Текст книги "Грозные царицы"
Автор книги: Анри Труайя
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
На самом деле, занимаясь всеми этими политико-матримониальными махинациями, императрица преследовала одну-единственную цель: добиться, чтобы племянница поскорее произвела на свет ребенка, который стал бы наследником престола и тем самым положил бы конец любым попыткам этот престол захватить. Но кого же выбрать – маркграфа Карла Прусского или принца Антона-Ульриха, кто из них двоих способен быстро обрюхатить кроткую Анну Леопольдовну? С большими сомнениями пригласили предстать перед очами Ее Величества Антона-Ульриха, и императрице достаточно было беглого взгляда, чтобы оценить его по достоинству: славный, вежливый и апатичный юноша, настоящая размазня. Конечно, совсем не то, что надо племяннице, да и стране, но всеведущий Бирон уже изо всех сил превозносил «товар».
Впрочем, и время работало против предполагавшегося брака: девушка уже достаточно созрела, и сердце ее было не совсем свободно. Сначала она влюбилась в саксонского посланника в Санкт-Петербурге красивого графа Карла-Морица де Линара, но, к счастью, король Саксонии отозвал дипломата и назначил его на другой пост. Отчаявшаяся было Анна Леопольдовна, однако, быстро нашла новый объект для страстной любви, на этот раз – женщину, баронессу Юлию Менгден. Вскоре они стали неразлучны. Об этом судачили при дворе и в посольствах. «По сравнению с этим страсть мужчины к новой любовнице – просто баловство», – заметил английский министр Эдвард Финч.[41]41
См. Daria Olivier. Указ. соч. (Примеч. авт.)
[Закрыть] Зато куда более скептичный прусский министр Аксель де Мардефельд опровергнет толки, ходившие между его товарищами по дипломатическому корпусу, написав своему королю по-французски: «Я не удивляюсь, что публика, не зная причины сверхъестественной привязанности великой княгини к Юлии, обвиняет эту девушку в пристрастии к вкусам знаменитой Сафо; но я не могу простить маркизу Ботта, облагодетельствованному великой княгиней, что он приписывает склонность этой принцессы к Юлии тому, что последняя женоложица со всеми необходимыми для того качествами… Это черная клевета, так как покойная императрица, из-за таких обвинений, повелела тщательно освидетельствовать эту девушку, и исполнившая это комиссия доносила, что нашла ее настоящей девушкой, без малейших мужских признаков».[42]42
Письмо от 10 декабря 1741 г., хранившееся в Тайном берлинском архиве. Цит. по: Валишевский К. Указ. соч., стр. 376–377. Маркиз Ботта был в то время австрийским посланником. (Примеч. авт. и пер.)
[Закрыть]
Видя серьезную опасность в таком отклонении от обычных любовных дел, Анна Иоанновна решила: хватит колебаний. Лучше неудачный муж, чем затянувшееся ожидание. А что там таится в глубине души девственницы – на это Ее Величеству можно и наплевать. Тем более что малышка, которая в детстве так очаровывала всех своей миловидностью и простодушием, за несколько лет набрала вес, стала неуклюжей, неповоротливой, требовательной и упрямой, как ослица. Сплошное разочарование! И вообще, ведь на самом деле императрица удочерила племянницу вовсе не для того, чтобы устроить ее счастье, а – сто раз было говорено! – для того, чтобы бесповоротно покончить с притязаниями на престол царевны Елизаветы Петровны, к которой она теперь пылала ненавистью. А Анна Леопольдовна не имела в ее глазах никакой иной ценности, кроме как в качестве подставного лица, крайнего средства, к которому только и можно было прибегнуть, короче и яснее: живота, в котором надо выносить наследника. Ну и пусть довольствуется в таком случае этим Антоном-Ульрихом, лучше уж такой супруг, чем никакого! Да и он слишком хорош для такой ветреницы!..
