Текст книги "Мефодий Буслаев: другой путь (СИ)"

Автор книги: Аноним Ddos

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Это... – не невозможно. Теперь – нет. Сложно, крайне сложно, но я почему-то был уверен в том, что смогу сделать это. – Хорошо.

Арей заметил перемену в моем голосе, но ничего не сказал.

– В резиденцию с мечом тебе вход закрыт, – мужчина покачал головой. – Так что собирайся. Завтра мы отправляемся в срединные земли.

Он говорил так, словно я должен понимать, где это.

– Что такое срединные земли? – подозреваю, что 'срединные' значит между Эдемом и Тартаром.

Ведь, по словам Улиты, мрак воевал со светом долго и кроваво, а в человеческом мире ничего подобного не происходило, люди бы заметили. Значит, есть какое-то другое пространство для войны.

– Пустыня, оставшаяся с древнейших времен. Там стоит Храм Вечного Ристалища, лабиринт которого ты и должен пройти, – я дернулся, подчиняясь волне света прошедшей сквозь меч

Он стоял, белый и непоколебимый, скорее рожденный, чем высеченный из единой скалы, возникший вдруг, в неведомом никогда, на той земле, где сходятся крайности, а тьма становится светом. Фигура, окутанная светом, сидела у его подножья, и огромные, снежно-белые крылья сияли за ее спиной, беря начало в странной, тонкой пластинке на шее, от которой будто бы отрубили кусок. Молодой беловолосый мужчина всматривался в глубины храма, тщетно пытаясь рассмотреть, что же находятся за дверью с другого края лабиринта, нарочито приоткрытой. Она манила к себе, но при попытке шагнуть на плиты лабиринта мужчину мягко, но непреодолимо отталкивало назад – и не было для него пути внутрь.

Видение прошло, но я все-таки рухнул на колени. Оно было настолько ярким, что первые мгновения я почти ощущал те самые крылья за спиной. На миг я почувствовал пустоту, и рука сама собой скользнула к шее – казалось, только прикоснись к шнурку, и полыхнет золотым светом, поднимая в воздух... Но нет ни шнурка, ни крыльев, только тепло меча.

Арей спокойно смотрел на меня, заметив неосознанный жест, но ничего не сказав по этому поводу. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но только махнул рукой и исчез.

Я, выдохнув, снова облокотился на стену. Значит, с завтрашнего дня меня начнут готовить к прохождению лабиринта, причем будут делать это в нескольких шагах от самого храма – там, где не действует никакая магия. Понятно.

Нужно зайти к Ирке, закупить продуктов, предупредить о месячном отсутствии, и вообще поговорить с Бабаней – ведь вполне возможно, что я не вернусь. Для Ирки такой разговор будет слишком тяжелым, к тому же, я не знаю, как объяснить ей мою весьма вероятную смерть, а вот ее бабушка не будет задавать глупых вопросов. Вздохнув, я встал, спрятав меч в ножны и закинув в футляр. Это, конечно, очень неудобно, зато не будет вопросов у случайных прохожих и правоохранительных органов.

Я снова чувствовал себя живым, и это чувство нельзя было сравнить ни с чем.

***

Срединные земли – сколь многое скрывается под вполне заурядными словами. Огромная пустыня, вечно погруженная в странное подобие сумерек. Белый свет, вобравший в себя свет и мрак, бескрайние пески и редкие серые горные отроги, образующие арки и редкие склоны. Живности почти не было – только редкие грифы летали над пустыней. Серый песок засыпался под одежду, прилипал к мокрой от пота коже и натирал все, что только можно. Ноги застревали в горячем песке, а заснуть в земле вне времени было почти невозможно – всегда было слишком светло для ночи и слишком темно для дня.

Рывок вперед, руки движутся будто бы независимо от меня самого, куда точнее, ловчее и мягче, чем я смог бы в ближайшие годы. Окутанный светом клинок врезался в меч Арея чуть ниже средней части, и я тут же отскочил, уводя в землю ответный удар.

