Текст книги "Грозные царицы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

II. Недолгое царствование Екатерины I

Екатерине вскоре стукнет пятьдесят… Она прожила немало лет, она много любила, много веселилась, много пила, но ничем не насытилась и не пресытилась. Те, кто видел императрицу в краткий период ее царствования, описывают грузную толстощекую женщину, густо накрашенную, всегда улыбающуюся, с тройным подбородком, большим ртом, живым взглядом, пестро одетую, увешанную драгоценностями, но не очень опрятную. Однако если мнения насчет внешности и повадок переряженной царицей маркитантки не расходились, то стоило перейти к обсуждению ума Екатерины, присущих ей смелости и решительности, как воззрения приобретали иные оттенки. Пусть она едва умеет читать и писать, пусть она говорит по-русски с сильным польским и чуть заметным шведским акцентом, зато с первых же дней своего царствования она проявила похвальное стремление воплотить в жизни мечты своего мужа. Причем не только проявила стремление, но и приложила старания…

Чтобы иметь возможность лучше разобраться в вопросах внешней политики, Екатерина выучилась даже немецкому и французскому языкам, немножко, но все же… И уж во всяком случае, она предпочитала во всем полагаться на здравый смысл, унаследованный ею от трудного детства. Некоторые из собеседников находили ее более человечной, более благожелательной, чем покойный император. Тем не менее, осознавая свою неопытность в государственных делах, она, прежде чем принять какое-либо важное решение, непременно советовалась с Меншиковым. Впрочем, враги императрицы злословили за ее спиной, будто она полностью подчиняется ему и попросту боится рассердить его собственными инициативами. А спит ли она с ним по-прежнему? Если она не лишала себя этого удовольствия в прошлом, то вряд ли все-таки продолжает – в его-то возрасте и в ее-то положении… Жадная до плотских наслаждений, особенно – когда плоть свеженькая, она может позволить себе радости куда более смачные и пикантные, чем обращение к прошлому в объятиях престарелого любовника.

Совершенно свободная в выборе, Екатерина меняла возлюбленных как перчатки и не жалела денег на удовлетворение прихотей героев, совершавших по ночам подвиги в царской опочивальне. Посол Франции Жак де Кампредон с удовольствием перечисляет в своих воспоминаниях некоторых из этих мимолетных избранников. «Меншикова она держит только как советника, – пишет он. – Графу Лёвенвольде,[10]10
  Карл-Густав Лёвенвольде, представитель старинного немецкого дворянского рода (умер в 1735 году), – известный дипломат. Именно он позже, после смерти Петра II, уведомил через своего брата Рейнгольда, будущую императрицу Анну Иоанновну о решении верховного совета, передававшем российский трон в ее руки. (Примеч. пер.)


[Закрыть] кажется, повезло больше. Господин Девиер[11]11
  Девиер Антон Мануилович (Антон-Эммануэль Де Виейра) (1673–1745). Сын переселившегося из Португалии в Голландию торговца-еврея. В 1697 году по личному приглашению Петра I поступил на российскую службу. В 1718 году генерал-полицмейстер Петербурга. В 1726 году возведен с нисходящим потомством в графское Российской империи достоинство. В 1727 году обвинен в заговоре, лишен дворянства и графского титула, бит кнутом и сослан под караул в Мангазею. В 1739-м – начальник Охотского порта. В 1743 году ему возвращены графское достоинство, чины, орден, имения, и он вновь назначен генерал-полицмейстером Петербурга. Похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской Лавры. Был женат на Анне Даниловне Меншиковой, их сын Петр (1710–1773) – генерал-аншеф, кавалер ордена Святого Апостола Андрея Первозванного. Сведения взяты из Всероссийского генеалогического древа, опубликованного в Интернете. (Примеч. пер.)


[Закрыть] все еще числится среди блестящих фаворитов. Граф Сапега[12]12
  Петр Сапега (1701–1771), представитель древнего литовского княжеского рода, сын гетмана великого литовского Яна-Казимира Сапеги, перешедшего после Полтавской битвы на сторону Петра Великого. В 1720 году Сапега-старший вступил в переговоры с Меншиковым о женитьбе Петра на дочери Александра Даниловича, причем обещал тому поддерживать его кандидатуру в курляндские герцоги. Прибыв в 1726 году в Санкт-Петербург, Сапега-старший получил от Екатерины I чин генерал-фельдмаршала и богатые поместья, причем некоторые исследователи полагают, что благосклонность к нему императрицы была вызвана тем, что он помог ей найти ее родственников Скавронских. После падения Меншикова примкнул к Долгоруким. Петр, в свою очередь, был стольником великого князя литовского, в 1726 году был обручен с дочерью Меншикова, но затем Екатерина выбрала его в фавориты, наградила званием камергера и назначила в женихи своей племяннице Софье Скавронской, на которой тот женился в ноябре 1727 года, уже после смерти царицы, и вернулся в Литву. (Примеч. пер.)