Несмотря на обильные слезы, проливаемые невестой, 14 июля 1739 года состоялась свадьба. Пышность празднества, устроенного после официальной церемонии бракосочетания, ослепила даже видавших виды дипломатов. Новобрачную нарядили в роскошное подвенечное платье, шитое серебром. Темные волосы, заплетенные в длинные, тяжелые косы, украсила бриллиантовая диадема, сверкавшая тысячами огней. Но все-таки героиней торжества была не она. Анна Леопольдовна в своем наряде из волшебной сказки выглядела словно дитя, заблудившееся в толпе людей, среди которых ей нечего было делать. На фоне радостных, сияющих лиц ее – выражавшее лишь покорность судьбе и печаль – выделялось особенно резко. А той, кто поразила всех своей красотой, ослепительной улыбкой и уверенностью в себе, была царевна Елизавета Петровна, которую пришлось-таки, поскольку этого требовал придворный протокол, заблаговременно вытащить из более или менее добровольной измайловской ссылки. Она была одета в розовое, цвета утренней зари, платье с глубоким декольте, тоже шитое серебром, и усыпана драгоценностями, полученными в наследство от матери, покойной императрицы Екатерины I. Казалось, будто именно Елизавета, а вовсе не новобрачная, переживает сегодня самый сладостный день своей жизни. Даже Антон-Ульрих, молодой супруг, столь низко оцененный Анной Леопольдовной, глаз не сводил с царевны, что, естественно, заметили все многочисленные приглашенные на свадьбу, для которых свадебная церемония должна была стать подтверждением полного разгрома соперницы. Вынужденная наблюдать – час за часом – триумф Елизаветы Петровны, царица еще больше возненавидела эту тварь, которую уже считала раз и навсегда побежденной, но которая постоянно исхитрялась выйти сухой из воды.[43]43
Вот как рассказывает об этом Н.И.Костомаров в своем труде «Российская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей (отдел 2, глава 22): „…государыня не терпела Елисаветы; Елисавета это знала и первые годы царствования Анны Ивановны продолжала удаляться от двора и проживала в своей подмосковной. Только по воле императрицы она должна была переселиться в Петербург, где у нее было два дворца – один летний загородный, близ Смольного, другой зимний, в средине города. Она должна была являться на балы и куртаги императрицы, и там блистала она, как необыкновенная красавица. Когда китайскому послу, первый раз прибывшему во дворец, сделали вопрос – кого он находит прелестнее всех женщин, он прямо указал на Елисавету. По описанию видевшей ее часто жены английского посланника, леди Рондо, у нее были превосходные каштановые волосы, выразительные голубые глаза, здоровые зубы, очаровательные уста. Говорили, правда, что ее воспитание отзывалось небрежением, но, тем не менее, она обладала наружными признаками хорошего воспитания: она превосходно говорила по-французски, знала также итальянский язык и немного по-немецки, изящно танцевала, всегда была весела, жива и занимательна в разговорах. Как в своем отрочестве, так и в зрелом возрасте она, при первом своем появлении, поражала всех красотою, особенно когда одета была в цветной „робе“ с накрахмаленным газовым чехлом, усеянным вышитыми серебром цветами. Ее роскошные волосы не обезображивались пудрою по тогдашней моде, а распускались по плечам локонами, перевитыми цветами. Когда императрица угощала у себя пленных французов, которые были привезены из Гданьска, Елисавета Петровна очаровала их всех своею любезностью, непринужденною веселостью и знанием французского языка. Решительно неподражаема была цесаревна в русской пляске, когда, в веселые часы, забавлялась императрица со своими шутами и шутихами в отечественном пошибе. Императрица всегда обращалась с цесаревною вежливо и любезно, но от Елисаветы не укрывалось, что Анна Ивановна не терпит ее, как своего тайного врага“». (Прим. пер.)
[Закрыть]
Что же до Анны Леопольдовны, то она испытывала страшные муки, чувствуя себя марионеткой в руках тетки – умелого кукловода. А сильнее всего ее терзало ожидание уготованного ей испытания в постели, когда огни праздника угаснут и танцоры, наплясавшись, разъедутся по домам. Искупительная жертва – вот что от нее требовалось. Она знала, что среди всех тех, кто столь успешно притворяется, будто рад за нее, рад ее удаче, никому нет дела не только до ее любви, но даже до простого удовольствия. И она здесь не для того, чтобы стать счастливой, а для того, чтобы ее оплодотворили.
Когда наступил момент, которого Анна Леопольдовна больше всего страшилась, самые знатные дамы и супруги самых именитых иностранных дипломатов, представленных при дворе, собрались в процессию, которая должна была проводить ее в супружескую опочивальню и потом присутствовать при традиционной церемонии «укладывания новобрачной в постель». Церемония эта не в точности совпадала с той, какую Анна Иоанновна придумала для шутовской свадьбы, когда молодых, уложив на ледяное ложе под ледяные одеяла, заставили дрожать до рассвета от стужи в ледяном доме. Но для молодой женщины эффект был примерно тем же: царица насильно выдала ее замуж, и теперь Анну Леопольдовну сотрясала такая же дрожь, как тех бедняг, но не от холода, а от страха, от мыслей о печальной судьбе, уготованной ей рядом с человеком, которого она нисколечко не любит. Когда дамы из свиты, наконец, удалились, новобрачная впала в настоящую панику и, обманув бдительных камеристок, сбежала в сад, окружавший Летний дворец. Там она, плача и стеная, провела свою первую брачную ночь.
