Текст книги "Шалость"

Автор книги: Анри Ренье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

IV

В гулком и чистом воздухе прозвучал пистолетный выстрел, оставляя после себя небольшой дымок. Чучело, насаженное на кол, слегка покачнулось. Это была закутанная в плотный шерстяной плащ фигура толстяка, единственной ногой которого являлась вбитая в землю жердь. На верхней ее оконечности красовалась криво надетая треуголка. Пугало было водружено в дальнем углу парка Эспиньоль на украшенной газонами площадке. Тотчас же после того, как прокатилось эхо, чей-то голос воскликнул:

– Прекрасный выстрел, мадемуазель! Точка в точку!

И Аркенен устремился к мишени. Он внимательно осмотрел ее, сунул палец в круглую дыру от пули, пробившей сукно плаща, и вернулся обратно.

– Я возьму на себя смелость сказать вам, сударыня, что вы станете хорошим стрелком, если, следуя моим указаниям, сумеете надлежащим образом брать прицел и не слишком вытягивать руку. Пуля легла прекрасно. Теперь нужно постараться попасть в самое сердце.

Аркенен кусочком мела нарисовал сердце на верхней части плаща. Сделав это, он выпрямил жердь, поправил треуголку и вернулся к девице де Фреваль, которая стояла в конце аллеи, держа в руке только что разряженный пистолет.

На ней был прекрасно сшитый кокетливый мужской костюм, делавший ее еще меньше ростом и превосходно подчеркивающий пышущую здоровьем гибкость молодого тела. В этом наряде, который мог бы показаться смешным, она была полна изящества и некоторой надменности. На каблучках ее высоких сапог из тонкой кожи поблескивали шпоры, а у ног лежал хлыст. Перед тем как приступить к упражнению в стрельбе, как, она это делала каждое утро, у нее был урок верховой езды под руководством все того же Аркенена, а сейчас предстоял о фехтование. В течение уже нескольких недель Аркенен служил девице де Фреваль учителем стрельбы, верховой езды и искусства владеть оружием. Полный гордости от сознания своих новых обязанностей, он воскрешал в памяти военные годы, когда ему довелось быть прекрасным кавалеристом, хорошим стрелком и недурным помощником фехтмейстера. О, до какой еще высоты могли вознести его эти подвиги в глазах м-ль Гоготты Бишлон! Трескотня выстрелов и звон рапир наполняли ее сердце страхом, но ей трудно было противиться чувству горделивого удовлетворения, когда она видела, как девица де Фреваль и Аркенен скакали рядом по двору замка Эспиньоль. Тем не менее она считала пустой забавой эту странную прихоть упражняться в искусстве верховой езды и боя на рапирах, увлекаться пистолетной пальбой в чучело, закутанное в плащ, с криво посаженной треуголкой на голове, которое по вечерам, в сумерках, принимало вид разбойника и заставляло вас дрожать с головы до ног.

Вскоре после странного визита самозваного кавалера де Брежа девица де Фреваль выразила г-ну де Вердло желание заняться различными военными упражнениями и теперь отдавала им все свое свободное время. Г-н де Вердло охотно на это согласился. Пребывание в замке подозрительного гостя заставило его призадуматься. Замок Эспиньоль стоял достаточно уединенно, а окружающая местность не внушала чувства безопасности. Здесь то и дело шатались бродячие торговцы со своими товарами, и их назойливость могла быть только предлогом, чтобы проникнуть в дом. Сделавшись весьма подозрительным после известного события, г-н де Вердло, чтобы оградить себя от этих разносчиков и бродяг, решил удвоить засовы на всех воротах и запастись большим количеством мушкетов и алебард, чтобы вооружить ими всех своих слуг и даже малышей-лакеев. Аркенен был поставлен во главе этих вооруженных сил. Вне всякого сомнения, все эти военные замыслы про сильное впечатление на девицу де Фреваль, в одно прекрасное утро она попросила у г-на де Вердло разрешения заняться верховой ездой, стрельбой из пистолета и упражнениями с рапирой, добавив, что все это послужит ей на пользу, так как ей приходится жаловаться на головную боль, легкий жар и бессонницу. Утомительные занятия на свежем воздухе избавят ее от всех недомоганий.

