Текст книги "Анн Предай"
Автор книги: Анри Труайя
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Анри Труайя
Анн Предай
1
Толкая дверь бистро, Анн с равным беспокойством подумала о стаканчике белого вина, который предстояло выпить, и о мужчине, с которым предстояло встретиться.
Того, кто должен был ее ожидать, не было.
Вино же, чуть поплескивая, наполняло бокал.
Каждый – ну, или почти каждый – вечер, возвращаясь из издательства, она забегала в «Старину Жоржа». Утолить жажду.
Чаще всего это происходило за стойкой. В этот раз она взяла стакан и устроилась за столиком в глубине зала.
Губы сблизились с каменистым ароматом и прохладой «мюскадэ». Быстрый глоток, чуть не залпом. Усталость отпустила. Анн раскрыла журнал и про себя решила: «Если через десять минут его не будет, уйду». Десять минут прошли, и она знаком подозвала официантку. Еще бокал белого вина. Два – ее норма. Третий она выпьет с ним. Конечно, если хватит терпения дождаться.
Кто-то заходил. Кто-то выходил. Кто-то о чем-то болтал с хозяином. И над всем этим мирком клубилось дружелюбное ароматное облако винных паров. Бистро, к счастью, не поддалось моде на строгий и леденящий металл, матовое стекло и неон. Постаревшее и пыльное, с подковообразной стойкой, оно оставалось островком гостеприимства среди сумасшедшей городской толкотни.
Шесть пятнадцать.
Ну вот и он. Ее кольнуло, она с трудом сдержала улыбку. Неужто и она так же изменилась за прошедшие три года? Черты лица, цвет глаз, форма подбородка были теми же, но все казалось угасшим, размякшим, каким-то размазанным. Ведь ему всего лишь тридцать четыре. Нет, тридцать пять. На пять лет больше, чем ей. Как же она могла это позабыть?
Они поцеловались. Сев рядом, он долго разглядывал ее. Наконец произнес:
– Мне кажется, мы с тобой расстались только вчера.
Она солгала:
– Мне тоже, Марк.
– Все такая же: соблазнительная, недоступная, загадочная.
Анн пожала плечами. Ее мутило от дежурных комплиментов. Марк их метал, не задумываясь, словно зерна риса в вольер. Она очень хорошо представляла, какой была на самом деле. Никакой. Ни красивой, ни безобразной. Худая, угловатая, одетая без выдумки и кое-как причесанная брюнетка, с черными, чересчур крупными глазами.
– Как Пьер? – спросил он.
– Хорошо.
– А Эмильен?
Анн допила, поставила стакан и глухо ответила:
– Мили умирает. Обширный рак.
– Что?!
– Да. В прошлом году ее оперировали. Все нормализовалось, она полностью восстановилась. Но в последние три месяца…
Он сдвинул брови, уголки губ его опустились.
– Это ужасно, – сказал он. – Сама она в курсе?
– Не совсем. Благодаря микстурам, которыми ее пичкают с утра до вечера.
– Бедная Эмильен. Я не могу в это поверить. Пьер, должно быть, в отчаянии… Ты помнишь, тогда в Риме…
– Я ничего не забыла, – сказала она.
И ей вдруг показалось, что время повернуло вспять. В груди защемило, свет перед глазами завибрировал и поплыл. Подавляя морок, она поинтересовалась:
– Ты-то как?
– Все там же, в электронике. Работенка для чокнутых. Все время хочется спать.
– В Париж надолго?
– Надеюсь, навсегда.
– А как же Канада?
– Трех лет в Монреале более чем достаточно. Руководство перевело меня во Францию. Теперь буду мотаться туда-сюда. Вернулся на прошлой неделе. Сразу же подумал о тебе.
Услышав по телефону знакомый голос, Анн было решила, что ей мерещится.
– Все еще холост? – спросила она весело.
– Да, а ты?
– Ну что за вопрос? – откликнулась она. – Конечно.
Они молча переглянулись, явно довольные друг другом.
– Так хорошо снова тебя видеть, – сказал Марк. – Знаешь, там я часто думал о тебе.
– Мог бы написать.
– Ты никогда не читала моих писем.
Анн не ответила. Еще стаканчик белого вина – для нее, ему – чистое виски. Сидя бок о бок с Марком, она по-настоящему, без лукавства, отогревалась его дружелюбием. Он взял ее за руку.
