Текст книги "Первая страсть"
Автор книги: Анри де Ренье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
XXIX
Андре Моваль уезжал в четыре часа. Утром он уложил свои вещи. Накануне он в последний раз встретился с Жерменой в павильоне. Их прощание было пылким и нежным, и Андре любовно всматривался в дорогое лицо своей возлюбленной. Выходя из-за стола, она нежно оперлась о его руку при переходе в гостиную. Г-н де Нанселль был углублен в чтение газет, Жермена, развалившись, курила. Андре говорил мало. Время от времени он подходил к окну. Серое и мягкое небо отражалось в водоеме. Несколько пожелтевших листьев покрывали пятнами гладь воды. Стоял нежный осенний день. Андре было грустно. Ему было жаль уезжать из Буамартена. Все получало в его глазах новую ценность: мебель в гостиной, где в день его приезда Жермена нежно погладила его по руке, как бы давая ему понять, что напрасны все их благоразумные намерения; парк, листва которого виднелась в окна, – все трогало его. Он думал с благосклонностью даже о прислуге этого дома: об Эмиле, камердинере, приходившем будить его по утрам, об Этьеннетте, горничной, встречаемой им в коридоре, когда она выходила из комнаты г-жи де Нанселль и так смешно старалась подражать манерам своей госпожи.
Между тем, посмотрев на свои часы и отложив газеты, г-н де Нанселль поднялся. Он прошелся по террасе и сказал, возвращаясь, Андре:
– Эге! Мне кажется, у нас сегодня к вечеру будет дождь. А пока я пойду пройдусь немного. Я вернусь, чтобы проститься с вами, месье Моваль. Я распорядился, чтобы экипаж был готов к четырем часам. Не желаете ли вы прогуляться, месье Моваль?
Г-жа де Нанселль вмешалась:
– Слушайте, Огюст, не увлекайтесь так прогулками. Ступайте к своему тиру. Господин Моваль извинит вас… и прикажите развести огонь. Сегодня свежо, и я мерзну.
Эти последние часы, которые Андре и Жермене пришлось провести вместе, были сладостны. Слуга положил в камин мелких веточек. Они весело сверкали с отрывистым треском. Время от времени Андре оживлял их, подбрасывая нового хвороста. Жермена и он молчали.
Они сидели рядом, Жермена опустила свою руку в руку молодого человека.
Часы пробили три.
– Еще один час!
Они произнесли эти слова одновременно.
Андре склонил голову к Жермене. Они поцеловались. Андре прошептал:
– Будешь ли ты всегда любить меня, Жермена?
– Я люблю тебя, радость моя.
И они замолкли, прислушиваясь к маятнику часов. Спустя некоторое время Жермена проговорила:
– Вот видишь, Андре, я была права, пригласив тебя в Буамартен. Все обошлось как нельзя лучше.
Они засмеялись. Их молодой, веселый и задорный смех наполнил тихую гостиную торжеством их безнаказанности. Жермена обняла Андре за шею. Она продолжала:
– И подумать только, что я колебалась и что, решившись, я написала тебе то нелепое письмо. А ведь ты бы, пожалуй, покорился тому, чего я требовала от тебя, трусишка! Да, в сущности, ты – как Дюмэн, ты – как все мужчины. Какие же вы все осторожные! А я верю в свою звезду, приведшую меня к встрече с тобой, в свою звезду, которая всюду покровительствовала мне. Теперь ты видишь, что ничего не случается, трус!
И они снова обнялись со смехом.
Когда часы пробили половину, Андре поднялся.
– У тебя совершенно растрепалась прическа, Жермена, берегись!
Жермена направилась к зеркалу.
– Правда. К счастью, я не нуждаюсь в горничной для того, чтобы перечесаться.
И она прибавила:
– А то бы я часто не знала, что мне делать. Каково бы мне приходилось на улице Кассини, на бульваре Бертье, да и в павильоне?.. Но мне кажется, что я слышу экипаж. Ну, прощай, Андре.
– Прощай, Жермена.
И, стоя посреди гостиной, они в последний раз поцеловали друг друга в губы.