Легко согласившись исполнить эту просьбу, г-н де Вердло тем не менее, думая о ней, испытывал чувство некоторого недоумения. Он с трудом мог представить себе молодую девушку – а в особенности Анну-Клод де Фреваль – вскидывающей к плечу мушкет или стреляющей из пистолета. В некоторых книгах говорилось, что подобная воинственная грубоватость была некогда уделом мифического племени амазонок, но эти дамы с искалеченной грудью не казались г-ну де Вердло хорошим примером, и он испытывал некоторое сожаление оттого, что Анна-Клод подражает суровым девственницам, тем более что ее собственное тело становилось с каждым днем все прекраснее, а грудь начинала уже обнаруживать под шелком корсажа весьма приятную округленность. Однако он несколько успокоился, услышав, что во время волнений в годы несовершеннолетия покойного короля некоторые придворные дамы приняли участие в событиях и даже отправились в поход с ружьем в руках и развевающимися перьями на шляпе. Отнюдь не обрекая Анну-Клод на подобную же участь, он не мог находить ничего дурного в том, что ей нравятся удовольствия, полезные для здоровья. К тому же с самых первых шагов Анна-Клод обнаружила исключительные способности ко всем этим мужским забавам. Пуля ее пистолета никогда еще не миновала цели; Аркенен удивлялся ее успехам в умении ездить верхом и владеть рапирой.

Последний каприз Анны-Клод заставил все же немного поворчать доброго г-на де Вердло. В конце концов он уступил, и из Вернонса были привезены все необходимые принадлежности для фехтовального искусства. Вскоре г-н де Вердло мог уже наблюдать, как Анна-Клод, с лицом, закрытым решеткой маски, защищенная нагрудником, отбивает клинок рапиры, направленный в нее Аркененом, подвергая себя опасности при наступлении и обнаруживая большую ловкость в ответных ударах. Г-н де Вердло очень охотно присутствовал при этих уроках, которые, казалось, были ему более по душе, чем пальба из пистолета. Они происходили в огромном вестибюле замка. По полу рассыпались опилки, и Анна-Клод, сжав рукоятку рапиры, став вполуоборот, занимала позицию против Аркенена. С неподдельной яростью она бросалась в атаку и с самой естественной ловкостью парировала ответные удары. Аркенен все время держал ее в руках и не давал ей никакой пощады. Это вызывало ряд весьма красивых положений. А иногда и г-н де Вердло, побуждаемый чувством соревнования, топал ногою в знак вызова и делал несколько фехтовальных движений своей тростью, подражая правильным выпадам. Окончив урок, Анна-Клод поднимала решетку маски и вытирала пот на висках. Лицо ее бывало тогда полно оживления, а в глазах еще пылал отсвет боя.

Такие же счастливые способности обнаруживала девица де Фреваль и в искусстве верховой езды. По тому, как она бралась за поводья, трудно было поверить, что ей еще не приходилось иметь дела с лошадью. С редкой ловкостью приспособлялась она к движениям своего коня, как бы заранее угадывая все его намерения. В сравнительно короткое время она стала превосходной наездницей, не боящейся ни брыканья, ни прыжков, ни скрытых хитростей, и удивительно крепко сидела в седле, с настоящим мастерством умея пользоваться поводьями и шпорой. Удивляясь ее успехам, Аркенен все же не прощал ей ни одной ошибки. Вскоре перешли к урокам посадки в седло, и девица де Фреваль быстро научилась вскакивать по-мужски, вполне одобрив отныне этот способ, против которого г-н де Вердло сначала было стал протестовать; впоследствии он принужден был покориться, видя, как Анна-Клод превращается из амазонки во всадника, внося в это превращение удвоенную пылкость. Ей нравилось, бывая в конюшнях, подходить к лошадям, ласкать их, говорить с ними и самой давать им овес.

