Текст книги "Благородный демон"
Автор книги: Анри де Монтерлан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
«Что же, это я и так знаю, – думал он. – Но все-таки… Ведь она делает меня соучастником. И в большинстве низкопробных зрелищ мужчин видишь только потому, что туда их привели женщины. Будь на моем месте Брюне, я сказал бы: „Таков уж его возраст“».
В противоположность женщинам, юность не раздражает, ведь на все можно сказать: «Это возраст». Так и простому народу спускают то, что не прощают буржуазии.
Потом они обедали в ресторане. Он совсем не мог говорить с ней, это было сильнее него, и недоумевал почему – ведь совсем недавно они непринужденно болтали. Сначала ему показалось, будто его заморозил фильм, но потом он понял – просто совершенно не о чем говорить с ней. Он выкручивал себе голову, но ничего не придумывалось. «Мы еще не помолвлены, и уже не о чем разговаривать. Бракосочетание маленькой рыбки и стреляного воробья». Соланж как будто и не удивлялась его молчанию – такое состояние было для нее привычно.
Он намеренно выбрал дешевый ресторан, чтобы наказать ее за гурманство. Из обедающих ужасающе выпирало непробиваемое здоровье. Неужели для пристойного вида обязательно нужна чахотка? Как только они вошли, Косталь ощутил убийственную опасность. Взглянув на каждого из сидевших, он спросил себя: кто же победит в рукопашной? А все остальное – глупости. За столом он держался с утрированным спокойствием и каким-то глуповатым лицом. Однако же при малейшей зацепке схватил бы со стола нож и ударил.
По соседству сидели восьмеро обедающих: отец, мать, дочь, зять, мальчик, малюточка и бабур [14]14
Так в семье автора с материнской стороны называли младенцев (Примеч. автора).
[Закрыть](счет не сходится, получается всего семеро). Здравомыслящий отец семейства. По мгновенной интуиции Косталь угадал, что он из Орана (колонист?), приехавший провести отпуск в «метрополии». Русый, с жесткими, коротко подстриженными усами и сильно растрепанной головой (к ней никогда не прикасался гребень), ведь он не какой-нибудь эстет, именно это и показывает его близость к земным делам. Мать с раздвинутыми под столом ногами, как и полагается вполне земным людям из Орана. Дочь – черноволосая смуглая козочка. Малюточка – idem [15]15
То же самое (лат.).
[Закрыть]. Мальчик, по приятному лицу которого сразу угадывалось, что его зовут Альберт. И, наконец, бабур – неиссякаемый болтун. Все семеро (или восьмеро?) оспаривали друг у друга первенство своими траурными ногтями: возможно, это был траур по иллюзиям французской колонизации Орана.
Но мы ничего не сказали о зяте, ведь именно на нем и сосредоточилось все внимание Косталя: теперь для него все зятья составляли как бы одно большое семейство. К тому же, именно этот являл собой тип Зятя вообще, Зятя с большой буквы. Немой, как карп, он только улыбался, когда кто-нибудь говорил: тесть, теща, жена, мальчик и даже малютка. У него уже появились морщины, довольно глубокие, несмотря на молодой еще возраст морщины от постоянного согласия со всеми. Иногда он даже поворачивался к Косталю, как бы приглашая его выразить одобрение своему тестю или теще и т. д. Ему никто не говорил ни слова, на него даже не смотрели – воистину это был идеальный Зять. А когда он все-таки открывал рот, все опускали глаза. Один только мальчик был с ним помягче – если Зять говорил ему что-нибудь, он произносил несколько слов. Настоящий распятый Зять. Но как все-таки он стал им? Где тот день, когда его, торжествующего, во фраке с глубоким вырезом, окружали подруги невесты? Зятьями были даже Сократ, Гёте и Гюго. Косталь почувствовал, что разочаровывается в человечестве.
– Мьям-мьям! – заявил бабур.
– Да, мой маленький, да. Дидья-до-да, – ответила мать. – Би-би-бо, – и подложила ему ладонь под зад инстинктивным жестом всякой любящей матери.
