Текст книги "Первая страсть"
Автор книги: Анри де Ренье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)
Эпилог
Когда Андре Моваль открыл глаза, комнату наполнял неясный синеватый свет. Казалось, какой-то воздушный опал растворялся меж четырех стен, побеленных известью. Неуверенной рукой Андре достал часы, висевшие на гвоздике. Они показывали немного более четырех часов. Андре сразу сел, затем, приподняв занавеску, служившую защитой от москитов, поставил ноги на ковер. В эти жаркие ночи он спал совершенно обнаженным под кисейным пологом. И в таком-то виде он увидал себя в небольшом зеркале, висевшем над диваном, на который он сложил перед сном свою полотняную одежду. Он наскоро оделся, отложив на позднейшее время более полный туалет. Ему нельзя было терять времени, если он хотел воспользоваться относительной свежестью рассвета. Термометр накануне показывал 39 градусов, и сегодняшний день будет такой же жаркий.
Надев брюки поверх мягкой сорочки, Андре Моваль слегка пригладил волосы щеткой, смотря на географическую карту, пришпиленную к стене. Его глаза проблуждали по ней одно мгновение, затем остановились на одной точке. Этот черный кружочек изображал то место, где он находился в ту минуту. Он вполголоса повторил себе имя, написанное на бумаге: «Будрум, Будрум!» Это звучало глухо, как барабан, и дрожало, как ропот пчел, жужжащих вокруг кисти ягод. Будрум! Да, он – Андре Моваль, парижанин, он находился в Будруме, маленьком турецком порту Малоазиатского побережья, и представлял собой он, такой хрупкий, мощную французскую компанию – Мореходное Общество.
Андре Моваль повязал себе галстук. Правда, его отец всегда мечтал для него о постах в дальних странах, дипломатических или консульских, но этот не имел официального характера, хотя это большое азиатское поселение и было в древности не более и не менее как знаменитым Галикарнасом [35]35
Галикарнас – город в Малой Азии (ныне Бодрум, Турция), столица Карии. Гробница сатрапа Карии Мавсола (сер. IV в. до н. э., арх. Пифей и Сатир, скульпторы Скопас и др.), воздвигнутая его вдовой Артемисией, считалась в древности одним из семи чудес света.
[Закрыть]и гордилось одним из семи чудес света – знаменитой гробницей, воздвигнутой царицей Артемизией в память своего супруга – царя Мавзола. Но Франция не шлет своих агентов даже к столь знаменитым теням, и если г-н Андре Моваль проживал в настоящее время в этом историческом месте, то это было потому, что он предпочел набережной Орсэ службу в Мореходном Обществе, и благодаря этому-то обстоятельству он в данный момент находился в Будруме и завязью ал свой галстук перед небольшим щербатым зеркалом.
Впрочем, Андре не жалел об этой перемене, происшедшей в его жизни, а отец его охотно согласился на нее. Когда, окончив изучение права, молодой человек объявил, что карьера не прельщает его и что он хотел бы получить место в компании, г-н Моваль выразил некоторое удивление; но, в сущности, решение Андре нравилось ему, и он без труда согласился хлопотать о приеме сына в администрацию, где поддержка отца обеспечивала ему прекрасную будущность. В продолжение двух лет Андре прилично исполнял свои обязанности; но в конце второго года, когда компанией было решено вследствие проведения железной дороги из Будрума в Даиду устроить в Будруме стоянку для своих пароходов, Андре попросил, чтобы его назначили на этот новый пост, где он мог лучше выказать свои способности. Г-н Моваль одобрил намерение своего сына, и Андре был назначен помощником г-на Дермона, начальника службы Мореходного Общества в Будруме.
Андре Моваль около года состоял помощником г-на Дермона и успел оценить в нем превосходного человека. Пробыв долгое время агентом компании на Кипре и в Бейруте, г-н Дермон хорошо знал Восток и сделался там большим любителем древностей. Андре находился с ним в весьма сердечных отношениях, точно так же, как и с г-ном Ланнуа и г-ном Даргишоном, французскими железнодорожными инженерами, но эти господа редко проживали в Будруме и чаще всего бывали на местах тех работ, которыми они руководили. Поэтому у Андре не было иного общества, кроме г-на Дермона.