Царице и Бирону, конечно же, доложили о таком скандальном событии, они вызвали к себе несчастную и, перемешивая упреки с увещеваниями и угрозами, потребовали, чтобы дальше она повиновалась любому слову и без всяких выходок. Находившиеся в смежной комнате придворные дамы наблюдали за происходящим через неплотно прикрытую дверь. В самом разгаре спора они увидели, как императрица, багровая от гнева, изо всех сил хлещет строптивую племянницу по щекам.
Урок оказался плодотворным во всех смыслах: годом позже, 23 августа 1740 года, Анна Леопольдовна родила сына. Его немедленно окрестили, наречен был мальчик Иоанном. Страдавшая к тому времени уже несколько месяцев какой-то непонятной болезнью, причину которой лекари точно установить не могли, царица, услышав «великую новость», внезапно ожила. Сияя от радости, она потребовала, чтобы вся Россия ликовала в связи с рождением этого ниспосланного Небом младенца. Привыкшие, с одной стороны, к тому, что велениям императрицы следует беспрекословно повиноваться, а с другой – к постоянному притворству, подданные неустанно благословляли дитя, рассыпаясь в добрых пожеланиях. Но находившиеся среди них умные люди задавались вопросом: а по какому же праву станет править Россией этот отпрыск Брауншвейгской фамилии, ребенок чисто немецких кровей? Действительно, новорожденный Иоанн Антонович был по отцу из Бевернской ветви Брауншвейгского дома, а по матери – из мекленбургско-штеттинского рода. С династией Романовых его связывала только двоюродная бабка, Екатерина I, супруга Петра Великого, но ведь и она сама была не русского, а польско-ливонского происхождения… Так с какой стати этот мальчик с колыбели (какое там – еще до рождения!) возведен в ранг истинного наследника короны Российской империи? По какому закону, с оглядкой на какую национальную традицию царица Анна Иоанновна присваивает власть назначать себе преемника на престоле? Как получилось, что рядом с императрицей не оказалось сведущего и почтительного в отношении истории России советника, способного удержать Анну Иоанновну от такой святотатственной инициативы? Однако, в полном соответствии с тем, как это происходило обычно, обличительные комментарии затихли, резко оборванные крутыми решениями Бирона, который, пусть и был немцем, утверждал, что ему лучше известны потребности России. Разумеется, кому же, как не ему, знать, что годится, а что нет для этой империи! Совсем еще недавно он смутно грезил о женитьбе собственного сына Петра на Анне Леопольдовне, но мечта не осуществилась из-за брака великой княгини с Антоном-Ульрихом, и когда этот проект провалился, фаворит озаботился тем, чтобы сохранить свое высокое положение во главе государства иным манером. И ему казалось тем более срочным делом продвинуть свои пешки в ферзи, что болезнь Ее Величества с каждым днем становилась все тяжелее. Врачи опасались, что задеты почки, а заболевание почек, в свою очередь, осложнено «критическим возрастом», поговаривали о «каменной болезни».
Несмотря на переносимые царицей тяжкие страдания, сознание ее временами оказывалось достаточно ясным. Бирон воспользовался одним из таких моментов, чтобы испросить последнюю милость: назначить его регентом империи, пока не достигнет совершеннолетия ребенок, которого только что специальным манифестом провозгласили наследником престола. Но едва он успел заявить о своих притязаниях, другие советники умирающей императрицы пришли в негодование и вознамерились помешать осуществлению этих планов. К Лёвенвольде, Остерману и Миниху в попытке заговора присоединились вскоре Черкасский и Бестужев. Тайные совещания длились часами, и в конце концов заговорщики пришли к выводу о том, что… вовсе не их соотечественник Бирон воплощает в себе самую страшную опасность, а клика русских аристократов, которые по-прежнему не желают держаться от трона в стороне, более того, не прекращают попыток перехватить власть и отдать ее кому-то из «своих». Если разобраться по существу, решили они, перед лицом бедствия, каким мог бы стать захват власти одним из приверженцев старой российской знати, для немецкого клана предпочтительнее поддержать предложение милого их сердцам старого друга и сообщника Бирона. И, в общем-то, не так уж много времени понадобилось пятерым «доверенным лицам» Анны Иоанновны, трое из которых были немцами по происхождению, а двое связаны с иностранными дворами, на решение вверить судьбу огромной империи человеку, который всегда проявлял полное безразличие к национальным традициям и не потрудился даже выучить язык страны, властителем которой вознамерился стать. Приняв это решение, заговорщики довели его до сведения Бирона – впрочем, у него и не было никаких сомнений в исходе споров. Теперь вроде бы все пришли к согласию, и оставалось только убедить императрицу. Она уже не поднималась с постели и из последних сил боролась за жизнь, измученная чередующимися приступами боли и горячки с бредом. И не понять, услышала ли она Бирона, когда тот попытался объяснить, что всего-то от нее и требуется – поставить подпись под уже заготовленным документом. Поскольку Анна Иоанновна была слишком утомлена, чтобы ответить сразу, фаворит сунул бумагу ей под подушку. Удивленная его поступком, она еле слышно выдохнула: «Тебе это нужно?» Потом отвернулась и больше говорить не стала.