– Кажется, малышу уже надо, – изрек оранский колонист.
– Уже надо? – переспросила мать. – Да у тебя в глазах двоится. Просто он не хочет сидеть у Полетты. Это мое дело. – Она лизнула ему щеку (поцелуй) и потрясла, как сливу. Потом снова резко лизнула и похлопала по щекам. Она была почти прекрасна, как прекрасно все, что воплощает в себе целый тип, здесь – материнскую истеричность. Наконец она понесла младенца в туалетную комнату. Все семейство, избавившись от матери и малыша, понемногу вновь обрело достойный вид.
Выйдя, они пошли прогуляться на авеню Анри-Мартен. Он так злился на нее, что купил ей букет роз. Она хотела сама нести коробку, и ее добровольный уход на второй план, совсем по-восточному, понравился ему, хотя это навело его на подозрение о предсвадебной политике.
– Я хочу присоединить к этим розам один галантный афоризм: «Не надейся на верность соловья, через минуту он будет петь уже на другой розе». Это из «Гюлистана».
Войдя к нему, они с минуту постояли у окна – ему не хотелось показаться нетерпеливым. Над Булонским лесом по ночному небу катились облака, столь низкие и густые, что их можно было принять за дым от паровоза. Отстегнув кнопки на ее английском костюме, он правой рукой взял ее за грудь. Однако неуверенность в будущем не давала ему насладиться этим прикосновением.
– Может быть, разденетесь?
Как будто она не могла предупредить его желание!
– Снимите хоть чулки!
Ей можно было бы уже знать, что он любил опираться голой ступней на ее голые ноги, подобно распятому на перекладине.
Она пошла в туалет, и Косталь вспомнил о принадлежавшей ему когда-то арабской кобыле, которая из деликатности никогда не мочилась, если он сидел на ней.
В чувство влюбленности мы вкладываем и то, что есть в нашей душе, и то, что за ее пределами. Великое дело, если оно самодостаточно. Но мадемуазель Дандилло была не той женщиной, которая может дать самодостаточное наслаждение. Да и ощущала ли она отдаление Косталя? Стоит увидеть на коробке спичек надпись «французские» – и сразу ясно, что они не зажигаются. То же и с французскими девушками, и то же было в этот вечер. В постели она обнимала его, не прижимая к себе, словно исполняя какой-то долг. И он, гладя ее кожу, не терял ни единой капли безразличия, разлитого по этому стерильному телу и этим вялым ногам. Ничто в ней не возбуждало его. Издали ее лицо казалось четко очерченным; вблизи, когда он обладал ею, оно было мягким и туманным, совершенно спокойным. (Он же до безумия любил женские лица в момент высшей отдачи. Иногда ему хотелось обладать проходившими по улице женщинами всего один раз, десять минут, единственно чтобы узнать, какие они именно в эти мгновения. Ему хотелось бы устроить так, чтобы у лба, подобно лампочке дантиста, была маленькая кинокамера, которой можно снимать выражение лица. Кроме того, так составилась бы целая коллекция, и, представленна некоторым из самых почитаемых академиков, она значительно ускорила бы его продвижение к набережной Конти [16]16
На набережной Конти в Париже находится Французская академия (Примеч. пер.).
[Закрыть]). Почти все тело Соланж, даже ее подмышки, совсем не пахло, подобно листу бумаги: только кисловатое дыхание, слабый и пресный запах волос и еще один, сладкий аромат. (Почему Косталь вспомнил такой приятный, живой запах волос своего сына? Он не знал, что почти всегда волосы молодых мальчиков пахнут сильнее и приятнее, чем у женщин.) Она так: и не прижимала его к себе, а движение ее рук он угадывал лишь по тому, как перемещалось тиканье часов-браслета от одного места к другому, подобно какому-то маленькому зверьку, проскальзывавшему между ними.
И тело Косталя тоже умерло. С нею у него случилось это впервые. Вдруг он вспомнил – может быть из-за только что виденного грозового неба, своим драматическим эффектом напомнившего ему бескрайние небеса над Гарбом, – о той маленькой марокканочке, к которой он каждый год возвращался и которую называл Terremoto [17]17
Землетрясение (исп., – примеч. авт.).