Мечник был куда сильнее и опытнее меня, зато у меня были длинные руки и ловкое телосложение. Из-за этого мне приходилось скакать вокруг мечника, атакуя при каждой возможности и иногда даже без нее – при переходе в оборону я бы проиграл в тот же миг. Покажи наш поединок в кино – и случайный зритель сказал бы, что старый актер не тянет, и юный вытягивает поединок. Но на самом деле все было совершенной противоположностью. Мечник почти не двигался, лениво отбивая все мои выпады, изредка переходя в контратаку, в то время как мне приходилось буквально прыгать вокруг него, тратя силы и увязая в песке. Лучи местной пародии на солнце нещадно жгло голову и плечи, а из-за намотанных на нее обрывков рубашки сбивалось дыхание, и силы исчезали еще быстрее. Наконец произошло то, что должно было произойти – я ошибся, мой клинок задержался в выпаде на треть секунды дольше, чем должен был, и в тот же миг Арей сбил его в землю, а у моего горла застыл его меч. Впрочем, спустя мгновение меч исчез и Арей отвернулся, и я понял это как разрешение отдохнуть.

Еще до прибытия комиссионеры обустроили для нас лагерь – куча консерв и два огромных чана питьевой воды. Здесь не имело смысла ставить шатры или палатки – одного конкретного солнца не было, температура всегда была примерно одинаковой, так что обычных пустынных перепадов не было тоже. Так что у нас была только еда, вода и относительно ровная площадка для рубки. Никакая магия здесь не работала, так что обучить ей меня Арей не мог, да и не собирался – все равно в храме ее не будет. Только рубка на мечах по семь-восемь часов в сутки, перемежающаяся общефизическими упражнениями. Это может показаться запредельными нагрузками для двенадцатилетнего парня, и я тоже их такими считал, но... Они были просто предельными. Свет, излучаемый мечом, лечил, восстанавливал психику и стирал стресс. Там, где еще пару месяцев назад я бы давно сдался или зарыдал, теплый свет заставлял встать и продолжить. Впрочем, даже он не был всесилен, и не мог дать мне больше, чем восемь-девять часов тренировок в сутки.

Двести семь часов тренировок, из которых я уже потратил почти сто четыре. Дало ли это эффект? Безусловно. Было ли этого достаточно? Не знаю.

– Что... в этом храме? – мне было тяжело говорить, но было слишком интересно. Я еще не приближался к белой громаде Храма, почти нависшей над нами, но все-таки хотел подготовится.

Арей, до того молча смотрящий в бесконечные пески, перевел взгляд на меня. Его глаза остановились на моем мече – я снова прижался к ставшему прохладным клинку лбом. Хмыкнув, мечник отвернулся.

– Лабиринт из черных и белых плит. Их десять сотен, каждая – ловушка. – Арей покачал головой. – На каких-то придется сражаться, какие-то проскочить. Еще никто не прошел этот лабиринт, и, если бы не пророчество о тебе, о Храме бы забыли.

Понятно. Только вот...

– А кем был создан храм? – да и вообще, раз 'храм' – значит кому-то там молятся или молились.

Арей вздохнул.

– Он существовал от сотворения мира. До тебя или меня, и просуществует еще столько же. – понятно. Даже не спрашивать не буду, как появился сам Арей – что-то я сомневаюсь, что биологическим способом.

Повисла тишина.

Так, что я знаю о Храме? Тут не работает никакая магия, в том числе и полетная – стражи света в пролете, как бы иронично это не прозвучало. Телепортироваться нельзя... А мои способности... Да не знаю я. Как я вообще должен проходить лабиринт? На чистой интуиции?

– А Кво... – я так и не смог закончить это имя. – Он бы прошел лабиринт?

Не знаю, кто у них там сильнейший, но раз уж это имя стало нарицательным...

– Он пытался. Трижды. – Арей задумался. – Но всякий раз возвращался из срединных земель ни с чем.

Понятно. Если не смог и владыка тьмы в полной силе... Но пророчество говорит, что я смогу. И непонятно почему – ведь кто он, и кто я. Кстати, раз уж выдалась возможность...