Кроме тяжелой каретной запряжки, г-н де Вердло держал недурных верховых лошадей. Эта привычка сохранилась у него со времени посещения Эспиньоля маленькими Морамберами, которым ему хотелось тогда доставить возможность приятных прогулок. Но с тех пор верховые лошади обслуживали одного только Аркенена, который неоднократно гарцевал на одной из них по дороге в Вернонс. Анна-Клод всех их весьма одобрила, но предпочитала ту, которая была оставлена в Эспиньоле в обмен на так дерзко украденного жеребца. Впрочем, вор не ввел г-на де Вердло в убыток. Эта бурая лошадь была прекрасных статей, но с большим норовом. Именно ее и выбрала себе девица де Фреваль, когда уже была в состоянии расстаться с манежем и отправиться в поле в сопровождении Аркенена.

Там совершали они длинные прогулки то шагом, то галопом, иногда одним прыжком перелетая через какую-нибудь изгородь или упавшее дерево. Местность, окружающая Эспиньоль, являла глазу большое разнообразие: обширные леса, озера, болота, ланды и обработанные поля. То тут, то там – деревушка, спрятанная в складках долины. Зима в этих местах бывала холодной, весна несколько запоздалой. Осенью воздух благоухал и был пронизан различными запахами; летом он тяжело давил все окружающее. Бедная, малонаселенная страна, лежащая в стороне от больших дорог. В окрестностях Эспиньоля существовали только очень плохо поддерживаемые проселки и едва обозначенные тропинки. Но ничто не могло остановить девицу де Фреваль. Ей чрезвычайно нравились прогулки верхом, и только вечерняя заря заставляла ее возвращаться в Эспиньоль, в особенности когда она пользовалась лошадью капитана, что случалось очень часто. Анна-Клод казалась тогда охваченной каким-то демоном стремительности и свободы. Необходимо добавить, что этот же демон вселялся и в странное животное, в общем послушное и разумное, но делающееся то капризным, как коза, то нежным как ягненок; оно внезапно подчинялось какому-то бешеному порыву, который уносил его в безумный галоп. В этих случаях Аркенен старался не терять всадницы из виду. Доходило до того, что они пересекали во всю длину болото Пурсод, оставляли за собой перекресток Бифонтэн и достигали рощи Вокрез. Здесь дорога суживалась и переходила в легкую тропинку, которая вела в местность, называемую Большой Холм.

С этого Большого Холма расстилался широкий вид в сторону деревни Бургвуазин, скрытой довольно высокими пригорками. Доскакав до этого места, лошадь девицы де Фреваль впадала в беспокойство, начинала ржать, дергать поводья, кусать удила; все это кончалось тем, что она вставала на дыбы и делала бешеный прыжок. Выйдя из повиновения, лошадь уже отказывалась идти назад, и необходимо было, чтобы заставить ее сделать это, выдерживать с ней настоящую борьбу, которая вселяла в нее боязливую настороженность во все время обратного пути в Эспиньоль. Кроме всех этих развлекающих Анну-Клод упражнений в стрельбе, в фехтовании и верховой езде, она вела самую однообразную, ровную жизнь; г-н де Вердло нашел в ней приятного для себя товарища. Теперь он был благодарен судьбе за счастливый случай, который послал ему эту очаровательную девушку для того, чтобы облегчить его одиночество, и ему уже казалось смешным то предубеждение, с каким он встретил ее первое появление. В общем, г-н де Шомюзи очень хорошо сделал, что умер, а еще лучше, что оставил после себя дочку, плод своих любовных интриг. Г-н де Вердло не мог нахвалиться ее пребыванием в Эспиньоле. Он ни в чем не мог бы ее упрекнуть. Правда, скакать по дорогам в мужской одежде рядом с Аркененом и возвращаться в грязи и пыли с головы до ног – довольно странная затея. Не менее непонятны и ее развлечения – стрельба из пистолета и бой на рапирах, но все же эти в общем невинные и безвредные забавы его не пугают. Анна-Клод извлекла из них некоторую пользу, так как приобрела редко встречающуюся у девушки ее возраста крепость сложения, ничего не утратив из своего природного изящества. Личико ее равным образом выиграло в миловидности, и г-ну де Вердло доставляло удовольствие его рассматривать. Все это, несомненно, создаст счастье ее будущего мужа. Г-н де Вердло, впрочем, не любил долго останавливаться на этом предположении. Мысль о том, что в один прекрасный день Анна-Клод покинет Эспиньоль, чтобы броситься в объятия супруга, доставляла ему весьма мало удовольствия. Он пытался утешать себя тем, что ее незаконное и до некоторой степени темное происхождение не будет благоприятствовать скорому браку. К тому же уединенный образ жизни обитателей замка Эспиньоль делал замужество Анны-Клод в достаточной мере затруднительным. И она сама, казалось, не очень этого хотела Когда г-н де Вердло, преследуя свои планы, предложил ей, как это советовал г-н де Ла Миньер, познакомиться поближе с обществом Вернонса, она не поторопилась пойти навстречу его доводам. Анна-Клод мало заботилась о том, чтобы появиться в свете. Эспиньоль, казалось, отвечал всем ее потребностям, и ей ничего не оставалось желать, хотя она и впадала иногда в то состояние мечтательности, которого г-н де Вердло не мог не заметить.

