Текст книги "Шалость"

Автор книги: Анри Ренье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

II

Не принадлежа ни к очень древнему, ни к знаменитому роду, господа де Морамбер и де Шомюзи были все же весьма благородного происхождения. Со времени Пересмотра Геральдических Актов, предпринятого в 1666 году по приказанию короля с целью очистить дворянское сословие от самозванцев, Жан Ла Эрод, г-н Вердло и г-н де Шомюзи были признаны имеющими право на дворянство г-ном де Премартэном, губернатором провинции, которому было поручено королем сокращение списка знатных фамилий королевства и составление Гербовника, после того как будет проверена достоверность титулов, предложенных соискателями. Многим пришлось пострадать от строгости г-на губернатора, на которого не действовали никакие просьбы о восстановлении в прежних правах. Одни были отвергнуты по причине лишения дворянского достоинства, другие вследствие недостатка доказательств. Некоторые, представившие поддельные или апокрифические акты, были присуждены к штрафу. Жан Ла Эрод оказался одним из тех, которые могли подтвердить свое звание, не встречая никаких возражений. Законными, хорошо сохранившимися документами было установлено, что он происходит от Луи Ла Эрода, капитана полусотни вооруженных людей в отряде маршала де Куржево, и в 1573 году был возведен в дворянство за военные заслуги. С того времени и даже раньше, как утверждали это листы дворянских привилегий, род Ла Эрод всегда вел образ жизни, приличествующий его званию. Один из его представителей приобрел путем женитьбы маркизат де Морамбер, и с тех пор старший сын в семье ввел в свой титул название этого поместья, в то время как младшему досталось имение де Вердло, что было связано с возведением в баронское достоинство. Что касается третьего сына в семье. Ла Эрод, то он удовольствовался наименованием г-на де Шомюзи.

Итак, в 1739 году под этим тройным наименованием следовало разуметь трех братьев Ла Эрод: Жана Этьена, маркиза де Морамбера; Шарля Жозефа, барона де Вердло, и Люка Франсуа де Шомюзи. Жан Этьен, маркиз де Морамбер, родился в 1679 году, занимался военной службой, если и без блеска, то во всяком случае не без чести. Выражение «без блеска», впрочем, не совсем точно; он был довольно тяжело ранен разрывом гранаты при атаке укрепленных подступов во время осады Доллингена, что не могло внушить ему крайнего интереса к боевым обязанностям, которые он, впрочем, всегда выполнял С достоинством порядочного дворянина. Воспользовавшись легким прихрамыванием, оставшимся у него после этого случая, г-н де Морамбер покинул ремесло, в котором достигаешь успеха только стоя одной ногой в могиле, в ожидании того, когда поставишь туда и другую. Если г-н Морамбер любил военное искусство весьма умеренно, то к жизни относился он с гораздо более пылким чувством и умел ценить все ее удовольствия. Условия походной жизни недостаточно хороши для того, чтобы стоило к ним стремиться. Они распоряжаются нами и налагают на нас ряд обязанностей, которых мы не стали бы добиваться по своей воле. Г-н де Морамбер полагал, что он достаточно принял в них участие, и считал вполне справедливым предоставить другим подвергаться в свою очередь всем случайностям военного счастья.

Эти соображения не мешали г-ну де Морамберу придерживаться честного образа мыслей и быть до конца преданным королю и государству. Он: желал видеть их преуспевающими и уважаемыми во всем мире. Достигать этого уважения следовало развитием торговли и, по мере надобности, силою оружия. Г-н де Морамбер был убежден в том, что следует прибегать к этому последнему средству именно потому, что сам принял решение стоять от него в стороне. Он очень любил рассуждать по поводу завоевательных планов короля и показывал себя весьма несговорчивым относительно всего, что считал заблуждением со стороны его величества. Если бы прислушивались к его мнению, наши армии не переставали бы постоянно находиться в походе. Г-н де Морамбер не только желал славы и увеличения королевства, он еще и находил, что управление страной не всегда на высоте порядка и авторитета. Народ создан для того, чтобы повиноваться, а между тем с него не умеют взыскивать налогов. Он должен платить не только своей кровью, но и деньгами, и не протестовать против податей, которые на него налагают. Подвергая критике и финансы и политику, г-н де Морамбер был особенно изобретателен в проектах реформ. Он охотно излагал свои взгляды и меры к их осуществлению, многословно о них спорил, подкреплял их доказательствами и цифрами, подводил под них веские основания, заводил их очень далеко, заботясь о том, чтобы не встретить возражений и обвинений в мечтательности.