– Насколько силен он был? – с одной стороны – сотни тысяч эйдосов в дархе. С другой – его убили восемь диверсантов света. Да, златокрылых. Да, крайне опытных. Но – всего восемь. И среди них не было величайшего стража света, если он вообще существует.

Арей усмехнулся.

– Кводнон? – его лицо выражало мрачную усмешку, в которой сочеталось ненависть и признание. – Крайне силен. Сильнее, чем ты можешь себе представить, – он покачал головой. – Мы пошли за ним в том числе и поэтому.

Голос мечника был задумчив и наполнен желчью. Это были дела времен настолько давних, что мне было даже страшно подсчитать.

– Арей, а вас смогли бы убить восемь златокрылых? – не знаю почему, но меня мучил этот вопрос. Он казался крайне важным – и изумрудные искры, вспыхивающие перед глазами, только разжигали интерес. – Пусть даже посреди ночи.

Это звучало особенно странно. Ночь – время стражей мрака, время, в которую они обретают особую силу.

Арей рассмеялся.

– Так вот что тебя интересует... – мечник внимательно посмотрел на меня. – Меф, Кводнона убили златокрылые во время вылазки. Никто не понимает, как это произошло, но это так.

Понятно. Точнее, ничего не понятно.

Ну да ладно, не время об этом думать. У меня осталось... Триста сорок пять часов? Мало. Чертовски мало. Это странно – знать, что тебе, вполне возможно, осталось жить совсем немного. Очень близко к тому, что чувствовали мои пациенты, наверное.

Я прикоснулся к мечу, отозвавшегося на прикосновение новым ободряющим потоком света. Золотистый металл в рукояти очень сильно напоминал что-то, но я не понимал, что именно. А кроме того... Свет будил воспоминания. Болезненные, невероятные, запретные воспоминания

Тихие звуки флейты. Бело-золотые волосы, уложенные в хвосты, взлетающие от малейшего дуновения ветра

Хватит! Этого нет!

Я дернулся, и сжал пульсирующую голову руками. На меня снова накатывал жар, а изумрудные искры сияли перед глазами.

***

Этот день наступил незаметно. Только вчера Арей гонял меня по площадке, выбивая усталостью из головы ненужные мысли, но проходит несколько часов – и вот мы уже стоим перед аркой из песчаника, и в меня упирается взгляд резко остановившегося Арея.

– Вы не пойдете дальше? – я ожидал, что он проводит меня хотя бы до ворот храма, но тут идти еще ровно три километра.

Мужчина покачал головой.

– Меня попросили подождать тут, – я кивнул, обернувшись. Этого следовало ожидать от подобного места.

Я чувствовал себя странно – мне было страшно, но одновременно с тем я постепенно переставал ощущать тело. За этот месяц я впитал в себя эти пески, этот белый свет, и чувство бесконечной правильности происходящего уже не отпускало. Все верно – это мое испытание, и его пройду только я – и только один.

– А в иных просьбах силы больше, чем в приказах... – не помню, кто сказал это, но фраза была чертовски правильной. – Благодарю за все, Арей.

Не наставник – он так и не стал им для меня. Просто Арей – страж, с которым меня свела судьба. Очередная ступенька в жизни, так и не ставшая главной.

Я пошел вперед – не дожидаясь ответа, не рассчитывая на долгие прощания. Привыкшие ноги уже почти не вязли в песке, а меч, за этот месяц почти приросший к руке, придавал уверенности. Я перешел на истинное зрение – и ничего не изменилось. Все тот же песок. Все те же скалы. Все тот же белый, будто выточенный из кости, храм.

Время прекратило свой бег – здесь оно не имело значения. Год, минута, тысячелетие – для великого строения древних все это было пылью. Место более древнее, чем Эдем и Аид вместе взятые.

Я шел, и мой взгляд размывался, впитывая в себя каждую крупицу древней силы, что миллионы лет сохранялась здесь. Песок тек под ногами, Храм приближался, медленно, но неуклонно, и вскоре я осознал себя стоящим перед монументальной постройкой, уходящей далеко в небеса. У храма был только один вход – огромная, пятиметровая арка.