Когда вещи были уложены на брэк, Андре посмотрел на свои часы.
– Десять минут пятого. Не могу же я уехать, не простившись с господином де Нанселлем…
Они подождали еще пять минут.
– Посмотрим с террасы, не идет ли он. Вы успеете, Андре, кучер погонит лошадей. Ах, вот и он!
Г-н де Нанселль поднимался на крыльцо:
– Я немного опоздал; извините меня, но у меня сегодня была удивительно верная рука, а потом, когда я возвращался с тира, мне захотелось пройти в павильон, чтобы посмотреть, не забыли ли вы чего, молодой человек.
Г-н де Нанселль закашлялся. Он вытер лоб своей длинной рукой. Он, очевидно, быстро шел, потому что слегка задыхался. Он заговорил снова, обернувшись к своей жене:
– Ах, кстати, Жермена, вам следовало бы запретить вашей горничной носить точно такие же черепаховые шпильки, как ваши. Вот посмотрите, что я нашел в павильоне на диване.
Он порылся у себя в кармане. Андре подумал, что Жермена упадет в обморок, до того она была бледна. У нее не хватило сил протянуть руку, чтобы взять шпильку, которая упала на ступеньку крыльца и разбилась. Андре поднял глаза на г-на де Нанселля. Тот медленно оттолкнул ногой осколки черепахи. Его длинное худое лицо было непроницаемо, и Андре услышал, как он проговорил своим обычным голосом:
– Вам осталась самая малость времени, месье Моваль, если вы не хотите опоздать на поезд.
XXX
Неделя, последовавшая за возвращением Андре Моваля в Париж, была для него неделею мучения. Мать, обнимая его, была убита его нехорошим видом. Г-н Моваль сам заметил это, но несколько возгордился. Неужели эта маленькая де Нанселль так удачно взялась за дело? Он столько не просил от нее; виданное ли это дело, чтобы к родным отсылали мальчика в подобном виде? Бедному де Нанселлю приходилось туго, и г-н Моваль смеялся про себя над супружескими невзгодами своего друга юности, о которых он догадывался. Вот экзамен Андре подвергался некоторому риску. Молодчик-то, должно быть, не особенно готовился к нему во время своего пребывания в Буамартене. Ну, благодаря хлопотам г-жи де Жамбер как-нибудь он вывернется. К тому же г-н дю Вердон де Ла Минагьер обещал также замолвить за него словечко одному из своих родственников, имевших связи в университете. Пусть хоть на что-нибудь пригодятся столь дурные служащие в Мореходном Обществе. Что до г-жи Моваль, то она не осмеливалась расспрашивать сына о причине его беспокойства и тревоги.
В самом деле, Андре жил, беспрестанно мучаясь. Что произошло после его отъезда из Буамартена? Он не мог и думать о том, чтобы писать, а Жермена молчала. В первые дни он ждал секундантов г-на де Нанселля. Так как они не являлись, то Андре приходилось теряться в догадках. Он целыми часами обсуждал поведение г-на де Нанселля, так что в конце концов он переставал думать о Жермене. Г-н де Нанселль занимал все его мысли. Знал ли г-н де Нанселль или не знал?
Поверил ли в самом деле г-н де Нанселль, что шпилька, найденная им в павильоне, принадлежала горничной его жены? Тогда почему он показал жене эту шпильку при Андре? Подобный образ действий заставлял предполагать со стороны г-на де Нанселля известную ревность, а также и то, что, не будучи уверенным в связи, существовавшей между Жерменой и Андре, он, тем не менее, заметил их взаимную склонность. В таком случае г-ну де Нанселлю просто хотелось предупредить свою жену, что этот мальчик, ухаживавший за ней, по-своему умел утешаться в ее неприступности. Но тогда смущение Жермены стоило признания, но признания в простом чувстве, не доказывавшем еще, что она была виновата. Впрочем, открыв это чувство жены, г-н де Нанселль, вероятно, удалит от нее того, кто ей его внушал.