Г-н Дермон взялся устроить ему помещение. Он нанял для Андре две комнаты в греческом квартале. Хозяин, торговавший древностями, находился в дружеских отношениях с г-ном Дермоном. В его жилище валялись кучами странные предметы: осколки мрамора, стертые надписи, бронза, медали, посуда. Там были и те большие амфоры, которые иногда вылавливали в Будрумской бухте; окислившиеся, покрытые водорослями, мадрепорами и раковинами, они похожи на чудовищных колючих рыб. Этому славному торговцу было лет тридцать; у него были курчавые волосы и горбатый нос. Он знал немного французский язык и назывался г-ном Трифиллидесом; и в этот час он, вероятно, спал еще и грезил о чудесных находках.
Между тем свет понемногу увеличивался в комнате Андре Моваля. Он позволял лучше рассмотреть ее скромную меблировку; но этот свет был до того свеж и чист, что давал впечатление утренней радости. Снаружи он был, вероятно, ярче, потому что, проникая, просеивался сквозь оконные занавеси. Сняв с крюка свою шляпу и трость, Андре раздвинул ситцевый занавес и выглянул. Перед ним расстилался узкий двор, в котором подымались по шпалерам виноградные лозы, покрывавшие его целиком своими неровными листьями и огромными кистями. Дальше, в конце отлогой каменистой улицы виднелся кусочек синего моря…
Очутившись на улице, Андре Моваль стал с наслаждением дышать. В воздухе был запах рассвета, запах листьев, плодов, к которому примешивался запах соли. Еще безмолвные дома стояли по сторонам пустынной улицы, по которой раздавались в тишине его шаги. Он перешел через небольшую площадь, обсаженную перечниками. Две желтые и тощие собаки дремали под одним из них. Дойдя до этого места, Андре остановился в нерешительности. Спуститься ли ему к гавани и усесться там на старых потертых камнях набережной? Он любил следить, сквозь прозрачность воды, за колыханием подводных водорослей. Он любил этот уголок Будрума, защищаемый возвышающейся над ним старой французской крепостью, поставленной Родосскими Госпитальерами [36]36
Госпитальеры (или Иоанниты) – члены военно-монашеского католического ордена, созданного в Палестине крестоносцами в начале ХII в. и существующего поныне. Названы по иерусалимскому госпиталю св. Иоанна, основанному в 1070 г. с целью покровительства паломникам.
[Закрыть], на плотных и зубчатых стенах которой красовались еще высеченные на мраморе гербы Рыцарей. Но он любил также бродить по каменистым тропинкам городка, осененным смоковницами и пальмами и окаймленным садовыми стенами, в которых попадаются осколки древностей. Пока он раздумывал, на площадь бегом устремилась куча детей. В своем стремлении быть поскорее на улице, они, вероятно, забыли часть своей одежды, так как большинство их были почти голы. Вместе с ними просыпался Будрум. Они толкали друг дружку, громко крича. Их белые зубы смеялись на смуглых мордочках юных пиратов. Андре, улыбаясь, смотрел на них. Он хорошо знал этих будрумских ребятишек… Они напоминали ему его прошлогодний приезд, вместе с г-ном Дермоном, встретившим его в Смирне.
Прогуливаясь, Андре Моваль мысленно снова видел эту сцену. Пароход вошел в порт около четырех часов дня. Едва был спущен якорь, как его окружила со всех сторон целая стая лодок, и в каждой из этих лодок сидело по три или четыре таких самых шалуна, жестикулировавших при гребле. Г-н Дермон бросал им монеты, которые они ловили, ныряя. Как он смеялся при виде их, снова появлявшихся на поверхности воды с монеткой в зубах и вылезавших оттуда со струившейся с них водой; они походили на мокрые бронзовые статуэтки. А высадка на набережной, где толпилось все будрумское население, чтобы увидеть, как сойдут на берег «франкские господа»! С лодочки, доставившей его на сушу, Андре смотрел на это зрелище. Как он был прекрасен, этот Будрум, развернувшийся перед его взорами, со своими домами, перемешанными с садами, в беспорядке покрывавшими склон горы, которая возвышалась за городом! Там и сям виднелись минареты и несколько круглых куполов. Освещение было чудесное. Стены старой крепости были ослепительно белы, море – темно-синее, а небо, это небо Востока, о котором он так часто мечтал! Затем среди настоящей толпы они высадились на набережной. Там были греки и турки, люди в фесках и в чалмах, а также и те митиленские рыбаки, что носят широкие черные штаны, черные куртки и черные войлочные шляпы. На первом плане был г-н Трифиллидес, в коричневом костюме, встретивший их. Затем, усевшись на ослов, они отправились в путь, сопровождаемые всеми этими теснившимися людьми, сквозь которых трудно было проезжать. Впрочем, все это были милейшие люди, любезные и простые. Андре помнил, что ему поднесли цветы. Одна девочка сунула ему в руку змейку, прекрасно сделанную из стеклянного бисера. И они проследовали таким образом до дома г-на Трифиллидеса, предложившего путешественникам приветственное «раки» в весьма опрятной комнате, украшенной комодом красного дерева, в которой можно было любоваться висевшей на стене большой фотографией в рамке, изображавшей Парфенон.