Я застыл у входа, и взгляд потерялся в бесконечной тысяче плит. Черные и белые, они мерцали и переливались, меняя свои места, назначения и даже чары. Каждую секунду лабиринт становился другим, и все новые сочетания заклинаний появлялись из бесконечного хаоса перемещений. Плиты жадности и смеха, холода и смерти, медленного проклятия и счастья, любви и ненависти – первая сотня. Самая простая, которую мог бы пройти и маг. Плиты утопии и чар, плиты поиска и сути, вечного поединка, противоречия и иллюзорных решений – вторая сотня. Плиты вечности, путешествия, сумрака и ада – третья сотня. За нее еще не прошел никто, ни разу в истории лабиринта. Плиты легко открывали свою суть, ничуть не пытаясь спрятаться от взгляда – и исчезая в тот же миг, когда мой взгляд переходил на следующую плиту. Пусть между них читался легко и непринужденно, и в этом была своего рода подсказка – они не мое испытание.

Моим испытанием была десятая сотня плит. Сотня, плиты которой не были частью лабиринта. Не темные и не светлые, не белые, не черные и не серые – они не могли существовать, но существовали. Они стояли за границами мира, существовав еще до его создания, и не открывались моему взгляду. Они будто бы всматривались в меня, что-то ожидая, чего-то ища – и не будучи способными найти.

Вздохнув, я ступил на первую плиту. 'Быстрая', на ней нельзя было задерживаться дольше трех секунд – и я ступил на вторую справа, плиту вечного голода. Она активировалась с промежутками в тридцать секунд, и у меня было время, чтобы пройти дальше.

Лабиринт, столь не проходимый для других, был детской игрой – ведь он сам подсказывал мне нужный путь, подсвечивая его и выставляя нужные плиты. Ему было не интересно убить первого посетителя за долгие сотни лет простейшими ловушками, и плиты десятой сотни тонко щерились улыбками вдали, становясь все ближе. Вторая, третья, четвертая сотня – лабиринт не может удержать того, кто видит его насквозь. И, что куда более важно, лабиринт не может удержать того, кого удерживать не хочет.

Порой я натыкался на скелеты тех, кто пытался пройти лабиринт, не имея на то разрешения – они оставались на наиболее заметных плитах, будто бы Храм сам выставлял их тела напоказ в предупреждение следующим поколениям. Порой я запинался – когда в одном месте оказывались однозначно смертельные плиты, но всякий раз находился выход, пусть даже и в последний миг. Лабиринт играл со мной, подбрасывая все новые и новые ловушки. Он будто бы красовался, являя глазу все более и более сложные чары. Плиты бесконечного золота, плиты спасения, плиты света, плиты тьмы – в Лабиринте было все. Однажды я даже заметил плиту Вавилона – любой ступивший на нее оказался бы обладателем всех сокровищ мира, что когда-либо существовали или будут существовать. Жаль только, что сойти с этой плиты он никогда бы не смог.

Седьмая и восьмая сотня – здесь кончались простые ловушки, и начинался совсем иной путь – путь души. Плиты, наступив на которые, человек бы получил то, чего жаждет больше всего. Плиты, воплощавшие худшие кошмары, плиты, вырывавшие эйдос или лишавшие крыльев. Плиты, менявшие суть – светлый, наступив на них, стал бы темным, а некромаг – магом жизни. Плиты, обнулявшие силы наступившего. Были даже плиты, менявшие характер – зеркально обращая комплексы, превращая наступившего в свою противоположность... Или в то, что он ненавидит больше всего.

Восемьсот девяносто девятая плита. Последняя, известная мне. Пройденные плиты мягко усмехались за спиной, переливаясь на свету. У меня не было сомнений в том, что мне позволили пройти, слегка подталкивая в спину. Плиты отсутствующего цвета, плиты иных миров и пространств – они не могли существовать, но упорно отрицали это. У меня не было ключа к ним, я не знал, что меня ждет, когда я ступлю на них. Девятьсот плит лабиринта уже показали все, что укладывались в мое представление о возможном. Значит, осталось невозможное.