Несколько дней спустя Бестужевым было составлено новое прошение – теперь от имени Сената и генералитета, которые умоляли Ее Величество доверить регентство Бирону, ибо он наверняка обеспечит империи мир и покой «при любых обстоятельствах». И снова больная оставила документ под подушкой, не только не прочитав и не подписав, но не удостоив даже взглядом. Бирон и «его люди» были потрясены, подавлены таким безразличием, которое могло быть для них решающим. А вдруг на этом все и кончится? Неужели снова нужно ставить под завещанием фальшивую подпись, чтобы выбраться из затруднительного положения? Январский, 1730 года, опыт, полученный, когда скончался Петр II, вовсе не казался им убедительным: дворянство столь недоброжелательно, что было бы опасным повторять одну и ту же игру при каждой смене правителя.
Но внезапно ситуация изменилась: 16 октября 1740 года императрице стало лучше, она позвала к себе старого фаворита и дрожащей рукой протянула ему подписанную бумагу. Бирон вздохнул с облегчением, а вместе с ним – все те из их маленькой компании, кто способствовал этой победе, свершившейся в последний момент. Приверженцы нового регента надеялись, что он, не откладывая дела в долгий ящик, отблагодарит их за помощь, которую они – кто искренне, а кто и нет – ему оказывали. Пока Ее Величество умирала, каждый из них, подсчитывая, сколько ей еще осталось, одновременно прикидывал и будущие свои прибыли. А Анна Иоанновна уже попросила пригласить священника. Он отпустил грехи умирающей. Успокоенная исповедью, она обвела комнату печальным затуманенным взглядом, узнала среди обступивших ее придворных высокую фигуру Миниха, улыбнулась ему, словно прося защиты и покровительства для того, кто однажды заменит ее на престоле, и прошептала: «Прощай, фельдмаршал!» Чуть позже сказала: «Прощайте, все!» – и это были ее последние слова.
28 октября 1740 года Анна Иоанновна потеряла сознание и уже больше не приходила в себя.
Узнав о ее смерти, Россия пробудилась от кошмара, но, как считали близкие ко двору люди, лишь для того, чтобы погрузиться в другой кошмар, куда более черный. По единодушному мнению, с девятимесячным царем, еще в пеленках и свивальниках, и регентом-немцем, который неохотно объясняется по-русски и чья главная забота – уничтожение самых благородных семейств страны, империи грозила неминуемая катастрофа.
На следующий день после кончины Анны Иоанновны, благодаря милости покойной императрицы, Бирон стал регентом.
Ребенок для него был живым символом и гарантией его прав. Но, как считал новоявленный регент, первым делом следовало отправить куда-нибудь, желательно подальше, мать и отца маленького Ивана – Анну Леопольдовну и Антона-Ульриха.
Если держать их на порядочном расстоянии от столицы (а почему бы и не за границей?), думал Бирон, руки у него будут развязаны вплоть до совершеннолетия императора-младенца. Изучив новую политическую ситуацию в России, барон Аксель де Мардефельд, прусский министр в Санкт-Петербурге, в депеше, отправленной им своему государю Фридриху II, так выразил свое мнение о будущем государства: «Семнадцать лет деспотизма и девятимесячный ребенок, который может умереть кстати, чтобы уступить престол регенту!»[44]44
Цит. по: Валишевский К. Царство женщин, стр. 355. На следующей странице есть интересное продолжение, развивающее эту мысль, в письме от 19 ноября 1740 года: «Принимая во внимание, что он оскорбил императорскую фамилию и принца Брауншвейгского в частности, позволив ему повидаться с ее императорским величеством во время ее болезни всего один раз; что нация его ненавидит; что те, кто, по-видимому, держит его сторону и способствовал его повышению, делали это только в личном интересе и намереваясь восстановить республиканский образ правления, свергнув своего благодетеля, к чему Швеция доставила возможность… можно предположить, что Бирон только потому вознесен фортуной так высоко, чтобы потом очнуться тем ниже… Все умы восстановлены против узурпатора, и гвардейские солдаты открыто заявляют, что будут сносить регентство только до похорон их „матушки“, а многие говорят, что лучше передать власть в руки оставшихся потомков Петра I. Все простые солдаты стоят за Елизавету». (Примеч. пер.)
