Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Увы! В тот же вечер Жан Пиге докладывал ему, что видел, как господин Цитрин подошел к молодой женщине и шепнул ей что-то на ушко. А молодая женщина, которая сначала пожала плечами и ускорила шаг, вдруг остановилась и улыбнулась. Тогда господин Цитрин взял ее под руку, и дальше они пошли вместе, весело разговаривая и влюбленно заглядывая друг другу в глаза. На площади Майо они исчезли в одной и гостиниц и вышли оттуда только часа через три.

Глупая болтовня! Но господин Цитрин был ошеломлен. Он подумал, что стоило ему вместо того, чтобы пойти направо, свернуть на перекрестке налево, и все его будущее изменилось бы в корне. Он подумал, что если бы он не поддался своей детской страсти коллекционирования, он действительно мог бы догнать ту женщину, высказать ей свое восхищение, признаться в любви, соблазнить ее и провести с ней незабываемые минуты. Он подумал, что еще один день пропал зря. И образ незнакомки встал у него перед глазами. Лицо, будто изваянное из какогото драгоценного камня, ясное, нежное, излучающее свет. И ее бездонные сине-зеленые глаза.

И ее волосы цвета червленого золота. И ее смех. Впрочем, он не слышал ее смеха! На столе он вдруг заметил прозрачный пакетик с маленькой эквадорской маркой, покупка которой его так обрадовала. Диспропорция между реальным приобретением и тем, что он потерял, была гротескна. Он рассердился на этот обычнейший кусочек бумаги, ради которого не свернул следом за незнакомкой. Он сердился на самого себя. И на Жана Пиге. Почему Жан Пиге рассказывает ему об этой встреченной женщине? Очевидно, прежде чем тайком отправиться на какое-то из своих обычных свиданий, он успел заметить, как господин Цитрин пошел за незнакомкой. И опираясь лишь на этот неопределенный порыв, он вообразил логическое продолжение приключения. Логическое? Неужели он не знает, что для таких, как господин Цитрин, логических заключений быть не может? Неужели он не знает, что господин Цитрин всегда делает что-то противоположное тому, что ему следовало бы делать? Неужели он не знает, что господин Цитрин бесцельно тратил свою жизнь день за днем, час за часом, минута 26 Анри Труайя Господин Цитрин за минутой с ослеплением кретина?

Он знает только одно: он не может больше жить без этой женщины.

Его вдруг охватило безумное желание вновь увидеть это молочно-белое лицо с глазами цвета свежей зеленой воды. Может быть, еще не поздно ее найти. Конечно, она ежедневно ходит на работу по этой дороге. Он подстережет ее на улице. Хотя такая женщина не должна работать. Это, наверное, какая-нибудь таинственная иностранка. И доступная, конечно же, если согласилась пойти с ним в гостиницу. Да что это с ним! Забыл, что в гостиницу она пошла с ним только в воображении Пиге!

Мечта и действительность так переплелись, что господин Цитрин терял точку опоры. Он должен немедленно взять себя в руки!

– Можете идти, Пиге, вы мне больше не нужны.

Да, это он произнес эти слова. Хотя ему совсем не хотелось, чтобы юноша уходил. Он боялся остаться наедине со своими грезами.

– А впрочем, останьтесь. Расскажите мне об этой женщине. Она красива, правда?

– Очень красива. Стройная, золотоволосая, с зелеными глазами. . .

Соль на рану. Шок. Лучше уж одиночество, чем такое.

– Спокойной ночи, Пиге.

– Спокойной ночи, мсье.

Ничего себе спокойная ночь! Что скажешь! Не успел он лечь, как понял, что уснуть не сможет. От нездорового возбуждения он не сомкнул глаз. Его ум горячечно рисовал привлекательные возможности встречи, близкого знакомства, интимной связи. Он чувствовал вожделение и усталость одновременно. Его охватило желание плакать и смеяться. Но вот его пронзила мысль о вечной разлуке с женщиной, к которой он даже не подошел.