[Закрыть], потому что всей своей манерой щипать, трясти, забирать к себе мужчину, доходя во всех закоулках его тела до мозга костей, она и была настоящим землетрясением. («О, у нее райское тело, у этой девчонки!») При мысли о ней жизнь в нем пробудилась и воздвиглась, как змея под дудочку заклинателя, отбивая такт биением крови. Он разверзнул женщину, как раскрывают артишок, и проник в нее. Но она была такой вялой, что он ничего бы и не почувствовал, если бы не вскрик Соланж:
– Мне больно!
– Так ведь это же часть вашего наслаждения. Вы еще не поняли?
– Но я не хочу, чтобы мне делали больно! – с живостью возразила она. Он омраченно посмотрел на нее.
Как только все кончилось, она сразу же встала, почти одним прыжком – единственное проявление энергии за весь вечер, – и пошла в ванную, не пытаясь даже скрыть, как торопится, чтобы все это уже кончилось! Косталь тоже встал и увидел в зеркале обострившиеся черты лица, узкие, как у разъяренного кота, глаза. Лицо обманутого самца – отчаянное, жестокое, неприятное и смешное, главным образом смешное. Он снова бросился в постель. Все на ту же постель!.. На которой уже побывало столько других!.. И с этими другими его сладострастие достигало такой остроты, что, сливаясь с их телами, подобно насекомому, замершему на цветке, он при стуке в дверь даже не пошевелился бы. Он вспоминал их лица… «Мне нужно от женщины только то, чтобы я доставлял ей наслаждение. Остальное приходит само собой». Но, быть может, у них все сплошная липа. Здесь получить нежность, там – замужество, в другом месте – франки. Возможно, вообще нет даже одной из ста, которая хоть что-нибудь чувствовала бы в объятиях мужчины, если ее не «приготовили». Морально мы не созданы друг для друга, и даже физиологически. Мужчина наслаждается, женщина – нет; даже в этом он должен научить ее. Природа оказалась здесь скупой. Дюбуше, сказав, что «женщина напрасно будет заглядывать в мир мужчин и подслушивать у его дверей. Они все равно останутся для нее непроницаемой тайной», мог бы добавить: «И прежде всего – как символично! – в самом исконном действе: оргазме. Она стремится понять, что он такое, и не может получить ни малейшего представления. Притворяясь, будто обладает им, ради того чтобы возбудить его и одновременно не вызывать в нем жалости». Притворство в наслаждении – жалкая комедия каждой ночи, длящаяся годами. И в подобном браке оба счастливы. Поэтому сегодня остается единственный вопрос надеяться ли на этот микроскопический шанс или вообще отказаться от игры, рискуя запоздалыми сожалениями в черные дни? Но тот ли я человек, которому суждены черные дни? И т. д.
Он проснулся в четыре часа и услышал капли дождя на оконных стеклах: вчерашние роскошные облака зияли просветами. Такой странный летний дождь… Ночной летний дождь, полный, как говорили древние, предвестиями. Ночной дождь в июле, когда, в восемнадцать лет, у него была первая женщина. Ночной дождь августа в том фронтовом лесу, накануне ранения. Августовский ночной дождь в Неаполе, перед тем утром, когда его пырнули ножом. Ночной дождь сентября – накануне вечером приговор Брюне (цереброспинальный менингит), но наутро лихорадка спала. Сильный мужчина с ясным умом, мечущийся на своей постели, предает себя во власть высших сил. Он понял, что предстоящий день будет для него знаменательным.
Косталь опять заснул, и ему привиделся кошмар, какого никогда еще не бывало прежде. Будто его накрывает и давит какая-то липкая масса, а он старается сбросить ее. Такое может случиться с ребенком, на груди которого устроился большой кот. Во сне Косталю казалось, что он уже проснулся, но все это не сновидение, и он сходит с ума, а вернее, одержим дьявольским наваждением – нечто новое и ужасное для него, ведь до сих пор он был одержим только сам собою (той частью самого себя, которая доставляла ему наибольшие мучения).