– Надо идти, – сказала она. – Меня ждет Мили.
– Мне хотелось бы ее увидеть. Очень.
– Приходи к нам в следующую среду. Пообедаем.
– Ты считаешь, это возможно?
Он вышел вместе с нею. На фасады сквозь неподвижный, теплый воздух стекало тусклое октябрьское солнце. Большинство прохожих – все еще без пальто. Дом от бистро находился в десяти минутах пешком. Они шли к набережной, по рю де ля Сэн. Анн – широким мальчишеским шагом и, чтобы идти еще быстрее, временами спускалась с тротуара. Марк не отставал. На углу рю Жак-Кало она остановилась:
– Ну что, Марк, до среды?
Он еще раз поцеловал ее. В обе щеки. Ей вспомнился этот знакомый запах: табака, смешанного с легким ароматом туалетной воды. Никакого трепета. Пожатие руки, искренний взгляд – старший брат, не более.
Анн позабыла про него, как только ступила на лестницу. Три пролета, затянутых красным, истертым до основы ковром.
Луиза собиралась уходить:
– Я все выгладила, мадмуазель. Утюг совсем не нагревается, надо отнести в ремонт. Я вам больше не нужна? Ну тогда – до завтра.
Анн отворила дверь в гостиную. Отец, сидя возле бюро эпохи Людовика XVI с карандашом в руке, решал кроссворд. Из радиоприемника на комоде лилась тихая музыка.
– Как Мили? – спросила Анн.
– Очень хорошо, – рассеянно ответил Пьер. – Спокойна. Проспала почти всю вторую половину дня. Что нового в издательстве?
– Ничего. Каролю заболел. Это слегка усложняет мою жизнь. Да, мне позвонил Марк. Он снова в Париже.
– Хм, вот как?
– Я только что его видела.
Лицо Пьера посветлело, словно по нему пробежал луч прожектора. Отец до сих пор питал к зятю дружеские чувства, а в душе наверняка сожалел о разводе Анн.
Пьер поднялся и выключил радио. В надежде на беседу? В его голубых, слегка навыкате глазах на крупном гладком лице читалось явное ожидание. Оставив его наедине с неутоленным голодом общения, Анн прошла в комнату.
По всему полу раскиданы иллюстрированные журналы. Анн собрала их. На огромной двуспальной кровати – мешок с костями. Кожа цвета желтого воска, серые растрепанные волосы. И этот взгляд, полный боли, мольбы, нежности. Это же мама. Скелет потянулся к ней:
– Анн, вот и ты… дорогая моя… Они после обеда оставили меня одну… Я несколько раз позвала… никого… Но твой отец говорит невесть что!.. Он меня раздражает… Луиза? Да, Луиза подходила, но она очень болтливая… Все уши мне прожужжала…. Только ты меня и понимаешь…
– Ты почитала?
– Нет. Роман, который ты мне дала, раздражает. А журналы… я их уже все наизусть знаю…
Анн понимала, что все это время мать ждала ее. Она принесла тазик, кувшин с водой, полотенце, губку. Вода медленно полилась на руки больной. Эмильен, сомкнув веки, улыбалась от наслаждения. Внезапно она подняла голову и сказала:
– Обязательно передай отцу, чтобы он больше не надевал этот серый костюм. Я не могу его в нем видеть. Он… он в нем смешон!
– Да, мама.
