Текст книги "Благородный демон"

Автор книги: Анри де Монтерлан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

– Газетные убийцы – обычно это озверевшие люди. Несчастные, которые живут в ужасных условиях. У вас с ними ничего общего, и я не могу представить вас в этой роли.

– Люди как шары на плоскости – неподвижны, если она горизонтальна. Наклоните ее, и они покатятся. Накануне убийства преступники ведут себя очень спокойно. Как вы думаете, если завтра на авеню Сен-Мартен появятся баррикады, я не буду убивать?

– Неужели у вас такие твердые политические убеждения?

– У меня их вообще нет – я приемлю все. Впрочем, политика не имеет ничего общего с революцией. Умный человек принимает ее лишь как возможность задавить людей, чьи лица ему неприятны.

– Но, что бы там ни было, убийства в гражданской войне и в мирное время совсем разные вещи.

– Отнюдь. Можно, например, убить совершенно незнакомого человека лишь за то, что у него другое мнение о забастовках. Но, оказывается, нельзя убить того, кто стал единственным препятствием не только к вашему счастью, но и к осуществлению ваших замыслов. Именно таким существом когда-нибудь можете оказаться для меня вы. Хотите еще кофе?

– Ну, а если вас поймают?

– Никогда, я везучий, – с уверенностью ответил он, хотя прекрасно знал, как опасно искушать судьбу. Но не смог удержаться от бахвальства, которое было у него почти физиологическим.

– И все-таки, если…

– Приговор будет минимальным, ведь медицинское обследование покажет, что я «психически неустойчив» и «сверхвозбудим». К тому же я давно позаботился об официальных свидетельствах своей ненормальности, которые хранятся в полиции.

– У вас все предусмотрено.

– И в конце концов появится умный министр и учует возможность заработать себе популярность – выхлопочет мне помилование как особо талантливому человеку.

Наступило молчание.

– Но если сейчас хоть один лучик рассудка подскажет вам, что я и на самом деле предполагаю убить вас, вы простите меня? – при слове «простите» на глазах у него выступили слезы. Сам он прощал множество раз, но не испытывал от этого ни малейшего удовлетворения. Здесь не было ничего, кроме все того же искушения добром, которое временами набрасывалось на него и увлекало с силой орла.

– Как же получается, что я могу думать о таком убийстве? – громко спросил он, не дожидаясь ответа Соланж. Но что бы она ни ответила ему, все было для него совершенно безразлично. Если бы сказала: «Да, прощаю», быть может, он даже раздражился бы. Хотя, возможно, ответила бы и «нет». Косталь продолжал: – Как странно, что я и люблю вас, и думаю о подобной крайности. Будто во мне два противоположных течения, подобно сталкивающимся у берега волнам – набегающей и откатывающей.

– Тише! – прошептала она. – Смотрите!

The old gentleman [28]28
  Старый господин (англ.).


[Закрыть]опять пошел, не глядя, прямо к ним. Положив на столик «Дейли Кроникл», он взял «Дейли Мейл» и вернулся на свое место. Опять поверх газеты торчала лысина, розовая, как ледник на утренней заре.

– Это все неважно, уж слишком горячо вы защищаете саму идею убийства! Я восхищаюсь, что у вас своя собственная мораль, совершенно особенная, и при этом вы остаетесь порядочным человеком. Но лучше держать ее при себе, попади она в некоторые уши… Хорошо еще, что у вас нет сына…

Косталь почувствовал, как бледнеет. Она сразила его. Значит, весь труд обмана и сокрытия, который он вкладывал в самого себя, может быть за одну секунду уничтожен, и кем!.. Какая-то ничтожная блошка открывает его, как коробку.

– А чем уж так хорошо, что у меня нет сына? – спросил он переменившимся голосом.

– Так ведь если бы он услышал из ваших уст все эти теории…

Он со злостью посмотрел на нее.

