Текст книги "Испытание (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Кретьен скривился, будто проглотил случайно целый муравейник. У-ух, как же он ненавидел, когда ему приписывали этого идиотского «Мула без узды»! Эту дурацкую историю о подвигах во имя никчемной уздечки, это издевательство над самой идеей рыцарского романа!..

– Прекрасная дама, – выговорил он с учтивостью висельника, – я вас очень прошу… Прошу вас… (гм, и ваших близких)…запомнить раз и навсегда, что роман… гм… про мула без узды не принадлежит моему перу. Его написал… э… некий неизвестный подражатель. (И я даже знаю, почему он неизвестный. Узнал бы, какой… урод это написал – руки бы повыдергивал!)

Лицо Амис заалелось, она стала (дура!!!) еще очаровательнее.

– Ах, простите, мессир… Простите, что перепутала с вашим творение кого-то из ваших учеников…

(Годфруа! Мой единственный ученик! Ты меня защищал – и я тебя защищу!)

– Нет, госпожа моя, не учеников… Подражателей, именно подражателей.

– Ну, ах, да… Я, впрочем, не очень-то хорошо разбираюсь в литературе, если признаться откровенно. Вот мой кузен, мессир Луи де Донзи, он куда более просвещенный… – девица отчаянно стрельнула глазами в кузена – рослого парня, чье широкое лицо, не обезображенное печатью интеллекта, не вызывало подозрений в том, что он умеет читать. И мессир Луи не сплоховал – тут же пришел на помощь даме: немедленно материализовался рядом и подхватил нить умирающего разговора.

– Да, в самом деле, ваше творчество, мессир Кретьен де Труа, оно очень того… хорошее. Особенно это… Это ваше ведь? Про Беранжера Пышный-Зад. Очень смешно…

Вот тут-то все и произошло. Будь Кретьен один, он бы справился. Как-нибудь постарался бы человек, дравшийся в Святой Земле с турками, и выстоял бы против такого удара. Против Беранжера Пышный-Зад. Но увы ему, он был не один. Его сопровождал Этьен, юный катар с обликом бледным и печальным, которым, к сожалению, овладел демон хохота.

Этьен весь задрожал от смеха – сначала беззвучного. Но через пару секунд из-под ладоней, которыми он закрыл алое сияющее лицо, вырвался некий ликующий вопль, который перерос в обвал уже ничем не сдерживаемого смеха. Благородное общество оглянулось в недоумении, услыхав первые раскаты надвигающейся грозы: но только один Кретьен в полной мере осознал грозящую опасность.

– Этьен, я тебя прошу…

…Но было поздно. Облаченный в черное ополз по колонне арки на пол и затрясся, заливаясь так неимоверно, что к ужасу своему Кретьен сам почувствовал проявление первых симптомов. Уголки его губ неудержимо поползли вверх. Первой сломался простая душа Луи – он заржал вслед за Этьеном, как вся конница Нуреддина, показывая воистину достойные лучшего скакуна зубы. Причина смеха, очевидно, осталась для него тайной, но это его не остановило. За ним прыснула и необразованная кузина Амис; и Кретьен недолго сопротивлялся…

– Пышный-зад! – простонал с пола совершенно беспомощный Этьен, когда друг нагнулся помочь ему подняться (то ли придушить негодяя?) Наконец он был водружен на ноги – сияющий, неосмысленный, утирающий набежавшие слезы; к тому времени хохотала добрая половина зала – разговора не слышал никто, однако смеялись уже над другими смеющимися, над самими собой, над тем, что вот ведь – угораздило их смеяться безо всякой причины… Красный – от смеха или от смущенья, непонятно – Кретьен занял наконец свое место за столом, сдерживая себя, чтобы не ляпнуть еще одну «освободившуюся» через двадцать лет фразу – «Простите, монсеньоры, мой друг – он такой… не стоит на него обижаться.» Взамен того он так сжал под столом руку Этьена, что пальцы у того хрустнули. Лицо его теперь казалось совершенно спокойным, даже четко обозначились обычные тени под глазами; вот, отец Бернар, превосходный экземпляр катарского послушника для ваших описаний!

– Долго ты собираешься… меня позорить?..

– Кретьен… – друг поднял свои честные, серые, безгрешные глаза. В них уже не было ни искорки смеха – одно сочувствие. – Ты хоть слышал повесть про этого… Беранжера Пышный-Зад?

