Вам больше не стоит говорить с Добрыми Людьми о своем поиске. Хотя иные из них и служат тому же, чему и вы, они не знают более вашего. Из тех, кто ведом лично мне, более вашего не знает никто. Только потеряете время, тем более что, как я посмотрю, вам знание нужно не только затем, чтобы свой роман дописать…

– А тот, кто… написал эту книгу?..

– Бог весть, что знает он и жив ли он еще меж людьми. Если хотите, я подарю вам ее – она не здешняя. Моя. Видите, не прикована цепью.

То и дело старец переходил от простого обращения – к почтительному. Вот и сейчас он встал, держа фолиант высохшими руками, и протянул его вперед с легким поклоном. Кретьен слегка шарахнулся.

– Нет, благодарю вас… Это слишком ценный дар. (А я не хочу быть связан с тобой никаким долгом, едва не прибавил он – но сдержался. Господи, откуда у катара – книга из цистерцианского, бернардитского аббатства?..) Лучше… лучше мне самому поехать прямо туда. И поговорить… с другими слепыми мудрецами.

– Как знать, может быть, среди них окажется хоть один зрячий. Доброй вам ночи, эн Кретьен.

– Отец… а я могу?.. – голос Этьена, о котором на миг все забыли, прозвучал как из глубины колодца. – Я… хотел бы тоже поехать. Если я не нужен здесь… вам и нашей Церкви.

Оливье взглянул на него с легкой усмешкой. Они стояли уже у выхода из книгохранилища, и катарский епископ вертел в руке тяжеленный черный ключ на цепочке. Ключ, безоговорочно переданный сеньором Альфонсом старому священнику на хранение.

– Этьен, мальчик… Я знаю, если бы я сказал – нет, ты бы остался. Так?..

Кретьен сжался, как улитка, которую ткнули иглой. Друг бросил на него один только взгляд – в темноте бы не разглядеть, но свечку держал Этьен, и поэту привиделось в его взгляде… то же, что у оленя в глазах, когда он оборачивается взглянуть на загоняющих псов. Эх, мессир Анри, далекая, безумно чужая теперь Шампань… Как он поклялся тогда, в бешенстве шпоря коня: «Не брошу гона, пока у меня остается еще хоть одна собака!» Кабан тогда только что прикончил клыками двух его любимых гончих. И Ален, маленький взлохмаченный паж в желто-синей накидке, сжался в седле в предчувствии новой дикой скачки… неужели это был я?..

…Этьен повесил голову, волосы его казались совсем темными в темноте (А, Этьенет ло Рос[13]13
  Этьенчик Русый (Ок).


[Закрыть]…)

– Да, отец мой, конечно же… Я бы остался. Я должен теперь вернуться в Аррас – или я еще нужен вам здесь?..

– Последнее время, – голос Оливье стал необыкновенно мягким, даже легкая хрипотца ушла, – последнее время я размышлял, не сократить ли тебе срок послушания. По-моему, ты уже достаточно отрешился от всего мирского и достоин принять Утешение. Я собирался послать тебя с миссией… вместе с моим Старшим Сыном.

– Отец… Будет так, как вы скажете.

(Нет никакого Камелота. Я его придумал, придумал, наслушавшись сказок Гвидно и начитавшись всякой кельтской всячины. Я сам помню, как менял имена на более благозвучные. И что ему замок, виденный во сне, соперник ли он огромной, могучей… всевластной над этим человеком церкви?..)

– Ничего, Этьен, – слова казались ему отстраненными, будто исходили из чьего-то чужого горла. – Ты делай так, как считаешь должным. Я… очень благодарен тебе за помощь. И вам тоже, мессир Оливье.

– Этьен, сын мой, я думаю, ты примешь консоламентум на следующий же праздник… После того, как вернешься из странствия. Разузнав все, что хочешь. Мессир Кретьен, я и сам бы поехал с вами, да только я уже не ищу дорог…

И несколько минут катарский епископ стоял прямо, неразличимая черная тень вне свечного круга – отрешенный еретик, мечтающий теперь только о мученической смерти, жутковатый старец почти без плоти – и слушал, как рядом в темноте оглушительно стучит сердце его юного сына.