– Будь у меня сын, я безумно хотел бы сделать его похожим на себя – против всех. – Голос Косталя прерывался, как у чихающего мотора. – И моя мораль стала бы его моралью, это было бы только на пользу. Чудо? Но ведь я и живу в ожидании чуда. Сегодня, через неделю, через месяц. Было время, когда я ждал и стремился к нему целыми годами. Но ведь чудеса происходят постоянно. Я и сейчас вижу их – таков мой дар – как можно увидеть Бога в горящем кусте. Иногда я даже устаю от одного чуда и жду какого-нибудь другого. Опять неделями и месяцами. Так продолжается уже пятнадцать лет, и мне это ничуть не надоело. А теперь поговорим о другом. Мы оба устали от этого сюжета.

Через час, взглянув на часы, он увидел, что они остановились, и подумал, а не от приступа ли ярости, когда Соланж сказала ему: «Хорошо еще, что у вас нет сына». Соприкосновение с возбужденным телом испортило механизм. У него уже не раз случалось такое.

Два дня перед отъездом Соланж оказались для Косталя довольно легкими. Во-первых, «оно вытанцовывалось», но была и более глубокая причина. Решившись на то, чтобы Соланж исчезла, если не будет иного выхода, он обезоружил саму идею женитьбы. А поскольку именно она служила главным препятствием между ними, его чувство к ней вспыхнуло вновь. (Один только пример: в ресторане он уже дней восемь усаживал ее напротив себя, а теперь попросил сесть рядом, и не столько для того, чтобы гладить и трогать, но просто чувствовать ближе к себе.) Женитьба, почему нет? Он попытается сделать ее счастливой на год, на два, как угождают тем, кто уже приговорен. «Что ж, у нее будет все-таки два года счастья» – эта фраза мадам Дандилло неожиданно приобрела для него особенное значение. Соланж не казалась больше чем-то ужасным, а была лишь приятной неопределенностью. С этой переменой ожило не только его физическое влечение, но теперь он не мог представить ее дебелой пятидесятилетней матроной. Ведь только от него зависело, чтобы она никогда не дожила до пятидесяти лет. Наконец, решение убить заставляло сконцентрировать все внимание, всю волю, всю изворотливость и самообладание, чтобы остаться безнаказанным, и это придавало ему уверенности: он вновь держал меч, выбитый ею из его рук. Какой легкой становится жизнь, если только захотеть!

В голове его не хватало ясности, чтобы выразить все это. От нервного потрясения его словно захлестнула огромная волна, наполненная злыми духами. В Алжире ему приходилось курить с арабами киф. Один из них, когда доходил до полного отупения, всегда повторял: «В голове курильщика кифа маленькая птичка долбит сухое дерево». И у Косталя маленькая птичка долбила свое сухое дерево. Но куда же ушла та сила, которой Соланж лишила его? И когда он думал об этом, странная улыбка появлялась в его глазах, как будто он уже знал ответ.

В их последнюю бурную ночь Косталь страстно ласкал ее, потом ушел к себе в комнату. И вдруг его осенило то, что прежде никогда не приходило на ум. Он взял с нее «торжественное обещание» не противиться разводу, если он женится на ней, но не потребовал ничего подобного в отношении того, что стыдливо называется «частичным устранением». Мы видели, до чего он доходил по этому поводу (но о четырнадцати сыновьях уже и речи не было). Подобная забывчивость напугала его, и он ужаснулся. Косталь не мог оставаться в неопределенности даже получаса (время на то, чтобы заснуть) и пошел к Соланж.

Она спала. Не зажигая свет, он лег рядом с ней поверх одеяла и услышал неприятное скрипение трущихся друг о друга зубов. Из порта доносились ужасные крики пароходов, застигнутых штормом, такие же, как у людей и зверей. Косталь не испытывал ни малейшего желания прикасаться к ней или видеть ее спящую, ведь у него и так было столько других, на которых он долго смотрел, когда они спали, нахмуривая брови или вздыхая, как видящие сны собаки, а то и с приоткрытым ртом и ниткой слюны между губами.

– Соланж!

Молчание.

Ему показалось, что она мертвая.

– Это вы?

– Проснитесь.

– А в чем дело?

– Я должен сказать вам нечто важное. Вы совсем проснулись?

– Да.

– Одно торжественное обещание я уже взял с вас и теперь прошу второго. Для меня очень существенно само слово «торжественное», ведь обыкновенное обещание… Я, например, когда что-то обещаю… «Дав» его, смогу ли «сдержать»? Но торжественное обещание – это совсем иное.