– Нет. И не собираюсь.

– А я вот – (глубокий вздох) – слышал…

– И что?..

– Потом расскажу… Попроси передать мне во-он ту рыбку, пожалуйста! – и тихонько, фыркая в дубовую столешницу: – А ты уверен, друг мой, что ты все-таки… точно про него не сочинял?

3

– Нет, Кретьен, ты припомни! Может, как-нибудь случайно, в ранней юности…

– Слушай, ни слова больше об этом… треклятом Беранжере! Пользуешься своей монашеской неприкосновенностью, да?

…Денек опять выдался прекрасный, а до Ломбера оставалось совсем недалеко. Миль около тридцати. И с дорогой повезло – широкая, можно легко ехать вдвоем. И вообще, кажется, со всем повезло. По крайней мере, Кретьен в свои тридцать четыре впервые чувствовал себя так по-мальчишески счастливым. Кажется, даже в бытность мальчишкою ему не доставалось таких дней.

Кстати о мальчишках: Этьену на поверку оказалось двадцать три года. Выглядел он, в общем-то, младше своих лет – наверно, из-за хрупкости сложения. И борода у него росла какая-то несерьезная, так, три волоска; всякий раз, брезгливо соскабливая ее бритвой, тот напоминал мальчика, прилежно бреющегося в подражание отцу. Впрочем, росла она крайне медленно – на Этьеново счастье: он данной поросли не терпел и все время порывался ее уничтожить. Кретьен в отношении бороды был с ним полностью солидарен; кроме того, другого такого чистюли свет еще не видывал – Кретьен купался во всех встречных речках, мыл волосы, даже пару раз постирал нижнюю рубашку. Сегодня тоже наверняка будет где помыться – чем южнее, тем чаще земля прорезана многочисленными реками, речушками, ручейками, чьи тоненькие голоса или синий блеск на каждом шагу манил путешественников. Мир прекрасен, добр и хорош, мир залит светом, мир исполнен даров. Что-то у Этьена в его извечной черной власянице вид бледный и грустноватый, надо его развеселить.

– Эгей, Черный Рыцарь Черной Одежки! Почему это у вас такой вид, будто вы ежа проглотили? Все еще верите, что мир – это творение нечистого? Да ты посмотри, Этьен, как он прекрасен!.. Прямо-таки Храм Божий на земле!..

– Ты что, опять осуждаешь мою церковь?..

– Да упаси меня Боже! – Кретьен истово перекрестился, мотая головой – и тут же понял, что зря. Этьен нахмурился и отвернулся, слегка зеленея.

– Да ладно, перестань ты! Опять из-за этой ерунды огорчаться надумал? Из-за того, что ты катар, а я – католик, и по этому поводу нам вроде бы не по пути?..

– Ну… да, – признался Этьен; конь его тряс головой, отгоняя какую-то назойливую тварь, наверное, муху. Разница в вере в последнее время была любимой Этьеновой причиной для расстройства. Видя, что друг его все никак не обращается в истинную веру, катарский послушник понемножку приходил в отчаяние. Да, у Кретьена, при всех его достоинствах, имелся один преогромнейший недостаток: он был католиком. Он прилежно молился «пыточному столбу», распятию то бишь, чуть что осенял себя бесовским этим знамением, пару раз по дороге заглянул в церкви на мессу, и «Отче наш» у него был неправильный – с хлебом плотским, насущным вместо духовного, сверхсущного… Смириться с этим просто так Этьен не мог. Надежды, что в один прекрасный день друг наконец все осознает и быстро примет консоламентум, оставалось все меньше. Господи, Ты сказал ученикам – оставьте отца и матерь, идите за Мной. Неужели же должен прийти тот ужасный день, когда Ты скажешь это и мне – и я должен буду повернуться спиной к нему, к своему единственному другу, и идти за Тобой?.. Я не знаю, Господи, смогу ли я. Плоть слаба, и я боюсь.

– Знаешь, Кретьен, плоть, она слаба… Неужели ты сам не чувствуешь, как материя тебя уводит от сути, как грешное тело мешает приблизиться к Господу?..