Давно ли было известно г-ну де Нанселлю об отношениях Жермены и Андре?.. Значит, г-н де Нанселль был покладистым мужем? Разрешая своей жене пригласить Андре Моваля в Буамартен, знал ли он, что Андре был ее любовником? Бывают мужья, которые по равнодушию или по любви доходят до подобной снисходительной самоотверженности, но бывают также и такие, которые, если и соглашаются быть обманутыми, то не хотят, чтобы это происходило без отмщения, и обращаются к иронии за возмещением своей обиды… Принадлежал ли г-н де Нанселль к числу этих последних? Если принять это предположение, то некоторые поступки г-на де Нанселля объяснялись довольно легко, и прежде всего это внезапное стремление к тому, чтобы стать первым стрелком из пистолета. Действуя таким образом, он давал понять, что если он и допускал многое, то допускал не из трусости и не из страха: его искусство обеспечивало ему, в случае дуэли, полное превосходство над противником. Так же объяснялось и то, почему г-н де Нанселль захотел хоть раз свести Андре в тир и показать ему, с какой уверенностью он всаживает пулю в чучело или в цель. При этой гипотезе история со шпилькой принимала тот же смысл. Она обозначала: «Обманывайте меня, если хотите, но делайте это с осторожностью и благоразумием. Я хочу, чтобы вы знали, что мне все известно, но я не хочу делать такого вида, как будто бы я знаю. Я не хочу, чтобы вы думали, будто обманываете меня, потому что я пользуюсь преимуществом показать вам, что я не обманут».
Эти догадки совсем не успокаивали Андре Моваля. Самым вероятным было то, что после его отъезда в Буамартене произошла ужасная сцена. Чем окончилась она? Разлукой, разводом? Простит ли г-н де Нанселль? При каких условиях? Наименьшее, чего он потребует, – это, чтобы Жермена порвала со своим любовником. Устоит ли она? Принесет ли она любовь в жертву своему положению в свете? Не будет ли она сердиться на него, Андре, за затруднительные обстоятельства, в которые она попала из-за него? Будет ли она любить его всегда, по-прежнему, несмотря ни на что, несмотря на разлуку с ним?
Разлука с нею! Эта мысль наполняла его отчаянием и гневом. Она – это было ее тело, ее лицо, ее уста. Андре страдал. Все, что составляло наслаждение его рук, его губ, его глаз, все это будет лишь воспоминанием, мучительным и тщетным образом. Жермена будет по-прежнему любить его, но он больше не увидит ее. Ах, быть любимым хотя бы таким образом – показалось бы ему восхитительным и желанным прежде, когда на морском берегу в Морга он растроганно плакал, думая о г-же де Нанселль, когда ему казалась неоценимым счастьем одна только возможность говорить с ней, слушать ее, когда он желал только одного: безмолвно любить ее!.. Но то время было далеко… С тех пор все изменилось. Он познал обладание тем, что тогда ему казалось недостижимым. Он согрел свои руки около пламени, прежде бывшего для него лишь отдаленным сиянием, и теплота его пронизала все его существо. А теперь простая прихоть случая разбросала все головешки этого костра!
Он, так гордившийся своею молодостью, этой молодостью, привлекшей к нему Жермену, давшей ему силу сжимать ее в своих объятиях, зажегшей в нем все эти желания, он проклинал теперь ее! Благодаря ей он был теперь бессилен перед событиями. Он не мог вмешаться в них. Она отстраняла его от них. Он мог лишь ждать, ждать, ждать. И чего ждать? Даже если Жермена покинет своего мужа, г-н Моваль никогда не согласится на то, чтобы его сын женился на разведенной. А что он такое, чтобы делать по-своему? Он был чем-то неопределенным – молодым человеком без Положения, без карьеры, без денег. Даже если бы Жермена согласилась разделить с ним жизнь, что мог бы предложить он ей, привыкшей к существованию покойному и изнеженному? Ничего, даже приюта в одной из тех отдаленных стран, о которых он столь часто мечтал, экзотические и причудливые названия которых так часто раздавались в его ушах, произносимые г-ном Мовалем, и о которых он иногда говорил Жермене, когда, лежа вдвоем на диване в павильоне, они мечтали о тихом убежище в одном из затерянных уголков огромного мира!