[Закрыть]
Письмо Мардефельда было написано 29 октября, на следующий день после кончины царицы. Не прошло и недели, и события стали развиваться в направлении, которого дипломат не предвидел. Хотя будущего царя Иоанна VI, еще не вышедшего из колыбельки, перевезли в Зимний дворец весьма торжественно: «Шествие открывал эскадрон гвардии; за ним регент шел пешком впереди кресла, на котором несли кормилицу с ребенком на руках. Царевна-мать ехала в парадной карете с Юлией Менгден, фрейлиной, сделавшейся скоро ее фавориткой», – хотя все придворные должны были принести присягу новому государю, но при этом почести отдавались в основном регенту, хотя самому Мардефельду пришлось написать: «Все русские отправились в Зимний дворец и поздравляли регента, целуя у него руку или полу мантии. Он заливался слезами и не мог произнести ни слова… Спокойствие полное: так сказать, ни одна кошка не шелохнется»,[45]45
Цит. по: Валишевский. Указ. соч., стр. 357. (Примеч. пер.)
[Закрыть] а новый английский министр в Санкт-Петербурге Эдвард Финч объявил, что смена караула в Гайд-парке возбуждает больше шума, чем эта перемена правительства, – несмотря на все это, враги Бирона отнюдь не сложили оружия. Фельдмаршал Миних известил Анну Леопольдовну и Антона-Ульриха о ловких интригах Бирона, нацеленных на то, чтобы окончательно оттеснить их от престола и править самовластно.
Он говорил, что, хотя и был связан с регентом в совсем недавнем прошлом, сейчас – так подсказывает ему совесть! – чувствует себя обязанным помешать тому действовать в ущерб законным правам царской семьи. По словам фельдмаршала, бывший фаворит новопреставленной императрицы рассчитывал преуспеть в организации государственного переворота, опираясь на Измайловский полк и конную гвардию: первым командовал его брат Густав, второй – его сын. Однако Преображенский полк весь целиком предан ему, фельдмаршалу, и это отборное войско позволит в нужный момент обрушиться на честолюбца Бирона. «Если бы Вашему Высочеству было угодно, я бы мигом избавил ее от этого зловредного человека».
Но Анна Леопольдовна не была авантюристкой по природе. Сама мысль о том, что придется атаковать такого могущественного, хитрого и изворотливого человека, как Бирон, ее пугала, и поначалу она решила остаться в стороне. Однако, посоветовавшись с мужем, передумала и осмелилась, дрожа с ног до головы, пойти ва-банк. В ночь с 8 на 9 ноября 1740 года сотня гренадеров и три офицера Преображенского полка, посланные Минихом, ворвались в комнату, где спал Бирон, вытащили его из постели, несмотря на его призывы на помощь, избили ружейными прикладами, вынесли в полуобморочном состоянии на улицу и бросили в крытую повозку. На рассвете Бирона привезли в Шлиссельбургскую крепость на Ладожском озере, где принялись бить кнутом. Поскольку для того, чтобы заключение регента было законным, требовалась обстоятельно изложенная жалоба, его обвинили в том, что он ускорил кончину императрицы Анны Иоанновны, заставляя ее ездить верхом в плохую погоду. Это и другие вменяемые Бирону государственные преступления позволили приговорить его 8 апреля 1741 года к смертной казни через четвертование. Впрочем, почти сразу же смертная казнь была заменена пожизненной ссылкой в глухое сибирское село Пелым, находившееся в трех тысячах верст от Санкт-Петербурга. И тут же враги Бирона провозгласили регентшей Анну Леопольдовну. А она, чтобы отметить счастливое окончание эпохи интриг, узурпаторства и предательств, первым делом отменила приказ прежнего регента о запрете солдатам и унтер-офицерам посещать кабаки. Первая либеральная «реформа» вызвала ликование в армии, крепкие напитки полились рекой. Всем хотелось видеть в этом признак грядущего послабления во всем, признак милосердия Анны Леопольдовны по отношению к своему народу. Везде звучали здравицы в честь новоиспеченной регентши, а рикошетом – и в честь человека, приведшего ее к власти. И только политически неблагонадежные лица отмечали, что после царствования Бирона наступило царствование Миниха: один немец прогнал другого, даже не подумав о московских традициях.[46]46
Замечательно сказал об этом А.И. Герцен: «Миних и Бирон вырывали друг у друга русское государство, как кружку пива». Цит. по: Валишевский. Указ. соч., стр. 370. (Примеч. пер.)
