Текст книги "Шалость"

Автор книги: Анри Ренье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

IV

Она лежала совершенно обнаженной на широкой постели. Глубокое молчание наполняло обширную комнату. Пылающие факелы отражались в зеркалах и заставляли слабо светиться стертую позолоту деревянной обшивки стен. Было уже поздно, потому что свечи почти догорели. Сбившееся одеяло в беспорядке свисало с постели до самого пола, а одна из подушек скатилась к ножкам кресла, на котором были брошены серый жилет с красными отворотами, широкий коричневый плащ, различные части одежды и маленькая треуголка с золотой пряжкой. Одна из свечей затрещала. Анна-Клод сделала легкое движение. Она больше не чувствовала около себя тела, которое, после того как легло на нее своею грубой, раздирающей тяжестью, оставалось вытянутым рядом с ней. Она была одна на постели, в тишине этой огромной комнаты, измятая и обнаженная. Она не видела больше жадно склоненного над нею лица, в котором так страстно искала, сквозь свои опущенные ресницы, лика любви. Она лежала в одиночестве, покинутой и обнаженной. И все же она знала, вздрагивая всем своим телом, всем телом, на которое давило другое тело, что чьи-то руки схватили ее, ощупали, ласкали, с любопытством, с грубостью, с бешенством, с наслаждением. Объятия крепко сомкнули, свое кольцо, пальцы пробежали по всему телу.

В тесном сплетении, под тяжестью чужого тела, лицом к лицу с этой силой и с этой страстью, ее плоть вздрагивала, трепетала, одновременно и согласная на все, и протестующая, и обмирающая, и коченеющая. Что-то от ярости и грубости овладело всем ее существом, увлекая в головокружение. Она почувствовала пылающую волну крови, которая ударяла в ее сердце и виски, затем она упала куда-то в глубины самое себя и потеряла сознание вплоть до того мгновения, когда то же самое лицо наклонилось над ее лицом, когда те же самые пылающие руки снова пробежали по ее телу, теперь неподвижному и усталому, вытянутому на этой одинокой постели, откуда спадает на пол скомканное одеяло и где, в полной тишине, ей все еще кажется, что она слышит над своим ухом вихрь лепечущих слов, и сжигающих и грубых, хрипло произносимых охваченным любовью человеком, которого она знала теперь в грубом прикосновении, в изменчивых Чертах которого увидела теперь истинное лицо и который был теперь властителем и ее тела и ее судьбы.

И вдруг он снова воскрес в ее памяти таким, каким она увидела его в первый раз во время нападения на карету, при свете факелов, обороняющимся от драгун в самом кипении схватки, где она не могла оторвать от него своих глаз. За этим призраком последовал другой: тот вечер, когда он появился в Эспиньоле, загадочный, тревожный, с пленительными манерами светского человека. Она вновь пережила эту ночь ожидания, прикосновение босых ног к плитам вестибюля, ночь тоски, которая была уже тогда ночью любви, заставившей ее понять, что она последует за этим человеком хоть на край света, даже если он будет покрыт кровью убитого в постели несчастного г-на де Вердло! Какое могло иметь для нее значение то, что рука, положившая в ее комнате кинжал и таинственную записку, совершала кражи и убийства? Эта рука навсегда легла на ее сердце. С этого вечера она больше уже не принадлежит себе. Она вся отдает себя его власти, она решила отправиться к нему. Но куда? С этой минуты она начала приучать свое сердце выносить усталость, постигать искусство верховой езды и фехтования, подстерегая нужную минуту, поджидая условный знак. Затем посещение г-на де Ла Миньера возвестило ей его возвращение, дало понять, что он здесь, совсем близко. Случай представился, надо было бежать из замка, и она бежала. Инстинкт его лошади помог ей снова найти капитана Сто Лиц в этой ужасной гостинице, среди пьянствующих разбойников, в облаках табачного дыма и винного угара. Как он был прекрасен, как силен среди этих потерявших человеческий облик негодяев! И все же он совсем не похож на являвшегося ей в воображении человека из высшего общества, с повелительными жестами. Эти люди с лицами висельников, этот притон грабежа и убийств, эта грубая фамильярность, с которой обращались с ним его товарищи, – все это до некоторой степени роняло его в ее глазах. И тем не менее она не отступила, она скрепила их договор кровью Кокильона, который осмелился положить на нее свою руку. Она убила обидчика, она позволила увезти себя ночью в этот пустынный замок, где охватил ее непреодолимый сон и где лежит она теперь обнаженной на измятой постели – игрушка его прихоти, девушка, потерявшая себя, любовница грабителя и убийцы. Да, он взял ее так, как совершают кражу. Во время ее сна он дерзко и предательски лег рядом с ней. Он соединился с ней без единого слова нежности или доброты, как любовник, как хозяин, забавляющийся игрушкой, которую случай дал ему в руки. Что оставалось в этом обнимавшем ее, причинявшем ей боль человеке от того, к которому она пришла сама, побуждаемая инстинктом плоти и волею сердца? И что она значила для него? Теплое, гибкое, покорное живое существо, которое можно трогать, привлечь к себе, оттолкнуть, с которым нет необходимости проявлять внимательность и любовь, к которому возвращаешься, когда этого требует желание. Вот и сейчас он может вернуться для того, чтобы заставить ее снова почувствовать рабскую покорность.