Их судьбы столкнулись на какое-то мгновение. И в это мгновение от него одного зависело, чтобы они чудесным образом сошлись. А он прозевал этот случай. Поэтому по его вине два существа не сойдутся больше никогда, следуя различными путями, разъединенные неизмеримым пространством и временем, словно дымовым занавесом. Примириться с такой ужасной случайность он не смог бы!

А смириться было необходимо, когда на следующий день после невыносимо длинного ожидания на том перекрестке он убедился, что она не придет. Он уныло поплелся к Булонскому лесу.

Иногда господину Цитрину казалось, что он узнает незнакомку в одной из женщин, там прогуливающихся. Вот рыженькая, но ниже ростом! А у этой глаза зеленые, но ведь она блондинка! Все эти волнения его утомили. Сидя на скамейке, он думал, что Жан Пиге, наверное, расскажет ему, как после обеда он ходил в кино со своей возлюбленной или, возможно, мечтательно прогуливался с нею по старому Парижу, а ему будет горько до слез.

И тут кто-то позвал его хриплым голосом:

– Пошли, миленький?

Лицо у нее было желтоватым, с расплющенным носом, но глаза зеленые, и пряди рыжих волос коком начесаны надо лбом.

Он выпрямился. Он еще колебался. Убеждал себя. Ведь это не она. Это карикатура на все, понравившееся ему в ней. Он не имеет права. И все же что-нибудь гораздо лучше, чем пустота, с которой он боролся.

По безлюдным аллеям она привела его на площадь Майо, и они зашли в какой-то отель.

Он ушел от нее, преисполненный отвращения. Какое омерзение! Каким жалким казался он себе, когда пытался наверстать судьбу, которую ему ежедневно выдумывал Жан Пиге!

Он похож на клоуна, который, извиваясь посреди арены, имитирует элегантные движения 27 Анри Труайя Господин Цитрин акробата под куполом цирка. Он так же смешон и неуклюж, и такая же непринужденность и легкость у его двойника, изображаемого в отчетах Жана Пиге. А между ними двумя бездна.

 Глава XI

Проходили дни, Жан Пиге не говорил больше с ним о незнакомке. Но никакого облегчения это господину Цитрину не приносило. Это приключение нанесло ему последний удар.

Каждое утро он просыпался с болезненной тревогой перед непроходимой чащей проблем, с которыми он столкнется в последующие часы. Каждую минуту он должен был принимать какое-то решение, а отсюда вероятность ошибки, разочарование. Каждое его движение, каждое слово, далее молчание, могли увлечь его на ложный путь. Совсем невинные и простые, как ему казалось, действия, такие, как питье и еда, приоткрывали вдруг какое-то опасное психологическое осложнение. Потому что, если они и не вызывали непосредственных важных последствий, невозможно было предвидеть отдаленные последствия, которые они могли повлечь за собой. Каждый знает, что важные решения принимаются под давлением многочисленных и, на первый взгляд, незначительных причин, среди которых не последнюю роль играют питание, температура, одежда, выбор книг для чтения. Именно к этим будничным мелочам нужно относиться с особым вниманием. Именно из них следует выбирать. Но каким признакам довериться?

Постоянное ощущение зависимости от себя самого, вверенности самому себе, чувство, будто ты сам собой руководишь, вызывали в нем полную растерянность. Со страхом ждал он часа отчета, как ждет экзамена ученик, не выучивший материала. Он уже заранее знал, что не выдержит экзамена, и было бы странно, если бы он не провалился. Его ненависть к Жану Пиге возрастала с каждым днем. Это пугало его самого. Он, всегда так благодушно относившийся к ближним своим, теперь готов был растерзать этого юношу. Он ненавидел в нем все: застывшую маску лица, пристальный взгляд, ровный голос, непринужденные движения, то, что он никогда ни за что не цеплялся и не спотыкался. Этот молодой человек был для него воплощением жизни, которую он сам не умел наладить и которую нелепое неведение все время мешало ему познать. Это был живой укор. Хватит. Нужно положить этому конец. Но как? В бессонные часы господин Цитрин обдумывал план просто убить своего палача. Когда Жан Пиге придет читать отчет, он встанет и, схватив его за горло, будет долго, изо всех сил сжимать эту худую шею, будет трясти на уровне своего лица это проклятое ненавистное лицо с круглыми глазами и лживым ртом, изрыгающим обман. А затем он разожмет руки, и, как неуклюжая и тупая кукла, Жан Пиге упадет на землю. А он будет наконец свободен! Но утром господин Цитрин просыпался встревоженный этими преступными кошмарами и убеждал себя, что лучше всего – уволить злодея. Но и это решение, как и все другие, он боялся привести в| исполнение.