С той самой минуты Андре Моваль оставался очарован этим маленьким азиатским селением со звучным именем, которое он видел теперь в чистом утреннем свете. Дорога, по которой он направлялся, с половины косогора шла вдоль горы. На хорошо обработанной земле росли маслины. Пальмы покачивали свои правильные листья. Андре остановился возле небольшой стены. Тут когда-то возвышался Мавзолей, но от него осталось лишь несколько разбросанных каменьев. Родосские рыцари употребили его глыбы на постройку своей крепости. Археологи унесли последние осколки. Галикарнас стал теперь только Будрумом, маленьким, наполовину греческим, наполовину турецким поселением, предлагавшим взору лишь красоту своей горы, своего залива и своего света.
И Андре Моваль понимал, почему вдова-царица поставила манам своего супруга такую гордую, такую памятную гробницу. Не для того, чтобы показать могущество своего богатства и силу своих сожалений. Нет, воздвигая огромную мраморную погребальную глыбу, она хотела навсегда иметь перед глазами знак, который напоминал бы ей об исчезнувшем царе. Ах, мудрая и осторожная царица Артемизия хорошо знала, как быстро мягкая и коварная азиатская земля посылает сердцам забвение и утешение, и против забвения-то она и воздвигнула этот монументальный склеп. Понадобилась вся крепость его каменных рядов и все живые фигуры его фронтонов для того, чтобы заставить ее помнить о том, кто покоился в этой усыпальнице. И если она столь торжественно схоронила погибшего супруга, то это было сделано для того, чтобы принудить себя хранить память о нем!
Разве он, Андре, не испытывал этого разрушительного действия азиатской земли и по-своему не чувствовал его последствий? Разве он не сознавал себя отделенным от своей прежней жизни огромным расстоянием? Правда, когда почта доставляла ему известия из Парижа, он радовался, что родители его здоровы, что его мать, не примирившаяся с его отсутствием, начинает, тем не менее, привыкать к нему, но что до всего остального, о чем говорилось в этих письмах, все это казалось ему странно далеким. Письма Древе производили на него то же впечатление. Тот Андре Моваль, к которому они были обращены, не был теперешним Андре Мовалем. Все, что раньше занимало, увлекало его, забавляло или заставляло страдать, все это оставляло его равнодушным. Так, например, последнее послание Древе, полученное несколько дней тому назад, не вызвало в нем никакого волнения, а между тем оно объявляло о событиях, которые должны были бы живо напомнить ему об еще недавнем прошлом, так как Древе сообщал ему известия о г-же де Нанселль.
Г-жа де Нанселль! Уже не в первый раз Эли Древе по какой-то странной случайности говорил с ним о ней. За некоторое время до отъезда Андре Древе упоминал о ней косвенным образом. Действительно, однажды Древе застал старика Марка-Антуана де Кердрана в большом волнении. У него только что был в гостях Жак Дюмэн, романист, просивший его быть секундантом в одной неприятной истории. Так как он был застигнут на месте преступления неким г-ном де Нанселлем, жена которого была его любовницей, то должна была произойти дуэль. Древе рассказал все это Андре, думая, что это ему интересно, ввиду того, что он слышал, как Андре говорил о своем знакомстве с Дюмэном, которого он встречал у друзей. От Древе же Андре узнал о последствиях этой дуэли: о пуле, ранившей Дюмэна в руку, и о разводе г-на де Нанселля с женой. Он выслушал рассказ своего друга, не вставив ни одного замечания, затем они заговорили о другом; но г-жа Моваль в продолжение нескольких дней видела своего сына озабоченным и безмолвным. Бедную женщину это беспокоило. Она все боялась, как бы Андре не впал снова в то тоскливое состояние, которое овладело им со времени смерти дяди Гюбера и продолжалось несколько месяцев. Поэтому она пугалась при мысли, что сын ее отправится в Будрум в подобном настроении. К счастью, ее опасения оказались напрасными, так как к Андре скоро вернулось его обычное расположение духа, и он с удовольствием принялся за свои приготовления к путешествию. Когда приблизился срок отъезда, г-жа Моваль увидела, что он уезжал почти радостный с мыслью, что для него начнется новая жизнь.