Она часто предавалась задумчивости в те часы, когда г-н де Вердло приглашал ее сыграть партию в бирюльки. Эта игра весьма занимала г-на де Вердло. На большой стол высыпались крошечные безделушки из слоновой кости, и нужно было вытаскивать их одну за другой из образованной ими кучи так, чтобы ненароком, неловким движением не разрушить ее. Продолжительные упражнения в этом деле наделили г-на де Вердло некоторой ловкостью, и он легко извлекал бирюльки из кучи, где они были беспорядочно перемешаны друг с другом. Ему удавалось иногда совершать настоящие чудеса ухищренности, но Анна-Клод показывала еще лучшие достижения, тем более заслуживающие восхищения, что она выполняла их, не заботясь ни о какой осторожности, с таким видом, точно думала в это время о совершенно посторонних вещах. Сама она была погружена в свои мысли, а ее рука чудесным образом повиновалась демону проворных и точных движений. Приятно было смотреть, как Анна-Клод с непоколебимой уверенностью трогала неустойчивые и хрупкие кусочки слоновой кости, которые никогда не шатались под ее пальцами. Но еще удивительнее было то, что она достигала этого, оставаясь совершенно невнимательной и погруженной в видимую рассеянность. Ее успехи повергли г-на де Вердло в величайшее изумление. Одаренная такой легкостью руки, легкостью, в которой было что-то таинственное, Анна-Клод могла бы выполнять самые сложные задания, если бы ей заблагорассудилось приняться за часы и кошельки своих ближних. Она проникала бы в карманы и жилеты так, что никто ничего бы и не заметил, и совершала бы самые восхитительные кражи, какие только можно себе вообразить. Г-н де Вердло в шутку говорил ей об этом, и иногда довольно придирчиво, на что она отвечала только одним движением своих прекрасных молчаливых губ, после чего снова погружалась в свои грезы.