(А наш дом, если нет у нас дома на земле, может быть, наш дом – там. Я только хотел бы увидеть город опять. Назови это служением, назови это влюбленностью, я сам не хочу искать имен. Если это все – только гордыня, то убей меня, Господи, убей меня сейчас, и не дай мне… лишиться Тебя.)

– Мессир Кретьен, – (нельзя докричаться через реку, но мы по одну сторону потока, и я могу слышать тебя) – послушайте… Давайте выедем завтра на рассвете. Когда протрубят зарю. Я не хотел бы терять времени. Хотя и ненавижу рано вставать…

 
   – «Если потеряли вы молитвенник…
   Если проиграли в кости четки вы,
   Попытатесь „Патер ностер“ вызубрить
   И ступайте в Христиане Добрые…» —
 

(А как еще прикажете бороться с обращением «мессир»? Не бить же его по голове каждый раз, тем более что им и защищаться-то запрещено, бедолагам!)

– Постыдись хоть моего отца, ты… негодяй!..

– Ну, хорошо. Так значит, завтра на рассвете.

Глава 3. Персеваль

 
…И между пустынных скал
Он на землю пал и в тоске вскричал:
– А, проклят будь, мой бесплодный путь,
Что навеки мне сердце связал!
После стольких ран лишь позор мне дан,
Нет презренней меня среди христиан,
Не забыть ли мне о святой стране,
Где и ветр как причастие пьян?
А, видел я светлый зал,
Где Грааль сиял, чудеса являл,
Но сколько б я ни страдал,
Мне вернуться Господь заказал.
Сам замка лорд предо мной страдал,
Гостию едал, исцеленья ждал,
И не подвига – только слова лишь,
Я ж и в слове ему отказал.
 
 
Сколько тщетных слов мной растрачено —
Не за все ль еще мне заплачено?
Сколько тщетных дней мне отмеряно —
Но вернется ль один, мной потеряный?
 
 
Увы вам, земли без воздуха,
Увы мне, поиск без роздыха.
Срастется ль то, что разорвано,
Исцелится ль то, что изранено?
Лишь умелой рукой будет собрано,
Только чистой рукою исправлено.
Мне же было б дороже золота
Съединить то, что мною расколото.
Что содеяно, то содеяно,
Что взросло, значит, было посеяно,
Но, с добром человечьим несхожее,
Велико милосердие Божие.
 
 
Я в разных краях блуждал,
В битвы я вступал, и в лесах плутал,
Лишь пути назад, в светлый Монсальват,
Вновь Господь обрести мне не дал.
Где только я не бывал,
В кельях я живал, в замках ночевал,
Но лишь Грааль, о моя печаль,
Сердцу жизнь в тех скитаньях давал.
Теперь я сир, и не мил мне мир,
Сердцем стал я наг, в нем молитвы нет,
Кроме сей одной – чтоб в тюрьме земной
Не причастным стать – хоть узреть тот свет.
 
 
…Мне же было б дороже золота
Съединить то, что мною расколото.
Только мудрой рукою отмеряно,
В землю вылито золотС вино.
Упасется ль тот, кто потерян был,
Кто исправит то, в чем виновен он?
Чтобы стало явным – сокрытое,
Чтобы стало ясным – забытое.
Что разбито – срастается,
Что блаженно – то прежним останется.
Ведь, с добром человечьим несхожее,
Велико милосердие Божие…
 
 
   ***
«…Но Персеваль в печали был,
Что Бога сильно оскорбил;
Он пред отшельником в смятенье
В слезах повергся на колени.
Смиренно руки он сложил
И наставления просил,
Большую в том нужду имея.
И праведник, его жалея,
В грехах покаяться велел:
Без исповеди он не смел
Дать Персевалю отпущенье,
В грехах ему судить прощенье…»
 

(Кретьен де Труа, «Персеваль»)

1

…Наверное, придется заехать в Труа, хотя это вовсе не по пути. Попросить, как ни жаль, денег у мессира Анри. Плыть, кстати, можно и из Бретани, но на корабль в любом случае нужны деньги. Если, конечно, не наняться гребцом.