И она долго лежала так, недвижная, обнаженная, пока горячие слезы текли по ее пылающим щекам.

И в самом деле он был здесь. Он уже успел одеться и смотрел теперь на нее с насмешливым видом:

– Черт возьми, моя красавица, что ты думаешь о том, чтобы встать и перекусить немного? Уже поздно. Старуха приготовила нам позавтракать и вытащила бутылочку доброго вина. Одевайся. Здесь ты найдешь все, что тебе нужно. А затем нам надо удирать. Мы не можем больше здесь оставаться. Это могло бы кончиться плохо. А именно теперь, когда я вкусил с тобою любви, мне было бы грустно ее лишиться. Пойдем посмотрим, что делается на белом свете. Как тебе нравится, милый мой кавалер? Поспеши поэтому привести себя в должный вид. Ты найдешь меня за столом, и мы посмотрим, будешь ли ты вести себя за ним так же хорошо, как это было в постели!

И в самом деле Анна-Клод нашла его за столом. Она была очень бледна. Он посмотрел на нее и налил ей большой стакан водки. Складка легла между его бровями. Он казался жестким и злым.

– Черт! Что за выражение лица. Ты знаешь, что я не люблю жеманниц и недотрог! Садись сюда и пей!

Дрожащей рукой она взяла стакан. Он злобно рассмеялся.

– Ах, так я внушаю тебе страх? Уж не думаешь ли ты, что, взяв от тебя все, что ему надо, твой любовник будет отвешивать тебе поклоны и говорить нежности? Когда имеют в виду только это, не летят галопом через поля броситься в волчью пасть, мой ягнёночек. Остаются дома, возле своего дорогого дяди, и ожидают женихов. Но у нас, видите ли, огонь в крови, и даже под дядюшкиной крышей мы думаем о любви! Надеюсь, по крайней мере, что этот старый повеса никогда не пытался за тобою ухаживать? Будь это так, я бы отрезал ему уши. Ну что ж! Тем хуже. Ты очень мила, а это главное, и с тобой кое-что можно было бы сделать. О, совсем не то, о чем ты думаешь. Довольно дуэлей, засад, нападений на кареты и прочих глупостей. Времена теперь трудные, и наше ремесло подвержено слишком многим опасностям. Мне больше нравится странствовать по белу свету. В самом деле, такая хорошенькая женщина, как ты, поможет мне всюду быть хорошо принятым. Конечно, если она научится быть любезной. И ты, конечно, постигнешь это искусство, мое сердце. Не опускай глаз. Давай лучше выпьем.