– Ну вот, опять ты за свое… Такой денек, а ты – про материю. И с чего только вы, катары, взяли, что она какая-то особенно грешная?.. По-моему, все не так просто, мы, люди, не по прямой разделены на свет и тьму – а так, вот, непонятно… – Кретьен прочертил в воздухе некую извилистую линию. – И в душе у нас есть темное, а в теле светлое. Вот гордыня, например – самый страшный грех, а при чем же тут плоть? Из-за этой самой гордыни и Враг рода человеческого пал, а у него никакой плоти не было и в помине. Будешь жить расчистейшей жизнью духа, а от этой пакости не избавишься… Или зависть. Или гнев.

– В Ломбере поговори об этом с моим отцом, – бледнея и отворачиваясь, сказал Этьен. За образ неколебимого Оливье, своего наставника, своего единственного отца, он цеплялся всякий раз, когда чувствовал, что его собеседник, кажется, прав. Там, где он прав быть не может. Должно же все это как-то объясняться и доказываться – вот Оливье на диспуте целую толпу священников переспорил, неужто одного поэта убедить не сможет?.. Признаться, на своего неотразимого учителя юноша возлагал едва ли не последние надежды.

Кретьен нагнулся с седла, щеголяя своим уменьем, сорвал с земли цветок. Это была ромашка на длинном стебле – надломленная где-то в серединке. Сунул стебелек в рот, задумчиво пожевал, косясь светлыми глазами на помрачневшего друга, явно замыслив какую-то каверзу.

– Этьен… Я про тебя написал стихи. Прочесть?..

– Ну, прочти… А с чего это ты вдруг?

– Да так вот, вдохновляешь ты меня. Как Амор – трубадуров. Так вот, стихи. Внемли и восхищайся. Я оставлю тебя в памяти веков.

 
   «Если вы консоламентум
   Приняли совсем недавно,
   Нужно замаскироваться,
   А не то вас вмиг побьют.
   Сшейте черные одежды,
   Библию прижмите к сердцу,
   Быстро крест дискоидальный
   Начертайте на спине…»
 

– Кретьен! Проклятье! Что это за бред?!..

– Стихи, мессир. Про юного Совершенного, во всем совершенстве стремящегося усовершенствоваться…

– Убью негодяя!

– Я все хитро рассчитал, – погрозил пальцем лукавый автор, отгарцовывая на пару шагов в сторону. – Вам нельзя проливать крови, а то все приготовления, черные одежды да посты прахом пойдут… Так что убить ты меня не можешь, я-то уж знаю. Кстати, стихи еще не кончились…

 
   «Капюшон на лоб надвиньте
   И крадитесь вдоль дороги,
   На вопросы отвечая,
   Что вы Добрый Человек!»
 

Здоровенная кедровая шишка врезалась Кретьену в лоб, и он, возопив от неожиданности, пригнулся к высокой луке седла.

– Ну ничего себе! Вот тебе и безубийственная жизнь! Да ты мне чуть глаз не вышиб!

– Ну, так не вышиб же, – Этьен, кажется, и сам слегка испугался громкого звука удара. – Покажи-ка… Кровь есть или нет?..

– Конечно же, есть, совершенство ты мое. Я просто-таки истекаю кровью, – раненый откинулся в изнеможении на заднюю луку, вытягивая ноги в стременах. – Если доеду живым до Ломбера, непременно открою глаза твоему отцу на твою истинную сущность – злодейскую и жестокую. Что ты – аки волк среди овец, и не получится из тебя добрый пастырь вовеки веков, аминь… Пусть твой добрый родитель тебя как следует выпорет, – Кретьен скосил глаза на друга и, увидев, что на этом слове тот слегка прикусил губу, мысленно обругал себя дураком. – А что, Этьен, неужели тебе и впрямь не понравились стихи?..

– Ну, по-твоему, это, наверно, смешно, – с трудом сдерживаясь, чтобы не хмыкнуть, ответствовал юный катар. – А по-моему, глупость невероятная. Где ты видел крест дискоидальный на спине? И вообще, ты видел когда-нибудь дискоидальный крест?.. Ты хоть знаешь, что он означает?..

– Видел… Не помню, где. У тебя на книжке какой-то нарисован…

– «Книжке»! Это же Евангелие!

– Так оно же не на латыни. Вот я и не связал… А что, по-моему, это недурная идея – рисовать их на спине, а? Например, мелом. Белые на черном, сразу видно… Особенно просветленным, пожалуй, можно и на лбу. Чтобы друг друга издалека узнавать.