Это снискало ему вполне справедливую репутацию умного человека. У него в кабинете было собрано немало мемуаров, свидетельствовавших о славе и благосостоянии государства. Здесь он обдумывал планы войн и походов, следил по картам за движениями армий и составлял обширные комментарии по поводу Учреждений и Законов. Эти труды и полные значительности замыслы вполне согласовывались с мужественным видом г-на де Морамбера, лицо которого было отмечено печатью важности и размышления. Несмотря на свое прихрамывание, г-н де Морамбер казался человеком привлекательным, с полным и правильным овалом лица и внушающей уважение манерой держаться. Одевался он всегда со скромностью и изяществом. Дом его был поставлен весьма хорошо, на военную ногу. Состояние г-на де Морамбера не было значительным и в то же самое время не являлось ничтожным. Он получил его по женской линии, от матери, дочери ростовщика Нодэна, которому г-н де Морамбер, без сомнения, обязан своими способностями к ведению финансовых дел. Будучи старшим в семье и получив самую значительную часть материнского наследства, он решил не довольствоваться этим, а увеличить свою долю приданым достойной дамы, которая согласилась бы разделить с ним постель и блестящую будущность, по его мнению, ему предназначенную. Все это и было выполнено по отношению к Жюстине Филомене де Воберси и притом на условиях, удовлетворяющих все желания. Чтобы достигнуть этой цели, г-н де Морамбер не щадил, впрочем, усилий и завершил дело своей женитьбы в счастливом соответствии и вкусов сердца и расчетов ума.

Первым условием, которому удовлетворяла девица де Воберси, было то, что она приносила в дом довольно значительное приданое. Г-да де Воберси, у которых она была единственной дочерью, сочли нужным внушить ей, что она должна рассматриваться мужем не как некоторая ноша его жизни, но как ее опора. По счастливому обстоятельству, которое делало ее приятной партией, девица де Воберси не внесла в брак досадного впечатления физической неприглядности. Не отличаясь красотой, она все же могла нравиться тому, кто не требует от женщины ослепительной внешности. Это была высокая девушка, здоровая на вид, хорошо сложенная, с недурным личиком. Отличаясь некоторой суховатостью и негибкостью в манере держать себя, в походке она была полна чувства такта и достоинства. У нее были прекрасные глаза и достаточно хороший цвет лица, черты которого, впрочем, казались несколько резкими. Она говорила слегка хрипловатым голосом, но выражалась весьма изящно, несколько самоуверенным тоном, в котором чувствовался, впрочем, правильно воспитанный ум, широта и вместительность которого обнаруживались по малейшему поводу. Девица де Воберси получила хорошее образование, которое, не придавая ее беседе характера педантичности, вносило в нее разнообразие. Она много читала и обладала запасом знаний по истории, географии и даже математике, не свойственных девицам ее возраста и положения. К этому необходимо добавить ее поверхностные познания в области естественных наук и дилетантизм в искусствах. Все это обещало в ней нескучную подругу жизни, способную управлять как домашним хозяйством так и принимать гостей. Г-н де Морамбер рассчитывал хорошо воспитать в ней эти качества. Не будучи влюбленным без памяти в девицу де Воберси, он все же видел в ней нечто привлекательное. Мысль иметь ее рядом в своей постели не возносила его на седьмое небо, но он считал себя способным оказать честь ее супружеским притязаниям и даже получить от этого вполне достойное удовольствие, к которому присоединятся и другие, уже иного свойства – вроде тесного и искреннего взаимопонимания.