[Закрыть] тоже пока не покинул свой пост. Красивый малый и сложен хорошо. Ему часто присылают букеты и побрякушки. […] Есть еще фавориты – так сказать, второго класса, но они известны только Иоганне: она издавна служит камеристкой у царицы и хранит секреты ее развлечений».

Во время бесчисленных ужинов, которыми государыня потчевала своих партнеров по любовным играм, Екатерина пила не в меру. По ее приказу к столу поочередно подавались обычная («простая»)[13]13
  Слово «простая» написано Труайя в скобках по-русски латиницей. (Примеч. пер.)


[Закрыть] водка и крепкие, французские или немецкие, ликеры. Нередко случалось, что она теряла сознание к концу такого сильно сдобренного спиртным вечера. «Царица довольно плохо себя почувствовала после одной из таких оргий – это было в день святого Андрея, – писал все тот же Кампредон в докладе своему министру, датированном 25 декабря 1725 года. – Кровопускание помогло ей выжить, но, поскольку она крайне тучна, а жизнь ведет весьма неупорядоченную, думаю, что еще несколько подобных же несчастных случаев способны привести ее к гибели».[14]14
  Цит. по изданию: Валишевский К. Наследство Петра Великого. Париж, «Плон», 1900, на французском языке. (Примеч. авт.)


[Закрыть]

Ни пьянство, не распутство не мешали Екатерине, едва она приходила в себя, вести себя как и положено настоящей самодержице. Она бранила и лупила по щекам своих служанок за любые грешки, любые мелкие провинности, она повышала голос в присутствии своих рядовых советников, она не шелохнувшись часами простаивала на давно набивших оскомину парадах императорской гвардии и часами же скакала верхом, чтобы расслабиться, отпустить нервы и доказать всем, насколько велика ее физическая сопротивляемость.

В ней был силен дух семьи, и она пригласила в Санкт-Петербург проживавших в далеких провинциях братьев и сестер, о существовании которых Петр Великий в свое время и слышать ничего не желал. По приглашению Екатерины съехались в столицу и проникли в столичные гостиные бывшие ливонские и литовские крестьяне – неотесанные, неуклюжие в придворных одеждах… Титулы графов и князей сыпались на их головы, словно из рога изобилия, к величайшему возмущению истинной аристократии. Некоторые из новичков-придворных с мозолистыми руками составили компанию обычным сотрапезникам Ее Величества, соперничая с ними как в добром расположении духа, так и в распутстве.

Тем не менее, сколь ни охоча была Екатерина до необузданных забав, она всегда оставляла несколько часов в день для занятий государственными делами. Конечно, Меншиков продолжал диктовать ей решения, когда речь шла о высших интересах страны, но с течением недель новоиспеченная императрица становилась все смелее и дошла в своей дерзости до того, что стала даже оспаривать некоторые рекомендации наставника. Признавая, что никогда не сможет обойтись без советов этого компетентного, преданного и изворотливого человека, она тем не менее убедила Александра Даниловича в необходимости создать Верховный тайный совет, включающий в себя, помимо главного «вдохновителя» всех предприятий императрицы Меншикова, и других лиц, в чьей преданности Ее Величество была совершенно убеждена: это были Толстой, Апраксин, канцлер Головкин, Остерман…[15]15
  Остерман Генрих-Иоганн (Андрей Иванович) – знаменитый русский дипломат (1686–1747). Родился в Вестфалии, в семье пастора, учился в Йенском университете, в 1704 году приехал в Россию, быстро выучился языку и приобрел доверие Петра, став сначала переводчиком, затем секретарем посольского приказа, а затем и вице-президентом коллегии иностранных дел. Добившись заключения Ништадтского мира, был произведен в баронское достоинство. Постоянный советник Петра во внешней и внутренней политике (по его указаниям составлена «табель о рангах»), при Екатерине I – вице-канцлер, главный начальник над почтами, президент коммерц-коллегии, член Верховного тайного совета. Он был в почете при Анне Иоанновне, но как противник воцарения Елизаветы, едва оно произошло, был арестован, предан суду, приговорен к колесованию за множество вмененных ему преступлений, но императрица заменила казнь вечной ссылкой в Березов. (Примеч. пер.)