Очаровательное личико Анны-Клод становилось в это время каким-то чужим и далеким. Ее окружала и поглощала всецело атмосфера глубокой задумчивости. Она, казалось, ничего не видела, не слышала, вся отдаваясь одной мысли, которая силой привлекала ее к себе и погружала ее сознание в какие-то глубины духа. В такие минуты Анна-Клод казалась пребывающей в какой-то потусторонней стране, где она посещала свое прошлое, если только не пыталась проникнуть взором в то, что ей суждено еще пережить. Она производила тогда впечатление отсутствующей, затерявшейся в каких-то странствиях души. Иногда она возвращалась из этих блужданий словно разбитая странной усталостью. Несколько раз было так, что она приносила с собой необъяснимое оживление. Но всегда в ее состоянии чувствовалась какая-то тайна. Щеки ее покрывались краской, глаза сверкали, губы жадно глотали воздух. Нечто от огня растекалось по чертам ее лица, принимало пламенное выражение отваги, желания, порыва, захватывая этим чувством и все ее тело. Повинуясь внезапной потребности движения, она вскакивала, как бы от толчка или развернувшейся пружины. Руки ее дослали движение, словно она хотела схватить или сжать какую-то вещь, которая легко могла разлететься на куски в ее пальцах. Г-н де Вердло испытывал тогда при виде ее смутное и странное беспокойство, которое, впрочем, длилось недолго. Проходила минута, и Анна-Клод овладевала собой. Иногда, и довольно часто, она приближалась к окну, словно для того чтобы посмотреть, не приехал ли кто-то, кого она так страстно ожидает и чье прибытие несколько запоздало. Но ее взгляду являлся только одинокий со всеми своими боскетами и цветниками сад, в конце которого, на жасминной площадке в дырявом от пуль шерстяном плаще и криво надетой треуголке возвышалось посаженное на кол чучело-мишень. Задумчивость, которой до самозабвения предавалась девица де Фреваль, имела место не только в присутствии г-на де Вердло. Иногда, возвратясь из верховой поездки в сопровождении Аркенена, она направлялась прямо в свою комнату, где и запиралась на ключ, не открывая даже Гоготте Бишлон, пришедшей помочь ей переодеться. Особенно часто бывало это, когда после подъема на Большой Холм ей приходилось выдерживать борьбу с капризами своей лошади. В такие дни она появлялась только на минуту, к обеду, и тотчас же после его окончания просила у г-на де Вердло разрешения возвратиться к себе. Там она отказывалась даже от услуг Гоготты, которую это немало огорчало, так как час укладывания спать был как раз тем временем, когда м-ль Бишлон всего охотнее посвящала свою молодую госпожу во все свои любовные дела с г-ном Аркененом. Дела эти складывались не очень удачно. Гоготте не удавалось добиться от Аркенена правды о результатах его поездки в Шазардери. Кончила его жена свое земное существование или она еще живет на белом свете как ни в чем не бывало? Аркенен утверждал, что ему ничего не удалось окончательно выяснить, и Гоготта осыпала упреками мужчин, лгунов по своей природе, единственное удовольствие которых состоит в том, чтобы доводить женщин до бешенства, и которые придают себе слишком высокую цену, потому что думают, что без них совершенно нельзя обойтись! В этом пункте своих рассуждений Маргарита Бишлон теряла всякое самообладание и кончала тем, что говорила об отношениях между двумя полами с такой последней грубостью, что, если бы Анна-Клод, прибыв в Эспиньоль, была еще не осведомлена о способах, какими мужчины и женщины выражают по отношению друг к другу свое желание, она могла бы составить себе об этом ясное представление именно в эту минуту, благодаря речам м-ль Гоготты, которая, в самом деле, пускалась в самые точные подробности, подвергая насмешкам те удовольствия, которые получаешь обоюдно и вдвоем, утверждая, что она ни в чем еще не уступила и не уступит Аркенену, прежде чем он не заключит с ней прочного и законного брачного союза. Она слишком хорошо знала мужчин, чтобы им доверяться. У них совершенно отсутствует уважение к девической невинности, и все они не что иное, как развратники, воры и бандиты.

Обычно Анна-Клод пропускала мимо ушей всю эту брань, но иногда, однако, она настораживалась, в то время как Гоготта причесывала ее на ночь или оказывала ей какие-нибудь мелкие услуги. А чаще всего она отсылала ее к себе и сама кончала свой ночной туалет. И бывало иногда, что, сбросив с себя все одежды, девица де Фреваль оставалась совершенно обнаженной. Тогда она приближалась к зеркалу, ласкала свои плечи, взвешивала на ладони свои юные груди и пробовала на ощупь их нежность и упругость. Так оставалась она с минуту, погруженная в созерцание, потом внезапно краснела с головы до ног, как если бы вспыхнувшее тайное пламя сжигало ее тело одновременно и зноем и стыдом, а сердце разрывалось, пронзенное кинжалом, который в задвинутом ящике ее туалетного столика, в шагреневых ножнах, спал острым сном своего лезвия, более отточенного, чем соблазнительное жало ветхозаветного змея.

V

Маркиза де Морамбер барону де Вердло.