Капли воды текли с шумом дождя. Как в том фонтане, в Риме. Смех мамы. Она была так весела! Смеялась над соседями в ресторане. Марк говорил: «Эмильен, вы несносны. Осторожнее, половина итальянцев понимают французский». Как и всех вокруг, его покорили фантазии Эмильен. Они были так счастливы вчетвером, в той короткой поездке в Италию. Это Мили предложила отправиться в путешествие и так отпраздновать двадцать четвертую годовщину их свадьбы с Пьером. Две симпатичные супружеские пары вместе бегали по музеям. Никакой разницы в возрасте. К вечеру молодые уставали сильнее стариков. Анн всегда забавляла та идеальная смесь, которую составляли ее родители. Никаких споров. Никаких разногласий в оценке, будь то полотно, блюдо, человек или идея. И ни одного вечера порознь. Никогда. Можно сказать, дышать друг без друга не могли. Ходили одинаково, бок о бок, рука об руку. Стоило Эмильен где-то чуточку задержаться, и Пьер дома уже не находил себе места, терзался наихудшими догадками. Мили имела на него такое влияние, что он ничего не предпринимал, не посоветовавшись с нею. Привычкой спрашивать ее мнение по всякому поводу он побуждал ее к несговорчивости. Без сомнения, втайне он наслаждался своим бытием, подчиненным ей. На самом же деле, властность Эмильен составляла частичку ее очарования. Она всегда знала чего хочет и умела вовремя смягчить свое упрямство юмором и кокетством. Уступали не ее правоте, а скорее – невозможности сопротивляться решительности в ее нежном взоре. Сколько раз приходилось слышать Анн ворчание отца: «Ну, какой галстук мне надеть, Эмильен?» Тогда над этим Анн смеялась вместе с матерью, а сегодня от такого простого воспоминания у нее сжималось сердце. Она всматривалась в изможденное болезнью лицо с впавшими глазницами и ощущала, как тает время. Возможно ли, чтобы всего за несколько месяцев та былая веселая живость превратилась в этакую безобразную озлобленность? Основательно постаревшая за время болезни, Эмильен забыла, что была женщиной. Замечая в дверном проеме Пьера, невольно съеживалась. Словно не могла ему чего-то простить – то ли его хорошего самочувствия и полного лица, то ли жестов, неизменных вот уже тридцать пять лет.
За стеной Пьер включил радио, и до них донеслись звуки героической мелодии.
– Он мне надоел! – простонала Эмильен. – Скажи, чтобы выключил…
– Ты ведь это любишь. Это из Вивальди…
– Вивальди? О, нет! Как ты можешь слушать эту какофонию?..
Анн унесла тазик, попросила отца убавить звук. Каждый вечер в семь она готовила иглу и шприц. Для укола морфия. Эмильен ждала этого момента с явным нетерпением, как гарантию спокойствия на всю ночь, и сама откинула покрывало. Анн склонилась над тощей, помятой белой ягодицей и поискала место. Короткий жест. Эмильен даже не шелохнулась, но когда все закончилось, прошептала:
– Ты должна позвонить доктору Морэну. Попроси его прийти.
– Зачем? Тебе ведь хорошо… Он не даст тебе других лекарств.
– Ты так думаешь?.. – Мили это произнесла тоном послушной девочки.
– Пойду займусь твоим ужином, – сказала Анн.
– Я не голодна…
Анн вышла на кухню и открыла холодильник. Чтобы растормошить аппетит больной, она каждый вечер готовила для нее маленькие забавные сэндвичи. Вот и теперь – срезала тонкую корочку с мякиша, разложила на каждый квадратный ломтик немного колбасы, кружок помидора, лист салата, а сверху на все – каплю горчицы. Снова открыла холодильник, вытащила бутылку «мюскадэ», налила полный стакан и залпом выпила. Ha пороге объявился Пьер.
– Что тебе рассказывал Марк? – спросил он.
– Он очень хотел бы вас увидеть – тебя и маму. Я предложила ему пообедать с нами в среду.
– Ты сказала об этом Мили?
– Нет еще.
– Как она себя поведет?
– Думаю, это доставит ей удовольствие. Она любила Марка.
– Да, но теперь она никого не выносит. Кроме тебя да своего доктора… Если бы ты видела, как она была зла после обеда!
– Это болезнь, папа.
– Да, конечно. Но это так тяжело… Тебя же нет дома весь день, ты не можешь себе представить. Мили стала просто тиранкой… Сегодня утром довела бедную Луизу до слез… Как бы чего и при нем не выкинула.
Анн машинально плеснула в стакан отца белого вина. Тот без единого слова поднес его к губам. Выпил.
Она тоже.
Он выдохнул:
– О, боже мой! Боже мой! Как грустно…
Она разложила сэндвичи на тарелке и вымыла руки. На юбку попало несколько капель воды.
– Папа, – сказала она, вытирая пальцы о тряпку, – тебе нужно сменить костюм.
– Зачем?
– Ты хорошо знаешь, что Мили он не нравится. Впрочем, и не сезон уже.
– Верно. Но, что же мне надеть? Что ты посоветуешь?
– Неважно. Надень шерстяной жилет, коричневый.
– Хорошо…
На десерт для больной было печеное яблоко с джемом из красной смородины. Пьер вернулся на кухню, затянутый в коричневый жилет. Небольшой животик, широкие плечи, наивный и нежный взгляд.