[Закрыть] Верховный тайный совет как высший консультационный орган оставлял в тени верный традициям Сенат, которому теперь предстояло заниматься лишь второстепенными проблемами. Именно по наущению Верховного тайного совета Екатерина решила смягчить участь раскольников, приверженцев старой веры, которых преследовали как еретиков, учредить, согласно пожеланию Петра Великого, Академию наук, ускорить работы, направленные на украшение столицы, позаботиться о рытье Ладожского канала, снарядить экспедицию датского мореплавателя Витуса Беринга, собиравшегося исследовать путь на Камчатку…

Эти мудрые решения прекрасно уживались в буйной головушке царицы со страстью к алкоголю и неутолимой жаждой любовных утех. Она бывала то алчной, ненасытной разрушительницей, то прозорливой и дальновидной государыней, она проявляла в равной степени и самую что ни на есть низкую похоть, и холодный разум. Едва вкусив взаимодополняющих радостей власти и сладострастия, она вернулась к самой первой и главной своей заботе: о семье. Царица или нет, но прежде всего она оставалась матерью, и ей необходимо было подумать о том, как пристроить дочерей получше, раз уж они вышли из подросткового возраста.

Дочерей – миловидных и живых умом, так что они могли понравиться как внешне, так и умением вести беседу, – у Екатерины было двое. Старшую, Анну Петровну, недавно просватали за герцога Голштин-Готторпского Карла-Фридриха. Герцог был тщедушный, хилый, нервный и вообще обиженный природой, так что соблазнить молодую девушку мог разве что только титулом. Но разуму следовало возобладать над чувствами, потому как в те времена единению душ придавалось куда меньшее значение, чем политическим союзам и присвоению территорий.

Бракосочетание было отсрочено в связи с кончиной Петра Великого, но теперь Екатерина вернулась к прежним планам и наметила свадьбу на 21 мая 1725 года. Анна, как ни печально ей было подчиняться чужой воле, в угоду матери смирилась с тем, что ее использовали в политических целях. Ей минуло семнадцать лет, Карлу-Фридриху двадцать пять. Архиепископ Феофан Прокопович, который несколько недель назад отслужил панихиду по Петру Великому, теперь благословил союз между дочерью усопшего Российского императора и сыном герцога Фридриха Голштинского и Гедвиги-Софии Шведской, которая сама была дочерью короля Карла XI и сестрой Карла XII. Поскольку жених не знал ни русского, ни – тем более – церковнославянского, толмач переводил ему самое главное в церковной службе на латынь. На пиру, устроенном по случаю венчания, гостей развлекала гримасами и всяческим кривляньем пара карликов, выскочивших ближе к десерту из огромного запеченного паштета. Присутствовавшие покатывались со смеху и аплодировали «артистам», даже новобрачной они показались забавными. Но тогда она еще не подозревала, каковы размеры бедствия, какое горькое разочарование ожидает ее совсем скоро. Пройдет всего три дня после свадебной церемонии, и саксонский дипломатический представитель доложит своему королю, что Карл-Фридрих уже три раза не ночевал дома, оставляя Анну одну томиться в супружеской постели. «Мать в отчаянии от самопожертвования дочери», – напишет он в этом докладе, а чуть позже добавит, что супруга, которой так гнусно пренебрегли, утешается тем, что «проводит ночи то с одними, то с другими…»[16]16
  Hermann: Geschichte des Russichen Staats, повторено также в книге Валишевского, процитированной выше. (Примеч. авт.)


[Закрыть]

Страшно сожалея о том, что старшей ее дочери настолько не повезло, Екатерина тем не менее отказалась признать себя побежденной и попробовала заинтересовать своего зятя государственными делами, раз уж он совсем не пригоден для дел любовных. Угадала она верно: Карл-Фридрих оказался помешанным на политике. Приглашенный участвовать в заседаниях Верховного тайного совета, он с таким жаром вступал в споры, что императрица даже беспокоилась иногда: не влезет ли он туда, куда ему соваться совсем не пристало.

Недовольная первым своим зятем, она мечтала исправить ошибку – тут уже ничем не поможешь, что сделано, то сделано, – и искала возможности выбрать для второй дочери, любимицы Петра Елизаветы, жениха, какому позавидовала бы вся Европа. Впрочем, о желаниях «всей Европы» она знала только со слов мужа, а с недавних пор – из донесений своих дипломатов. И если Петра Великого привлекали германские пунктуальность, дисциплина и действенность, то она, со своей стороны, становилась все более чувствительна к очарованию и остроумию французов, потому что те из ее соотечественников, что успели побывать во Франции, все уши ей прожужжали, рассказывая о достоинствах этой страны. Вокруг нее только и говорили о том, какой несравненной утонченностью отличаются пиры и развлечения Версальского двора. Некоторые даже до того доходили в восторгах, что утверждали: ум и элегантность, которыми справедливо гордится французская нация, всячески помогают просвещенной власти управлять, а могущественной армии побеждать, мало того – способствуют прославлению этой власти и этой армии.