Он осушил свой стакан и резким жестом поставил его обратно. Лицо его краснело. Он продолжал:

– А все же ты очень хорошенькая, и ты меня любишь. Это понятно само собой; но твои прелести не заслуживают того, чтобы я провел остаток своих дней, любуясь на них с разинутым ртом. Надо дать и другим полюбоваться; к тому же женщины, в сущности, для этого и созданы. К чему хранить их только для себя, если их прямое назначение в том, чтобы доставлять радость тому, кто умеет от них ее взять? Всему свой черед, не правда ли? Сами женщины придерживаются того же мнения. Ты ведь знаешь, через мои руки прошло их великое множество. И из всех их я только одну хотел бы сохранить для самого себя. Но именно этой женщине и хотелось всегда быть общим достоянием. О, как я ненавижу ее и всех других вместе с нею! Я ненавижу их, потому что они – это не она. И тебя я ненавижу не меньше их. Зачем ты пришла ко мне? Почему ты отдалась мне с той самой минуты, как только меня увидела? Я почувствовал это, разговаривая с тобой у дверцы кареты, я понял это, когда снова встретился с тобой у твоего сумасшедшего дядюшки и когда послал тебе через Куаффара маленькое воспоминание о моем посещении замка Эспиньоль… Что же заставило тебя так желать поцелуев бандита? К тому же ты не первая так поступаешь, и я ничего в этом не могу понять. Не правда ли, очень забавно любить человека, которого завтра же, быть может, ждет колесование? Ты за хорошие деньги купишь себе место, чтобы присутствовать при этом замечательном зрелище. Почему же ты так бледнеешь? Пей! Пей, я тебе говорю!

Он схватил ее за руку. Один из факелов упал. Зазвенела разбитая посуда. Опьянение начало действовать, темное глухое опьянение, вызванное воспоминанием об ином хмеле, давнем и близком, в котором он столько раз черпал смелость, в котором искал забвения и которое светилось в его диких глазах, пылающих сейчас, как факелы, на бледном лице. Вдруг он пришел в себя и, став на минуту серьезным, разразился смехом:

– Однако все это только слова. Плохо ты делаешь, что отказываешься от вина. Тебе придется к нему привыкнуть – вот увидишь. Крепко мы пили когда-то на ужинах Бергатти в обществе Шаландра и Шомюзи, толстяка Шомюзи! В этой Бергатти сидел сам дьявол. Из-за иголки она могла бы убить собственную мать! Что касается меня, то я не люблю убивать. Я люблю грабить. Теперь эту Бергатти уже нельзя назвать красавицей. Она стала укрывательницей краденого, хотя и способна еще на более существенные дела. Ведь это она одним ударом ножа убила толстяка Шомюзи, чтобы украсть у него бриллиант, который он отказался ей дать, так как берег его для воспитания в монастыре своей дочки, прижитой им от этой… Впрочем, тебе до всего этого нет никакого дела, не правда ли? Я прекрасно знаю, о чем ты думаешь и чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы я поцеловал тебя в губы, ты хочешь… Нет, черт с ней, с любовью! С меня достаточно женщин. Я сыт ими по горло. Я всем им предпочитаю вино… Но что с тобой? Ты больна?

Анна-Клод, бледная, как сама смерть, поднялась со своего места. Она закрыла лицо руками. Все ее тело вздрагивало. Вдруг она схватила одну из бутылок и начала пить прямо из горлышка глубокими глотками.

– Браво, красавица! За нашу любовь!

Он пылко схватил ее в объятия. Потом попытался поднести к губам свой стакан и не смог этого сделать. Рука упала, вино залило жилет. Он разразился ужасающим ругательством:

– Я хочу пить… Помоги… мне… пить…

Она смотрела на него не отрываясь. С заплетающимся голосом, мутнеющим взглядом, он был пьян, как некогда на ужинах Бергатти в обществе г-на де Шаландра и г-на де Шомюзи, в тот час, когда женщины обнажают грудь, а мужчины хвастают своим цинизмом и похотью, пьян самым низким хмелем, испещряющим лицо красными пятнами. Он икал; слюна текла в углу рта. Что в нем оставалось от таинственного дворянина, посетившего ночью Эспиньоль, от дерзкого предводителя, напавшего на карету, от человека, который в гостинице осанкой и жестом укрощал пьяную шайку? Теперь это был только пьяница, бессильно опустившийся в кресло и лепечущий неповоротливым языком:

– Дай мне пить, дай мне пить!