– По-моему, – голос Этьена снова затвердел, – ты издеваешься над моей Церковью.

– Этьен! Милый мой! Да вовсе же нет! И потом, какая разница, ведь не это же главное… Главное, что мы оба – христиане. И Город Грааля, это тоже – главное.

– Ну, да, – растаял, растаял, снова мягкий, как глина, мягкий, как трава… – Только… Слушай, неужели с моим отцом ты собираешься разговаривать… так же, как сейчас со мной?.. Про кресты дискоидальные, которые, кстати, не имеют ничего общего с этим вашим…

– С распятием. Эпитета не надо. Нет, отвечаю тебе честно, – Кретьен теперь ехал без стремян, лес кончился, и дорога петляла через душистое поле, над которым поднимался в медовом запахе гул множества пчел. Кретьен закинул лицо в яркое ветреное небо, и в золоте солнца его волосы отливали серой сталью. – Нет, с твоим отцом я собираюсь разговаривать иначе.

4

В Ломбер они прибыли в начале июля. Было очень жарко и влажно. Кретьен при виде улочек Ломбера испытал томительное чувство узнавания – ему так и казалось, что сейчас откуда-нибудь навстречу выйдет Аймерик. Кроме того, весь этот город был просто пропитан Мари и их любовью, некогда расцветшей здесь… Несмотря на то, что Ломбер был захудалый городишко, большая деревня, обнесенная стеной неравной высоты – где каменная, где – деревянная, не Альби, короче. Всего-то хорошего – сеньорский замок неподалеку, за стенами.

За въезд в город потребовали несколько монет. Этьен хотел было возмутиться – не торговцы же они какие-нибудь, один – благородный господин, который разъезжает где ему вздумается, а второй вообще, можно сказать, на родину возвращается… Но Кретьен, не желавший ни с кем разбираться, быстро заплатил за себя и друга, и невыспавшийся охранник хмуро распахнул перед ними одну створу ворот.

– Зря ты ему дал денег, не надо было, – заметил Этьен, – я бы с ним разобрался…

Трувор только плечами пожал. Он почему-то жутко волновался.

Вот в замок их пустили беспрепятственно. Этьену стоило только назвать волшебное имя Оливье – и тут же на него выскочил кто-то знакомый, какие-то молодые люди, которые его облапили и, смеясь, куда-то увели. Кретьена оставили сидеть в квадратной малой зале на первом этаже, наслаждаться полумраком после яркого солнца. Он и сидел, размышляя, совсем ли Этьен про него позабыл или через год-другой все же вспомнит, что был у него такой приятель… Попросить, что ли, вина? Но, как назло, ни одного слуги поблизости не видно… Или отправиться искать хозяина замка, расспросить его про Аймерика? Вот кого хотелось бы отыскать! Может, он где-то поблизости?.. Что же, раз уж Этьен – такая свинья и его подло бросил, он тоже может заняться своими делами. Вот старого друга разыскать, например.

Он вышел в галерею, опоясывающую весь главный фасад здания, и поспешил вдоль больших светлых окон, – шагая из света в тень, по квадратам солнца. Дверей на задней стене галереи было много, Кретьен наугад толкнул первую попавшуюся – и оказался на лестнице.

Не желая вламываться ни в чью комнату незваным, Кретьен пошел вдоль дверей, по коридору, увешанному неразличимыми в полумраке гобеленами. Дневной свет сюда почти не заглядывал, а ночной зажигали только по ночам. Трувор надеялся на удачную встречу – и недаром. Из одного покоя, едва не сбив его с ног, стремительно выскочил некто – и возопил радостно: «Эн Кретьен!»

Самое обидное, что Кретьену его лицо ничего не говорило. Высокий, широкоплечий рыцарь лет сорока – сорока пяти. Широкое, приятное лицо, с серовато-русой узкой бородкой, но хоть убей – не вспомнить, как этого сира зовут. Поэт уже открыл было рот, чтобы вопросить, с кем он имеет честь беседовать, но тот стремительно втащил его в комнату, из которой только что выскочил сам, и по роскошеству спальни с огромным камином, скамьями с подушками для сиденья вдоль стен, огромным канделябром с восковыми свечьми – Кретьен понял, что имеет дело по меньшей мере с родственником владельца замка.

– Мессир… Скажите, кто же теперь владеет замком Ломбер? (Вывези, вывези, кривая, вывези, будь так добра…)

И кривая не подкачала.