Прошла ровно неделя с того дня, как Андре покинул Буамартен, а он по-прежнему не получал известий от Жермены. Несколько раз в день он спрашивал у привратницы, не приходило ли письмо на его имя. Всякий раз отрицательный ответ увеличивал его муку. Тогда он подымался к себе в комнату и запирался там под тем предлогом, что занимается, или принимался бесцельно ходить по улицам. Он шел, сам не зная, куда он направляется. Так он добрел до улицы Кассини. Его привела туда машинальная и инстинктивная привычка. Очевидно, мастерская Антуана де Берсена была сдана. Андре давно перестал думать о своем друге. Вдруг он растроганно и с нежностью подумал о художнике. Берсен также страдал из-за Жермены де Нанселль. Она была из тех, которые не забываются, хотя Берсен не узнал ни ее прелестного тела, ни ее страстных объятий, ни ее пылких поцелуев. Тогда как он…
Андре Моваль медленными шагами проходил по Люксембургскому саду. Несколько порыжевших листьев катилось по аллеям. Цветом своим они напоминали шерсть Гектора, сеттера Антуана. Где был Берсен? А то осеннее утро, когда он, вернувшись из Варанжевилля, застал художника за наброском в этом саду? И то, что говорил в тот день Берсен, внезапно пришло ему на ум. Берсен, – вспоминал Андре, – говорил с ним о женщинах. И Андре снова слышал насмешливый голос друга, говоривший ему: «О женщинах говорят, что они ищут приключений, романтики, – как бы не так! Все, чего они хотят, это уверенности в том, что завтра будет походить на сегодня. Правда, у них бывают минуты безрассудства, но они непродолжительны. В сущности, все они благоразумные домоседки. Они любят уют и из-за него примиряются со многим».
Мысль, что Жермена согласится не видеться более с ним для того, чтобы спасти свой покой, кольнула его в сердце. Но нет, Жермена не из таких. Он оклеветал ее. Нельзя быть такою, любя, и будучи Жерменой! И Андре снова видел порыв, бросавший к нему молодую женщину, заставлявший ее пренебрегать всеми опасностями, для того чтобы принадлежать ему, видел ту пылкую и смелую Жермену, которая весело и бесстрашно стремилась в его объятия, – Жермену, пробиравшуюся в павильон в парке, Жермену, усталую и обнаженную, поправлявшую перед старым зеркалом свою растрепанную прическу, втыкая в нее свои длинные черепаховые шпильки и наполовину повернув голову к своему любовнику.
При этом воспоминании Андре Моваль вздрогнул и закрыл глаза, чтобы удержать в них сладострастный образ, вызванный им; затем он медленно направился к решетке фонтана Медичи. У края зеркальной поверхности темной воды грубая скала давала приют в своей пещере Нимфе и Пастуху. Эти герои старого мифа познали также желание, побуждающее тела обниматься, руки – сплетаться, уста – соединяться, заставляющее любовников искать мягкости кроватей или нежности мха, убежища в запертых комнатах или приюта в гротах и заставляющее их забывать о Полифеме, стерегущем их, и в конце концов – увы! – настигающем их, чем бы этот Полифем ни грозил им: тяжелой скалой или простой черепаховой шпилькой.
Андре Моваль неожиданно вздрогнул. Чья-то рука опустилась на его плечо. Он обернулся: перед ним стоял Эли Древе:
– Ну, старина, ты чего тут шляешься? Я рад, что встретил тебя. Я хотел зайти к тебе как-нибудь на днях. Мы совсем не видимся больше… Хорошо ли ты провел каникулы? У тебя неважный вид… Что с тобой?
Андре Моваль посмотрел на Древе. Насмешливые глаза Древе дружелюбно смотрели на него. Он чуть было не открылся Древе. Тот продолжал:
– Чем могу я быть тебе полезным? Не надо ли мне еще раз написать тебе, что мне нужны деньги, дабы ты разжалобил свою мамашу судьбой бедняжки Древе?
Андре силился улыбнуться. Древе заговорил снова:
– Нет, не то? Тогда… любовные невзгоды?
Андре отрицательно покачал головой.