По тоскливости и унынию его пробуждение было немного похоже на то, как он проснулся одним незабываемым утром в восемнадцать лет. Тогда он заснул вечером рядом с любовницей – первой у него, – шестнадцатилетней итальянкой. По тому, как она проговорилась во сне, он знал, что его хотят убить. Очнувшись от забытья, он почувствовал у своего затылка нечто твердое и холодное и угадал дуло револьвера. Руки женщины обнимали его голову и шею спокойно и нежно. Возвращение к реальности было ужасно. Его руки лежали под одеялом, и он не успел бы вытащить их прежде, чем она нажала бы на курок. Но, быть может, она действительно спала? Ее лица, лежавшего выше него, было не видно. Что же делать? Он думал, но времени не оставалось. Потом прошептал несколько раз: «Храни тебя Бог, Мария! Храни тебя Бог!» И спокойно повернул голову. Она спала или притворялась, и он взял револьвер. Еще четыре или пять месяцев они оставались вместе, но он обыскивал ее, когда она приходила.
Сегодняшнее пробуждение после этой ночи «обладания» было, как и тогда, с тревожным биением сердца и долгой подавленностью. Как избавиться от этого сна? Ведь смысл его так ясен! Душившая его масса – это Соланж и все, что с ней связано. А это «обладание» – тоже Соланж, высасывающая его душу и по ночам вползающая на ее место. Он вспомнил стих Данте об «утренних снах, которые правдивее ночных», и дождь, полный предзнаменований. Он вспомнил вещие сны, и его животная сущность содрогнулась. Все заполнил и все потопил под собой страх, ползавший в нем с тех пор, как его стала преследовать эта женитьба. Страх нерассуждающий, темный, таинственный, который валит диких зверей и сгибает героев. Спасительный ужас заставил его, наконец, принять то решение, на которое оказались не способны за прошедшие шесть недель ни его разум, ни его воля. Сегодня же, не видясь с Соланж, он на несколько месяцев уедет из Франции.
«Она не обидится на меня. Ведь когда я спросил ее: „Если я брошу вас, вы будете считать меня предателем?“, она ответила, что никогда не подумает так обо мне». Таковы уж люди: дайте им оружие против себя – и они тут же пустят его в ход. Никто бы и не подумал считать Флобера незначительным писателем, если бы он наивно не признался, что исходит потом на каждой фразе.
В глазах света бегство Косталя – верх неизящности и трусости. Но боги одобрили его. Нерассуждающая паника возвратила ему разум. Бегство избавляло от тех чар, все притяжение которых он понял этой ночью. Он сможет сосредоточиться и проверит своим отсутствием и собственные чувства, и чувства Соланж. Наконец, его бегство вписывается в тот великий закон, столь не оцененный людьми, о том, что неизмеримые блага могут проистекать от одной только перемены места– невозможное становится возможным лишь потому, что человек меняет место [18]18
Человеку с изнуренным организмом врачи советуют «переменить воздух», даже если в рекомендуемом месте он ничуть не лучше. Застенчивый понапрасну грызет себя, не решившись подойти на улице к приглянувшейся незнакомке. Он отстает, делает крюк, и на новом месте их встречи все меняется – ему уже не трудно подойти к ней. Бык не отвечает на вызов матадора, но вот пикадоры отогнали его на какие-то десять метров, и с ним можно делать все, что нужно. То же самое и с лошадью, отказывающейся брать препятствие, и со зверем, не подчиняющимся укротителю.
[Закрыть]. Бегство Косталя, несомненно, столь «неизящное» и «трусливое» с обыденной точки зрения, при более возвышенном взгляде представляется необходимостью, хотя противоречит и понятию о чести, и общественному мнению, и вообще всему. Он прекрасно понимал это, когда прошептал сам себе: «Только трусость и спасает».