– Представляете, Кретьен, – теперь владелец – я. Отец умер в прошлое Рождество, да пребудет он в общении Духа Святого… Так что перед вами – сеньор Ломбера, не просто рыцаришка.

Ура, проблема решилась сама собой. Это старший брат Аймерика, вот только как его зовут?.. Разрази меня гром, чтоб я помнил…

– О, как я рад увидеться с вами вновь!.. (Про Аймерика надо бы спросить. Ведь он меня с ним знакомил, кстати сказать. Но нельзя же так сразу, в лоб…)

– Как вы сюда попали-то, эн Кретьен? Приехали с моим братом повидаться?..

– Да, эн… (Гийом! Победа! Я вспомнил!) – эн Гийом… Кроме того, меня и моего друга, Этьена Арни, сюда привели и другие дела… Ведь мессир Оливье, (священник? Епископ? Главный еретик? Как бы его назвать, чтобы никого не обидеть?), учитель моего друга, сейчас пребывает в вашем замке?..

– Да, Совершенный здесь, – голос рыцаря стал чуть глуше от почтения, – имеет в Ломбере кров и убежище, как и многие иные pauperes Christi[8]8
  «Нищие во Христе», одно из названий Добрых Людей. (лат).


[Закрыть]… Однако, – губы его чуть дрогнули в грустной усмешке, – мое имя вовсе не Гийом. Я – Альфонс, второй по старшинству, а брат мой Гийом позапрошлой зимой умер от лихорадки.

– Прошу извинить меня… мессир, – Кретьен залился краской. – Я давно не бывал в Ломбере, не знаю никаких вестей… Скажите, а в полном ли здравии мессир Аймерик?..

Этот вопрос прозвучал совершенно естественно, и Альфонс ответил сразу же, каким-то очень южанским жестом успокаивающе взмахивая рукой:

– О да, брат мой в добром здоровье. Около полугода назад Аймерик наконец принял сан…

(…Аймерик! Принял сан! О Боже ты мой, какая… несчастливая судьба!..)

И теперь пребывает вне дома, исполняя миссию Доброго Человека по поручению своего наставника. Если вы здесь задержитесь на несколько месяцев, может быть, его и встретите – до праздника Malilosa[9]9
  Осенний катарский праздник. Ни с каким католическим по времени не совпадал.


[Закрыть] брат обещал появиться в замке. Впрочем, что это я, – спохватился эн Альфонс, – кормлю поэта разговорами… Идемте, сейчас прикажу подать вам завтрак. А Этьен, говорите, с вами приехал? Этьен Арни, filius minor[10]10
  «Младший сын», название младшего из двух приближенных учеников катарского епископа. (лат.)


[Закрыть]?.. Странно, он же должен был еще с полгода провести на севере… Видно, и впрямь что-то важное случилось. Надо мне вас расспросить.

(А, так Этьен не ради собственного удовольствия сидел в Аррасе, где его ежеминутно могли зацапать католические власти. Это, значит, он проходил миссию вроде послушания… А вдруг он что-то не то сделал, и его изгнали? Может такое быть? И – следы плетей на спине, на его худой спине… Кто его бил, когда и за что?.. Все это очень странно и оч-чень неприятно. Эн Альфонс, конечно, чрезвычайно вежлив, на диспуте все были – само красноречие, об Аймерике и речи не идет, но… Я ведь на самом деле ничего не знаю о еретиках, подумал поэт, внутренне напрягаясь, – я не знаю, где здесь опасность. Этьен, маленький, что с тобою сделали – и кто это сделал?..)

…Кретьен наслаждался холодной зайчатиной и легким вином в малой зале, когда эн Альфонс вдруг вскочил, не окончив фразы, и склонился в глубоком поклоне в сторону дверей. Гостю, к двери сидевшему спиной, на миг показалось, что это к нему относится столь неожиданный жест почтения, и он слегка поперхнулся от изумленья. Впрочем, ошибку он осознал секунду спустя, и, выпустив из рук не до конца еще обглоданное заячье ребрышко (вот только перца не хватает…), обернулся, приподнимаясь. Двое вошли почти неслышно – (две черные тени, люди без плоти) – и теперь смотрели на них с вежественными, спокойными улыбками.