[Закрыть] Сколько же еще времени Российская империя будет искать себе государей за границей? И почему трон все время занимают особы женского пола? Разве нет для России другого выхода, чем отдать бразды правления императрице, за спиной которой стоит немец, нашептывая ей свою волю? Если страна страдает, задыхаясь под юбками бабы, что сказать, зная: эта баба безгранично предана иноземцу? Самые большие пессимисты предрекали, что Россию будут преследовать бедствия и катастрофы до тех пор, пока настоящие мужчины и истинно русские люди не восстанут против влюбчивых правительниц и их германских фаворитов. Этим мрачным пророкам матриархат и порабощение казались двумя главными аспектами проклятия, обрушившегося на их родину после кончины Петра Великого.
VI. Одна Анна после другой
Анна Леопольдовна была совершенно ошеломлена внезапностью своего вступления во власть, но ее куда меньше радовала эта политическая победа, чем возвращение в Санкт-Петербург последнего любовника молодой женщины – того самого, которого покойная ныне царица ловко отправила восвояси, чтобы заставить племянницу выйти замуж за скучного и противного Антона-Ульриха. Едва наметился просвет в российских делах, граф де Линар был тут как тут, конечно же, готовый к самым что ни на есть волнующим приключениям. И стоило Анне его увидеть, она сразу же снова поддалась чарам неисчерпаемого обаяния прекрасного саксонца. Он ничуть не переменился за несколько месяцев отсутствия: в свои сорок выглядел самое большее на тридцать. Высокий, стройный, с гибким станом, яснолицый, глаза сверкают, одежда всегда нежных – небесно-голубого, абрикосового или сиреневого – тонов, поливает себя в изобилии французскими духами и пользуется специальными кремами, чтобы кожа рук оставалась мягкой…[47]47
Очень забавно описывает Линара в своих «Записках» Екатерина II, видевшая его еще девять лет спустя: «Это был человек, соединявший в себе, как говорят, большие знания с такими же способностями. По внешности это был в полном смысле фат. Он был большого роста, хорошо сложен, рыжевато-белокурый, с цветом лица нежным, как у женщины. Говорят, что он так ухаживал за своей кожей, что каждый день покрывал лицо и руки помадой и спал в перчатках и маске. Он хвастался, что имел восемнадцать детей и что все их кормилицы могли заниматься этим делом по его милости. Этот, такой белый, граф Линар имел белый дамский орден и носил платья самых светлых цветов, как, например, небесно-голубого, абрикосового, лилового, телесного». Цит. по: Валишевский К. Указ. соч., стр. 377–378. (Примеч. пер.)
[Закрыть] Можно было сойти с ума, только взглянув на этого Адониса в расцвете лет, этого забывшего постареть Нарцисса! Скорее всего, Анна Леопольдовна распахнула ему объятия и пустила в свою постель сразу же по приезде. Вполне вероятно также, что Антон-Ульрих принял эту ситуацию, не поведя бровью, и не отказался делить жену с графом. При дворе тоже никто не удивился этому любовному треугольнику, потому что заранее было ясно: все именно так и произойдет. Кроме того, русские и иностранные наблюдатели отмечали, что вновь вспыхнувшая страсть регентши к Линару совершенно не исключала ее увлечения лучшей подругой – Юлией Менгден, и тут – все как было, так и осталось. Причем то, что Анна Леопольдовна была способна в равной мере оценить классические, так сказать, наслаждения, которые приносят женщине любовные отношения с мужчиной, и сомнительную сладость таких же отношений с партнершей своего пола, делает ей честь, утверждали вольнодумцы, – ведь подобное разнообразие вкусов свидетельствует как о широте ее взглядов, так и о щедрости ее темперамента.
Ленивая и мечтательная, Анна Леопольдовна проводила долгие часы в постели, вставала поздно, куда охотнее, чем в парадных помещениях, пребывала в своих покоях, не одеваясь и не причесываясь, читала романы, которые, впрочем, бросала не дочитав, по двадцать раз осеняла себя крестом перед многочисленными иконами – с истовостью новообращенной она увешала ими все стены – и упорствовала в убеждении, что любовь и развлечения составляют единственный смысл жизни женщины ее возраста.
Подобные непринужденность и беззастенчивость более чем устраивали окружение Анны Леопольдовны, одинаково – и мужа, и министров двора. Все они принимали как должное регентшу, больше занятую тем, что происходит в ее спальне, чем устроением в ее государстве. Конечно, время от времени Антон-Ульрих вдруг принимался играть роль супруга, ущемленного в своем тщеславии самца, но приступы гнева у него оказывались столь неестественны и кратки, что жена только смеялась. По слухам, такие притворные семейные сцены даже подвигали ее на то, чтобы назло мужу вести еще более беспутную жизнь, если только это было возможно.