На этот счет г-н де Морамбер придерживался весьма обычной точки зрения и рассматривал супружество как продолжительную связь, в которой чувства должны проявлять себя в интимном обоюдно согласованном общении, но не ставить им никаких ограничительных рамок. Брачный договор преследует обоюдные интересы, что и является, в общем, основой супружеской жизни. Он заслуживает того, чтобы самым точным образом выполнялись все его условия, даже и те из них, которые чаще всего нарушаются. Поэтому г-н де Морамбер твердо решил не быть ветреным мужем. Он полагал вполне разумным не следовать нравам своей эпохи и был очень рад убедиться, что девица де Воберси разделяет эти взгляды, в которых он ей заранее открылся. В этом они пришли между собой к полному соглашению. Г-н де Морамбер никогда ему не изменял. Такое постоянство, впрочем, ему нельзя было поставить в особое достоинство. Мало обращая внимания на женщин, он охотно отказался от них всех ради собственной жены. Этим он обеспечивал себе мудрое и прочное положение и совершенно спокойное счастье.

Супруги не обманулись в своих расчетах. Переехав после свадьбы в приобретенный ими дом на улице Гаранн, в квартале Сен-Жермен, они повели жизнь, во всем соответствующую их обоюдному соглашению, то есть очень разумную и умеренную. Расходы сообразно средствам, хорошо обставленный дом, весьма тонкий, но не изысканный стол, наряды, соответствующие положению, ничего слишком, все в меру. Вокруг себя они подобрали общество по своему вкусу. Г-жа де Морамбер соединила в своем салоне почтенных мужчин и достойных уважения дам, не уступая ни пристрастиям сегодняшнего дня, ни капризам моды. Два раза в неделю в доме де Морамберов бывали обеды, которые посещались весьма охотно. На них присутствовало лучшее общество двора и городская знать. Г-н де Морамбер привлекал к себе репутацией человека, который пишет серьезный труд по поводу необходимых для государства реформ, а г-жа де Морамбер – тем, что снискала себе славу умной и тонкой женщины. В ее обществе бывали весьма охотно, прощая ей некоторую резкость манер и относительную несдержанность суждений. С годами эти свойства ее характера весьма укрепились, но уже существовала привычка к ним приспособляться. Все больше и больше находила г-жа де Морамбер поводов проявлять склонность к некоторому деспотизму мнений. Одарив г-на де Морамбера двумя сыновьями, она внушала им теперь свои принципы и воспитывала их по своей методе.

Только один год отделял старшего мальчика от младшего, ибо г-н де Морамбер все, за что он принимался, делал быстро и хорошо, полагая, что человек должен производить себе подобных только находясь в расцвете физических сил. Именно поэтому и Луи и Жак отличались крепким здоровьем. Маленькая разница в летах позволяла нанять им общих учителей: были употреблены все усилия, чтобы найти самых лучших. Юные де Морамберы делали честь своим наставникам. На мальчиков можно было возлагать большие надежды. Не оставалось ничего желать большего от их сообразительности и поведения. А кроме того, у них на глазах всегда были примеры, достойные подражания. Казалось, все идет прекрасно, но можно ли питать точную уверенность в том, что откосится к области будущего? Всегда есть некоторые неясности, ибо совершенно справедливо было бы предположить, что сердца наши прячут тайное зло и темную порочность, о которой никто ничего не знает, пока она в один прекрасный день совершенно неожиданно не проявит себя.