Она поднесла стакан к его губам. Он выпил большими глотками, поперхнулся, оттолкнул наполовину пустой стакан и потрепал Анну-Клод по щеке. Его прикосновение заставило ее отшатнуться. Он промычал:

– Иди к черту… Ты даже не способна протянуть мне стакан. Ты только и годишься для… Вот погоди, ты получишь от меня все, чего заслуживаешь… я тебя…

Он проглотил слюну, сделал усилие подняться, но потерял равновесие и тяжело рухнул на пол.

Анна-Клод наблюдала за ним. Он спал, вытянувшись на спине. Понемногу лицо его приняло спокойное выражение, и на нем отразилось что-то от обычной красоты. Напряженность черт перешла в спокойную мягкость.

Долго оставалась Анна-Клод в оцепенении. Вдруг она вздрогнула. Кто-то загремел дверным засовом. Дверь приотворилась и пропустила голову старухи. Анна-Клод услышала ее слова:

– Драгуны!

Старуха исчезла. После минутного колебания Анна-Клод бросилась к окну. Отодвинула занавес и стала прислушиваться. Ясно был слышен топот копыт, лязг удил, резкие слова команды. При свете луны она увидела, как сверкали каски, горели клинки сабель и дула мушкетов. Замок От-Мотт окружен. Тогда она снова вернулась к телу своего возлюбленного, бессильно распростертого на полу Она ясно представила себе его руки в кандалах, ноги в колодках, шею в железном ошейнике. Щипцы палача терзали его члены, а тело были готовы растащить на части лошади. И тело это мучилось в бесчестии пыток. Нет, нет! Человек, которого она любила, ради которого потеряла себя, не погибнет на колесе. Она спасет его от боли и стыда.

Анна-Клод наклонилась, поцеловала лежащего в лоб и кинжалом ударила его в сердце. Вонзив клинок, она закрыла глаза, отшатнулась и, теряя силы, прислонилась к стене. И тотчас же чуть не упала назад. Под ее тяжестью в деревянной обшивке стены распахнулась тайная щель, открывая проход на темную лестницу. Одно мгновение Анна-Клод медлила, затем, закрыв за собой дверцу, начала спускаться по ступенькам. Она шла ощупью. Ей казалось, что спуску нет конца и что она погружается в вечную тьму. Наконец нога ее встретила ровную почву. Теперь надо было идти по длинному, выложенному плитами коридору. В конце его она наткнулась на низкую дверь. Острием своего кинжала Анна-Клод заставила отскочить наполовину расшатанный замок. Перед ней расстилалась лужайка, обсаженная деревьями. К одному из стволов были привязаны три лошади. Их оставили здесь драгуны, когда спешились, перед тем как пройти в замок. Анна-Клод отвязала одну из этих лошадей, вскочила в седло, сразу же взяла в галоп и пропала вдали, в то время как драгуны с пистолетами в руках ворвались в комнату, где лежало окровавленное тело Жана Франсуа Дюкордаля, кавалера де Брежа, прозванного капитаном Сто Лиц. Г-н де Шазо, наклонившись над ним, увидел, что он уже мертв.

V

До глубокой ночи Аркенен возился в конюшне с израненными лошадьми. Его мысли были мрачны. В самом деле, в замке Эспиньоль происходили странные вещи. В то же самое утро было замечено исчезновение Куаффара. Куаффар скрылся, ничего не оставив в своей комнате. Но он отправился в путь не с пустыми руками, а унес с собой все сбережения Гоготты Бишлон, присоединив к ним деньги самого Аркенена. Конечно, эта двойная кража не могла не волновать Аркенена. Но если исчезновение собственных сбережений и почтенного Куаффара были ему очень неприятны, то бегство девицы де Фреваль приводило его в еще большее смущение. Что означает эта странная выходка, этот непостижимый побег? То, что девушка из хорошего дома так, ни с того ни с сего, покинула родной очаг – превосходило всякое воображение. Однако необходимо было считаться с фактом. Девица де Фреваль изменила Эспиньолю. К тому же Аркенен должен был признать, что бегство это подготовлялось уже давно и что сам он бессознательно ему помогал, обучая девицу де Фреваль верховой езде и стрельбе из пистолета, давая ей таким образом возможность выполнить безумное предприятие, план которого, только что проведенный ею с такой дерзостью, был у нее заранее заботливо разработан. Думая об этом, Аркенен кусал себе пальцы. Если бы только беглянка скрылась без всяких убытков! Но он не мог утешиться при виде двух прекрасных лошадей, которых так безжалостно искалечили, и грустно поднимал свой фонарь над обезображенными животными. В довершение всех зол бедный г-н де Вердло находился на грани горячки, потому что был ошеломлен всей этой выходкой и до сих пор еще не мог прийти в себя.