Посол Франции Жак де Кампредон часто говорил Екатерине о том, насколько выгодно было бы сближение между двумя государствами, у которых есть все для того, чтобы заключить соглашение. По его мнению, подобное соглашение избавило бы императрицу от тайного посягновения на российские дела англичан, которые не упускают случая вмешаться в распри России с Турцией, Данией, Швецией или Польшей. Все четыре года, в течение которых этот тонкий дипломат исполнял свои обязанности в Санкт-Петербурге, он не переставал втихую проповедовать необходимость франко-российского союза. И одним из первых его шагов при русском дворе было сообщение министру, кардиналу Дюбуа, о том, что младшая дочь царя, юная Елизавета Петровна, которая «весьма любезна и чрезвычайно хорошо сложена», была бы превосходной супругой для одного из принцев французского королевского дома. Правда, в те времена у Регента были отличные отношения с англичанами, и он опасался их разозлить, проявив интерес к русской великой княгине, но теперь упорный Жак де Кампредон смог вернуться к своим первоначальным намерениям. Разве нельзя возобновить начатые с царем переговоры после смерти последнего и вести их теперь с царицей? Кампредону очень хотелось убедить правительство Франции в своей правоте, и, чтобы подготовить почву, он удвоил любезность по адресу Екатерины.

Императрица была польщена, ее материнское тщеславие удовлетворено восхищением, которое иностранный дипломат демонстрировал по отношению к Елизавете. Может быть, думала она, нужно видеть в этом знак, говорящий о будущей привязанности всех французов к России? Она с волнением вспоминала о том, какую нежность когда-то испытывал Петр к маленькой Елизавете – такой тогда беленькой, веселой, грациозной. Девчушке было всего семь лет, когда отец заказал французскому художнику Караваку, своему человеку в санкт-петербургском дворце, портрет голенькой дочери, чтобы любоваться ею в любой момент, как только захочется. Петр Великий, конечно, очень гордился бы тем, что его дитя, эта девушка – столь же прекрасная, сколь и добродетельная – избрана французским принцем в супруги. И спустя несколько месяцев после похорон мужа Екатерина начинает снова проявлять внимание к предложениям Кампредона. Матримониальные переговоры между ними возобновляются ровно с того места, на котором они были прерваны кончиной царя.

Апрель 1725 года был ознаменован распространением слухов о том, что семилетнюю инфанту Марию-Анну, дочь короля Филиппа V Испанского, считавшуюся невестой пятнадцатилетнего Людовика XV, вот-вот отправят обратно на родину, так как герцог Бурбонский[17]17
  Герцог Бурбонский пришел в качестве регента на смену герцогу Филиппу Орлеанскому, скончавшемуся в 1723 году. (Примеч. авт.)


[Закрыть] находит девочку слишком маленькой для отведенной ей роли. Екатерина сразу же вдохновляется этими слухами и приглашает к себе Кампредона. Тому остается только подтвердить справедливость молвы. Тогда императрица, расчувствовавшись из-за участи бедняжки-инфанты, заявляет, что решение Регента неудивительно, ибо грех – безнаказанно играть со священной наивностью и чистой душой ребенка… Затем, опасаясь ненужного ей вмешательства присутствовавшего при разговоре Нарышкина, продолжила беседу на шведском языке. Воздав должные похвалы физическим и моральным достоинствам Елизаветы, она подчеркнула важность роли, которую могла бы сыграть на международной арене великая княгиня, если бы Россия породнилась семьями с Францией. Правда, Екатерина сразу не решилась высказать прямо тайных своих намерений и ограничилась тем, что с пророческим светом в глазах воскликнула: «Дружба и союз с королем Франции предпочтительнее для нас любого – с любым принцем мира!» А мечту – чтобы ее дорогая малютка Елизавета, эта красавица, стала королевой Франции – приберегала в глубине души. Но сколько же проблем во всех концах Европы можно было бы легко решить, согласись Людовик XV стать ее зятем! Если потребуется, пообещала она, невеста перейдет в католическую веру… Услышав это предложение, Кампредон просто-таки рассыпался в благодарностях и попросил отсрочки ответа, чтобы он мог довести сказанное императрицей до сведения высших инстанций. Меншиков, со своей стороны, наседал на посла, заверяя того, что умом и грацией Елизавета «достойна французского духа», что она «рождена для Франции» и что она ослепит Версаль с первого же появления при французском дворе. Убежденный, что Регент не осмелится на сопротивление столь веским аргументам, продиктованным искренней дружбой, он решился даже пойти дальше и предложил вдобавок к брачному союзу между Людовиком XV и царевной Елизаветой заключить еще один: между герцогом Бурбоном и Марией Лещинской, дочерью польского короля Станислава, ныне изгнанного в Виссембург. Изгнание его, все знали, временное, и на самом деле этот лишившийся короны монарх со дня на день снова взойдет на трон, если только Россия не найдет тому чересчур уж много препятствий.