И не то что бы Кретьену так уж не хотелось наниматься гребцом… Ему, признаться, последнее время стало безразлично – гребец ли он, или рыцарь, или модная знаменитость, великий поэт. Сейчас он был настолько самим собой, что ничто не могло этому помешать. Просто… Он хотел еще раз заехать в Шампань. Хотел увидеть графский замок, и мощеные улочки Труа, и церковь Сен-Жан-дю-Марше, в которой Этьенет когда-то пристал с вопросом к священнику, и серые воды Сены – и Анри. И… ее, ту, от которой он уехал. Кретьен бы рассказал ей обо всем, она бы назвала его – Наив, и благословила бы в дорогу. И даже если после этого они никогда не увидятся более, все стало бы хорошо.

У Этьена-то деньги были. Ему их дал Оливье – из общинных сумм, немало удивив тем обоих пилигримов, – причем довольно много, наверное, около десяти серебряных марок. Суммы хватило бы на обоих друзей, чтобы раза два переплыть Ла-Манш туда и обратно; но Кретьен, который прекрасно об этом знал, однако собирался умалчивать это откровение – для того, чтобы завернуть с дороги в Труа, вовсе не по пути – требовалась объективная причина.

С собою, кроме одежды и вещей повседневной надобности, поэт вез кольчугу. И меч, его длинный рыцарский меч, оставался у пояса.

В лесу близ города Альби двое странников напоролись на разбойников. Тех было человек десять, и драться казалось бесполезным – тем более что Кретьен был без доспеха, а Этьену и вовсе запрещало драться его послушание. А что же тут поделаешь?..

Этьен гордо выпрямился, раздувая ноздри, и рек:

– Вы осмелитесь поднять руку на Доброго Человека?..

Главный из разбойников, рутьер с рябью оспы на щеках, виновато переминался с ноги на ногу, но поводьев Этьенова коня не отпустил. Понятно, неловко ему, конечно, да и катары – люди почитаемые, однако есть-то надо… Юноша некоторое время смотрел сверху вниз, ноздри его трепетали. Кажется, ему очень хотелось рутьера двинуть между глаз, невзирая на последствия… Кретьен внезапно понял, почему Этьену необходим, просто обязателен таковой обет – не причинять вреда. Потому что он очень легко теряет голову.

– Хей, возьмите, – сказал он негромко, удивляясь сам себе, и отцепил кошель от пояса. Деньги обоих друзей находились при нем по обоюдной договоренности; и кожаный мешочек упал в пыль, прибитую недавним летним дождем.

Один из разбойников нагнулся, удивленно взвесил кошель на ладони, заглянул внутрь. Присвистнул.

– А теперь дайте нам проехать, добрые люди, – сказал Кретьен так же негромко, в ушах у него, как молоточки, стучала прилившая кровь. – Больше у нас денег нет, это правда, а дело не терпит отлагательства.

Главный изумленно посторонился, сошел с пути. Этьенов конь, помотав головой, пошел вперед, нервно подрагивая гладкой шкурой. Этьен посмотрел на друга безумными глазами – «Ты что, спятил? Зачем ты это сделал?», но ни слова не сказал.

Они проехали совсем немного, когда вдруг сзади резанул слух долгий свист. Кретьен осадил коня, рука непроизвольно скользнула к рукояти. Что, им мало?.. Треклятые рутьеры, может, им еще и лошади понравились?..

Но догнавший их человек был безоружен и казался скорее растерянным, чем агрессивным. Отдуваясь, он протрусил к Кретьенову стремени и сунул ему снизу вверх на колени что-то темное, от чего поэт сначала брезгливо отдернулся, не успев разглядеть, что это за штука. Разбойник – тщедушный непримечательный парень лет восемнадцати – умелся обратно, пробормотав что-то нечленораздельное, и Кретьен, рассмотрев вещицу, понял, что это его кошелек. Захватанный, влажноватый от касания многих пальцев. В мешочке что-то позвякивало.

– Ничего себе! Он что, деньги тебе вернул?..

Внутри оказалось немного мелочи. Хватит раза три заплатить за постой.

– Ну… да, слегка.

– То есть как это – слегка?..

– Так, мелочь. Наверное, решили, что нехорошо оставлять нас уж совсем без гроша.