Плита под моими ногами угрожающе замерцала, не оставив мне иного выхода – и я ступил вперед. Ступил в неизвестность. Ступил туда, куда ступать не стоило.

Сознание разрывается на куски. Калейдоскоп отражений, бесконечный и неограниченный, раскрывается миллиардами зеркал, и я теряю себя в бесконечных лабиринтах.

Изумруды, яркие, словно кислота

– Квартира – моя! – крик мужчины в изрядном подпитии отражается от стен. – Где ты была, когда умирала мать? Я сидел с ней, меняя капельницы, пока ты трахалась с половиной города! А теперь твой недомуж тебя кинул, и ты со своим выродком притащилась сюда, и пытаешь отсудить у меня половину дома!

Почему они кричат?

– Мне нужно где-то жить! – Зозо не спала уже третьи сутки. Вскоре после родов ее муж исчез, не выдержав жизни с маленьким ребенком и загуляв. – И половина квартиры – моя!

Молодая женщина не понимала, почему на нее свалились эти беды, и почему брат вместо того, чтобы помочь, обливает презрением.

– А чем ты думала, когда рожала?! – голос Эди только набирал силу, и уже разбился о стену первый бокал. – Ни работы, ни своей квартиры, ни денег – только муж, которого ты и знала месяц. Не было бабла на презервативы? Не могла сделать аборт?

В жизнь Эди, только начавшую налаживаться после смерти матери, снова влезала тупоголовая старшая сестра. Ему было всего двадцать четыре, он уже закончил универ и к нему почти переехала девушка – как в дом, его дом, притащилась конченая дура, отобрав комнату, за которую ему платили аренду.

Чем я им помешал?

Золотоволосый мальчик четырех лет сжимается за диваном, прячась от громких голосов. До него никому нет дела, и он не понимает, что он делает не так – ведь мама с папой только пару дней назад были вместе. Он еще не осознавал, что произошло, но понимал, что в чем-то виноват,

Почему?

Калейдоскоп открывается бесчисленным множеством граней, и на смену тьме приходят изумруды. Яркие, словно кислота.

Школьный класс переполнен – почти сорок человек, страна еще не отошла от бума рождаемости, а финансирование школ уже сократилось. Это чувствовалось во всем – в хитрых глазах директора, закрывшего под замок новые компьютеры, купленные на родительские деньги, чтобы продать их на сторону через какое-то время. В усталых лицах учителей советской закалки, не понимающих, как и на что им дальше жить, но продолжавших выполнять свою работу. В фигурах молодых, злобных учителей, пошедших в образование потому, что не хватило баллов на более престижный факультет, и оказавшихся в школе потому, что не смогли устроиться получше. Они ненавидят и школу, и детей, и собственные жизни.

Это даже заметно среди учеников, разделившихся на касты. Те, чьим родителям не хватило денег на более престижную школу, но ставшие элитой в этой. Окружавшие их дети, ставшие добровольной прислугой и рабочей силой – у них не было родительской протекции, но были полезные навыки или имущество вроде свободной квартиры. И несколько травимых изгоев – тех, кто оказался слишком умен или слишком глуп, слишком странен и независим или чьи родители оказались слишком бедными.

Золотоволосый мальчик сидит за дальней партой, конспектируя урок. Ему всегда нравилась биология, и он был погружен в рассказ усталого учителя. Волосы уже отрасли до лопаток, а одежда была порядочно поношена и потрепана. Этого хватило, чтобы сделать его изгоем.

Он – единственный, кто слушает учителя. Остальных куда больше интересуют телефоны или общение. Они даже не пытаются использовать записки, давно уже говоря в полный голос, и пожилая учительница не имеет ни сил, ни желания привести их к порядку. Она отрабатывала свой урок, и думала только о том, как распределит зарплату и как заполнит очередную порцию бессмысленных бумаг, пришедших из министерства.