Проходили недели.

Господин Цитрин заметно похудел. Он мало говорил, мало ел, плохо спал. Марта была в отчаянии от его осунувшегося вида и умоляла вернуться в Мец, так как парижский воздух был ему во вред. Но господин Цитрин грустно качал головой и отсылал ее на кухню к плите.

Только Жан Пиге, единственный из них троих, не терял ровного бодрого настроения. Отчаяние, которое он сеял в сердце господина Цитрина, казалось, отражалось на нем наилучшим образом, он как будто расцветал еще больше, как расцветают некоторые роковые женщины после самоубийства отвергнутого любовника, это называют еще дьявольской красотой.

Однажды вечером Жан Пиге явился в час, назначенный для отчета, облаченный в смокинг, правда, коротковатый, и с гвоздикой в петлице. Господин Цитрин чуть не задохнулся, увидев его.

 – Простите, – заявил Жан Пиге, – я вынужден идти.

– Идти? Идти? – пробормотал господин Цитрин. – А отчет?

– Я не успел написать его сегодня вечером. Но я вам прочитаю его завтра, в это же время.

Ведь эти несколько часов не имеют существенного значения, правда?

Господин Цитрин не верил своим ушам. Он пробормотал:

– Нет. . . нет. . .

Не осознавая, что святотатствует, Жан Пиге слегка поклонился, поправил манжеты и продолжал:

– Вообще, ежевечерние отчеты – это чересчур, верно? Из кожи вон лезешь! Переливаешь из пустого в порожнее!..

Из кожи вон лезешь! Переливаешь из пустого в порожнее! Каждая из этих фраз глубоко ранила господина Цитрина. Проклятье уже готово было сорваться с его губ. Кулаки сами сжимались в карманах. Но он не двинулся с места и продолжал хранить молчание.

– Можно было бы устроить все иначе, – продолжал Жан Пиге, – расширить чтение. . .

Немедленно разоблачить его, надавать пощечин, выбросить за дверь, думал господин Цитрин. И пробормотал:

– Хорошо. . . Поговорим об этом позже. . . А теперь идите. . . Идите быстрее. . .

Это выходило за все мыслимые рамки! Оставшись один, господин Цитрин с радостным удивлением почувствовал, что вот сейчас он должен что-то решить. Что бы теперь ни случилось, погасить его гнев не удастся. В конце концов он сделает все возможное, чтобы его гнев не угас до утра. Он начал с того, что добрых десять минут ходил по кабинету, громко возмущаясь и стуча кулаком по письменному столу:

– В ваших услугах я больше не нуждаюсь, так как память вернулась ко мне!.. Я вас оставил у себя из жалости! И вот ваша благодарность!..

Он взял с полки последний отчет и внизу странички написал: «Конец».

Затем, не зная, чем еще подзадорить свой гнев, он пошел в комнату Жана Пиге. Застланная постель, аккуратные стопки бумаги на столе, выглаженная одежда на стуле. Что-то оскорбительное было в этом отсутствии личного, своего. В этой обстановке можно было угадать скорее средство защиты, чем заботу о чистоте и порядке. Господин Цитрин изо всех сил пнул ногой деревянную кровать и решил, что Жан Пиге покинет его дом на следующий же день, с самого утра. И успокоенный этим окончательным решением, он пошел спать.

 Глава XII

На следующее утро он проснулся в восьмом часу. И сразу же преисполнился гневом.

Даже не умывшись, он бросился в комнату Жана Пиге. Постучал. В ответ – мертвая тишина.