Когда Аркенен, окончив осмотр, вышел из конюшни и уже пересекал двор, направляясь к Гоготте, до его слуха долетело что-то похожее на фырканье лошади за главными воротами. Он подошел к ним с фонарем в руке и сквозь щели между створками увидел лошадь без всадника. Вглядевшись пристальнее, он различил и лежащую на земле человеческую фигуру. Испустив проклятие, Аркенен начал быстро отодвигать засовы, замыкавшие ворота. Они медленно распахнулись. Аркенен наклонился и вдруг поднял руки к небу.

– Клянусь распятием! Да ведь это наша барышня!

Анна-Клод лежала на земле. С обнаженной головой, почти лишенная жизни. Одежда ее была разорвана, а кое-где запятнана пылью и грязью.

– Мадемуазель! Мадемуазель!

Фонарь осветил похудевшее лицо с закрытыми глазами. Тогда Аркенен взял в зубы кольцо своего фонаря, поднял на руки девицу де Фреваль и понес ее в замок. Дойдя до вестибюля, он сложил свою ношу на ступеньки лестницы и вытер платком лицо. Потом почесал в затылке. Первым его движением было позвать на помощь, закричать на весь двор, но во время перехода он заметил, что девица де Фреваль только лишилась чувств, и потому решил этого не делать. Зачем привлекать внимание садовников, служанок и мальчишек-лакеев? Все они любят болтать, шуметь по пустякам, заниматься сплетнями. Не лучше ли было объяснить слугам, что девица де Фреваль ездила в Вернонс навестить монастырскую подругу? Не следовало ничего разглашать об этой нелепой выдумке. Почтенный Аркенен чуял во всем этом что-то неладное. Он снова почесал себе затылок, посмотрел на молодую девушку, все еще лежащую без движения, и, не медля больше, направился в комнату Гоготты.

Когда он вернулся с Гоготтой, девица де Фреваль все еще не пришла в чувство. Аркенен взял ее под мышки, Гоготта за ноги. Так перенесли они ее в комнату и положили на кровать. Гоготта сняла с нее одежду. На ее теле не оказалось никакой раны. Только на виске чернел небольшой синяк. Руки девицы де Фреваль были покрыты засохшей кровью. В ее одеждах Гоготта нашла кинжал, лезвие которого также носило следы крови. Гоготта вымыла ей руки, положила припарку на висок, а затем с помощью Аркенена начала укладывать ее в постель. И как раз в эту минуту девица де Фреваль открыла глаза. Она испустила глубокий вздох, долго смотрела на двух склонившихся над нею слуг и приложила палец к губам. Потом повернулась к стене, и они оба услышали, что она плачет.

Выйдя из комнаты, Аркенен спустился во двор и отыскал там лошадь, которая привезла девицу де Фреваль. Отводя ее в конюшню, он заметил, что на ней полная сбруя драгунских полков. Все это было очень странно, но Аркенен на время решил воздержаться от всяких предположений. Его занимали другие мысли. Ему предстояло уведомить г-на де Вердло о возвращении девицы де Фреваль. Как примет он эту новость? После всего, что случилось, не было ли благоразумным отложить все до следующего дня, когда Анна-Клод придет в себя? Она сама объяснится с г-ном де Вердло, Приняв такое решение, Аркенен отправился спать.

Несколько раз в течение ночи Гоготта наведывалась к девице де Фреваль. И всегда она видела ее, сквозь щели приоткрытой двери, лежащей на своей постели с открытыми глазами. Утром, услыхав в ее комнате движение, Гоготта заглянула в замочную скважину. Девица де Фреваль стояла перед окном, которое сама только что открыла. Она держала в руке найденный у нее кинжал. И Гоготта видела, как девица де Фреваль бросила кинжал в пруд. Сделав это, она закрыла окно и снова легла в постель.