Так думал иногда г-н де Морамбер, вспоминая о своем младшем брате, г-не де Шомюзи. В силу своих привычек и поведения этот Шомюзи доставлял много забот и волнений семье, хотя и не совершал ничего такого, что можно было бы счесть за стыд и бесчестье, ибо что же ужасного в том, что молодой человек слишком любит женщин. А так именно и обстояло дело с г-ном де Шомюзи. Подобные наклонности, которых не мог ввести в рамки даже возраст, г-н де Шомюзи обнаруживал еще в ранней юности с невероятной пылкостью и жаром. Правда, казалось, сама природа создала его именно для этой цели – до того он был хорош и лицом, и телом. Созданный исключительно для любви, г-н де Шомюзи интересовался своей внешностью больше всего на свете. К этому влекла его необычайная сила темперамента, не терпевшая никаких препон. Надо, впрочем, сказать в оправдание г-на де Шомюзи, что дамы охотно шли навстречу его желаниям. Ему редко приходилось сталкиваться со строптивыми, тем более что повышенный аппетит оставлял его равнодушным к качеству тех чувственных яств, которыми он пытался утолить свой голод. Будуар и чердак казались ему одинаково подходящими для любовных утех. С той же терпимостью относился он к одежде и к физическим данным. Женщины расценивались им, так сказать, как некоторая часть «милых дам», после которых Шли все остальные. За ним знавали странное безразличие: он мог отметить исключительной почтительностью простых судомоек, и в то же время отпустить грязные двусмысленности по поводу самых утонченных чувств.

Г-н де Шомюзи испытал все оттенки страсти и все многообразие наслаждений. Трактирная кровать и диван будуара поочередно предлагали ему свои радости. Став довольно скоро дородным, он сохранил тем не менее всю живость тела, присоединив к ней живость ума, весьма тонкого, хотя и с уклоном в гривуазность, ума, способного иногда на шалости, граничащие с гениальностью. Поэтому и был он весьма ценим как собеседник и привлекал к себе сердца, главным образом, в обществе актрис, оперных хористок и нимф для веселого времяпрепровождения. Кто бы из них отказал этому чувственному, веселому толстяку, который ничего не просил у них, кроме чести обладать ими на мгновенье, и не обязывал к длительной близости? Г-н де Шомюзи жил в вечном непостоянстве, но чувствовал себя так хорошо, что одно напоминание о женитьбе заставляло его разражаться взрывом хохота. Мысль о верности одной женщине была ему непонятна и даже внушала отвращение. В самом деле, есть ли смысл продолжать совместную жизнь, когда один уже исчерпал другого, а желание лишено взаимной прелести и очарования? Говорить на эту тему г-н де Шомюзи не уставал никогда, ибо он умел оправдывать свою распущенность и извлекать из нее философскую мораль. Он вел иногда большие споры со своим братом и его женой, которые возражали ему твердо и с достоинством, с тем гневом во взгляде, который, быть может, прятал одну из тайных и глухих мыслей, какими добродетель встречает порок. Утолив голод страсти, г-н де Шомюзи становился прекрасным человеком и даже весьма милым собеседником в обществе. Он обнаруживал в своем разговоре истинный пыл, здравый смысл и умел, когда это было надо, удерживаться от всех чувственных и грязных намеков, не прикрываясь маской притворства. Он довольствовался тем, что с некоторым удивлением и презрением наблюдал из своего угла за людьми, которые занимались всем чем угодно, кроме любви, и не отдавали своего времени утехам плоти. Ему казалось удивительным, что можно питать интерес к чему-либо другому, кроме тех мгновений, когда твои губы касаются губ красавицы, когда сжимаешь в своих руках приятное, благоухающее тело, сорвав с него все, что скрывает от взора его наготу. Он не переставал удивляться манере женщин находить в себе соответствие тому влечению, которое мы к ним питаем, и их умению своим изяществом заставить нас применяться к тем оттенкам чувства, которые мы можем в них обрести. В манерах, к которым женщины прибегают в подобных обстоятельствах, есть достойное удивления разнообразие, не говоря уже о том, что существует такое богатство форм, движений, оттенков кожи и запахов, что г-н де Шомюзи никогда не мог понять, почему они не становятся предметами изучения и неустанного, всепоглощающего интереса жизни.