В затылок мальчика прилетает бумажка, обмакнутая в чернила, и он отрывается от записок, чтобы услышать громкий смех гораздо лучше одетого парня. По лбу стекают чернильные потеки, а записи безнадежно испорчены.

– Почему они ведут себя так?

Уроки закончились, и мальчик, не успевший вернутся домой, приперт к дальней школы. Его окружает стайка сверстников и несколько парней постарше. Он загнан в угол, но еще не умеет скалиться.

– Говорят, твоя мать – шлюха, Буслаев, – он отворачивается. Его мать давно ищет мужа, и в своих блужданиях давно приобрела совершенно определенную репутацию.

Окружившая его стайка гогочет, словно услышав хорошую шутку.

– Иди к дьяволу, Мартынов, – он отвечает, но лицо стоящего перед ним подростка щерится в оскале, и его вбивает в стену пинок по ребрам. Затылок врезается в стену, и он почти теряет сознание – этот парень почти на три года старше, и гораздо сильнее.

– Что я им сделал?

В этот день Мефодий увидел изумруды в первый раз.

Калейдоскоп сияет тысячами красок, открывая все новые и новые грани.

На улице стоит ночь. Мальчик семи лет держит в руках нож, стащенный у дяди. Тот легко помещается в рукав, и взгляды редких прохожих не замечают его. В руках у золотоволосого ребенка пакет, из которого торчат ласты – и люди проходят мимо, ведь что может быть обычнее занимающегося плаванием мальчика рядом с бассейном?

Наконец мальчик что-то замечает, и уходит во дворы, бросая пакет на скамейку. Там темно – еще темнее, чем у дороги, и только один фонарь у подъезда приносит свет. Глаза золотоволосого мальчка горят, словно изумруды.

Подросток идет домой, слегка помахивая сумкой. Всего час назад он впервые поцеловал одноклассницу, и чувствовал себя невероятным счастливым. Его день рождения наступал через три дня, и отец обещал подарить на него новый компьютер. Он почти летел, и решил пойти через дворы – ведь дорога была так хороша, а свежий ветер холодил голову.

Он не узнавал мальчика до последнего момента. До той секунды, в которую яркая боль пробила его тело, и кровь хлынула сквозь дыру в животе – четко между шестым и седьмым ребром. Руку мальчика, чьи глаза сверкали, словно изумруды, словно кто-то направлял – удар был нанесен с хирургической точностью.

Кровь тонким ручейком стекает по ножу, и испуганный резкой болью подросток падает на колени. Он не может кричать, ведь в его рот влезла чужая рука, схватив за язык и не давая сомкнуть челюсти. Вместо крика наружу выходит только всхлип. Старый, истрепанный ботинок наступает на горло, и практически вминает его в землю, давя всем весом. Судороги затихают, и с рук мальчика слетает черное пламя. Мгновение – и на дороге остается только выжженное пятно.

Зеленый сменяются голубым, и мальчик падет на землю, только начиная понимать, что именно сотворил. Он впервые слышит тихий звук флейты, приносящий в душу покой. Он снова бежит от изумрудного взгляда.

– Кто я такой?

Калейдоскоп меняется на глазах. Он сияет изумрудным и белым – в равных пропорциях. Он рвется на куски, разделяясь и сходясь снова.

Мальчик не выходит из комнаты, перестав даже есть. Он разрывается на части, его манит изумруд, но флейта восстанавливает силы. Он погружается в себя все глубже и глубже, не в силах вырваться из глубин.

Он впервые видит ее – юную девушку, только оторвавшую от губ флейту. Теплые потоки света, исходящие от нее, вымывают изумруд, принося спокойствие. Она красива – невероятно, нечеловечески красива – и это сияет во всем, от сияющих белых крыльев, до длинных волос, уложенных в хвосты, взлетающих в воздух под немыслимыми углами от малейшего дуновения ветра. Их взгляды сталкиваются, и Мефодий не находит в ней осуждения.

Он закрывает глаза, садясь рядом, вслушиваясь в музыку флейты. Последние сутки он тонул в грязи под изумрудным взглядом, и это впервые прекратилось. Он чувствует покой, и маленькая передышка навсегда вплавляется в его воспоминания. В мире, в котором звучит музыка флейты, нет грязи и изумрудов.