Анн отнесла поднос матери, помогла ей усесться в кровати, подложив под спину подушки. Войдя следом за ней, Пьер ожидал приговора. Эмильен смерила его взглядом, однако ничего не сказала. Заметила ли она перемену? После облегчающего укола лицо ее выглядело мирным. Она поднесла ко рту сэндвич, зубы медленно погрузились в мякиш. Чтобы оторвать кусок, ей пришлось наклонить голову. Она медленно прожевала. Щеки ее порозовели.
– Тебе нравится? – спросила Анн.
– Да, – ответила Эмильен. – Очень вкусно.
Пьер присел на край кровати, нежно, однако искоса посмотрел на жену, опасаясь ее гнева. Потом неловко прилег, ноги его повисли, голова уперлась в подушку. Анн подумала, что он не понимает истинного состояния матери. Ей вдруг показалось, что Эмильен для него не серьезно больна, a просто устала. Отсюда и эти его мужские выходки. Неожиданно он взял ее руку и поднес к губам. Долгий поцелуй, как прежде. Эмильен нахмурилась. Он бережно положил ее руку на покрывало.
– Сегодня после обеда Анн встретила Марка, – сказал он.
Лицо Эмильен осталось безучастным. Ей говорили об ушедшем мире.
– Хм, – буркнула она безразлично. – Он что, в Париже?
– Да, – сказала Анн.
– И как он?
– Все такой же.
– Сколько времени прошло с тех пор? Три года? Четыре?
– Три, мама. Я пригласила его на обед.
Эмильен посмотрела на Анн с любопытством, будто вновь обрела интерес к жизни близких.
– Ты правильно сделала, – сказала она.
И взгляд ее потух. Она не могла больше думать ни о ком, кроме себя. Собственная боль заполняла все, что раньше принадлежало семье. Она отодвинула тарелку, на которой остался один сэндвич. Печеное яблоко даже не попробовала.
– Вам нужно спешить с ужином, – сказала она. – Не то вы опоздаете к началу пьесы.
– Какой пьесы? – спросила Анн.
– Как? Я утром сегодня тебе о ней говорила. По телевизору показывают «Виндзорских проказниц». Должно быть великолепно…
Телевизор стоял в углу на вращающемся столике. В его большом, как у циклопа, матовом глазу отражался свет лампы, стоявшей в изголовье ее кровати.
– Хочешь, я пока новости включу? – спросил Пьер.
– Нет, никаких новостей… Анн, дорогая, поставь мне судно…
Пьер вышел, оставив Анн в комнате. Немного погодя она тоже пришла на кухню. Они поужинали на сервировочном столике. Салат, колбаса. Пьер ел с аппетитом. Анн подумала, что ему можно подавать одно и то же триста шестьдесят пять раз в году и при этом не слышать никаких упреков. Сидя между раковиной и холодильником, он смаковал пресную колбасу, как если бы поглощал паштет из гусиной печени. Ощущал ли он вкус к тому, что ел, чем жил? Не делал ли он все это как обычно, по привычке? Отец выпил большой стакан вина и пробормотал:
– Ты слышала, что сказала Мили? Она рассчитывает подняться, чтобы встретить Марка. У нее такая воля… Она это сделает.
– Нет, папа.
– Но она же чувствует себя лучше…
– Потому что вот уже второй день я делаю ей на укол больше.
Он опустил голову.
Прямота дочери явно привела его в замешательство. Он был готов вынести болезнь лишь при том условии, что Эмильен поправится. Анн собрала тарелки и отнесла их в раковину. Пьер сидел неподвижно, опершись спиной о холодильник. Напротив – большой, белый лакированный шкаф. Внутри – развешанные по ранжиру кастрюли. Помятая крышка от чайника. На радиаторе отопления – забытый Луизой зонтик. И тишина. Когда Анн протирала столик, послышался раздраженный голос матери:
– Вы идете? Начинается!
Они заторопились. По пути в гостиную Анн захватила с собой цветные нитки и канву. Уже больше полугода работала она над гобеленом, сама набросала рисунок и подобрала тона. Ничто так не успокаивало ее, как это кропотливое и захватывающее занятие. Анн подтащила для себя стул. Пьер включил телевизор и уселся в кресло, поближе к Эмильен. На экране появились экстравагантно разряженные актеры. Их лица были сильно вытянуты вверх.