Обмен тайными донесениями между канцеляриями двух дворов длился три месяца, но, к величайшему удивлению Екатерины, французская сторона никак не могла принять никакого решения. Даже и намека на него не вырисовывалось. Неужели она начала партию не с того хода? А может быть, нужны еще и какие-то другие уступки, какие-то иные обещания, чтобы сорвать этот крупный куш? Императрица все еще терялась в догадках, когда в сентябре 1725 года, словно гром с туманного петербургского неба, ее поразила новость: вопреки всем предположениям, Людовик XV собирается жениться… на той самой Марии Лещинской. На той самой ничтожной полячке, да к тому же двадцатидвухлетней, которую Российская императрица хотела предложить в подарок герцогу Бурбонскому! Вот это было оскорбление для царицы! Взбешенная, она поручила Меншикову выяснить причины подобного мезальянса. Тот отправился к Кампредону, и между ними состоялось совещание, похожее на совещание секундантов перед дуэлью. Загнанный в угол вопросами дипломат все искал способа сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, но преуспеть ему в этом неблагодарном занятии не удавалось. Он пустился в бессвязные объяснения, стал говорить о взаимной склонности обрученных, что было совсем уж неуместно, да и не слишком правдоподобно, а в конце концов объявил, что в королевском доме Франции хватает кандидатов, и прекрасная Елизавета могла бы выбрать среди них себе кого-то вместо короля. Некоторые принцы, намекнул он, представляют собой куда лучшую партию, чем монарх собственной персоной. Жадно вцепившись в кинутый ей спасательный круг, Екатерина, разочарованная в Людовике XV, решила переключиться на герцога де Шароле. На этот раз, думала она, осечки быть не может, поскольку ее не обвинят в том, что она нацелилась слишком высоко. Елизавета, которой было известно об этой торговле, между тем страдала от поруганной гордости и умоляла мать отказаться от неумеренных амбиций, позорящих их обеих. Но Екатерина не слушала, полагая, что она лучше кого бы то ни было знает, как сделать дочь счастливой. И ей был нанесен новый удар. В тот самый момент, когда императрица верила, что наконец-то поставила на ту лошадку, она столкнулась внезапно с самым унизительным из отказов. «Его светлость связал себя другим обязательством», – сообщил ей Кампредон любезно, но всем своим видом выражая крайнее огорчение. Вид отражал сущность: посол действительно был удручен многочисленными оскорблениями, которые наносились императрице его устами. Российский двор стал непереносим для Кампредона, он решил уйти в отставку, но его министр, граф де Морвиль, приказал оставаться на месте, избегая, с одной стороны, всяких разговоров о каком бы то ни было кандидате в женихи Елизаветы, а с другой – всякой попытки сближения Санкт-Петербурга с Веной. Ох, как тревожила эта двойная ответственность осторожного Кампредона! К тому же он перестал понимать зигзаги в политике собственной страны. Узнав, что Екатерина предложила Верховному тайному совету разорвать отношения с Францией, которая решительно ее не признает, и подготовить обидный для его родины оборонительный альянс с Австрией, которая была готова помогать России, что бы ни случилось, дипломат – разочарованный, раздосадованный, чувствуя себя одураченным и испытывая отвращение ко всему, – Кампредон затребовал паспорта и 31 марта 1726 года покинул берега Невы, чтобы никогда более сюда не вернуться.

После его отъезда ощущения Екатерины напоминали ощущения девушки, которую обманула первая любовь. Франция, которую она так любила, оттолкнула ее и предала, предпочтя другую. Нет, это не ее дочери показали на дверь, а ей самой – с ее скипетром и короной, с ее армией, со всей славной историей ее страны, с ее безграничными надеждами! Задетая за живое, императрица посылает в Вену своего представителя, которому поручено оговорить условия альянса, от которого она сама так часто отказывалась. Отныне Европа будет поделена на два лагеря: с одной стороны – Россия, Австрия и Испания, с другой – Франция, Англия, Голландия и Пруссия… Конечно, соотношение сил могло еще не раз поменяться, да и взаимовлияние происходит обычно, не соблюдая границ, но в глазах Екатерины карта на ближайшие годы в целом уже была вычерчена.