Люди, которые лишают себя всего этого по причине религиозных убеждений или в силу принципов морали, казались ему совершенно лишенными разума или, во всяком случае, достойными сожаления.

Подобное сожаление испытывал он по отношению к своему брату де Морамберу, которого, несмотря на все его достоинства, не мог не считать чем-то вроде сумасшедшего. Что знал он о любви, этот глупый Морамбер? Несколько походных встреч, какое-нибудь насилие во взятом городе – чтобы после всего этого прийти к суровым прелестям своей супруги и совершенно ими удовлетвориться? Конечно, г-н де Шомюзи отдавал должное г-же де Морамбер и тому уважению, которого она заслуживала, но он сомневался, чтобы у нее лично имелось то, что удовлетворяет все желания и все фантазии любви. Он с трудом мог поверить, что есть в ней нечто привлекательное, если такой честный человек, как г-н де Морамбер, не захотел мечтать о лучшем. Напрасно г-н де Шомюзи прилагал мысленно к своей невестке все безумства страсти, он; не мог убедить себя в том, что ему будет приятно разделить их с нею. Все мечты об этом оставляли его холодным и ничего не изменяли в его сложившемся мнении. Истинное место г-жи де Морамбер не в постели со скомканными простынями и измятыми подушками, а скорее в салоне, где в вечернем платье и высокой прическе, сидя в креслах, она ведет разговор с умными собеседниками. И он охотно обрекал ее этой роли, после всех галантных представлений, которым предавался иногда из любопытства ко всему, что касается любви.

Г-жа де Морамбер была бы весьма удивлена, если бы ей рассказали, о чем задумывается подле нее г-н де Шомюзи в те минуты, когда в ее присутствии его охватывала глубокая задумчивость, в которой она хотела бы видеть смущение грешника от соседства с честной женщиной. Разве достоинство ее особы не могло внушать г-ну де Шомюзи сожаления о распутной жизни, которую он ведет, и о свойственных ему привычках к кутежам? У самых закоренелых грешников есть минуты погружения в себя и раскаяния, которыми и надо пользоваться для того, чтобы вернуть этих людей к добродетели. Г-жа де Морамбер пыталась иногда делать это, упрекая г-на де Шомюзи за состояние, в котором он упорно пребывал и скандальная слава которого увеличивалась в зависимости от его возраста, уже не молодого и не свойственного юношеским безумствам. Правда, до настоящего времени г-н де Шомюзи осчастливлен удивительной крепостью здоровья, но, если слишком натягивать тетиву и чрезмерно сгибать лук, он может сломаться. Пусть же г-н де Шомюзи будет предупрежден об этих опасностях, – так лучше для него, – но пусть он также знает, что от этого они не перестанут существовать и могут проявить себя со всею жестокостью и неожиданностью тогда, когда с ними уже поздно будет бороться. Существуют примеры внезапных несчастий, вызываемых излишеством наслаждения именно при подобных же обстоятельствах, и тогда распутник падает носом в свою тарелку или внезапно корчится под мстительным ударом апоплексии. В самом деле, разве не пришло время перебеситься? Разве г-н де Шомюзи не достиг возраста воспоминаний, который непосредственно должен следовать за годами опыта? Неужели он не хочет прибегнуть к этому последнему средству? Пусть он не пренебрегает им, иначе будет хуже!