Постучал еще раз. Никакого ответа. Он толкнул дверь. В комнате никого, кровать неубрана, шкаф раскрыт, на письменном столе никаких бумаг. Он позвал еле слышно:

– Пиге!

Обернувшись, он увидел письмо, оставленное на видном месте на мраморном ночном столике. Он ужасно разволновался. Раскрыл конверт.

«Мсье!

Впервые с тех пор, как мы знакомы, у Вас есть возможность прочитать несколько строк, написанных моей рукой, которые не будут посвящены исключительно Вам.

Когда я поступил к Вам на службу, я не подозревал, какие муки она готовит мне в будущем. Я не думал, что задание ходить следом за человеком, а затем пересказывать ему вечером, как он провел свое время, окажется мне не по силам и, без сомнения, не по силам любому человеку вообще. Уже через неделю я в этом убедился. Все время, следуя за Вами по пятам, изнывая в тени от Вас, от Ваших движений, убаюканный Вашим голосом, я осознал, какую невыносимую повинность, сам того не ведая, я на себя взвалил. Однако мне хотелось жить. До поступления к Вам на службу я учился. У меня были раз личные дела, друзья, мечты, моя личная жизнь. Мог ли я отказаться от всего ради Вас? Имел ли я на это право? Однажды, следуя за Вами, я увидел очарова тельную женщину и на следующий день попытался снова с ней встретиться.

Терпение мое лопнуло. С того дня я пренебрег моими обязанностями, больше не ходил за Вами по пятам, а проводил свое послеобеденное время с ней. А вечером придумывал для Вас все, что в голову взбредет. Это было отвратительно, предосудительно, я это знал, и все же свобода, которую я почувствовал, сойдя с Вашего следа, заглушала угрызения совести от этой каждодневной лжи. На протяжении нескольких дней мне казалось, что я спасен. Но вскоре я понял, что так называемая свобода таит в себе ненавистное рабство. Хотя Вас и не было рядом, я не верил в Ваше отсутствие. Вы всюду вставали между на ми. Вы меня неотступно преследовали. Мысль о Вас отравляла даже минуты нашего молчания. Помимо воли я обдумывал, что я буду рассказывать Вам вечером. Я выдумывал вероятные варианты того, на что Вы тратите Ваше время. И боялся, что Вы раскроете мою хитрость. Я постоянно чувствовал, что мое счастье краденое и что над моими радостями повис меч неотвра тимого правосудия. Положение становилось невыносимым. Именно поэтому я решил открыться Вам в своем самом сокровенном. Теперь Вы знаете все. Меня Вы больше не увидите. Я уезжаю в другой город, где начну новую жизнь. Зла я Вам не желаю. Вы всегда были ко мне. . . »

Господин Цитрин не смог читать дальше. Буквы искорками прыгали перед глазами. В ушах стоял шум от прилива крови. Уехал! Ему показалось, будто самое его существование 31 Анри Труайя Господин Цитрин подрубили под корень. В четырехугольной раме двери он увидел встревоженное лицо Марты, которое качалось, как вахтовый фонарь от ветра, предвещая бурю. Она всплеснула руками, что-то закричала. Но он не услышал ни единого звука. Он пошатнулся и рухнул всем телом на пол.

Открыв глаза, он увидел морщинистое лицо и седые волосы склонившегося над ним мужчины. Господин Цитрин спросил:

– Где я? Кто вы?

– Вы у себя дома, – ответил мужчина. – А я профессор Оврей-Пелиссак.

– Оврей-Пелиссак? Оврей-Пелиссак? – переспросил господин Цитрин. – Он наморщил лоб, напряженно припоминая, и добавил:

– Мне это имя незнакомо.