Кретьена продрало по спине сквозняком, и он едва не опрокинул скамью. Этот сквозняк он помнил. Хотя последний – и единственный – раз в жизни ощущал его двадцать лет назад.

холод, холод, дрожь, смущенье, Присутствие… Святой отец Бернар.

…Отец Бернар, едва не воскликнул он пораженно – но мгновенное наваждение прошло, и поэт увидел человека, старшего из двоих пришедших, так, как тот выглядел на самом деле. Ничего общего с аббатом Клервоским, совершенно иные черты. И одежда – не белая. Черная.

Только сейчас Кретьен понял, что вторая черная фигура, пониже – не кто иной, как Этьен. Юный катар сиял, как медный таз, лицо его можно было бы использовать вместо светильника ночной порою. Он не отводил глаз от своего спутника.

– Отец, – сказал он, обращаясь к Облаченному с такой счастливой и благоговейной дрожью в голосе, что поэт на миг почувствовал укол недовольства (…ревности? Да нет, не может быть. Пустое это все.)

– Отец, вот мессир Кретьен. (…Опять я тебе мессир?..) Скажите же нам теперь, что можете, прошу вас.

Старик приблизился, ответив приветливым кивком на поклон Альфонса. (И чего они все так с ним носятся, даже сеньор замка, и этот… дурачок несчастный, хмуро подумал Кретьен, скептически сводя тонкие брови. Сесть, что ли, им назло обратно? Развалиться на скамье, как наглый дворянин?..) Старик приблизился, улыбаясь уголками бесцветных губ, и склонил слегка голову в знак приветствия.

…Нет, знаменитый «ересиарх» Оливье вовсе не походил на аббата Бернара. Непонятно, как их вообще удалось перепутать! Разве что вино оказалось крепче, чем то мнилось на пробу… Аббат Клервоский был невысок, а этот – длинен и неимоверно худ. Худоба ясно читалась по кистям рук и впалым щекам, хотя под мешковатой одеждой и нельзя было предположить каких-либо очертаний тела. Как у статуи, которая сделана из цельного куска дерева. И кожа у него тоже цвета древесины – желтовато-смуглая, даже на вид жесткая, как пергамент. Человек-дерево, бесплотная плоть. Еще одно отличие – у отца Бернара почти не осталось волос, так что и тонзура не читалась; только над висками топорщились кустики седины. А у Оливье, несмотря на годы (сколько ему? Пятьдесят? Шестьдесят? Или у него просто нет возраста?), седая пышная шевелюра волнами спадала по плечам. И подбородок другой, не квадратный и волевой, как у бенедиктинского праведника, а острый, костлявый… Оливье двинул бровью, из глубоких теней (уж не от него ли эти тени унаследовал Этьенчик?) глянули темные, южные, почти совсем черные умные глаза.

– Рад увидеться с вами, эн Кретьен. Сын рассказал мне о вас. Я – давний ценитель вашей поэзии…

Брови Кретьена поползли вверх, он даже забыл, что хмурился. Оливье коротко рассмеялся, и смех у жуткого еретика оказался на удивление приятным.

– Что вас так поразило, господин мой? Или вы думали, что Добрые Христиане не умеют читать?

– Сам не знаю, – честно ответил Кретьен, внезапно вспоминая, как надо обратиться к этому чудному старику по всем правилам, и добавил как-то совершенно естественно: – Привет вам, Добрый Человек…

Оливье обошел стол, мягко попросил эн Альфонса:

– Может быть, друг мой, вы оставите нас ненадолго?..

Владелец замка тут же испарился, идиотски улыбаясь, будто ему сказали невесть какое восхваление. Вот это да, мельком подивился Кретьен, изо всех сил стараясь не поддаваться обаянию властного старца. Интеерсно, у них всегда так?.. И кто тут у кого в гостях, скажите на милость?.. А впрочем, что город – то норов, это не мое дело, решил он про себя, садясь напротив катарского епископа на скамью. Этьен примостился рядом со своим отцом, кажется, даже выражением лица пытаясь походить на маленького оливьерчика. Кретьен смущенно отодвинул в сторону недоеденного зайца и положил руки перед собой, замком сцепил их поверх дубовой столешницы.

– Да нет, друг мой, прошу вас, продолжайте свою трапезу… Менее всего я хотел бы вам помешать.