Г-н де Шомюзи слушал эти увещевания с улыбкой. Если бы все женщины были похожи на его достойную невестку, он охотно бы от них отказался. Увы! В то время как она говорила, перед его глазами проходили очаровательные видения. Свежие, смеющиеся глаза пронзали его взорами, полными коварства и нежности, лукавые голоса обращали к нему соблазнительные речи. Их посылали ему давняя юность, зрелый возраст, все минуты его жизни. Но не все исчерпывалось этими лицами, голосами, взглядами; г-на де Шомюзи возбуждали и иные соблазны. Женские тела вставали перед ним, вытягивались, выгибались сладострастно. Он чувствовал, как послушные призраки воображения окружают его, задевают, ласкают – и это заставляло с большей остротой наслаждаться мыслью о том, что после проповеди г-жи де Морамбер он направится в какой-нибудь кабачок развлечься за бутылкой доброго вина и будет вызывать в своей памяти любовные воспоминания, пока какой-нибудь случай не даст ему возможности перейти от воспоминаний к действию. Г-н де Шомюзи почувствовал, что он вполне настроен соответствующим образом, из чего г-жа де Морамбер, если бы она хоть немного была внимательной к подобным признакам, имела бы возможность заключить, что ее слова производят совсем не то впечатление, на какое она рассчитывала.

Неудачи не мешали г-же де Морамбер возобновлять свои попытки. Она не оставляла без внимания и то окружение, в котором жил г-н де Шомюзи. Если некоторые приключения и вводили его в достаточно высокое общество, он все же не отказывался искать там чего-либо соответствующего своим вкусам, в которых было слишком много мещанского, чтобы не сказать – просто вульгарного. Ему очень нравились девицы легкого поведения. Многие из них приходят к веселой жизни из среды, облеченной скромностью нравов, а иногда даже из народа, с которым легко порывают, и под внешним лоском, достигнутым ими с легкостью, нетрудно заметить низкое происхождение, дающее себя чувствовать грубоватостью манер. Все же в них остается природная свежесть, не лишенная очарования, а к этому г-н де Шомюзи никогда не был равнодушен. Он чувствовал в себе склонность к доступной для всех любви. С годами это пристрастие усилилось, и ничто не могло дать ему лучшего удовлетворения, чем свежая девушка из народа, здоровая и бойкая на язык. Он разыскивал их поэтому с увлечением. Его видели блуждающим по улицам и рынкам, заходящим в лавки, где он запросто беседовал с продавщицами, поджидал их выхода из магазинов и белошвейных мастерских, чтобы завязать знакомство с той, которая ему понравится.

Эти привычки привели г-на де Шомюзи к весьма предосудительным знакомствам и сделали его завсегдатаем кабачков Куртиль и Рампоно. Он не пренебрегал ни гостиницами предместий, ни деревенскими харчевнями. Сколько раз видели его по воскресеньям в Шарантоне или Бисетре в обществе нескольких миловидных и свежих мордочек, если он только не направлялся в Монморанси или Гонесс срывать вишни или лакомиться простоквашей! Ах! Чудесно толкаться на ярмарках, кружиться на деревенских балах, мять косынки, распускать подвязки! Народные празднества нравились г-ну де Шомюзи бесконечно, но он едва ли пренебрегал еще более предосудительными местами. Из любопытства ему приходилось иногда спускаться до таких низин, где рискуешь жизнью. Однажды он даже сошелся с известной Аннетой Фотье, очень красивой девушкой, которая была замешана в краже, и так неблагоразумно покровительствовал ей, что г-ну лейтенанту полиции пришлось предупредить маркиза де Морамбера о всех тех неприятностях, которые мог иметь г-н де Шомюзи от подобного знакомства. Г-н де Шомюзи не был чрезмерно задет этим поступком, говоря, что наслаждение не имеет иной цели, кроме самого себя, и что тело женщины всегда есть тело женщины, даже если оно отмечено на плече знаком королевской лилии; он добавил, что честный человек имеет право им наслаждаться, если оно прекрасно, и не требовать от него иного, когда оно словно создано для любви. И он еще долго продолжал развивать эти мысли, несмотря на то, что от него не было скрыто то ложное положение, в которое ставят его подобные чувства.

Однако эти предупреждения не оказались излишними, потому что в один прекрасный день его подняли в полубессознательном состоянии у двери подозрительного кабачка на набережной Рапэ. Он так никогда и не сознался, каким образом попал в засаду.