Эмильен простонала:
– Все время одно и то же… Опять Луиза, должно быть, во время уборки трогала телевизор. Она просто несносна!
– Я сейчас все исправлю, – отозвался Пьер и наугад крутанул какие-то ручки. Изображение разорвалось, сузилось, заплясало и вовсе исчезло.
– Ты в этом ничего не смыслишь! – рассердилась Эмильен. – Пусть Анн сделает.
Смущенный и подавленный, он вернулся на свое место. Анн потрогала ручки с выверенной точностью мастера-часовщика. Изображение тут же вернулось на место, стал четким и звук. На сцене появился Фальстаф – с красной рожей и толстым брюхом, колоритный, грубый, трусливый и болтливый. Эмильен внимательно следила за развитием событий, а Пьер сжимал кончики ее пальцев. Не мог он смотреть спектакль, не держа в своих руках руку жены, – между ними это было ритуалом, ничему не соответсвующим обрядом. В фосфоресцирующем полумраке мебель образовала круг – здесь ничего не двигали уже тридцать пять лет. Анн всегда помнила и этот комод в стиле Людовика XVI с отколотыми кусочками мрамора по краям, и две полуразвалившиеся качалки времен Людовика XV, кресло с резной спинкой, драпированное кремовым велюром, картину, на которой изображена женщина, занимающаяся у открытого окна своими волосами.
– Тебе хорошо, мама? – прошептала Анн.
– Очень хорошо, – ответила Эмильен. – Но как шумят эти актеры, как они суетятся…
Опустошенная, она смежила веки и мгновение спустя, как обычно, уже спала. Казалось, чем большее удовольствие доставляла ей телепередача, тем меньше противилась она ее гипнотическому воздействию. Прядь волос на лбу, спокойное дыхание. Анн взглянула на отца. Ей показалось, что и он поддался дреме, голова его склонилась на грудь. Вдруг, словно пронзенный электрическим током, он очнулся, вытаращил глаза и вытянул шею. Так и просопротивлялся он весь первый акт. Во втором акте, во время затянувшейся тирады горожанина по имени Хью,[1]1
Неточность автора: во втором акте комедии Уильяма Шекспира «Виндзорские проказницы» длинный монолог произносит Фрэнк Форд, а не пастор Хью Эванс. – Прим. ред.
[Закрыть] он, прикрыв глаза и оттопырив губу, все же уснул окончательно. A на светящемся экране напротив этой отсутствующей пары продолжали горланить и жестикулировать Фальстаф и его пособники. Анн подумала было убавить звук, но малейшее движение могло разбудить мать. И она осталась сидеть, протаскивая иглу через дырочки канвы с нанесенными на нее широкими стилизованными бледными разводами. Когда гобелен будет готов, она покроет им кресло Эмильен. Доживет ли только мать? Анн задала себе этот вопрос, и у нее в груди екнуло. Оторвав взгляд от экрана, посмотрела на родителей, уснувших друг подле друга. Одна – бледная, исхудавшая, второй, чуть дальше – крепкий, цветущий, живой. Одного уже почти нет на этом свете, другой не представляет себе ожидающей его пустоты. «Что мне делать с ним, когда не станет ее?» – с тревогой подумала Анн.
2
Полностью одетый, Пьер сидел на краю ванны и разглядывал свои черные туфли. Блестеть они решительно не желали. Конечно же, следовало сказать Луизе, чтобы та их почистила, но давать указания – какие угодно – было выше его сил. Насколько он любил, чтобы его обслуживали, настолько же и ненавидел командовать. Ему казалось, что навязывая кому-то свою волю, он ранит достоинство этого человека. По меньшей мере, так он сам оправдывал то, что увиливает от домашних хлопот. В прежней, здоровой жизни Эмильен потешалась над этой его неустроенностью. Пьер поднял валявшийся грязный носок и натер им свои ботинки до блеска. Не проще ли так? Он посмотрелся в зеркало над раковиной, и вид собственных выбритых щек наполнил его радостью.
Погода с самого утра была отменная. Желание глотнуть свежего воздуха, ощутить простор, да и просто подвигаться будоражило кровь. Стоило Анн уйти в свою редакцию, Эмильен тут же заснула. Газету Пьер прочел за завтраком. Доктор придет лишь после обеда. Поскольку больную оставлять одну никак нельзя, за ней присмотрит Луиза, а он идет прогуляться.