Дни сменяют ночи, и мальчик, тонущий в грязи, цепляется за тихие переливы флейты, отделяющие его от безумия. Он не говорит с девушкой – но это им и не нужно. Ее лицо вплавляется в его память, в саму его суть. Она освобождает его от изумрудного взгляда, и даже бесконечные потоки багровой грязи расступаются перед крупицами света. Она – единственное светлое пятно среди мира бесконечного зла. Он не знает, ее имени и существует ли она на самом деле, но жаждет присоединиться к ней – и время идет, а грязь отступает.

– Даф... – он придумал это имя, но был уверен, что оно правильное.

Калейдоскоп взрывается красками, и уже ничего не получается рассмотреть в мельтешении зеркал.

Золотоволосый мальчик идет по улице. Его одежда стала немного лучше – он начал подрабатывать в ближайших лавках. Подметать, мыть посуду – но это давало ему безопасное время вне дома, и он чувствовал себя лучше. Он вышел из комнаты всего месяц назад, но будто разучился говорить – его глаза почти всегда полузакрыты. Он всматривается внутрь себя, но ничего не находит.

– Ну что за лохушка! – он слышит уверенный мальчишеский голос. – Эй, ты нахрена из дома выползла?

Девочка восьми лет тщетно пытается управиться с тяжелой коляской. Она решила съездить за продуктами – в доме закончились яйца, а ей хотелось порадовать бабушку вкусной яичницей. Она только училась готовить, но была уверена, что получается у нее хорошо. Скат для колясок у подъезда давно не чинили, да и не хватает ей сил заехать вверх – и коляска застревает на середине пути. Она слышит гогот странных парней, сидевших на скамейке, но не понимает, чем он вызван.

На коляску обрушивается удар, и она слетает на ступеньки. Но ей не жалко себя – механизм падает на пару ступенек вниз, и девочку захлестывает отчаяние. Ей уже не подняться вверх – три ступеньки кажутся непреодолимыми. На глазах выступают злые слезы.

Парень, толкнувший коляску, падает на землю – Мефодий бьет по паху со всей силы, слегка разбежавшись, вкладывая корпус и буквально вколачивая колено. Висок второго сталкивается с тяжелым портфелем, а на горло наступает нога, слегка сдавливая его. Стычка заняла меньше нескольких мгновений – мальчик давно уже перестал тратить время на разговоры в таких ситуациях.

С тихим металлическим звоном коляска становится на колеса, и въезжает на пред-подъездную площадку. Мальчик осторожно берет девочку на руки, перекладывая в коляску – ему тяжело, но он показывает это только коротким выдохом.

– Какая квартира? – первые слова после почти месячного перерыва царапают горло, и выходят хриплыми.

– Сорок вторая, – девочка еще не отошла от произошедшего, но говорит четко.

Мальчик кивает, и открывает дверь подъезда ключом, найденным в коляске. Они поднимаются на четвертый этаж в лифте, и только когда они наконец поднимаются, тишину разбавляют слова.

– Ирка. – девочка смущена, но хочет представиться. Это первый мальчик, с которым она разговаривает наедине.

– Мефодий. – эти слова дались уже легче.

Он смотрел на смуглую девчонку, не способную пошевелить ногами, и чувствовал странное сродство. Вот уже почти месяц как он не слышал звуков флейты, и искал, чем заполнить внезапную пустоту.

Вскоре он забудет ее звук, и запретит себе даже вспоминать ее. Слишком много боли станут приносить воспоминания.

Калейдоскоп раскрылся окончательно и схлопнулся в единую точку.

Девятьсот девяносто девятая плита. Бесконечное пространство из света и тьмы, на границе которых повис спящий беловолосый мужчина. Его изумрудные глаза смотрели куда-то вдаль, рассеянно, но внимательно. На нем не было ни дарха, ни крыльев.

Я смотрел на него со смесью страха и понимания. Только сейчас я осознал, на кого он был похож.