Я уже очень давно не писала Вам, дорогой брат, и не думаю, что г-н де Морамбер брался за перо, чтобы это сделать. Где бы он мог найти время? Г-н де Морамбер – самый занятый человек в Париже. У него нет ни одной свободной минуты. Не думайте, однако, что занятия все время удерживают его дома. Не воображайте его, прошу Вас, Сидящим за столом или перед камином в колпаке и домашнем халате в обществе своих очков и чернильницы, в то время как он наводит справки в каком-либо ученом труде или предается глубокомысленным размышлениям, с локтем, положенным на ручку кресла, и пальцем, прижатым к виску. Умоляю Вас, не воображайте его погруженным в какие-либо проблемы высшей политики или государственных финансов, толкующим дипломатические ноты и подводящим цифровые итоги. Г-н де Морамбер уже не тот человек, которого Вы знали. Вы его не увидите больше в домашнем халате. Эта одежда для него уже недостаточно хороша. Портной не успевает шить для него камзолы, которые ему никогда не кажутся достаточно пышными. Парикмахеру не удается угодить ему самыми великолепными париками. Сапожник не в состоянии приготовить для него достаточно изящные и тонкие башмаки. Г-н де Морамбер очень много советуется с зеркалом, долго созерцает там свое отражение, прыскает на себя духами, чрезвычайно заботится о своем туалете. Окончив эти приготовления, он спрашивает свою карету и уезжает. И куда, думаете Вы, дорогой брат, отправляется маркиз де Морамбер? Вы полагаете, должно быть, что он едет на какое-нибудь ученое собрание экономистов и знатоков бюджета, на аудиенцию у министра или государственного контролера? Ничего подобного. Г-н де Морамбер отправляется в город в поисках удовольствий. Он находит их в театре, на месте гуляний, в игорном доме и еще бог знает где! Для негр не существует ни слишком расточительного, ни слишком неприличного общества. Г-н де Морамбер – фат. Г-н де Морамбер – петиметр. Г-н де Морамбер – игрок, гуляка и развратник. Душа г-на де Шомюзи вошла в его тело.

Уже отсюда я вижу, Вердло, что Вы считаете меня заблуждающейся, находящейся во власти горячечных видений или образов пустого сна. Вы думаете, что какой-то странный чад бродит в моем мозгу, что я ни в чем не могу дать себе отчет. Не стройте ложных предположений. Я вполне владею своим рассудком. Я даже скажу Вам, что я одна сохранила его, насколько возможно, среди тех людей, с которыми мне приходится иметь дело. Все вокруг меня нуждаются в том, чтобы их связали. Все головы пошли кругом, и Вы увидите, что это так, когда я попытаюсь рассмотреть положение вещей несколько со стороны. Вы помните, каким человеком был г-н де Морамбер? Знавали ли Вы когда-либо человека более серьезного и рассудительного? Насколько бедному Шомюзи и Вам недоставало и недостает здравого смысла (ему на свой лад, Вам на свой), настолько г-н де Морамбер обладал всегда глубиною ума и правильностью суждений. Вам была известна его предрасположенность к научным занятиям и основательным умозаключениям; наконец, весь его образ жизни, отмеченный чертами достоинства и серьезности. Вам известна та слава, которую снискали ему его труды; прибавьте ко всем этим достоинствам то постоянство, которое г-н де Морамбер вносил в свои привязанности. За двадцать лет супружеской жизни он ни разу мне не изменил, и я была уверена, что он никогда не доставит мне подобного огорчения, ибо уже находится в том возрасте, когда чувства угасают, а страсти теряют свою остроту. Одним словом, г-н де Морамбер не только был примерным супругом, но и готовился стать весьма значительной особой в королевстве. Слава, доставленная ему знаниями и зрелостью суждений, должна была привести его к самым высоким должностям. Все глаза были обращены на него. Г-н де Морамбер находился на высоте своей известности, и нужно было достичь большой величины, чтобы падение оказалось таким глубоким. Бедный Морамбер! Несчастный человек! Ты потерял даже свою честь!

В самом деле, заслуженная г-ном де Морамбером репутация одного из умнейших людей своего времени должна была привлечь внимание великого герцога. Этот весьма просвещенный вельможа имел намерение ввести в управление королевством некоторые реформы, но ввести их с полной сознательностью. Поэтому он, как Вы уже знаете, приблизил к себе г-на де Морамбера, чтобы посоветоваться с ним относительно их характера и своевременности. Как только г-н де Морамбер попал ко двору принца, он был так осыпан благодеяниями и так отягощен обязательствами этикета, что пребывание его там продолжалось дольше положенного срока, а великий герцог не мог больше без него обходиться. Никто еще не видел подобного благоволения. Г-ну де Морамберу приходилось, как я себе воображала, посещать празднества, придворные развлечения, полуночные ужины, маскарады, присутствуя на них лишь по обязанности, только для того, чтобы найти там случай вести с принцем среди окружающего их придворного легкомыслия беседу о серьезных вещах.