В этом дипломатическом хаосе советники императрицы суетились и из кожи вон лезли, предлагая, отвергая, торгуясь, ссорясь и мирясь. Особенно дерзкие требования выдвигал с момента, как его включили в состав Верховного тайного совета, герцог Голштинский Карл-Фридрих. Стремление вернуть себе территории, которые некогда принадлежали его семье, превратилось у зятя императрицы в навязчивую идею. Вся история земного шара виделась ему через историю крошечного герцогства, которое он считал своим владением. Раздраженная его бесконечными притязаниями, Екатерина в конце концов официально потребовала, чтобы король Дании отдал Шлезвиг ее зятю, великому герцогу Гольштин-Готторпскому. Столкнувшись с категорическим отказом сделать это со стороны датского монарха Фредерика IV, она взывает к Австрии, просит у нее дружеской помощи и добивается согласия поддержать в случае необходимости неуемного Карла-Фридриха, который просто-таки жить уже не может без клочка земли, который еще вчера входил составной частью в его наследство и которого его лишили в соответствии с позорными международными договорами, заключенными в Стокгольме и Фредериксборге. Однако вмешательство Англии в этот клубок противоречий только спутало все карты.

Царица, доведенная до отчаяния тем, что ей никак не удавалось разобраться в нагромождении государственных дел, находила, как это было у нее заведено, лучшее лекарство от забот и огорчений в крепких напитках. Вот только пьянство и обжорство вместо успокоения приносили новые страдания, окончательно разрушая здоровье. Ей случалось пировать до девяти утра и засыпать в стельку пьяной, рухнув в постель с едва знакомым мужчиной. Среди придворных поползли слухи о том, что монархия вот-вот развалится. И – как будто недостаточно было вечных пересудов о том о сем – словно для того, чтобы бесповоротно отравить атмосферу во дворце, там снова заговорили об этом чертенке, о внуке Петра Великого, который так несправедливо отстранен от власти.

Имя сынишки несчастного царевича Алексея, заплатившего когда-то жизнью за попытку противостоять политике «Реформатора», внезапно всплыло в неутихавших и запутанных спорах о наследственном праве. Противники невинного дитяти полагали, что ему следует разделить участь отца, и он должен быть навсегда исключен из числа представителей династии, способных претендовать на российскую корону. Сторонники малолетнего Петра Алексеевича возражали на это, что, напротив, его права на корону неоспоримы и что этому ребенку самой судьбой назначено взойти на трон и править под опекой близких. Круг его приверженцев составляли в основном дворяне старинных родов и провинциальные священнослужители. Приходили вести о волнениях – то в одном краю России, то в другом. Пока еще не случалось ничего особенно серьезного: довольно тихие сборища перед церквями, шушуканье после службы и только в день ангела – крики толпы, выкликавшей имя мальчика. Канцлер Остерман, стремясь предотвратить угрозу государственного переворота, предложил женить царевича, которому еще не исполнилось и двенадцати лет, на его семнадцатилетней тетке Елизавете. Никто не задумывался, насколько этот союз желателен для заинтересованных лиц. Даже Екатерине, обычно весьма сочувственно относившейся к сердечным порывам, не пришло в голову, насколько странным выглядел бы заключенный по ее инициативе брак между ребенком, едва достигшим подросткового возраста, и почти уже засидевшейся в девках дочерью. Даже императрица не допускала размышлений о будущем этой немыслимой четы. Но замыслу этому не суждено было осуществиться: увлеченные сватовством «заговорщики», которым вопиющая разница в возрасте вовсе не казалась препятствием, вдруг сообразили, что Церковь наверняка не одобрит такой кровосмесительный брак, и после долгих дискуссий отвергли казавшуюся такой соблазнительной поначалу идею. Впрочем, Меншиков тут же и заменил ее, на его взгляд, куда лучшей. Набравшись наглости, он предложил женить царевича Петра не на тетке царевича Елизавете, а на собственной его, Александра Даниловича, дочери – Марии Александровне. В ней, добавил он скромно, соединяются красота души с совершенством телесным, и, женившись на ней, Петр Алексеевич станет счастливейшим супругом во вселенной. Правда, девушка была уже просватана с 1721 года Петру Сапеге, смоленскому воеводе, и, как говорят, влюблена в жениха по уши, но это детали, и они не смогли остановить Екатерину. Если учитывать чувства каждого, прежде чем получить благословение священника, никто никогда не женится и не выйдет замуж! И царица решительно отменила помолвку этих голубков, шедшую вразрез с ее желаниями, столь же решительно назначив Марию Александровну Меншикову невестой царевича Петра Алексеевича, а Петру Сапеге в качестве компенсации предложив собственную внучатую племянницу Софью Скавронскую. Между прочим, Ее Величество не забыла проверить мужские достоинства того, кого предназначила в мужья своей юной родственнице: Сапегу не раз приглашали в весьма гостеприимную царскую постель, где он доказал, на что способен. Да и вообще он умел себя вести и не протестовал против замены невесты. Екатерина с Меншиковым радовались и поздравляли друг друга с таким удачным и скорым разрешением проблемы, все были довольны, только бедняжка Мария Александровна лила слезы над своей погибшей любовью и проклинала счастливую соперницу, Софью Скавронскую.