– Ну, тем лучше для тебя; но раз ты ничего не хочешь мне сказать, я буду тебе говорить о себе. Заметь, дорогой мой, что недостаток доверия с твоей стороны вынуждает меня к подобным излияниям. Впрочем, ты прав, оставаясь скромным. Твои любовные приключения занимают одного тебя, тогда как мои принадлежат потомству. Итак, я начинаю. Ты – мой поверенный. Впоследствии, когда я стану знаменитым, люди придут интервьюировать тебя.
Болезненное самолюбие Древе часто заставляло его гаерничать:
– Так вот, дорогой мой, я поджидаю женщину. Марк-Антуан де Кердран дал мне отпуск на сегодня после обеда. Это никогда не срывается, если у меня свидание. В нем есть уважение к любви, как он говорит. Итак, я жду женщину, и женщину, которую ты знаешь. Вот угадай-ка.
Андре Моваль сделал равнодушное движение.
– И эта женщина, мой друг, не кто иная, как знаменитая Алиса Ланкеро, бывшая возлюбленная Антуана де Берсена!
Эли Древе остановился на мгновение, чтобы посудить о действии, произведенном подобным сообщением.
– Да, сама Алиса Ланкеро. Когда Берсен ее бросил, она сначала вернулась в свою семью. Там она здорово скучала, так что снова убежала оттуда и поступила в качестве продавщицы к некоей мадемуазель Ванов, имеющей лавку редкостей на улице Вернейль. А эта мадемуазель Ванов – тип особенный. Вся ее торговля только для виду. Оказывается, у нее устраиваются свидания, и встречаются не мужчины с женщинами… Но я покидаю тебя. Вон Алиса. До свиданья, старина, до свиданья!
И Андре Моваль увидел, как Эли Древе широко зашагал по саду.
Было приблизительно пять часов, когда Андре вернулся на улицу Бо-з-Ар. Он издали увидел, как привратница, стоявшая у двери, удалилась к себе в привратницкую. Его сердце сильно забилось:
– Вот тут вам письмо, месье Андре. И несколько тоже господину Мовалю. Не передадите ли вы их ему? Тут поднялся такой ветер, что я не успела передать их.
И привратница подала Андре всю пачку.
На одном из конвертов Андре заметил штемпель Буамартена и узнал почерк Жермены. У него подкосились ноги, он подумал, что упадет, и присел на бархатный диванчик, стоявший на площадке лестницы. Дрожавшими руками он разорвал печать.
«Андре!
Я провела ужасную неделю, Андре, – ничто никогда не сотрет воспоминания об этих мучительных днях. До какого безумия довела нас наша неосторожность! Я ни в чем не упрекаю тебя, Андре, но глаза мои открылись, и мной овладел страх, да, низкий, подлый, жалкий страх. Ах! Я не храбра, не надо на меня за это сердиться, уж я такова.
Теперь я спасена. Я спасет, но силы оставили меня. Я спасена, но обязана этим не себе, а Жаку Дюмэну. Его преданность, ловкость и участие изумительны. Он поговорил с господином де Нанселлем. Он оправдал меня в его глазах. Мой муж думает теперь, что шпилька принадлежала мне, но он думает также, и в этом его убедил Дюмэн, что эту шпильку, найденную тобой в саду или в гостиной, где она, вероятно, выпала из моих волос так, что я этого не заметила, ты оставил на память, так как ты влюблен в меня, но влюблен скорее по-детски, чем страстно, раз ты сам позабыл на диване в павильоне свою покражу…»
Андре перевернул страницу.
«…Тем не менее мне пришлось признаться, чтобы объяснить мое смущение, в том, что я – неравнодушна к тебе и что поэтому-то я пришла в такое смятение. Да, мне пришлось согласиться, что для меня лучше перестать видеться с тобой.
Мне нужно сделать тебе, Андре, еще одно признание в том, что согласилась на эту необходимость почти с облегчением. Не сердись на меня слишком за то, что я принуждена теперь говорить тебе; но я вышла разбитой и побежденной из этой житейской борьбы. Во мне что-то надломилось. Я напугана, я так напугана. Теперь я была бы не в силах рисковать всем тем, чем я рисковала для того, чтобы принадлежать тебе. Теперь между нами был бы страх. Мы не могли бы больше быть одни, принадлежа друг другу.