Косталь послал за билетом до Генуи на поезд 20.45. Почему именно Генуя? Очень просто: мадемуазель Карлотта Бевильаква – кузина-итальяночка, которая ни в чем ему не отказывала. У нашего блестящего романиста никогда не бывало недостатка в запасных позициях. Он написал Соланж и ее матери, упомянув, что едет в Лозанну. Про Геную же сообщит им только тогда, когда будет уверен, что не рискует их приездом. Но это была единственная неоткровенность в обоих письмах, где он изложил все, что думал в тот момент, и к тому же сам не мог удержаться от слез. Потом он часто спрашивал себя, как радость от бегства из этого ада не помешала его слезам; почему, в конце концов, он вообще плакал, хотя на самом деле не любил Соланж и сам знал это. Но он плакал от того, что причиняет боль тому существу, которое все-таки любил, хотя и до какого-то определенного предела! Из этого Косталь заключил, что слезлив, о чем, впрочем, знал и прежде, но теперь подумал еще: это единственное, что у него есть общего с Полем Бурже.
В интересные моменты своей жизни (а теперь, конечно, был именно такой случай, ведь не каждый же день плачут о женщине) он всегда записывал все в дневник. Но сейчас ему было стыдно собственного смятения и не хотелось распространяться об этом. Под датой 7 сентября он раздраженно записал: «Больно. Волос моей платяной щетки поседел за одну ночь». Это был единственный след в его дневнике от дня 7-го сентября.
Пьер Косталь.
Париж.
для Соланж Дандилло.
Париж.
7 сентября 1927 г.Дорогая Соланж,
Во время войны одна из наших горничных провожала к поезду своего мужа-отпускника. При прощании, прежде чем пройти на перрон, он сказал: «Подожди меня, я сбегаю за сигаретами», и исчез, оставив женщину в ожидании. А сам вернулся через другие двери и сел на поезд. Он сбежал от собственных переживаний. И этот же человек, пехотинец, удостоился четырех боевых благодарностей. Вот вам храбрость мужчин.
Когда вы прочтете это письмо, меня уже не будет в Париже. Я тоже бегу от бесполезной и предательской слабости. Этот жестокий разрыв нужен мне для того, чтобы выйти из ада моих каждодневных колебаний.
Ваша судьба волнует меня. Но если вы и будете страдать, то не в одиночестве. Впрочем, хватит об этом, я боюсь расчувствоваться. Поговорим лучше о том, что утешает.
Сейчас вам больно. И случилось это единым ударом. Если бы я женился на вас, вам пришлось бы долго и глубоко страдать. И неизбежный развод. Подумайте только, с чем бы это было связано. Одному Богу известно, на что я способен, оказавшись в клетке. Даже старый добрый кот расцарапает вам лицо, если вы будете уж слишком тискать его. Оцените, что я избавляю вас от этого. Именно моя любовь к вам заставляет меня расстаться с вами [19]19
Это, пожалуй, чересчур сильно сказано (Примеч. авт.).
[Закрыть].Еще одно утешение. То, что я сказал и что важно для вас, важно и для меня. Я страдаю уже шесть недель. Сколь бы велики ни были те радости, которыми я насладился благодаря вам, боль из-за вас во мне самом сильнее: вы меня любите, и я люблю, но лето для меня отравлено. Я просто хочу прекратить свои страдания. Порадуйтесь этому.
Следующее утешение. Если вы любите мои книги, знайте, что вы уже многое дали для них. Во мне самом и в моем творчестве есть такое место, которое навсегда останется вашим, что бы ни случилось впоследствии. Всю мою жизнь, навсегда.
Знайте, что мое чувство и мое уважение к вам только возрастали после нашего знакомства. Поймите, если бы всякий раз, когда мы виделись, я не понимал все больше и больше, сколь достойны вы этого чувства и этого уважения, я никогда и помыслить бы не мог о нашем супружестве. Именно любовь и уважение заставляли меня бесконечно балансировать, именно они довели до того, что я заронил и укрепил в вас надежду, но, увы, чтобы потом только разрушить ее. Простите мне этот вольный или невольный грех.
Знайте, мое чувство таково, что я всегда буду готов сыграть в вашей жизни ту роль, которую вы пожелаете отвести для меня. Ведь я не оставляю вас, я порываю и удаляюсь, чтобы отдышаться, и готов дать вам все, что захотите, в какой угодно форме, за исключением брака.