Кводнон. Величайший из стражей света, своим падением создавший мрак. Страж, что трижды тщетно пытался войти в Храм Вечного Ристалища. Страж, чей меч я ношу уже почти месяц. Страж, пластина с крыльев которого стала частью рукояти. Тонкие черты такого знакомого лица... Которое я видел в зеркале. Он – это я, прибавивший пять лет возраста. Только глаза были изумрудными, а не голубыми, а волосы – белоснежными, а не золотыми.

– Вы похожи, – я услышал женский голос. Голос, который запретил себе вспоминать.

Девушка почти не изменилась – только прибавилось света во взгляде. За ее спиной сияли огромные белые крылья, и она парила высоко над линией раздела сред, на которой зависли мы с Кводноном.

– Разве он не должен был отправиться в ад? – он – создатель мрака. Странно было видеть его здесь.

Девушка покачала головой, и опустилась рядом со мной. Ее взгляд, упавший на Кводнона, был полон странной грусти.

– Он раскаялся. В последний миг, но понял, что натворил... И подставил дарх под удары златокрылых. Сам. Добровольно. – она вздохнула. – Не совсем обычное, но все-таки самопожертвование, – вот как... Чего-то подобного я и ожидал. Не могли восемь обычных златокрылых победить владыку мрака. – Как и все стражи, он был сотворен без эйдоса – и его вторым шансом стало перерождение.

Как ни странно, но это не вызвало у меня удивления. Я будто бы был готов к этому.

– Значит, я... – мой голос был странно пуст.

Девушка кивнула.

– Тот, каким бы он был, родившись еще раз. Начав с чистого листа. – Дафна покачала головой и посмотрела на меня. – Меф, от того, как ты пройдешь свой путь, зависит его приговор. Ты – его последний путь к спасению.

И победе света. Вот и встал на место последний кусочек мазайки. Если Люцифер вернется обратно к свету – его падение потеряет свой смысл. Мрак лишится последней опоры, держащий его под собой, и погибнет, как идея.

– Понятно, – я вздохнул, и коснулся рукой щеки Даф. Она была бархатной на ощупь. – Пожалуйста... Будь со мной.

Я заставил себя забыть все, что касалось ее – девушки, спасшей меня в тяжелейшее время, когда грязь появилась впервые, и чуть не захлестнула меня. Забыть, потому что даже воспоминания о ней причиняли сильнейшую боль. Я ведь был даже не уверен, существует ли она на самом деле, или просто выверт моей свихнувшейся психики, нашедшей путь к спасению – пусть даже это создание воображаемой девушки.

– Буду, – девушка улыбнулась. – Всегда была, Меф. Я ведь твой страж-хранитель, верно?

Я вздохнул. Я и не рассчитывал на другой ответ – но продолжал надеяться.

– Понятно. – я кивнул, и обнял ее, прижав к себе. Хотя бы и на краткие мгновения, но...

Свет и тень медленно таяли, и вместе с ними исчезала девушка в моих объятьях, возвращаясь в Эдем.

Я стоял в маленьком зале, а за спиной тускло переливались сто сотен пройденных плит.

Впереди был огромный свинцовый саркофаг, кроющий в себе то, что Храм берег на протяжении миллионов лет, за одну только возможность обладания чем Мрак оказался готов отдать один из сильнейших мечей мрака и сильнейших меч света, но меня волновал только один вопрос. Смогу ли я забыть ее еще один раз?

Вздохнув, я подошел к саркофагу. Всегда есть то, что должно быть сделано.

Саркофаг представлял собой метровый свинцовый прямоугольник безо всяких украшений. В нем не было ни замочной скважины, ни даже линии, отделяющей крышку от основной части. Он выглядел цельнолитым даже в истинном зрении. На самом деле этот саркофаг даже не был частью мира в полном значении этого слова – он мерцал, появляясь и исчезая быстрее, чем глаз успевал уловить изменение. Да и материал оказался вовсе не свинцом, а очень похожим на него серым металлом, из которого были созданы две последние плиты.