Поздним утром г-ну де Вердло принесли письмо от г-на де Ла Миньера. Г-н де Ла Миньер сообщал ему, что г-ну де Шазо и его драгунам удалось, по указаниям некоего «Пей до дна», окружить в замке От-Мотт капитана Сто Лиц. Его нашли мертвым от удара кинжалом в сердце, возле стола, уставленного кушаньями и бутылками, кстати сказать, уже пустыми. Он был мокрым от крови и вина. Что касается собутыльника, который делил его общество, то он, должно быть, ускользнул на одной из драгунских лошадей. В самом деле, из троих лошадей, привязанных к столбу, одной недоставало. Все же от соучастников шайки, захваченных в то время как они взламывали двор дома в предместье Бургвуазина, дознались, что в гостинице Маласси, пользующейся дурной славой, к их начальнику присоединился какой-то таинственный кавалер, очень хорошенький мальчик. Г-н де Ла Миньер добавлял, что присутствие этого слишком изящного и слишком красивого кавалера давало новое свидетельство порочности капитана… Своей смертью он без всякого сомнения обязан какой-нибудь вспышке ревности. Г-н де Ла Миньер весьма радовался его гибели. Теперь вся страна очищена от наводнявшей ее банды, дороги снова сделались безопасными, и девица де Фреваль может возобновить столь нравящиеся ей верховые прогулки. Он сам воспользуется этой безопасностью, чтобы скорее приехать в Эспиньоль, так как ему хочется поговорить с г-ном де Вердло об одном плане, который в настоящее время составляет для него предмет живейшего интереса.

Кроме этого письма, день прошел без всяких событий, за исключением того, что Аркенен, которому г-н де Вердло сообщил о смерти капитана и о любопытных подробностях, ее сопровождавших, чаще, чем обыкновенно, почесывал свой затылок, как человек, испытывающий мысленно самое ужасное затруднение. Что касается г-на де Вердло, то письмо это, казалось, не заставило его призадуматься и не толкнуло на путь каких-либо догадок. Он, видимо, не усмотрел из него никакой связи между некоторыми событиями, которые, однако, могли бы привлечь его внимание. Появление и исчезновение Гоготты, ее таинственный вид также оставались для него незамеченными. Он только пользовался ими как возможностью избежать ее ужасающей склонности к нескончаемым разговорам.

Когда подошел час обеда, Гоготта по обыкновению должна была зайти в «Старое крыло», чтобы посмотреть, не надо ли чего девице де Фреваль. Гоготта шла, вся преисполненная таинственности. Каково же было ее удивление, когда она увидела, что девица де Фреваль только что оделась без ее помощи. Стоя перед своим зеркалом, она кончала причесываться. Окончив прическу, не произнося ни слова, Анна-Клод направилась в комнату, служившую г-ну де Вердло для обеда.

Г-н де Вердло уже прохаживался там взад и вперед с довольно меланхоличным видом и посматривал на прибор отсутствующей, который сделал распоряжение не убирать со стола. В ту самую минуту, когда он захлопнул свою табакерку и направился к столу, дверь отворилась и Анна-Клод появилась на пороге. Увидев ее, г-н де Вердло остановился как вкопанный, и могло бы показаться, что он умер сто лет тому назад, если бы сухой звук щелкнувшей табакерки не напомнил ему о том, что он еще не покинул этого мира. Анна-Клод приближалась медленно; подойдя на достаточное расстояние, она сделала г-ну де Вердло обычный реверанс. Затем они сели друг против друга и начали обычную беседу. Однако, когда Аркенен хотел налить вина в стакан Анны-Клод, она знаком отказалась и так побледнела, что можно было подумать – вот-вот лишится чувств. Кроме этой затруднительной минуты, говорила она и кушала как обычно. Когда обед был закончен и они перешли в гостиную, где Аркенен зажег свечи, Анна-Клод подошла к столу для игры и на натянутом сукне рассыпала бирюльки перед г-ном де Вердло, который, остолбенев, с выпученными глазами смотрел, как она одну за другой ловко и решительно снимала маленькие костяные безделушки, тонкая хрупкость которых в аллегорической их уменьшенности была так похожа на разбитые кости от скелета любви.