– Что я должна обещать вам?

– Если я женюсь и вы забеременеете, сделаете ли так, чтобы не было ребенка?

– Да.

– Но аборт всегда опасен. И если ребенок все-таки родится, то сможете ли вы избавиться от него?

Комнату осветила вспышка молнии, словно ослепляющая мысль неба, – у разгневанной природы непостижимые мысли. Раздался громовой раскат, долгий и низкий, подобный звуку моря, смыкающемуся над войском фараона. «Фараон! Фараон! – подумал Косталь. – Ожесточение фараона. Но кто из двоих – Иегова или фараон – вел себя как подонок?» И душа его с любовью взывала в ночи: «Фараон! Фараон!»

Когда стало опять тихо, он спросил:

– Вы поняли, что я сказал перед тем, как загремел гром?

«И она так выламывалась, когда я говорил, что уничтожу ее! Кто сказал, что все это литература! Значит, и она, как все, готова на убийство. Какая наивность думать: „В какой мир приведу я эту маленькую девочку!“ Она и так уже давно там». В нем проснулось сочувствие к ней: да, они могли бы понять один другого. «Мне нравится наш зловещий мир, он хорошо приклеивает друг к другу. Но праведники – это не моя стихия». Он положил руку на ее колено сверху через одеяло, и прошептал:

– Не противься мне.

– Я никогда не буду противиться вам.

Впервые он назвал ее на ты, если не считать далекого уже теперь дня, когда после их первых поцелуев он осмелился сказать «ты», но она сразу же прервала его: «Я не умею говорить „ты“». Какая-то ненастоящая, ни девушка, ни женщина. Как будто хорошо воспитанная особа, путешествующая с любовником. Считающая себя католичкой, но согласная обойтись при замужестве без Церкви. Порядочная и готовая на убийство. Именно это мужчины и любят в женщинах. В мадам X. ничто не «говорит» ему. Но вот она крадет, убивает, и в нем просыпается желание обладать ею. Десять минут назад Косталь без отвращения не мог и подумать о том, чтобы прикоснуться к лежащему рядом телу, – пресыщение плоти. И вдруг он скользнул под одеяло и лег на нее. Теперь он сжимал в своих объятиях детоубийцу.

На следующий день Соланж уезжала. Все время шел дождь, они остались в ее комнате, и по безмолвному согласию каждый взял свою книгу. Глаза Косталя слипались… Вздрогнув, он совсем рядом увидел вдруг улыбку Соланж.

– Ну, как, теперь легче? – спросила она.

– Что?

– Маленький укрепляющий сон…

– Неужели я спал?

– Ровно двадцать пять минут.

Он никогда не спал днем. Никогда. Даже в Национальной библиотеке. За кого вы меня принимаете! Такое случалось с ним разве что на войне. И вот до чего она довела его! В расцвете лет и здоровья. Всегда в полной готовности, столь дорожащий каждой минутой своего времени, теперь он заснул на стуле, как дряхлый старец. И она источник: этого унижения. Возникшая в нем за последние два дня теплота к ней рассеялась, как зимой в комнате, когда открывают окно. Ах, если бы она только понимала, у нее не было бы этой самодовольной улыбки! За маленькие победы приходится дорого платить.

Но сам Косталь так и не узнал, что на следующий день, опустошенная нервным напряжением двух недель, Соланж, не раздеваясь, кинется на постель, где после завтрака отдыхала мадам Дандилло, и тоже уснет, свернувшись калачиком и прижимаясь к матери, которая побоялась встать, чтобы не разбудить ее.

Семь часов вечера. Он выходит из вокзала, возвращается в отель и ужинает. Впервые за пятнадцать дней он ел с удовольствием. Ведь рядом с Соланж все время, даже за столом, приходилось думать о том, что сказать, или угадывать, что она думает, не скучно ли ей и как убить время после обеда. Потом, раздевшись, он впал в полусонное забытье, как при опьянении (приятном ему).