Ах, Андре, нашему прекрасному времени пришел конец, но восхитительное воспоминание о нем останется во мне. И я оплакиваю это воспоминание, посылая тебе это прости твоей любви, это прости твоей молодости. Она поможет тебе позабыть меня, о чем я прошу и умоляю тебя.
Прощай, Андре. Я больше не могу держать пера. Я – слаба. Я пищу тебе в той гостиной, где в последний раз я вкусила твои любимые уста, перед тем камином, где так радостно сверкала первая осенняя вязанка дров. Теперь от нее остался один только пепел, но я храню в своих глазах отблеск ее пламени.
Жермена.
P. S. Тотчас же после отъезда Сен-Савенов мы сами уедем на юг и проведем часть зимы в Болье, на вилле Жака Дюмэна, а оттуда, весной, мы поедем в Италию. – Ж.».
Андре Моваль опустил письмо. Одна только мысль занимала его. Он не увидит больше Жермены. Образ молодой женщины предстал перед его глазами с необычайной четкостью. Жермена была тут, перед ним. Он мог бы коснуться ее. Она собиралась заговорить с ним. Но нет, он никогда более не почувствует сладости ее губ на своих губах! Он никогда более не услышит ее голоса! Понемногу даже ее образ утратит свои очертания. Он сделается неясным и как бы отдаленным. Он рассеется во что-то смутное. Андре не испытывал ни гнева, ни грусти, ни страдания. Ему лишь казалось, что часть его существа отделилась от него. Он более не был Андре Мовалем, которым был еще некоторое время тому назад. За исключением этого странного впечатления, он не испытывал ничего особенного. Он мог бы встать, пойти, заговорить. Он поднял одно из других писем пачки, которое свалилось с диванчика, и машинально прочел адрес: «Господину Александру Мовалю, помощнику директора Мореходного Общества»… Затем он подумал о пароходе, о китайце с косой, об очень большом дереве… о черепахе…
Шум чьих-то шагов, спускавшихся с лестницы, вывел его из оцепенения; в то же время чей-то голос обратился к нему:
– Ах, это ты, Андре!
Перед ним стоял г-н Моваль. У него был очень взволнованный и вместе с тем важный вид.
– Андре, я должен сообщить тебе печальную весть. Дядя Гюбер…
Андре смотрел на отца и, казалось, не понимал, что отец обращается к нему. Г-н Моваль продолжал:
– Да, несчастного только что сразил апоплексический удар. Мне пришли объявить об этом в контору. Тогда я зашел домой, чтобы предупредить твою мать. Моего бедного брата нашли на кухне, наряженным в форму прусского офицера. В таком-то наряде он умер… старый маджентский солдат. Он был совершенно сумасшедшим. Я избавляю тебя от подробностей, Андре. Ах, я узнал о нем такие вещи! Он жил со своей прислугой, какой-то судомойкой, осмелившейся прийти ко мне в контору. Я не хочу, чтобы твоя мать шла туда. Я сам отправлюсь туда. Ступай к ней…
Андре слушал г-на Моваля, опустив голову. Г-н Моваль продолжал:
– Ты слышишь меня?.. Ну прощай.
И г-н Моваль застегнул свой сюртук как человек, взявшийся за тяжелую обязанность и решившийся довести ее до конца.
Когда г-н Моваль закрыл за собой дверь, Андре, оставшись один, испытал странное ощущение. Он чувствовал, как будто чья-то рука сжимала его горло. Вдруг его глаза сделались влажными, дрожь пробежала по всему телу, и он упал на колени, уткнувшись лбом в диванчик. Он плакал; он плакал долго всем своим существом, всем своим отчаянием, всей своей юностью; но не сожаление о смерти дяди Гюбера заставляло проливать эти слезы, то была мука его разбитой любви, то было желание увидеть лицо, которого он больше никогда не увидит, то была Жермена, погибшая для него Жермена, Жермена, чье имя, жгучее, как огонь, и более горькое, чем пепел, срывалось с его губ.