Но, брат мой, я жестоко ошибалась. Вы не можете себе представить всех коварных и пагубных обольщений этого климата, где голова охвачена самыми различными чувственными соблазнами, где женщины слишком красивы, где слишком много цветов и музыки, где кровь воспламеняется для всех наслаждений. И, казалось, г-н де Морамбер более чем кто-либо другой мог бы противостоять всем этим соблазнам. Но он ничего для этого не сделал и, напротив, пал их жертвой с самым губительным легкомыслием. Словно вся его мудрость имела своим основанием тающий воск. Его видели танцующим целые ночи напролет, он надевал самые шутовские непристойные маскарадные костюмы, вплоть до того, что в одном полуночном балете появился полуголым, в образе Тритона; он вмешивался во все интриги и отдавался женщинам с истинной страстью, тем более ожесточенной и неудержимой, что она весьма запоздала и не могла быть продолжительной. Вихрь безумия все поставил вверх дном в его голове. Потеряв нравственные устои, он потерял всякую осторожность и в своих словах, и в поступках. Он истощил свой ум в речах, полных цинизма и сквернословия. Как я Вам уже сказала, в него вселилась душа самого г-на де Шомюзи. Эта самая развращенная из душ не нашла себе в нем успокоения и грозит все новыми и новыми бесчинствами. Если бы только несчастье ограничилось одним г-ном де Морамбером, впавшим в пучину разврата! Увы! Пагубный пример увлек за собой его сыновей. Да, да, эти дети, которых я с такой заботливостью ограждала от порока, одновременно получили представление и о его существовании, и о его проявлениях. Подобно своему отцу, который предался беспутному образу жизни, они отдалились от правил поведения, которые я им так настоятельно внушала. Они приобщились к отцовскому разврату. Милости великого герцога, удостоившего их своей дружеской благосклонностью, облегчили им возможность вести самый легкомысленный образ жизни. Они выступали в балетах и принимали участие в театральных представлениях. Тем не менее, среди всех этих опасностей, прямо чудом оба они еще сохранили свою невинность, и в этом отношении вернулись бы в Париж такими, какими уехали отсюда, если бы их отцу не пришла на обратном пути несчастная мысль вернуться через Венецию. Г-на де Морамбера привлекала в этот знаменитый город слава его куртизанок, и в объятиях одной из этих соблазнительных сирен его сыновья потеряли то, о чем Вы уже догадываетесь. Добавлю, что все это повредило им и в другом отношении, но я надеюсь, что они скоро будут здоровы.

Вот в каком состоянии, мой дорогой Вердло, были они мне возвращены. Я с трудом могла узнать скромных юношей, которых отец увозил ко двору великого герцога, в тех двух скрытных и неряшливо одетых бездельниках, которых привез мне обратно г-н де Морамбер, О, как вульгарно изменило их это горестное путешествие! Ничего не осталось от тех почтительных, полных угодливой боязливости манер, которые я воспитывала в них с таким терпением. Ничего от той скромности и сдержанности в разговоре, которыми не могли нахвалиться те, кому приходилось с ними встречаться. Какая-то злая фея тронула их своею палочкой. У них были теперь дерзкие взгляды, манеры самого подозрительного происхождения, наглое зубоскальство и в разговорах нескромные намеки на те удовольствия, о которых они сохранили грязную память и которыми столь недостойно гордились. Я не узнавала больше их манеры выражаться, их речи, густо пересыпанной итальянскими словечками и добавляемой замечаниями, смысл которых ускользал от меня, но где, как я догадываюсь, было очень много намеков на непристойность. Наглецами и развратниками – вот кем сделал своих сыновей г-н де Морамбер. Прибавьте ко всему этому в высшей степени нелепый наряд, который они привыкли там носить, следуя за итальянскими модами, производящими на нас впечатление крайнего безвкусия и экстравагантности. Вот; мой дорогой брат, какое зрелище представилось моим глазам, и Вы можете себе вообразить, с каким гневом и какой печалью я его созерцала.