Косталь спал до двух часов следующего дня, а с трех до самого вечера лежал, закрыв глаза и стараясь восстановить силы и вернуть себе душу, которую испила женщина.

Встав утром и даже не умываясь, он велел перевезти себя обратно на холостяцкую квартиру. Прежняя сила возвратилась к нему. Он стал прежним Косталем и бил хвостом по задним лапам.

Едва войдя и даже не открывая чемоданы и ничего не распаковывая, он взял со стола свои черновики, заметки, записные книжки, разложил их прямо на полу и произнес: «Ну, теперь-то займемся!»

Кабинет был самой маленькой из комнат, чтобы теснота концентрировала мысль и давала ощущение комфорта. Царивший повсюду беспорядок восхитил бы самих богов.

Он сбросил с себя куртку и рубашку. Он сбросил туфли и остался в одних носках. Всей пятерней он растрепал себе волосы. Так и не вымывшись и не побрившись, он сел за стол. Сколько мог, вобрал в себя воздуха, как большой черный волк из «Трех поросят». У него был вид настоящего зверя, да он и был им. И он издал свой боевой клич: «Вот я всех их… всех до единой!» Он склонился над чистым листом и вошел, наконец, в свой труд, как изголодавшийся накидывается на еду. Чувство собственного достоинства снова возвратилось к нему.

Появилась первая фраза, уверенная в себе и уже радующаяся от предчувствия своей продолжительности с мерцающими кольцами всех этих «который» и «что», с этими скобками, этими грамматическими ошибками (конечно, преднамеренными), запятыми и точками с запятой (он громко и раздельно произнес: «Запятая… точка с запятой»), здесь дышал уже сам текст, и, если бы у текста не хватило дыхания, он так и задохнулся бы, как живое существо; с божественной медлительностью стали разворачиваться изгибы и неровности, податливости и пестроты. И когда эта первая фраза вдоволь налюбовалась своими «который» и «что», скобками и ошибками в грамматике, запятыми и точками с запятой, она приготовилась к завершению, как королевская змея, переполненная ожиданием, которая скользит во все стороны и, подчиняясь только одной мысли, поднимает поверх камней свою блестящую голову.

Он писал девять часов подряд, как при двенадцатичасовой работе. Он обмакивал свое перо в самого себя, писал и кровью, и грязью, и спермой, и огнем. Он очищался от Соланж, как это делают с тарелкой или заросшим озером. В своем романе он выкачивал и выливал ее. Она была далеко и считала себя в безопасности. Но своим искусством он и на расстоянии гасил ее флюиды, обезличивая ее самое, как она прежде гасила и обезличивала его исходившей от нее тоской. Но он совершал это многократно, потому что распространял ее черты на нескольких персонажей своей книги; она уже перестала быть отдельной личностью, перестала существовать:«Ах, ты хотела испить мою душу!»

Вечером девятого дня он получил только что вышедшую небольшую книжку, присланную ему в подарок самим автором, которым он и восхищался, и которого в то же время презирал (в шутку называя его «Господин Я-Сам» за то, что он как пулемет выстреливал целые вереницы «я»). Косталь восхищался бы им и даже любил бы его, живи он лет восемьдесят назад, но он еще жил, мешал и поэтому вызывал отвращение. Косталь прочел:

ИБЛИС

«Как-то Иисус в самый жаркий час дня пришел в один покинутый жителями город и услышал звук флейт, ужасный среди слепящего света. Он спросил, что это, и один из камней ответил ему: „Иблис, плачущий о себе самом“.

Через какое-то время Иисус встретил Иблиса и сказал: „Владыка Наслаждений, говорят, что ты плачешь?“ Иблис же ответил: „У людей странное понятие о даре слез. Демоны ведь тоже плачут. Но что из этого? И я иногда плачу“. Иисус спросил: „О чем же ты плачешь?“ Иблис ответил: „О неблагодарности людей, которым я указываю на зло и которые из-за этого уже разлюбили меня. Теперь я знаю, что они не хотят счастья“. Иисус спросил: „И ты плачешь только об этом?“ Иблис сказал: „Еще и потому, что хоть я и демон, но принужден верить в Бога и страдаю от этого“. – „Но мне тоже приходится верить в тебя, – сказал Иисус. – И ты не плачешь больше ни о чем другом?“ Иблис ответил: „Я плачу еще о себе самом“.