(Голос у него тоже – другой. У отца Бернара был – как колокол, гулкий и сильный, а у еретического епископа – хрипловатый, негромкий. Будто он когда-то где-то его сорвал. Я уже слышал такой самый голос – и даже знаю, где. Здесь, в Ломбере. «Послушайте, добрые люди, исповедание наше…» Как печально – видно, этому человеку на роду написано отнимать у меня друзей. Сначала Аймерик, а теперь… А, хватит, перестать!!)

– Я уже насытился, спасибо, Добрый Человек. (Как же, ждите, буду я чавкать и обгрызать ребрышко на глазах у людей, которые не едят мяса! Этьен в походе – это другое, это не в счет. Тогда он был просто Этьен, а сейчас он – «Один из Нас, Избранных-Служителей-Церкви»… Может, мне еще напиться, как рутьер, и сползти под стол?..) – Давайте лучше говорить. В самом деле, ведь я за этим к вам приехал.

– Отец, скажи ему, – встрял Этьен, слегка нагибаясь вперед, чтобы заглянуть своему учителю в лицо. По Кретьену он только скользнул светлым неосмысленным взглядом, будто тот был гобелен или предмет мебели. Сбоку на двоих катаров падал свет из узкого окна, и волосы юноши слегка золотились, золотел легкий пушок на его щеке и подбородке… Ну и свинья же ты, Этьен.

Всякий раз, когда он произносил слово «отец», голос его слегка дрожал. Кажется, это слово значило для него больше, чем для кого-либо. Потому что не всякий раз в человеке так ярко светится восторг… и… благоговение. Да, именно благоговение. Просто отвратительное зрелище!..

(Слушай, да ты что, одернул себя Кретьен. Какое твое дело?.. Это же его наставник. Наставников обычно любят. Перестань-ка вести себя как ревнивый виллан при виде любовника молодой жены!..)

– Этьен, сынок, не торопи меня.

– Простите, – прошептал тот, заливаясь краской. Вылитый провинившийся мальчишка.

– Да, эн Кретьен… сын рассказал мне.

– Все?..

– Не знаю, все ли. Но он сказал о цели вашего похода.

(Эх, Этьен, Этьен… Ну да ладно, пусть его. В конце концов, какая разница, кто первый успеет рассказать?..)

– Он хорошо сделал, Добрый Человек. (Ни за что не подам виду, что что-то не так. Кроме того, черный старец мне нравится. Как ни странно, он мне в самом деле нравится. Интересно, это зря – или нет?..) – Скажите, не напрасно ли я надеялся, что вы в мудрости своей поделитесь знанием со мною, который… который к нему стремится не ради корыстной цели, но ради него самого?..

Темные, умные, чуть приподнятые уголками к вискам глаза Оливье остановились на его лице, и Кретьен почувствовал легкое замешательство. Теперь Совершенный не улыбался, но казалось, что вот именно сейчас-то он и смеется. Смеется над собеседником, наворотившим столько загадочных фраз вместо короткого – «Где дорога к замку? Я хочу видеть Грааль».

– Эн Кретьен… Если вы хотите спросить, не знаю ли я, где стоит Замок Грааля, то ответ мой будет – нет, не знаю. И не знаю ни о ком, кто ответил бы вам. Стремитесь ли вы к знанию ради знания или же ради обретения цели… Но надеялись вы – нет, не напрасно, – старик резко и бесшумно встал, за ним, как зачарованный, тут же поднялся ошеломленный Этьен. – В Ломбере хранится много книг, принадлежащих нашей церкви. Идемте сейчас в библиотеку. Нам есть что сказать друг другу.

5

– …Эй, Кретьен… Ты спишь?..

Сплю, хотел ответить Кретьен сердито, но не смог. Открыл глаза, повернул лицо к товарищу. Этьен выпростал из-под плаща руку и теперь опирался на локоть, приподнимаясь на груде сухой листвы. Лес, теплый темный лес их первой ночевки после отъезда из Ломбера, мягко шумел в высоте. Тысячи шорохов скользили понизу, прятались в остывающих углях потухшего костерка. Где-то неподалеку в темноте переступил с ноги на ногу Морель и вздохнул почти по-человечески.

– Ну, что тебе надобно… Решил проповедь прочитать?..

– Нет… Кретьен, – седло, на которое юноша опирался локтем, тихо скрипнуло. Из-за высокой луки не разглядеть Этьенова лица. – Не проповедь… Я хотел спросить. Можно?..