Тем не менее, как бы прилежно ни отдавал Линар свои любовные долги регентше, он не оставался безразличен к упрекам и внушениям маркиза де Ботта, австрийского посланника в Санкт-Петербурге. А по мнению этого дипломата, отменного специалиста как в сердечных делах, так и в дворцовых интригах, любовник Анны Леопольдовны совершенно напрасно афишировал адюльтер, способный вызвать неодобрение кое-каких лиц, занимающих высокие посты в России, да и его собственного, саксонского, правительства. Цинично и очень кстати Ботта предложил решение вопроса, которое удовлетворило бы всех. Поскольку Линар – вдовец, совершенно свободный и неотразимый физически, – отчего бы ему не попросить руки фаворитки Анны Леопольдовны Юлии Менгден? Удовлетворяя их обеих – одну законно, другую тайно, – он мог бы сделать двух женщин счастливыми, и при этом никто не упрекнул бы его в том, что-де красавчик вынуждает регентшу грешить. Линару предложение понравилось, более того – показалось соблазнительным, он обещал подумать, сильно опасаясь того, как примет известие о подобном обороте событий царственная любовница. Но совершенно неожиданно, когда он робко попросил совета, та обрадовалась и заявила, что не видит ничего предосудительного в таком прелестном «сплаве», Анна полагала даже, что, став супругой Линара, Юлия Менгден только укрепит тем самым любовный союз трех существ, которых Господь в своем тонком предвидении захотел видеть нераздельными. Все это придало Линару решимости принять предложение, поначалу показавшееся ему слишком уж дерзким.
Однако практическое осуществление столь удачно задуманной операции пришлось отложить, разрешив Линару съездить в Германию, где, как он говорил, ему нужно было безотлагательно уладить кое-какие семейные дела. В действительности граф вез в своем багаже груду драгоценных камней, которые он собирался продать, чтобы иметь «военную казну» на случай, если регентша возмечтает сделаться императрицей. Пока длилась разлука, Анна Леопольдовна обменивалась с любовником зашифрованными письмами, в которых были и заверения во взаимной любви и попытки четко определить роль будущей графини де Линар в их терцете. Каждая строчка этих писем, перебеленных секретарем регентши, имеет второй, тайный смысл. Обозначим его здесь курсивом в скобках, чтобы понять истинный смысл одного из посланий: «Поздравляю вас с приездом в Лейпциг, но я буду довольна только, когда узнаю, что вы возвращаетесь… Что касается до Юлии, как вы можете сомневаться в ее (моей) любви и в ее (моей) нежности после всех доказательств, данных вам ею (мной). Если вы ее (меня) любите и дорожите ее (моим) здоровьем, то не упрекайте ее (меня)… У нас будет 19-го или 20-го маскарад, но не знаю, буду ли я в состоянии (без вас, мое сердце) участвовать в нем; предчувствую также, что и Юлия не будет веселиться, так как и сердце и душа ее заняты иным. Песня хорошо выражается: „Не нахожу ничего похожего на вас, но все заставляет меня вспоминать о вас“. Назначьте время вашего возвращения и будьте уверены в моей благосклонности.
(Целую вас и остаюсь вся ваша.) Анна».
Разлученная с возлюбленным Анна Леопольдовна все с большим и большим трудом выносила упреки мужа. Тем не менее, поскольку ей было необходимо чем-то согреваться, пока длилось одиночество, время от времени она соглашалась принять Антона-Ульриха в своей постели. Хотя он, конечно, понимал, что служит лишь временным заместителем и должен этим довольствоваться, пока не явится вновь истинный обладатель прелестей его жены. Прусский министр Аксель де Мардефельд, блюститель нравов российского двора, написал 17 октября 1741 года своему государю, рассказывая об одной ссоре между супругами, ссоре, причиной которой было показавшееся герцогу очень обидным назначение без его ведома нескольких сенаторов: «Так как этот разговор начался случайно и герцог не имел времени предварительно поговорить со своим ментором Остерманом, то великая княгиня взяла верх. Герцог подчинился. С тех пор он мягок, как перчатка… Это было его счастье, что она, вследствие лени, предоставила ему дела, чтобы самой заниматься удовольствиями, и что таким образом он стал необходим. Увидим, продолжится ли это, когда у нее будет фаворит. Она его не любит, он получил разрешение ночевать с ней только после отъезда Нарцисса (Линара)».