– Это потому, что мы – Добрые Люди, – горделиво отозвался Этьен, подьезжая ближе и заглядывая другу через плечо. Бледные монетки лунно поблескивали в угасающем закатном свете. – Нечестия не хватило начисто нищих Христовых грабить…

– Я, например, не из таких, говори за себя. Просто я понял, что не могу сейчас ни с кем драться. Не знаю, почему… Может, потому, что путь к Граалю и пролитие крови несовместны.

– Это, конечно, хорошо, – Этьен с сомнением покачал головой. – Нам даже хватит сегодня на хороший ночлег, на ужин… Но вот дальше-то что, а, благотворитель? В Шампань, стало быть, подадимся, к твоему мессиру Анри?.. Интересно, будет ли он мне рад?.. Вон в Монтвимере у вас, знаешь, что было?.. Сколько наших убили, а уж по тюрьмам-то пересажали…

– Да кому ты нужен, неуловимый проповедник? – Кретьен изначально собирался огрызнуться, но это получилось у него даже как-то ласково. – Неуловимый ты не потому, что никто тебя поймать не может. А потому, что никто не ловит. Потому что кому ты, кроме меня, вообще надобен…

– Ты хочешь оскорбить мою Церковь?.. Если бы, если бы я был никому не нужен, это было бы прекрасно… Но увы, тебе ли не знать, как оно на самом деле…

Вот негодяй, это он намекает на Парижскую историю. Не следовало ему рассказывать. Каждый имеет право на какие-то вещи, о которых не хочет слышать напоминаний. Ведь каждый же?..

– Да, Этьен, да, прости. Кстати, нас тут чуть на кусочки не разорвали, а ты все о своем, будто и не заметил ничего. Знаешь, я решил, в Труа мы не поедем. Тем более что нам совсем не по пути. Да и за тобой, как известно, по всему северу охота…

Глаза Этьена расширились от изумления. Ворчал он скорее для порядка, а не для того, чтобы и в самом деле заставить друга отказаться от этой – единственно разумной – идеи.

– Кретьен…Но… А как же тогда…

– Я подумал… мне лучше их не видеть. До окончания похода.

– Кого – их? Денег, что ли?..

– А, денег… С деньгами я разберусь. Не беспокойся.

– Но что ты собираешься…

– Пустяки. Просто продам кольчугу. Она дорогая, очень хорошая… И твоего гасконца продадим. И…

– И меня заодно?.. В рабство сарацинам?..

– Тебя?.. Да никто тебя не купит, сарацинам, им здоровые парни нужны. Зачем им бледные недокормленные послушники? Кроме того, – быстрый, через плечо брошенный взгляд в сумерках, – ты мне самому очень нужен. Нет, тебя я никому не продам.

Место – постоялый двор под Кагором, а время – конец июля. Денек был серенький, все время пытался накрапывать дождик – но решающей грозы, которая прорвет эту душную пелену, затянувшую небо, ждали уже не первый день. Жара стояла неимоверная, несмотря на влажность; как путники, так и кони почти не просыхали от пота.

– Похоже, сегодня громыхнет наконец, благородные господа, – бодро предположил трактирщик, грохая на стол бутылку темного вина. – Рыбки прикажете подать? – осведомился он невзначай, понимающе косясь на Этьена. Сначала, когда они только вошли, лысоватый торговец попытался бухнуться перед катарским послушником на колени и испросить у него благословения. Тот отказал, заалевшись от удовольствия – и нехотя объяснил, что он, увы, еще не посвященный. Но все равно трактирщик не перестал оказывать Этьену знаки повышенного внимания, с Кретьеном же, грубым франком, чей окситанский то и дело просверкивал ойльским акцентом, держался слегка свысока. Будь Кретьен чуть менее утомлен или чуть более обидчив, он бы, пожалуй, оскорбился. Иногда воспоминание о собственном рыцарстве вскидывалось в нем, как мутная взвесь на волне, и хотелось изречь что-нибудь вроде: «Веди себя учтиво, ты, мужлан!» Но, к счастью, это желание у него никогда долго не задерживалось.