Иблис сказал: „Я летал над полями сражений и вдохновлял воинов, ибо презрение мое к ним было безмерно. Касками своими я проникал в нежнейшую плоть и разрывал ее. Я ложился с текшими зверьми и, совокупляясь с ними, убивал их. А когда удалялся к своим пределам, в благоуханные долины, то для меня оставались там лишь жертвы моих блудодеяний. И я не хотел никого другого. Только они приходили в мою обитель, только они знали ее, и я никогда не сомневался, заслышав стук у входа. Они не любят меня, и я не люблю их. Мы сливаемся молча, как тени. Вот и все мои дела, но они не услаждают меня“».

«Идиот! – возмутился Косталь. – Совокупляясь не получать наслаждения! Расслабленный дьявол! Изо всего известного про Бога по тем словам, чувствам и деяниям, которые приписывают ему из века в век все религии, мы знаем, что он глуп. Демон – его противоположность, и поэтому его можно считать разумным, на то есть множество доказательств. И если он тоже глуп, то кому тогда можно верить!» Косталь продолжал читать:

«Иблис сказал: „Во мне есть то, чего никто не знает, никто, кроме меня. Часто я помогаю ребенку, бредущему с непосильным грузом… Или шепну на ухо девице, что обольститель дурачит ее. Когда спящему угрожает враг, я лаю, и он вовремя просыпается. Ложусь с дрожащим от холода старцем и согреваю его под своими широкими крыльями. Странное дело, я люблю людей!..“

Иисус сказал ему: „Ты исполнен Небес, и поэтому ты искупитель. Но можно ли тебе верить?“ Иблис ответил: „А почему не верить мне?“ Иисус сказал: „Разве ты не знаешь, наказание демонам именно в том, что им не верят. Я думаю, ты говорил от своей гордыни“. Иблис сказал: „Во мне ее нет“. Но Иисус подумал про себя: „Нельзя отдавать ему должное, это породит у него гордыню“.

Иисус отошел в сторону и заплакал. Потом возвратился к Иблису и сказал ему: „Я плачу, ибо все-таки поверил тебе. О, Люцифер, ты, созданный как радость и празднование, ты, столь прекрасный в небесах, молись Отцу моему, чтобы возвратил он тебя на те благословенные луга, где некогда был ты столь блистателен“. Но Иблис сказал: „Этого не может быть“. Иисус спросил: „Почему? Ты же сам признался, что, творя зло, не испытывал наслаждения. И сказал потому о своих добрых делах“. Иблис отвечал ему: „Но и от добрых дел у меня не было наслаждения“. И тогда Иисус оставил его.

Из леса вышли звери и подошли к Иблису посмотреть на его страдания. Когда жара спала и для людей пришло время выходить из домов, те звери, которые молятся демонам (они подобны цветам без стеблей), сказали Иблису: „Уходи, люди увидят тебя и побьют камнями“. И тогда Иблис направился к городам и творил там добро и зло».

Косталь закрыл книгу, положил пальцы на веки и снова стал писать.

Он писал по десять часов двенадцать дней, отяжелевший от своих замыслов и творческой радости. И написанное им было хорошо.

Он писал еще четыре дня по четырнадцать часов. Потом он позволил себе отдых: три дня охотился за женщинами, и у него было два любовных приключения.

Потом он писал опять – пятнадцать дней по двенадцать часов и затем отдыхал: охотился два дня, но неудачно.

И еще четырнадцать дней по двенадцать-тринадцать часов и опять отдых: три дня бесполезной охоты.

Потом еще шесть дней, опять девять-десять часов. На шестой день он уже пыхтел, как бык, и, глядя на все написанное, весело сказал: «Черт возьми, ну и наделал я дел!» Косталь вкладывал самого себя и все-таки сохранял все в себе: как и в плотских наслаждениях, его всегда переполняло то, от чего он освобождался.

Он писал еще одиннадцать дней, а наутро двенадцатого, который был семьдесят первым днем его творения, он насытился и возвратился в Париж.