Даже столь неприятное приключение не могло приостановить любовных поисков г-на де Шомюзи, и он продолжал отдавать им все свои силы. Кроме обладания женщинами, г-н де Шомюзи не имел никаких потребностей. Он ограничивался тем, что чисто и прилично одевался и поддерживал едой и питьем свои силы настолько, чтобы они обладали известными способностями и были расположены к наслаждениям. Исполнив это, он охотно распределял свои деньги между теми, кто их добивался, обменивая некоторую часть своего золота на удовольствия, которые ему охотно всегда и предоставлялись. Г-н де Шомюзи был лучшим из людей и самым благородным из любовников. Он не искал гордости быть любимым ради себя самого, полагая совершенно естественным, что люда могут извлекать выгоду из его пристрастия к любви, в чем Нельзя усмотреть никакой неблагодарности или неделикатности. Он охотно предоставлял свой кошелек в распоряжение своих подруг, оставляя для себя только действительно самое необходимое. У него никогда не было ни кареты, ни слуг, ни благоустроенного жилища. Он довольствовался наемной комнатой и случайной прислугой. Он привыкал жить в гостинице или на постоялом дворе, меняя их только для того, чтобы быть поближе к кварталу, где обитала очередная любовница. Там снимал он себе помещение, куда и перевозил весь скарб. Хорошая комната и небольшой кабинет с отдельным входом его вполне удовлетворяли. При таком образе жизни он наслаждался полной удобств свободой и называл трактирщиков города Парижа самыми приятными людьми на свете. К тому же он старался сидеть дома как можно меньше, будучи по природе ротозеем и бездельником. Ему нравились все парижские зрелища и он утверждал, что нет лучшего места для «охоты», что нигде еще не приходилось ему встречать в таком изобилии и разнообразии лакомой «дичи». Однажды, когда невестка, г-жа де Морамбер упрекала его за разгильдяйство и разврат и предсказывала, что в один прекрасный день его найдут мертвым на тротуаре после какого-нибудь любовного безрассудства, он ответил ей, что не видит «ничего смешного в том, чтобы умереть так на улице, только бы это не было сделано нарочно». Г-жа де Морамбер в ответ пожала плечами, но г-н де Шомюзи своего мнения не изменил. Так и жил он, счастливец, в непрестанных наслаждениях, пока не достиг пятидесятилетнего возраста и не заметил, что природа советует ему щадить свои силы.

Но если г-н де Шомюзи избрал этот странный образ жизни в силу своего влечения к женщинам, его другой брат, барон де Вердло, по причинам, равным образом достойным внимания, вел себя совершенно иначе. Как и продолжал оставаться холостяком. Это обстоятельство заслуживает пояснения. Весьма невысокого роста, не такой представительный, как г-н де Морамбер, менее дородный и крепкий, чем г-н де Шомюзи, г-н де Вердло являл зрелище приятной округленности. Пухлое тело, слегка простоватое лицо придавали ему довольно милый вид. Руки у него были довольно жирные и белые, ноги короткие. Доброта и учтивость, скользящие в его чертах, заранее располагали в его пользу. В юности, благодаря свежести кожи, он был хорошеньким мальчиком, и это достоинство, которое за ним все признавали, решило его судьбу. В девятнадцать лет он привлек внимание жены банкира Вернона, которая стала впоследствии такой известной банкроткой. Эта г-жа Вернон, пышная телом, очень смуглая, с ослепительно белыми зубами, придававшими ей вид людоедки, воспылала безумной страстью к «маленькому Вердло». А он, скромный и наивный, польщенный чувствами, которые внушил, покорился этой страсти с тщеславием и почтительностью. С той минуты для боязливого и неглупого мальчика началось ужасающее существование. Г-жа Вернон была привязана к нему таким ожесточенным безумием, что сделала из него свою вещь, свое достояние, свою забаву, деспотически управляя каждым его действием. Бедный «маленький Вердло» не мог вздохнуть без согласия на это своего тирана. Она одевала его, кормила, прыскала духами по своему вкусу, налагала на него, в зависимости от своего настроения, воздержание или бурные проявления страсти и доходила до того, что в определенные часы заставляла принимать слабительное, с тем чтобы самой присутствовать при его действии; женщина решительного характера, она мучила несчастного самым страстным, самым жестоким деспотизмом.