С тех пор как Андре Моваль находился в Будруме, Эли Древе писал ему довольно исправно. Древе говорил другу о своих литературных планах, по-прежнему удивительных, и о своих не менее удивительных любовных похождениях. Он примешивал к этому свои обычные шуточки относительно Марка-Антуана де Кердрана, у которого, в ожидании лучшего, он по-прежнему служил секретарем. В последнем из этих писем Древе объявлял о женитьбе Антуана де Берсена. «Да, дорогой мой, Берсен женится, Берсен, живший с Алисой Ланкеро, и знаешь, на ком он женится? На разведенной жене г-на де Нанселля, о дуэли которого с Жаком Дюмэном я тебе когда-то рассказывал; еще Кердран был секундантом. Но до всего этого тебе нет никакого дела, восточный ты человек, сожительствующий с тенью царицы Артемизии, если, впрочем, ты не предпочитаешь ей, старый развратник, кого-нибудь менее знаменитого, но более живого, так как ты уж, наверно, превратил в гарем почтенную контору Мореходного Общества»…
Андре Моваль замедлил свои шаги. Он приподнял шляпу и вытер лоб. Теперь было уже совсем светло. Солнце, вставшее из-за горы, обливало небо божественной ясностью. Вдали сверкало море. Чудесное молчание парило над неподвижной красотой предметов. В полуоткрытой калитке сада показалась женщина. Она быстро опустила на лицо покрывало и со смехом захлопнула калитку… Она выходила, очевидно, за водой к цистерне, каменный куб которой, увенчанный куполом, был виден Андре в некотором отдалении. Андре пошел дальше, но услышал за собой чьи-то шаги. Он обернулся и узнал хозяина сада.
По его круглой голове, крупному носу и большим усам Андре вспомнил, что видал его у г-на Дермона, которому он приносил иногда медали, найденные за этой оградой. Очевидно, он собирался предложить что-то, потому что, приближаясь, рылся в своем широком поясе. Андре, улыбаясь, принял то, что ему подал с вежливыми поклонами толстый человек, и развернул бумагу, в которую был уложен сверток.
В нем находилась терракотовая женская головка. Андре достал из кошелька два «меджидие», которые обыкновенно платил г-н Дермон за такие мелкие безделушки. Толстяк положил монеты в карман и поклонился Андре, продолжавшему свой путь.
Прежде чем снова завернуть свою покупку, Андре остановился, чтобы получше рассмотреть ее.
Искусно вылепленное умелыми пальцами античное личико смотрело на него.
Андре вздрогнул. По какому-то отдаленному, неопределенному и все же действительному сходству лицо это напоминало лицо г-жи де Нанселль. Андре долго смотрел на него. Он постарался подменить глиняное лицо настоящим лицом живой, затем закрыл глаза… Образ, появившийся в них, был образом той, чье мертвое изображение он держал меж своих пальцев. От огня, на котором сгорела его молодость, оставался лишь этот крохотный, затвердевший и обожженный фантом, понемногу становившийся все тяжелей в его руке и, казалось, образовавшийся из самого пепла его любви.
Он постоял так несколько минут, затем обернулся. Позади него, под изогнутым сводом, открывалась мрачная и потаенная старая цистерна. Андре приблизился. В тени внизу лестницы в несколько ступенек блестела вода. Андре Моваль нагнулся. Легкий плеск разросся под звучностью свода, в то время как темная вода, в глубине которой покоилась теперь глиняная головка, молчаливо принимала вид зыбкой погребальной плиты.