Руки

Руки Совсем не по призванию в двадцать три года Жинетт Парпен устроилась маникюршей в парикмахерскую на Елисейских полях: она надеялась найти себе мужа среди исключительно мужской клиентуры этого заведения. Прошло девятнадцать лет, но за это время ни один из мужчин, которые доверяли ей свои руки, не попросил ее руки. По правде говоря, хоть и мастерски она управлялась со всяческими щипчиками, пилочкой и полиссуаром, но в лице ей не хватало чего-то такого, что возбуждает влечение в мужчине и заставляет его создавать семью. Высокая, немного сутулая блондинка, Жинетт Парпен своими широко расставленными глазами, удлиненным лицом, мягко нависающей верхней губой и ласковым травоядным взглядом была похожа на овцу. Неуклюжая, с дрожащим голосом, она краснела из-за каждой мелочи и во время обеденного перерыва никогда не участвовала в разговорах молодых сотрудниц. Единственной ее уступкой свободным современным нравам было легкое облачко пудры на лице и две капельки фиалковых духов за ушами.

До сорока лет Жинетт страдала от своего, как она любила говорить, «одиночества». Но она уже смирилась со своей судьбой и даже не представляла, что могла бы приблизиться к мужчине с иной целью, чем стрижка ногтей. У нее были постоянные клиенты, готовые скорее перенести посещение парикмахерской, чем обратиться к услугам другой маникюрши. Впрочем, все посетители «Парикмахерской короля Джорджа» были людьми с положением – бизнесмены, кинематографисты, звезды спорта, модные политики. Самые неприметные из них должны были знавать в своей жизни не одну сотню маникюрш. И Жинетт была счастлива и горда тем, что они каждый раз возвращались именно к ней. Когда раздавался телефонный звонок и мадам Артюр, сидевшая за кассой, обращалась к ней мелодичным голоском: «Мадемуазель Жинетт, господин Мальвуазен-Дюбушар в пятнадцать десять, это вас устраивает?» – у нее приятно замирало сердце, будто речь шла о любовном свидании.

Это занятие, которое многие ее подруги считали монотонным и скучным, Жинетт казалось, наоборот, преисполненным неожиданностей и поэзии. Нужно было видеть, как угодливо она бросалась к каждому новому посетителю, как усаживалась возле него на табуретке и пристраивала к подлокотнику кресла мисочку с горячей водой, в которую он макал пальцы.

Устроившись внизу, она молча делала свое дело, а над ней вверху парикмахер в белом халате стоя щелкал ножницами, ведя мужской разговор с посетителем. Конфиденциальные сведения о бегах, политические новости, беззаботная болтовня о погоде, уличных пробках и некоторых преимуществах автомашин той или иной марки – все это вперемешку падало перед ней вместе с прядями обрезанных волос. Время от времени щеки ее вспыхивали от какого-нибудь крутого анекдота, который она понимала лишь на половину. Грубый мужской хохот заставлял ее лишь ниже опускать голову. Как и весь персонал «Парикмахерской короля Джорджа», она была одета в сиреневый халат с ее инициалами. Но в то время как некоторые из ее коллег наклонялись так, чтобы в разрез блузки можно было рассмотреть их прелести, Жинетт Парпен старалась, чтобы ни один нескромный взгляд не проник за ее корсаж. В нужном месте разрез халата был зашпилен брошью с искусственным алмазом. Возможно, она и подцепила бы себе мужа, если бы не была так застенчива? Этот вопрос иногда приходил ей в голову, но она сразу же утешала себя тем, что счастье невозможно там, где человек насилует себя.

В этом ежедневном мужском обществе ей приятно было чувствовать вполне безопасное возбуждение, не предвещавшее ничего конкретного, но к которому она уже привыкла, как к наркотикам. Ей здесь все нравилось: и атмосфера парикмахерской, где сладковатый аромат косметики смешивался с терпким запахом погасших сигарет, и хрустальный блеск зеркал над одинаковыми умывальниками, и розовые головы клиентов, будто сосиски на белых цоколях халатов, и беготня озабоченных подручных, шипение кранов-душей, в конце концов, вся эта гигиеническая суета коммерческого заведения, прерываемая время от времени телефонными 34 Анри Труайя Руки звонками и хлопаньем дверей, открывающихся на улицу, по которой грохочут автобусы.