Другая пара затеянной императрицей и Меншиковым матримониальной кадрили – царевна Анна и ее муж, герцог Карл-Фридрих Гольштин-Готторпский – тоже пребывала в глубоком унынии с тех пор, как узнала о намечавшемся бракосочетании, которое под предлогом соблюдения интересов Петра Алексеевича на самом деле должно было укрепить власть в стране его будущего тестя и еще вернее отдалить от возможности взойти на трон обеих дочерей Петра Великого. Считая, что их приносят в жертву, хотя и по совершенно разным причинам, Анна и Елизавета бросились к ногам матери, умоляя ее отказаться от идеи этого возмутительного брака, способного принести удовлетворение только одному-единственному человеку: этому подстрекателю, хитрому, ловкому и изворотливому светлейшему князю. Царевен поддержал заклятый враг этого последнего – граф Толстой, пришедший в бешенство, увидев, что его постоянный конкурент может еще преуспеть в укреплении своей власти, если выдаст дочь замуж за наследника российской короны. Екатерину, казалось, разволновал этот жалобный хор, она сказала всем троим, что подумает о происходящем, и выпроводила их, не приняв никакого решения и в действительности ничего толком не пообещав.

Шло время, уныние сестер росло, а герцог Карл-Фридрих все с большим трудом выносил заносчивость, которую демонстрировал по отношению к нему Меншиков, уверенный в будущей победе. Уверенность Александра Даниловича подкреплялась тем, что в столице уже открыто заговорили о неизбежности женитьбы царевича на благородной и прекрасной девице Марии Меншиковой. А потихоньку еще рассказывали, какие сказочные суммы получал отец будущей счастливой новобрачной от разных людей, одинаково заинтересованных в том, чтобы обеспечить себе его защиту и покровительство в годы, которые последуют за свадьбой. Впрочем, некоторые припоминали, как несколько месяцев назад царица, охваченная тревогой, дала понять всем, кто пожелал это услышать, что после ее смерти именно младшая дочь, Елизавета, должна унаследовать корону. Но теперь это намерение было вроде бы прочно забыто. Елизавета, расстроенная тем, что мать ее не признает, но сдержанная и замкнутая по натуре, остерегалась возобновлять попытки завоевания себе места под солнцем. Зато ее зять, герцог Карл-Фридрих, оказался куда менее податливым. Несмотря на очевидный проигрыш, он продолжал биться – за себя и за Анну – до полного изнеможения. Он стремился любой ценой вырвать у тещи подпись под завещанием в пользу старшей дочери.

Однако Екатерина была сейчас слишком слаба для того, чтобы принимать участие в таких ожесточенных спорах. Она закрылась в своих покоях в Зимнем дворце, испытывая сильные затруднения в том, чтобы связывать между собой не только слова, но и мысли. Злые языки за дверью ее спальни повторяли, что, мол, излишества в еде, выпивке и любви привели Ее Величество к раннему старческому слабоумию. 8 марта 1727 года саксонский дипломатический представитель в Санкт-Петербурге Иоганн Лефорт докладывал своему правительству, используя образный, но весьма приблизительный французский язык: «Царицу, вероятно, одолевают суровые приступы опухолей в ногах, опухоли эти распространяются до бедер и не сулят ничего хорошего; говорят, это следствие общения с Бахусом».[18]18
  Цитируется по изданию Hermann: Geschichte des Russichen Staats, повторено также в книге Валишевского, процитированной выше. (Примеч. авт.)


[Закрыть] Преодолев сопротивление врачей, зять Екатерины проник к ней и засыпал вопросами, но императрица оказалась не в состоянии ни ответить на них, ни даже сообразить, о чем идет речь. 27 апреля 1727 года Екатерина пожаловалась на сильную боль в груди. Взгляд ее блуждал, она начала бредить. Холодно присмотревшись к теще, Карл-Фридрих сказал Толстому:

– Если она скончается, не продиктовав своей воли, мы погибли. Не можем ли мы убедить ее прямо сейчас назвать имя дочери?