– Что такое? (Этьенет, едва не прибавил Кретьен, но удержал это слово при себе. Ему было больно от тревоги и… еще от всего разного. Но этим именем он не назвал бы друга и под страхом смерти… пока.)

– Ты не… ну, не удивился, что я так отношусь… к своему отцу?.. Что я все время в Ломбере…ну, не отходил от него?.. Как будто кроме него там никого нет…

– Да чего там. Он же твой наставник… Кроме того, вы, наверное, давно не виделись.

– Дело не в том… Ну, и в этом, конечно, тоже… Просто, понимаешь, Кретьен, он – мой единственный отец. Другого у меня никогда не было. По крайней мере, я о нем ничего не знаю. Мама… она тоже не знала ничего наверняка.

(Вот оно что. Ты бастардик. Это бывает. Интересно, если бы ты сказал мне, что ты – сын короля Иерусалимского, это показалось бы мне столь же маловажным? Или я бы все же почувствовал к тебе нечто новое?)

Этьен помолчал, прислушиваясь к дыханию друга, словно ожидая, когда же тот вскричит в негодованье или с отвращением фыркнет. Но никакой реакции не последовало, и тот с шумом перевел дух. Только тогда Кретьен понял, что ему, кажется, открыли некую постыдную тайну.

– Ну, вот… – хорошо, что в темноте не видно, как Этьен покраснел. А он покраснел, это можно было сказать просто по звукам голоса. Если бы не страх, что он может замолчать, Кретьен бы его, наверное, обнял. Но сдерживал себя и лежал неподвижно, боясь спугнуть.

– Ну, вот поэтому… А кроме того, я обязан отцу многим… всем. Он меня спас однажды от смерти. И еще… от разных вещей. И возился со мной, лечил, учил. Оливье, он мне… и отец, и мать, и священник.

(А, вот, значит, как. Что же тогда случилось, как я теперь могу это узнать? Кто и за что бил и мучил тебя, Этьенет, из какой гибельной темницы тебя вытащил властный старик с сухими, как дерево, горячими руками, как он отогревал тебя и таскал повсюду за собой, делая из тебя того тихого фанатика, который ты есть сейчас?.. Я хотел бы знать – но не спрошу сам. И не надо, не говори больше. Лучше… прости меня, ладно?)

– Я про это… не люблю рассказывать. Но если ты хочешь…

– Нет, не хочу.

– Тогда… давай спать.

Кретьен помолчал. Что-то сдавливало ему горло изнутри. Наконец он сделал над собой усилие и спросил, и голос его прозвучал неестественно бодро:

– А что твой отец говорит… насчет Камелота?.. Ну, того, что ты там жил и что-то не успел доделать?.. Он в это верит?

– Не знаю… Я ему про это не расскау-уаау… – речь Этьена прервал длинный зевок. – Не рассказывал. Давай спать.

– Ага. Доброй ночи.

Этьен ровно задышал через мгновение (тот тоже быстро засыпал… И спал тихо, как мышка… И просыпался от малейшего шороха.) Не пробуя даже повернуться на бок – а то седло под головою скрипнет – Кретьен лежал на спине, глядя в рисунок черных листьев на фоне прозрачно-черного свода, и думал. Думал, думал, думал сквозь накатывающие волны горячего прилива радости. Как они тому ни мешали, подминая его под себя.

В Ломбере они провели четыре дня. Самые полезные четыре дня за всю Кретьенову жизнь. Только вот Этьена жаль, у него не сбылась надежда, в которую он вложил много своей души. Надежда на то, что неотразимый его отец, великий катарский епископ Оливье все же сделает то, что не под силу сыну, и обратит-таки Кретьена в истинную веру.

Ох, как же Этьен этого хотел!.. Он в мыслях своих уже видел их с Кретьеном странствующими священниками-Совершенными, теми, что по обычаю ходят всегда вместе, не разлучаясь; как старший из них воздействует на души людские несравненными стихами, обратив свой дар на службу Господу, а он, смиренный проповедник, после этого ведет горячие речи, толкуя строки Святого Писания толпе восхищенных слушателей… И все замки открывают пред ними свои ворота, и чистота и святость их путей освещает их лица, бледные одухотворенные лица, огнем Спасения… Они стали бы братьями, они были бы всегда вместе. Они бы оба спаслись.