Четыре года, которые провел неудачливый Вердло в этом положении любовника, были четырьмя годами непрестанного рабства и непрерывной страсти, к чему он оказался совершенно неспособным. Ему не только нужно было находиться, и душой и телом, в полном распоряжении этой требовательной и ненасытной любовницы, но еще и подвергать себя самым разнообразным и рискованным испытаниям. Бедному Вердло выпало на долю немало ужасов. Он должен был карабкаться по веревочным лестницам, пробираться по тайным переходам, влезать на балконы, пользоваться воровскими ключами и отмычками, подвергать себя риску собачьих челюстей и сторожевых алебард, прятаться под кроватью, сидеть запертым в шкафу на хлебе и воде, совершать всевозможные подвиги, которые вызывали в нем дрожь и покрывали его холодным потом. При таком образе жизни он чах на глазах, не смея протестовать и искать освобождения, ибо трепетал от ужаса перед этой гордой победительницей, которая привязала его к своей триумфальной колеснице. Он, вероятно, и умер бы в таком положении, если бы одно неожиданное обстоятельство не освободило его от этого рабства. Однажды утром, когда он, повинуясь приказанию, явился в дом г-жи Вернон, его встретило там большое смятение. Резкие крики наполняли воздух. Это вопила г-жа Вернон, которую бил толстой палкой ее муж. Г-н Вернон, неожиданно вернувшийся из путешествия, только что застал свою жену в объятиях поваренка, сохранившего из всего поварского наряда только белый колпак на голове. Поваренок изо всех сил трудился над своей дамой, для которой четырнадцатилетний возраст этого мальчишки заставлял забывать уже ленивые страсти г-на де Вердло. Это и навлекло на г-жу Вернон наказание палкой, заставившее ее выть на полу, в то время как маленький любовник, подобающим образом высеченный, с плачем натягивал свои штаны. При этом зрелище г-н де Вердло пустился в стремительное бегство. Вернувшись домой только для того, чтобы захватить кошелек с золотом, он на неказистой лошади, удваивая подачки на каждой почтовой станции, поскакал без оглядки в свое поместье Эспиньоль, куда и прибыл, задыхающийся, разбитый, чтобы сейчас же слечь в постель и не выходить из нее чуть ли не целый месяц, живя на пище Св. Антония. После этого путешествия и испытания, которое выпало на его долю, он навсегда сохранил на своем пухлом лице растерянное выражение. У него остался также болезненный страх к женщинам и непреодолимое отвращение к любви. Дрожа под одеялами, он клялся, что никогда не разделит ни с кем своего ложа. Он раз навсегда отказался от утех плоти и огня страстей. Он испытал их однажды, и он больше к ним не вернется, даже для законного супружества. Сколько бы ни убеждали его Венера, три грации и девять муз, он никогда бы не согласился избрать себе подругу, принадлежащую к этому страшному полу, о котором он, на свое несчастье, получил такое хорошее представление. Чтобы избежать всякого риска в подобном деле, он твердо решил не допускать к себе близко никого из этих проклятых самок. Отныне ни одной из них, кто бы она ни была, не удастся сломить его предубеждение. К тому же, лишая себя таким образом любви, он не испытывал никакого сожаления. Мысль о том, что рядом лежит женское тело и что его можешь коснуться, наполняла его сердце отвращением. Что может быть более отталкивающим, чем ласки и объятия, предшествующие наслаждению, чем поцелуи, его вызывающие? Каким образом могут два разумных существа сплетаться вместе и как бы терять сознание? Переносима ли, по совести говоря, женщина, если она раздета и не старуха; не является ли ее единственно приемлемым украшением тень усиков на верхней губе и несколько волосков на подбородке?