– Если мы не сделали этого раньше, то сейчас тем более не сможем: слишком поздно, – ответил тот.[19]19
  Цитируется по работе Дарии Оливер «Елизавета I, императрица Российская». Paris, Perrin, 1962. (Примеч. авт.) У Соловьева версия такая: 10 апреля у императрицы открылась горячка. Герцог Голштинский прислал сказать Толстому, чтоб приехал для совещания в дом к Андрею Ушакову; Толстой отправился к Ушакову, но не застал его дома и пошел во дворец. На дороге нагоняет его герцог Голштинский в коляске, сажает его с собою и везет к себе; приехавши домой, рассказывает ему, что императрица очень больна, мало надежды на выздоровление; тут приходит Андрей Ушаков, и герцог говорит: «Если императрица скончается, не распорядившись насчет престолонаследия, то мы все пропадем; нельзя ли теперь ее величеству говорить, чтоб объявила наследницею дочь свою?» «Если прежде этого не сделано, то теперь уже поздно, когда императрица при смерти», – отвечал Толстой, и Ушаков согласился с этим. Указ. соч., т. 19, глава 1. (Примеч. пер.)


[Закрыть]

В течение двух суток приближенные императрицы ловили мгновение, когда она испустит последний вздох. Обе дочери, как и Петр Сапега, не отходили от ее изголовья. Но минуты просветления случались редко, а стоило такой минуте случиться – тут же снова начинались конвульсии, и всякий раз судороги продолжались все дольше и были все мучительнее. Меншиков, которому каждый час доставляли рапорты о состоянии царицы, собрал Верховный тайный совет и предложил составить завещательный манифест. Царице, говорил он, останется только подписать его перед кончиной – пусть это будут любые каракули.[20]20
  У. Ключевского: «Перед самой смертью спешно составлено было завещание, подписанное Елизаветой вместо больной матери. Этот „тестамент“ должен был примирить враждебные стороны, приверженцев обоих семейств Петра I. К престолонаследию призывались поочередно четыре лица: великий князь-внук, цесаревны Анна и Елизавета и великая княжна Наталья (сестра Петра II), каждое лицо со своим потомством, со своими „десцендентами“; каждое следующее лицо наследует предшественнику в случае его беспотомственной смерти. <…> Для истории русской законодательной мысли не будет лишним заметить, что тестамент Екатерины I был составлен находившимся тогда в Петербурге министром герцога Голштинского Бассевичем». Ключевский, т. 4, стр. 263. (Примеч. пер.)


[Закрыть]

Подавленные авторитетом светлейшего князя, члены совета остановились на недвусмысленном тексте, в котором предусматривалось, что, согласно воле Ее Величества, царевич Петр Алексеевич, пока несовершеннолетний и обещанный в качестве супруга девице Марии Меншиковой, станет, когда пробьет час, преемником императрицы Екатерины I и будет, вплоть до совершеннолетия, править при помощи Верховного тайного совета, учрежденного ею. Если Петр Алексеевич умрет, не оставив потомства, уточнялось в документе, корона перейдет к его тетке Анне Петровне или ее наследникам, затем – ко второй тетке, Елизавете Петровне, или ее наследникам. Обе поименованные тетки будут призваны принимать участие в заседаниях вышеназванного Верховного тайного совета до тех пор, пока их царственному племяннику не исполнится семнадцать лет. Комбинация, задуманная Меншиковым, позволяла бы ему через дочь управлять судьбой страны. Эта замаскированная узурпация власти возмутила Толстого и его обычных сторонников, таких, как Бутурлин и португальский авантюрист Девиер. Они попытались протестовать, но Меншиков предупредил их маневр и с ходу объявил государственными преступниками, обвинив в оскорблении величества. Донесения оплачиваемых им шпионов не оставляли сомнений: большая часть приближенных Толстого, как и он сам, были замешаны в заговоре. Подвергнутый пыткам португалец Девиер сознался во всем, в чем его вынуждал сознаться палач, искусно орудовавший кнутом. По признанию Девиера, он с сообщниками публично высмеивал горести дочерей Ее Величества и участвовал в тайных встречах, целью которых был государственный переворот. От имени агонизирующей императрицы Меншиков приказал арестовать Толстого, того препроводили в Соловецкий монастырь, находившийся на острове в Белом море. Девиера сослали в Сибирь. Что касается остальных обвиняемых, то тут довольствовались отправкой их в свои поместья с запретом их покидать. Приговор герцогу Карлу-Фридриху Гольштин-Готторпскому не был произнесен официально, но из осторожности и из гордости он сам предпочел удалиться вместе с несправедливо обойденной наследством женой Анной Петровной в их загородное поместье – Екатерингоф.