Пока Анна Леопольдовна распутывала весь этот клубок сентиментальных противоречий, окружающие ее люди думали только о политике. Когда пал Бирон, Миних получил пост первого министра и сто семьдесят тысяч рублей в качестве вознаграждения за оказанные при государственном перевороте услуги. Теперь он стал вторым лицом мужского пола в империи – после отца императора-младенца Антона-Ульриха. Однако самого герцога, в конце концов, стал раздражать этот поток благодеяний по отношению к Миниху, ему показалось, что супруга несколько перегибает палку, благодаря всего лишь государственного служащего, да, довольно активного и действенного, но уж слишком низкого происхождения. Герцог был единодушен в критике Миниха с другими господами, чье самолюбие было ранено распределением доходных местечек. Среди тех, кто считал себя обойденными и обиженными властью, были Лёвенвольде, Остерман, Михаил Головкин. Они жаловались на то, что им досталась роль подчиненных, в то время как регентша и ее супруг столь многим им обязаны, и возлагали ответственность за эту несправедливость и ущемление своих прав, естественно, на всемогущего Миниха. Но надо же такому произойти: фельдмаршал, жертва внезапно свалившегося на него недомогания, вынужден некоторое время оставаться дома, в постели. Как было не воспользоваться столь нежданной улыбкой фортуны? Остерман и пользуется, не дожидаясь другого, такого же удобного случая: он торопится, без всякого предупреждения, занять место своего главного врага, завладевает его бумагами, отдает приказы от имени первого министра. Едва поднявшись, Миних хотел было снова взять в свои руки бразды правления, но оказалось – слишком поздно! Остерман уже заменил его везде, он не упускает из рук добычу, и вот уже Анна Леопольдовна, с помощью неизменной советницы Юлии Менгден, приходит к выводу, что наступил вожделенный момент потребовать назад все свои права, ведь у нее в качестве надежного тыла, ангела-хранителя и защитника есть Остерман! Для поддержки внушенного им Анне Леопольдовне намерения «оздоровить монархию» этот последний предлагает искать опору и даже субсидии за границами империи.
Начинаются запутанные переговоры между Санкт-Петербургом и Англией, Австрией, Саксонией – делаются попытки заключить союзы, не имеющие завтрашнего дня. И в конце концов приходится признать очевидное: никто в европейских государственных канцеляриях больше не верит в эту Россию, которую несет неведомо куда. Она – как корабль без руля и без ветрил, корабль, у которого нет на борту капитана. Даже из Константинополя исходит угроза: Франция, вступив с Турцией в тайный сговор, заставляет опасаться нападения.
Оставленные в стороне от хода внешней политики с ее бесчисленными интригами, высшие армейские чины были все-таки сильно огорчены и даже чувствовали себя униженными тем, что родина держит их в отдалении от международных «разборок». Дерзкие выходки и капризы Линара, возомнившего себя всемогущим после женитьбы на Юлии Менгден, женитьбы, состряпанной в дворцовых прихожих, мало-помалу прикончили и ту небольшую симпатию, которую еще испытывали по отношению к регентше простой народ и средней руки дворянство. Гвардейцы (солдаты императорской гвардии) упрекали ее в пренебрежении к военному сословию, и даже самые скромные из ее подданных удивлялись тому, что Анна Леопольдовна, в отличие от других цариц, никогда не прогуливается свободно по улицам города. Говорили, что она одинаково презирает как улицы, так и казармы, и что она чувствует себя в своей тарелке, только находясь в салонах. А еще говорили: регентша так охоча до удовольствий, что носит везде, кроме официальных приемов, одежду без пуговиц – чтобы побыстрее скинуть эту одежду, когда любовник придет к ней в спальню. Зато ее тетка, Елизавета Петровна – вот та, хотя и находится большую часть времени в наполовину желанном, наполовину вынужденном изгнании, далеко от столиц, – она склонна к прямым и простым человеческим отношениям, она даже ищет контактов с толпой. И действительно, пользуясь каждым удобным случаем, эта истинная дочь Петра Великого во время своих редких посещений Санкт-Петербурга с удовольствием показывалась на людях, ездила по городу в открытом экипаже или верхом, отвечала на приветствия зевак ангельской улыбкой и изящным жестом затянутой в перчатку руки. Ее поведение было таким естественным, таким непосредственным, что каждому, мимо кого она проезжала, казалось, будто она разрешает ему поделиться с ней своими радостями и горестями. Рассказывают, что находившиеся по увольнительной в городе солдаты, ни минуты не колеблясь, прыгали на полозья ее саней, чтобы прошептать на ушко комплимент… Между собой они называли ее матушкой. Она знала об этом и гордилась таким званием так, будто оно было еще одним высоким титулом.