Наскоро пожевав отвратительно приготовленной оленины с яблоками (или это была собачатина? Поручиться трудно… Зато вот рыбу здесь хорошо готовили), Кретьен захотел пойти спать. Лестница под его ногами жутко скрипела, и он с трудом различил голос Этьена, отвечавший кабатчику, что нет, господину Облаченному не нужно отдельной комнаты, господин Облаченный прекрасно перебьется вместе со своим другом… Похоже, здесь, на юге, не мешало бы скрывать, что ты – католик, устало подумал Кретьен, когда дверь за ним с грохотом захлопнулась. Комнатенка – не дворец, кровать, как водится, одна – спасибо, хоть вообще есть кровать, да еще и не слишком-то узкая… Ночевал он и в худших местах, и вповалку на полу с кучей храпящих простолюдинов под боком, когда если не хочешь в темноте лишиться сапогов, снимай их и клади себе под голову… Здесь, если разобраться, даже приятно, – только душно, как в склепе. А вот никаких распятий на стене, равно как и статуй в уголке, не наблюдалось. Что же, катарский юг, рай для Этьена, да еще и под катарским же Кагором… Деревянный потолок источен жуками, окошко – одно. Темно, как в погребе – кажется, пришла наконец грозовая туча.

Вошел Этьен, держащий деревянный подсвечник. Свечки – конечно, не восковые, а сальные, трескучие – жутко чадили.

– Правда же, здесь очень уютно? – возгласил светоносец приветливо, ставя всю конструкцию прямо на пол. – Кажется, там гроза собирается. Завтра должно прояснеть. Как думаешь, где можно твою кольчугу пристроить? К оружейнику снесем или дождемся ярмарки?..

– Ага, – невпопад ответил Кретьен, стягивая чулки и бросая их в угол. На душе у него почему-то было нелегко, да еще и голова… Наверное, это из-за грозы. Сам ливень он даже любил – с раннего детства, немало поражая этим своих близких, – но не душное, томительное ожидание. Тяжелое небо, набрякшее, потное… Надо спать, а завтра с утра, даст Бог, будет солнышко, и все засверкает заново, омытое потоками с высот…

– Доброй ночи, – пожелал Этьен, разуваясь и стаскивая верхнюю из двух власяниц через голову. Потом забрался на кровать, вытянулся, как кот. Он занимал вдвое меньше места, чем Кретьен.

– Жутко жарко, – пожаловался он, ворочаясь – обычная прелюдия к ночной проповеди. Кретьен уже приготовился внимать печальной истории о том, что Адам – это ангел Третьего Неба, а Ева – второго… Но вопреки своему обыкновению катарский послушник, повернув раскрасневшееся от духоты худое лицо к другу, неожиданно попросил: – Если ты не совсем засыпаешь… Расскажи мне еще раз, что там, в этой grant livre?.. Я плохо понял то место, где король наш…

– Что?!..

– Король… Артур, – растерянно повторил Этьен, приподнимаясь. – А что?.. Что-то не так?..

– Мне послышалось, ты сказал, – король наш…

– Ох, правда? Н-не знаю… Я этого не заметил. Может, нечаянно… А почему, кстати, ты такой убитый на вид, как Персеваль у отшельника?..

– Да ничего, все в порядке. Просто голова болит.

Он не солгал – голова действительно раскалывалась, будто от слишком тесного венца. Болело как-то странно – полоской надо лбом, и все сильнее и сильнее, уже больно было даже двигать глазами. Поэтому Кретьен глаза и закрыл.

– Что, сильно плохо? – взволновался Этьен, приподымаясь на локте. – Ну, может быть, давай я тебя полечу? Если хочешь.

– Ты умеешь? – изумился Кретьен, поднимая веки. Этьенчик, изготовившийся было задуть свечу, напротив, подвинул ее поближе, нагнулся над другом. – Ты разве целитель?

– Нет, я просто… Умею немножко. Не всегда получается, но, может, и поможет… Хуже-то уж точно не сделаю. Давай-ка я сяду, а ты положи голову мне на колени.

– Н-ну, попробуй, может, и не помру, – с сомнением согласился больной, не веривший в такие штуки. Но хуже-то и впрямь не будет, и он упокоил налитый болью шар головы на коленках у друга – даже сквозь власяницу чувствуя затылком, какой же Этьен костлявый. Скелет, да и только. Врачу, исцелися сам…