И упоенный принятым решением, прошел на кухню. Луиза чистила серебряную кружку, которой никогда не пользовались. «Ей бы мои ботинки так же вот начистить», – подумал Пьер с раздражением и решил было все это высказать. Но не выразил прислуге неудовольствие, а сообщил, что сходит вместо нее за покупками.
– Хорошо, мсье. Вот список.
И протянула ему клочок бумаги, на котором Анн нацарапала несколько слов. Филе камбалы для мадам и одну дораду. Но большую, чтобы хватило на обед.
– Я разберусь. Мадам сейчас спит, так что посматривайте за ней время от времени.
– Конечно, мсье.
Луиза протянула ему черную пластиковую сумку для продуктов. Скрепя сердце он взял ее, но тут же трусливо забросил на деревянную полку с облупившейся позолотой, стоявшую перед выходом.
Сутолока рю де ля Сэн тут же отвлекла его. Пьер страстно увлекался историческими анекдотами и потому знал прошлое большинства домов всего квартала. Там, где другие сталкивались всего лишь с безликой современностью, его приветствовали умершие знаменитости: королева Марго в собственных садах; покинутая забывчивая вдова Мольера Арман Бежар; мертвенно-бледный Бодлер с сумасшедшим, чарующим и вместе с тем затравленным взором; Жорж Санд – в мужском одеянии, с огромной задницей и глазами восточной танцовщицы…
Он по привычке заглянул в книжную лавку Коломбье, где, словно призрак в мире иллюзий, царствовала загадочная особа кристальной чистоты – мадам Жиродэ. Эта женщина была вне возраста. Белая кожа, белые волосы, жабо, взгляд – все в ней принадлежало просветительнице, но не продавцу. Знаток Старого Парижа, она без сожаления игнорировала суматоху современной литературы и полностью посвятила себя мелодичным слухам минувшей эпохи.
Пьер поинтересовался, не раздобыла ли она для него ту книжицу о Париже времен развала Империи – «Paris, during the Interesting Month of July, 1815»[2]2
Париж в занимательный месяц июль 1815 г. (англ.).
[Закрыть] пера никому не ведомого англичанина.
– Пока нет, мсье Предай. Но у меня есть все основания надеяться. Одному из моих клиентов в Бордо кажется, что он напал на ее след. Как ваша супруга?
– Ни хуже, ни лучше. Если вам попадется что-то забавное о Париже глазами иностранцев, времен Империи…
– Я ищу, ищу… Вы не желаете взглянуть на этот дневничок времен Революции?
Он нехотя полистал предложенный томик, помялся, порылся в других книгах. Кончилось тем, что он ушел от мадам Жиродэ с пустыми руками.
Пьер поднимался по бульвару Сен-Мишель. Продавцы картин и антиквариата уступали место продуктовым магазинам. На углу рю Бюси перед лотками клубилась толпа домохозяек. В мире внезапно не осталось никого, кроме женщин, поглощенных мыслью о пропитании своих семей. Лишь хмурые лица да зажатые в кулаках кошелки. Перекресток загроможден грузовиками. Пьер медленно шагал по тротуару, огибая шум и толчею. Он нырнул в огромный молочный магазин, и тот укутал его ароматом своих бесчисленных сыров. Ему тут же пригрезились изысканные блюда и с почтением склонившийся к плечу услужливый метрдотель. Как же давно не ходил он с женой в ресторан!..
Первая остановка – в булочной, из нее он вышел со свежим багетом. Была бы Эмильен рядом, непременно оторвала бы горбушку. Мили была одержима манией пожевать – неважно где и неважно что. Словно это «что-то» становилось вкуснее, когда она могла отведать его вне предписанного для этого времени. За столом она могла отказаться от вина, но минуту спустя забирала у него стакан, чтобы хлебнуть глоток-другой. Сколько раз бродили они в воскресные дни по этой улице… Их прогулки всегда заканчивались визитом в цветочную лавку. Эмильен скупала полевые цветы охапками. «Но это же много! – протестовал он. – Что ты со всем этим будешь делать?» По возвращении она молча и проворно распихивала всю эту уйму красок по вазам, и дом разом наполнялся живым дыханием весны, лета, осени. А ее страсть к бриджу… Собирались часто, опять же по воскресеньям, то у себя дома, то у Клардье. В два, а то и в три стола. Всю вторую половину дня с картами в руках. Иногда заигрывались до глубокой ночи. Играли неистово. Эмильен не выносила проигрыши, но при этом совершенно не умела считать деньги. Она была безалаберна от природы. Раз в месяц устраивала грандиозную приборку, после которой сама же и не могла ничего найти.