Вечером усталая и немного одуревшая Жинетт возвращалась в свою комнатушку на бульваре Гувийон-Сен-Сир. В памяти начинали всплывать все господа, которых она видела в течение дня в парикмахерской. Нет, не лица – ее преследовали их руки. Мягкие и влажные, или сухие и костистые, испещренные голубыми венами, или усеянные темными веснушками, или с волосатыми пальцами! Она могла бы назвать владельца каждой из них. Обрубленные белые запястья, они, как медузы, колыхались в воздухе. Некоторые руки она видела далее во сне. Но наутро просыпалась снова в бодром настроении.

 В одну из майских суббот, когда Жинетт отдыхала между посещениями, в парикмахерскую вошел толстый коротышка с круглым, гладким и бледным лицом, над которым торчал ежик седых волос. Черный костюм, стоячий воротничок и темно-красный галстук, заколотый булавкой с большой жемчужиной, – все подчеркивало впечатление добродушия и душевного равновесия, которым светилось его лицо. «Какой-то значительный функционер», – решила Жинетт. Во всяком случае она была уверена, что в «Парикмахерскую короля Джорджа» он пришел впервые, Мягким голосом коротышка попросил парикмахера и маникюршу. Мсье Шарль, который был как раз свободен, пригласил его в свое кресло возле окна. Мадам Артюр сделала знак Жинетт, и она бросилась к клиенту, прихватив сумочку с инструментами. Прикоснувшись к руке незнакомца, Жинетт удивилась, почему она горячая, как у больного. Тонкие, узловатые пальцы господина с длинными , желтыми, загнутыми на концах ногтями никак не подходили к его виду.

– Как вам подстричь ногти? – спросила она.

– Очень коротко, – ответил тот. – Как можно короче!

Только взглянув на ногти, она поняла, что с ними придется повозиться. Но Жинетт целиком полагалась на свое мастерство и качество инструментов. Взяв резаки и кусачки, она стала трудиться над большим ногтем. К ее крайнему изумлению стальные лезвия не могли надкусить ноготь. Она попыталась еще раз. Тщетные усилия!

– Это правда, – сказал господин, – они у меня очень твердые.

– Ничего! – пробормотала она. – Мы их одолеем! Нужно лишь немного терпения!..

Первые резаки пощербились, вторые затупились, только третьи где-то на десятой попытке врезались таки в край ногтя. Мсье Шарль давно уже закончил стрижку клиента, а Жинетт, сгорбившись, все еще воевала с ногтями. Чтобы не задерживать парикмахера, который должен был сейчас обслуживать постоянного посетителя, она перешла с незнакомцем вглубь зала. Ей еще никогда не приходилось с таким трудом подстригать мужские ногти. С другими клиентами это было для нее искусством, а с этим – каторжная работа. Но что бы там ни было, думала она, а речь идет о ее профессиональной чести. Она должна во что бы то ни стало победить.

Одна за другой все картонные пилочки поломались, держалась лишь стальная. Жинетт пилила с такой силой, что от ногтя просто блестящие пылинки летели, как при шлифовании агата.

Когда ногти наконец были подстрижены, она принесла мисочку, до половины заполненную кипятком. Жинетт как раз собиралась разбавить его холодной водой, когда клиент опустил в мисочку руку.

– Осторожно! – вскричала старая дева. – Вода очень горячая!

 – Да нет, – ответил он, и глазом не моргнув.

Он шевелил пальцами в кипятке и улыбался от удовольствия. Его глаза, выглядывавшие из-под припухших век, были такие же карие и блестящие, как каштаны. Жинетт успокоилась.

Разморенная сладкой усталостью, она закончила полировать ногти.

– Меня еще никогда так хорошо не обслуживали! – сказал незнакомец, прощаясь.

И он сунул ей такие большие чаевые, что она чуть не поклонилась.