Выбирайте – или забыть меня, или призвать после моего возвращения (через два месяца). По вашему выбору я пойму, то ли вы просто стремитесь переменить свое положение (посредством замужества), или все-таки любите самого человека.
Напишите мне в Лозанну, до востребования.
В моем письме не может быть какого-то окончательного заключения. Целую вас, как – догадаетесь сами. Еще одно последнее объятие… На глазах слезы… Нет сил продолжать дальше.
К.
Пьер Косталь.
Париж.
для Мадам Дандилло.
Париж.
7 сентября 1927 г.Мадам,
Когда вы прочтете это, я буду уже в Швейцарии, куда уехал на несколько месяцев.
Я раздавлен – и до такой степени, о которой вы даже не подозреваете. Раздавлен внутренней борьбой из-за Соланж, происходящей во мне уже более месяца. Я не решился на новый разговор с вами, тягостный и бесполезный. Тем более перед расставанием с Соланж, еще более болезненным. Я не так хорошо владею собой, как она, – во мне есть сентиментальность, она же избавлена от этого. Ей и так уже надоело видеть человека, разрываемого на части.
Все мои доводы вам известны. Слишком велик риск, что наше супружество не удастся и я причиню страдания любимому существу. К тому же моральная невозможность требовать развода у женщины, которая ни в чем передо мной не виновата. Иначе говоря,прикованность к той, кого любишь,то есть худшая из цепей. И все прочие доводы, о которых я вам уже говорил. Нет, будучи счастливым в каком-то положении, например холостом, нельзя принуждать себя к поступку, чреватому подобными опасностями.
Мне никогда еще не приходилось серьезно обдумывать проблему женитьбы. И, несомненно, вашей дочери принадлежит честь быть первой, кто привел меня к этому. Но она же сама и стала жертвой. Будь я увереннее в своих возражениях, то сразу, не подавая каких-либо надежд, последовало бы твердое и бесповоротное нет.Следует обратить ваше внимание и на то, что с моей стороны никогда не было никаких обещаний.
Я горько сожалею о том, что заронил в вас обеих эту надежду: горе порождающим ложные ожидания! Но что ж! Если у меня и были колебания, то с вескими на то причинами; к тому же колебания – это одно из свойств разума. Я убил ее, но все-таки невиновен – так уж устроена жизнь. С сегодняшнего дня ситуация будет такой же, что и четыре месяца назад. Говоря ей о возможности нашего брака, я сам верил в это. Да! Мне не в чем упрекать себя.
Вы, мадам, да и она сама, были предельно снисходительны к моим странным завихрениям и проявили не только трогательное понимание, хотя уже одним только этим увеличили мои мучения.
Я хотел бы сохранить дружеские отношения с Соланж. Разве это невозможно? Впрочем, я уже говорил вам об этом.
Соблаговолите принять, и т. д. …
К.
Вагон, и снова все тот же, неистребимый даже привычкой, прилив чувств, почти тоски, которая сопровождала все его отъезды. «Вернусь ли? Принесет ли эта поездка ожидаемое счастье? И будет ли оно больше, чем в прошлый раз?» Он вдруг почему-то представил маленькую девочку, устраивающуюся в уголке; потом она встает и помогает ему разобраться с чемоданами… Они разговаривают почти шепотом.
Оба письма были отправлены на вокзале, чтобы они пришли только утром, когда он будет совсем далеко. Сколько предосторожностей вперемежку с нежными чувствами!
В восемь утра, приехав в Модану, он подумал: «Почтальон уже приходил к ним…», и от этой мысли у него задрожали колени. Его охватило страстное желание найти в себе силы для того, чтобы помочь ее счастью. Желание, подобное тому, что у христианина было бы молитвой за нее. И он ясно осознал свой вечный долг перед ней за принесенные им страдания.
Так осуществилось его предчувствие четырехмесячной давности, которое он записал в дневнике 6-го мая, о том, что когда-нибудь уедет из Франции, лишь бы не слышать ее голос.