На рыбном рынке было не протолкнуться. Пьер занял очередь. Его взгляд скользил по рядам снулой рыбы, аккуратно уложенной одна на другую бледными брюшками, с круглыми глазами и открытыми ртами. Вокруг даров моря суетились горластые продавцы с покрасневшими руками. Женщина, стоявшая в очереди перед Пьером, купила морских гребешков, и он украдкой посмотрел на нее. Высокая, тонкая, элегантная, с пепельно-серыми волосами, одета в брюки и бежевую кофточку. В ее профиле сквозила волнующая утонченность. Из магазина она вышла, словно вытекла.
– А чего желаете вы, мсье?
Пьер вздрогнул и машинально заглянул в записку.
– Филе камбалы и одну дораду.
Еще он купил кофе, салат, бутылку минеральной воды и белого вина. Донести все это было ему не по силам и он теперь жалел, что не взял с собой кошелку. Виноторговец ему посочувствовал и дал картонную коробку. Выходя на улицу, Пьер столкнулся с женщиной в бежевой паре и с морскими гребешками. Приглаженная, царственная незнакомка безразлично прошествовала мимо.
В дом Пьер вошел чертовски уставшим, все лицо в испарине. Дойдя до третьего этажа, он подумал, что мог бы захватить несколько цветков для Эмильен. В уличной суматохе это выскочило у него из головы. Теперь вот и ключ в кармане невозможно найти. Кривляясь и гримасничая, подняв одно плечо выше другого, он попытался обшарить себя. В конце концов, чтобы открыть дверь, коробку пришлось поставить на пол.
– Доктор пришел, – оповестила его Луиза.
– Как? – вскрикнул Пьер. – Он ведь должен явиться только после обеда!
Он побарабанил в дверь спальни обычным легким постукиванием. Голос Эмильен, ответившей ему, был ясен и бодр:
– Входи!
Всякий раз, как только приходил ее врач, настроение у нее поднималось. Сидя за круглым столиком на тонкой ножке, доктор Морэн, начинавший лысеть молодой человек в очках и со светлыми бакенбардами, выписывал рецепт. Эмильен – одному богу известно, почему – находила его очень изысканным и симпатичным.
– Почему ты ушел? – спросила она, пока Пьер пожимал руку доктора.
– Я ходил за покупками к обеду.
– Странная идея!
Эмильен сидела в кровати с наброшенной на плечи шалью из белой шерсти. Она так пронзительно посмотрела на него, что Пьер почувствовал, как краснеет. Казалось, все тридцать пять лет совместной жизни она читала его самые потаенные мысли. Однако, стоило ей улыбнуться, и ему сразу же стало легче.
– Доктор, – объявила она, – в следующую среду мы устраиваем дома обед с друзьями. Как вы думаете, могла бы я встать?
– Ну да, мадам, – ответил врач. – Почему бы и нет?
– Только не отменяйте мои уколы. Они мне так помогают.
– Будьте спокойны.
– Когда вы придете в следующий раз?
Голос ее звучал мелодично, но слегка приглушенно, на исхудавшем лице читалось жалкое кокетство. Провожая доктора Морэна до прихожей, Пьер осведомился:
– Вы действительно думаете, что ей можно будет подняться в среду?
– Решительно нет, – ответил доктор, – но если захочет, не мешайте ей.
Пьера услышанное потрясло, хотя другого ответа он не ожидал. А когда вернулся к Эмильен, та сказала:
– Наш доктор просто прелесть, сам сделал мне укол!
Появилась Анн, и Пьеру стало легче. Дочь показывала ему пример смелости в притворстве. Каждодневная ложь рядом с ней становилась легкой, можно было не задумываться, а просто подчиняться правилам игры. Эмильен с сияющими глазами повторила все, что сказал ей доктор. Анн сделала вид, что ее это сильно обрадовало:
– Вот видишь, Мили, тебе лучше. Впрочем, это нормально. Просто тебя утомила постель.