Не сомневайтесь, однако, в том, что, размышляя над глубиною своего несчастья, я в то же самое время изыскивала способы от него избавиться. Вы достаточно меня знаете, чтобы предположить, будто я соглашусь оставаться простой зрительницей подобной беды. В моем характере достаточно твердости и мужества, а трудность задачи не в состоянии меня остановить. Я скоро поняла, что мне следует делать. Необходимо немедленно прервать это словоблудство и положить конец всяким дерзостям. Нужно снова взять в твердые руки управление вышедшим из рамок приличия поведением и кратчайшей дорогой вывести его на путь добродетели. Зло слишком глубоко пустило корни, чтобы можно было обойтись одними увещеваниями и выговорами. Молодые люди, привыкшие к самым предосудительным вольностям, не очень охотно возвращаются к здравому смыслу. Здесь необходимы самые решительные меры. И я твердо решила их применить, чтобы восстановить в своем доме подчинение и добрый порядок. К счастью, господь одарил меня не только правильным и твердым умом, но и снабдил мои кулаки достаточной полновесностью: к этому их свойству я и решила прибегнуть, чтобы положить начало реформам теми средствами, которые казались мне и полезными и необходимыми. Когда я пришла к этому решению, мне уже не терпелось взяться скорее за дело. Мне очень хотелось, мой дорогой Вердло, чтобы Вы были здесь в тот день, когда я начала применение метода, который твердо решила провести в жизнь, и когда, от погреба до чердака, раздались две первые великолепные пощечины, какими я наградила своих юных повес. Первым великолепным следствием этих пощечин было то, что они доставили мне бесконечное удовлетворение и полнейшее освобождение от забот. Это удовольствие было удвоено впечатлением, которое произвели на виновных звучные доказательства моего авторитета. Я никогда не видела ничего более забавного, чем гримасы моих шалопаев, когда, бросая вызов своими насмешками и пышными итальянскими плюмажами, они ощутили на своей щеке самую великолепную на свете оплеуху. Все это было похоже на чудо, которое и сейчас еще заставляет меня смеяться. Блистательное зубоскальство сменилось состоянием тупого изумления. Мои бездельники сразу же поняли, что время фатовства миновало. Кто мог быть более смущен и сконфужен, чем мои олухи, обменявшиеся взглядом, потирающие щеку и опустившие голову в ожидании грозы. Они были так растеряны и так смущены, что я оставила их на этот раз вполне удовлетворенная только что проделанным мною опытом. Отныне у меня в руках было верное средство к достижению моей цели: теперь я была уверена, что в состоянии привести своих бездельников к добродетели. Я не стану, дорогой брат, утруждать Ваше внимание тем, что происходило в эту неделю оплеух, в этот месяц пощечин. Их приходилось рассыпать направо и налево, как в лучших фарсах наших итальянских комедиантов или на ярмарочных подмостках, и я достигла в этом искусстве необычайной ловкости. Должна сознаться, мое удовлетворение превзошло всякие ожидания. День ото дня я с удивлением следила за теми успехами, которых удалось достигнуть. Куда только девались взгляды исподтишка и неуместные перешептывания, дерзкая манера держать себя, разговоры, полные грязных намеков, итальянские словечки, песенные куплеты? Возвращались понемногу скромность, повиновение, порядочное поведение и благопристойность. Говорят тихо и мало. После обеда, подчиненного строгому режиму, удаляются в свою комнату, где ожидает какая-нибудь полезная работа. Никакого товарищества. Никаких развлечений. Благочестивое и разумное чтение. Время от времени прогулка в Ботаническом саду. Правильный режим бодрствования и сна. Словом, все, что полагается выполнять порядочным людям. Иногда, вечерами, партия в бирюльки, которые Вы так любите и все тайны которых Вы объяснили этим повесам во время их пребывания в Эспиньоле. Вот счастливый результат моих начинаний. Я не оставлю их и впредь, пока не буду убеждена, что в этих бездельниках не сохранилось и намека на то горестное распутство, в которое повергла их пагубная снисходительность г-на де Морамбера.