 В следующий вторник, когда Жинетт трудилась над левой рукой господина де Гресси (что ни говорите, а все-таки приятно придавать блеск аристократическим конечностям!), дверь парикмахерской открылась, пропуская в зал все того же улыбающегося коротышку, с которым она столько намучилась в прошлую субботу. Может быть, он что-то забыл? Нет, он направляется к мадам Артюр и просит, чтобы мадемуазель Жинетт обслужила его, как только освободится. Жинетт взглянула на пальцы нового посетителя и заметила, что ногти у него такие же длинные, как и в прошлый раз. И это за каких-то три дня! Разве такое бывает? Она снова взялась за работу, но так нервничала, что несколько раз неосторожно порезала клиенту палец и господин де Гресси должен был сделать ей замечание. Пристыженная впервые за долгое время работы в парикмахерской, она стерла ваткой капельку крови, выступившую на мизинце клиента. Господин де Гресси ушел обиженный, но это ее нисколько не взволновало, ибо в ту минуту она думала только о незнакомце, который в свою очередь уселся перед ней.

– Они очень быстро отрасли! – заметила она, разглядывая руку, которую он положил перед ней на подушечку.

– Время – понятие очень относительное, – усмехнулся он, и его лицо покрылось лучиками морщинок.

Жинетт не поняла, что подразумевает клиент, и выбрала самые крепкие кусачки в своей сумочке. На этот раз, наученная предыдущим опытом, она уже меньше возилась с ногтями. Через час они снова имели приличный вид. Закругленные, оттененные розовым лаком, отполированные замшей, они, словно десять маленьких зеркал, отражали свет ламп.

– До послезавтра, – сказал господин, вставая.

Она решила, что это шутка, но через день он снова был в парикмахерской. С насмешливой улыбкой, прячущейся в уголках губ, и с ногтями, отросшими не менее чем на два сантиметра.

– Неслыханно! – пробормотала она. – Сколько работаю, такого никогда не видела! А вы обращались к врачу?

– А как же! – вскричал он. – К десяти, к двадцати врачам!

– И что они сказали?

– Что это признак крепкого здоровья!

Он издевается? Или говорит правду?.. Он вызывал беспокойство, и одновременно ей было приятно держать в руках эту когтистую, горячую руку. Он назвал свою фамилию кассирше: господин Дюбрей (фамилия, вполне заслуживающая доверия, решила старая дева) и попросил записывать его на прием к мадемуазель Жинетт через каждые два дня на полседьмого вечера.

Если бы ногти у этого господина не отрастали так быстро, Жинетт подумала бы, что он неравнодушен к ней. Но каждый раз он действительно нуждался в услугах маникюрши. Эти наблюдения одновременно и успокаивали, и сердили ее. Она говорила себе, что этот человек  должен расходовать на уход за ногтями большие деньги. Хотя они и часто виделись, она не решалась расспрашивать его о личной жизни и службе. Со своей стороны клиент был по натуре неразговорчив, поэтому, оставаясь вдвоем, они обычно молчали. Жинетт это еще больше сбивало с толку.

В парикмахерской над ней подшучивали. Господина Дюбрея называли ее «клиентом номер один», ее «ухажером» и даже – что было совсем уже глупо – ее «диким ногтем». Она краснела, пожимала плечами, но в глубине души была польщена тем, что впервые в жизни она привлекла внимание всей парикмахерской. Днем и ночью она только и думала, что о господине Дюбрее, Если бы она могла полностью посвятить себя уходу за его ногтями вместо того, чтобы тратить время на других!.. Когда он входил в парикмахерскую, ее сердце радостно замирало в груди. А когда он давал ей чаевые, Жинетт хотелось отказаться – ведь это она должна быть ему обязанной!

В первые же дни Жинетт заметила, что господин Дюбрей не носит обручального кольца.

Но ведь традиции теперь забываются, и это совсем не значит, что он не женат. Впрочем, Жинетт не могла понять, почему ее так интересует семейное положение этого господина.

Может, она вообразила, что он обратил бы на нее внимание, даже если бы она была плохой маникюршей? Конечно, именно ее профессия, а не она сама, как женщина, привлекает клиента.

Как-то вечером, возможно, минут десять седьмого, когда она заканчивала полировать ногти господину Дюбрею, за ним зашел просто одетый мальчик лет десяти. Не успели они выйти из парикмахерской, как Жинетт прилипла носом к стеклу витрины, чтобы посмотреть, куда они пойдут. Их фигуры затерялись в толпе. Неужели это сын господина Дюбрея? Она никогда не решится у него об этом спросить!