Она очень спешила – через два часа у нее была назначена встреча. Луиза принесла приготовленное на пару филе мерлана.
– Филе камбалы не было, – виновато объяснил Пьер. – Вот я и взял…
Никто и не протестовал, он напрасно беспокоился. Дурацкая привычка делать из мухи слона… Пока Эмильен кромсала рыбу, Пьер и Анн прошли в гостиную. Они всегда обедали здесь, за круглым столом у окна. Столовой, широкий дверной проем которой соединял ее с гостиной, не пользовались с тех пор, как заболела Эмильен. Шесть стульев со спинками из рыжеватой кожи, выстроившиеся вдоль стены, напоминали о счастливом и навсегда ушедшем времени.
Луиза превзошла саму себя. От дорады, запеченной в духовом шкафу, захватывало дух. Пьер выпил бокал вина, положил себе еще кусочек рыбы и сказал:
– Анн, неужто я и в самом деле обязан явиться туда в пять часов? Пожалуй, позвоню и скажу, что заболел.
– Вот уж нет! Чтобы добиться этого визита, Клардье пришлось потратить немало здоровья. Хотя бы из уважения к его хлопотам ты не имеешь права отказаться от приглашения – да еще в последнюю минуту. К тому же тебе могут предложить что-нибудь интересное.
– Сомневаюсь я.
– Как ты можешь об этом знать заранее?
Он грустно улыбнулся. Вот уже полгода, с июня, он безуспешно искал хоть какое-нибудь занятие. Кому он нужен в его-то возрасте? Последнее место он потерял потому, что бюро статистики, где он служил на полставки, закрылось. К счастью, у Эмильен было отложено немного денег, полученных по завещанию от матери. Они с грехом пополам перебивались на проценты с этого капитала, вложив одну половину в ценные бумаги, вторую – в доходный дом. К тому же с началом года Анн повысили в должности.
– Ты знаешь, папа, – вновь заговорила она, – мне кажется, в последнее время ты все пустил на самотек. Ты не можешь и дальше вот так ничего не делать.
– Но, дорогая моя, – тихо ответил он, – я конченый человек.
– Ты? Да ты в отличной форме!
– Внешне – может быть… А вот внутри… Я ощущаю себя старым, уставшим и потрепанным. С тех пор, как Мили заболела, мне ничего не хочется.
Жалуясь дочери, он получал прямо-таки патологическое удовольствие. Словно сбрасывал с себя одежды и зализывал прежде скрытые от глаз раны. Чем и вызывал гнев Анн.
– Прошу тебя, папа! Не будь беднее, чем ты есть на самом деле. Поверь, мне тоже не сладко, но я держусь.
– Это по молодости.
– Пойми, ты обязан пойти на эту встречу.
– Хорошо, хорошо, пойду… – Он помялся и спросил: – Как мне одеться?
– Как есть, ничего не придумывай. Сегодня вечером я дома не ужинаю.
Отец посмотрел на нее с удивлением:
– Куда ты идешь?
– На концерт, с друзьями.
– А как же укол Мили?
– Я вернусь как обычно, к половине седьмого. – Она взглянула на часы и закончила: – Все, убегаю.
– Фруктов не поешь?
– Некогда!
Он смотрел, как она поднималась. Словно внутри нее распрямлялась стальная пружинка. И вся она была такая живая, стройная. Сколько же в этой хрупкой фигурке энергии…
Из-за двери донесся голос Эмильен:
– Анн, дорогая, поправь мне подушки.
– В точности то, чего я и боялся, – сказал он. – Смехотворная ставка! И никому не нужная оценка продаж. Как будто в оптовой торговле канцелярскими товарами есть нечто новое! Да все я об этом знаю! Как говорится, продажа с доставкой на дом! Я за все их поблагодарил и отказался.
– Ты прав, – поддержала его Эмильен.
Анн, только что сделав матери укол, решение отца не осудила, но и не одобрила. Правда, он об этом и не просил. Ему было бы несравненно сложнее, получи он предложение чуточку заманчивее. Но ничто не пугало его более возможных перемен. Для него предпочтительнее пусть и паршивое, но «статус кво», нежели привлекательная, но авантюра. Истинным его призванием было находиться возле Мили. И как Анн этого не поймет? Но она понимала и теперь улыбнулась ему. Он ее поцеловал. Победа!..