Через неделю мальчик снова появился в парикмахерской. На этот раз он пришел заранее.

Господин Дюбрей приказал ему подождать и тем временем полистать журналы. В половине восьмого они ушли. Парикмахерская закрывалась, и Жинетт, сгорая от любопытства, бросилась за ними следом. Господин Дюбрей и мальчик спустились вниз по Елисейским полям, останавливаясь перед каждым кинотеатром. Внезапно они зашли в кинотеатр, где демонстрировался шведский фильм, который все очень расхваливали – «Сладкое жало любви».

«Зрелище не для ребенка!» – подумала Жинетт. Очевидно, господин Дюбрей из родителей, придерживающихся новых взглядов на воспитание! Никакого представления о морали, подмена родительского авторитета псевдотоварищескими отношениями с ребенком, бегство усталых воспитателей перед барабанной дробью подрастающего поколения. Жинетт уже было повернула назад, но передумала и купила билет для себя. В темном зале она вскоре разглядела господина Дюбрея. Он сидел посредине ряда, а его сын в соседнем ряду, как раз перед ним.

На экране же прокручивались слишком откровенные сцены. Поцелуи крупным планом, медленное раздевание со знанием дела, сплетение оголенных рук и ног. Возмущенная всем этим Жинетт ушла, не дождавшись конца сеанса.

 На следующей неделе мальчик приходил в парикмахерскую два раза подряд. Два раза подряд господин Дюбрей уходил вместе с ним, два раза подряд Жинетт, оставаясь незамеченной, тайком шла за ними до кинотеатра, где демонстрировался какой-нибудь весьма откровенный 37 Анри Труайя Руки фильм. Она замечала, что господин Дюбрей и мальчик каждый раз садятся так, как и в первый раз – мальчик впереди, а господин Дюбрей позади него, – и, пристыженная, она уходила, не дождавшись конца. На третий раз что-то там испортилось, и фильм прервали посреди сеанса. Вспыхнул свет, господин Дюбрей неожиданно обернулся и заметил маникюршу, сидевшую недалеко от него, слева. Жинетт чуть не умерла от стыда. Чего доброго он еще подумает, что она за ним следит, или, хуже того, будто ей тоже нравятся неприличные фильмы! Как только погас свет, она бросилась вон.

Два дня она с тревогой ждала визита господина Дюбрея. Но не успел он появиться перед ней, приветливо улыбающийся, и Жинетт увидела его отросшие ногти, как она сразу успокоилась. Он спросил, понравился ли ей фильм.

– Фильм довольно смелый, – отвечала она, потупя взор. И вдруг, собрав все свое мужество, оно спросила у него о том, что не давало ей покоя.

– А этот мальчик – ваш сын?

– Нет, – ответил он, – сын дворника.

Она не знала, обрадовало ли ее это открытие или разочаровало.

– Очень похвально с вашей стороны брать его в кино, – продолжала она, помолчав.

– Похвально и удобно, – ответил он, весело улыбаясь.

– Почему удобно?

– Потому что, как вы могли заметить, я невысок ростом и ничего не увижу, если какойнибудь верзила будет закрывать мне экран. Вот я и покупаю билет для мальчика, усаживая его перед собой. Так хотя бы я могу быть уверен, что смогу посмотреть фильм до конца и никто мне не будет мешать.

Этот его эгоизм ее удивил. Он что циник или просто не осознает того, что делает?

– А вы подумали о том, что заставляете мальчика смотреть вещи, которые еще рано знать в его возрасте? – спросила она.

– Учиться жизни никогда не рано!

– Но это же не жизнь!

– Нет, жизнь, – ответил он, прижмурившись и глядя ей прямо в глаза. – Это и есть жизнь!

И только это! Очень приятная жизнь, поверьте мне!

Ошарашенная, она склонилась над рукой господина Дюбрея, так старательно работая пилочкой, что она просто свистела, вгрызалась в ноготь. Они долго молчали. Наконец он спросил: