Текст книги "Сказки сироты (СИ)"

Автор книги: Аноним 2edwddx

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Я закрыла глаза и сердцем своим обратилась к Чёрной кобыле, породившей звёзды в начале мира. Молила её дать мне силу, на которую у меня не было права, и свет, который не был моим. Я медленно подняла острый камень и вонзила его себе в грудь, прорезав кожу и добравшись до живого мяса так глубоко, как только могла вынести. И потекла кровь, красная и тёмная, но не серебряная.

Я резанула ещё глубже, толкая камень внутрь себя, пока он не оцарапал кость. Я закричала, и мой голос эхом отразился во тьме, эхом от эха всех моих криков при рождении дочери и тех, что я испустила, позволив ей уйти.

Что-то бледное закапало из меня: маленькие капли, подобные жемчужинам. Они совсем не походили на сокровища света моей бабушки, и всё же свет был на дне моего тела.

Племя сгрудилось вокруг меня, словно лишь моё тело могло их согреть, я наклонилась и показала им, что надо вкусить эту жидкость, сосать из меня жизнь, как умирающий в пустыне сосёт кровь своей лошади, чтобы не погибнуть.

Каждому досталось по капле, а я становилась всё слабее, потому что сорок мужчин и женщин могут выпить много, особенно если они испуганы. В полуобмороке, с трудом держась на ногах, я присела на корточки среди них, по одному брала их хрупкие тела в руки и переделывала, как когда-то бабушка, словно глиняных кукол на каменном столе.

Они менялись медленнее, чем Гнёздышко, потому что я была очень слаба и потому что у меня не было света из пещеры, от звёзд. Но выросли большие серебряные крылья, губы превратились в клювы, а ноги исчезли под бледными перьями. Один за другим мои родичи вскакивали и протискивались между прутьями оконной решетки, летели в ночь, подсвеченную праздничными огнями, и брали луну под крыло, приветствуя звёзды криком.

А я сидела в сырой темнице, всхлипывая и смеясь; моя кожа горела от света, руки простёрлись к ним, понуждая их лететь всё выше и выше.

Сказка о Принце и Гусыне (продолжение)

Леандр почувствовал жар и вес десятка чёрных взглядов на себе. Дикие гуси, соткавшие из своих тел одеяло для его матери, смотрели на него, лишая самообладания; их глаза были полны секретов. Нож погладила длинные шеи.

– Остальное ты знаешь. Меня наказали: тебя забрали и отдали горничной, а она сбежала и не увидела, что произошло у костра. Когда меня оставили гореть, пришла моя стая и, не убоявшись огня, освободила меня, унесла в Лес. Бедняги – они совсем не помнили себя в пернатых телах; не понимали, зачем ныряют в огонь. Некоторые из них погибли, но сделали это. Они просто знали, что любят и не могут жить без меня. В конце концов мы снова одно племя.

Леандр закрыл глаза, не в силах вынести взгляды длинношеих созданий.

– Мы подошли к сути, сын мой, – сказала она, скрестив руки на широкой груди. – Я предупреждала, что ты можешь предпочесть смерть предложенному мной спасению. Я не смогла отомстить за своих людей, лишь спасла им жизнь. Ты должен добиться большего. Когда нож войдёт в грудь твоего отца, я удовлетворюсь, а ты будешь прощён. Поклянись мне в этом!

Принц почему-то думал, что её цена будет ужаснее, не отразит и без того горячего желания отомстить за птичью хижину. Он не колебался ни секунды и почувствовал облегчение от того, что наконец может что-нибудь для них сделать. Леандр обнял мать, вдыхая её дикий острый запах, ощущая под руками толстые кости. После всего услышанного он не мог принести иной клятвы и пробормотал, что согласен. Нож похлопала его по спине и оттолкнула.

– Что ж, думаю, луна уже взошла, и ты можешь завернуть бедную сестричку в шкуру, чтобы она вновь стала целой. Не забудь, что шкуру надо наложить кожа к коже, иначе всё зря. Вяжи крепко, ибо ей придётся пробиваться наружу собственными усилиями, иначе никак.

– Это магия. Тебе стоит этим заняться, не мне.

Ведьма хрипло закашлялась и сплюнула:

– Я и займусь. Я её мать. Твоё дело – трава и листва, мальчик, а моё – кровь.

В Саду

Мальчик уставился на девочку, чьё лицо обрамляла россыпь белых звёзд, что стелились по небу как небесная пена. Её глаза были закрыты; она была очарована собственным голосом, который двигался вперёд-назад по его коже, будто смычок по струнам скрипки. Если бы она приказала ему отрастить крылья точь-в-точь как у Гнёздышка и вылететь из башни, он бы выпрыгнул из окна, лишь бы она не переставала говорить.

Завороженный закрытыми глазами и водопадом тёмных волос, мальчик вновь осмелился лечь рядом с ней на широком каменном подоконнике и положить голову ей на колени, точно молодой лев, поддавшийся укротителю.

Сказка о Принце и Гусыне (продолжение)

Леандр смотрел на труп своей сестры, который за время его странствий ничуть не изменился и не поддался гниению: кожа была по-прежнему бледной, а серебристо-блестящие волосы остались безупречными и прекрасными. Его руки коснулись её тела, и оказалось, что оно холодное, но не окоченелое.

Принц завернул сестру в алую шкуру, как велела мать. Он позаботился о том, чтобы скрестить ей руки на груди, и свернул волосы, чтобы они не приклеились к шкуре. Согнул её ноги и протянул под ней красную ткань. Когда спрятал последний уголок, вся кожистая штуковина оказалась жесткой и круглой, словно яйцо, и на летней траве она светилась, как зловещая звезда. Леандр рухнул у ствола узловатого дуба, весь мокрый от пота.

Нож опустилась на колени на тёмную траву, положив рядом с собой что-то, завязанное в узел. Её суставы трещали, как окна, открытые зимой. Она погладила яйцо и прижалась к нему, обняла и что-то ласково проговорила. Потом закрыла глаза, и принцу на миг показалось, что старуха плачет, – но, конечно, этого не было.

Она вытащила длинный нож из одного из чехлов на поясе и положила его на колени. Вгляделась в отражение луны на металле.

– Шкура хорошая, мой мальчик, ты отлично справился. Но она её не убила, так что недостаточно лишь завернуть тело и ждать пробуждения. Недостаточно! Раб так и не смог нанести достаточно глубокую рану, а я добралась до нужной глубины лишь однажды. В этот раз я за всё отплачу – заберусь достаточно глубоко, чтобы вернуть её назад; достаточно глубоко, чтобы заполнить её скорлупу звёздным желтком; достаточно глубоко, чтобы моя девочка вернулась домой.

Поначалу Леандр не сообразил, о чём она, – как все принцы, он с неохотой уделял внимание тому, что не лежало перед ним, разборчиво написанное чернилами трёх разных цветов. Но, когда Ведьма подняла лезвие, он всё понял и рванулся вперёд, чтобы остановить её, но она была быстрее и вонзила нож себе в грудь до того, как сын успел схватить её за руку.

– Достаточно! – рявкнула она и одним жутким движением вскрыла свою грудную клетку прямо над алым яйцом. Кровь хлынула на шкуру, тёмная как темница, точно гусиный глаз. А потом он пришел, тот самый свет... Сначала по капле, потом тонкой струйкой, просачиваясь в яйцо, будто сметана в сосуд. Оно побелело от кровесвета и засветилось, будто лампа. Нож рухнула на скользкую поверхность и сползла на траву; её тело было пустым, как дыра в небе.

Вскоре свет полностью впитался в шкуру, и она опять стала тёмной и красной на погруженной в тень траве. Через несколько мгновений из скорлупы послышались жуткие звуки, царапанье и плач, тяжелое, постепенно ослабевавшее дыхание. Леандр хотел разломать яйцо, упасть навзничь и оплакать свою мать. Раздираемый желаниями, он ничего не сделал – лишь стоял как вкопанный и беспомощно наблюдал.

С громким треском, будто сломалась дворцовая колонна, сквозь скорлупу пробилась белая рука и вцепилась в скользкую поверхность. Затем появилась девушка с волосами, унизанными осколками багровой скорлупы, мокрая и блестящая от жидкости, что была внутри яйца. Она выбралась, работая болезненно тонкими руками и ногами. Ступив на траву, девушка заметила свою изящную ступню и застыла. Она вытянула вперёд руки и уставилась на них. Потом заметила стоявшего под деревом Принца.

Гнёздышко открыла свой человечий рот впервые и закричала так громко и страшно, что соловьи замертво попадали с ветвей.

Она всё кричала и кричала, её грудь часто подымалась и опускалась, крики заполнили ночь. Леандр поспешил к ней, и она безвольно повисла в его объятиях, продолжая смотреть на свои руки. Он подумал, что девушка не может говорить – ей ведь не знаком ни один язык! – и принялся ласково шептать, что всё в порядке, она в безопасности, и он её брат. Когда она стала вырываться на свободу, Принц обвязал её тонкую талию остатками шкуры, на манер дамского кушака. Она полоснула его ногтями, что-то невнятно протараторила и снова закричала. Лишь увидев тело Ведьмы, девушка смолкла и потянулась к нему. Продолжая поддерживать хрупкую сестру, он помог ей подползти к неподвижной старухе.

Гнёздышко рвалась к Нож, не умея толком ходить и выкрикивая единственное слово, по которому Принц понял, что она умела говорить. И не только говорить. Заклинание тут было ни при чём: она сохраняла разум в птичьем теле с первого дня жизни.

Гнёздышко упала на грудь Нож, всхлипывая и повторяя хриплым голосом:

– Мама, мама, мама...

Они лежали рядом на сырой земле, Нож не просыпалась.

Гнёздышко тоже не желала двигаться. Она запустила пальцы в волосы матери, а Леандр запустил пальцы в её волосы. Дикие гуси по одному выпрыгивали из дверей старой хижины и, переваливаясь, шли к Нож и остаткам шкуры-яйца. По одному они клали жемчужно-серые головы на её тело, каждый находил себе место на её ещё тёплой коже. По одному гуси закрывали глаза, не желая расставаться со своей хозяйкой в самом конце. Нож будто парила среди моря крыльев, смерть очередной птицы всякий раз забирала у Леандра и Гнёздышка то, что могло бы напоминать им о матери.

Леандр отпустил руку сестры и развернул узел, лежавший рядом с телом, недавно бывшим ведьмой по имени Нож. Внутри он нашел краюшку хлеба, бугорчатую и странной формы, с коркой уродливого красноватого цвета. Она была не свежая и внешне не производила впечатление вкусной, но Леандр понял – это тот самый хлеб, замешанный его изувеченной рукой на его крови и слезах, что никак не могли остановиться. Он с самого начала был создан для этого утра. Разломив краюшку пополам, Принц обхватил дрожащую, ошеломлённую Гнёздышко и начал медленно проталкивать маленькие кусочки хлеба сквозь её трясущиеся губы. Она кривилась, но глотала, словно умирала от голода. Он тоже съел немного. Вкус был странный, на языке осталась горечь.

Через какое-то время они покинули мать и ушли навстречу лунному свету.

Гнёздышко стояла у ручья и мыла свои новые руки – мыла так, что они кровоточили. Брат подошел к ней и осторожно взял её ладони в свои. Они были липкими от крови, бежавшей струйками, а взгляд у неё был безумный.

– Гнёздышко, ты ранишь себя. Нам нужно идти в Замок. Если повезёт, проберёмся внутрь сегодня ночью.

Девушка яростно затрясла головой – на тёмных волосах ещё виднелся серебряный кровесвет, и она казалась старухой с сединой в чёрных кудрях. Голос Гнёздышко был как испорченный камертон, точно арфа, разбитая в щепки на пустом берегу.

– Я. Не. Пойду. Не туда. Не в гнездо.

– Нож просила нас...

– Мать!

– Мать просила нас, взяла с нас слово.

– С тебя.

– Ладно, она взяла слово с меня. Значит, пойду я. Ты бросаешь её теперь, раз она умерла? Это мой отец – не твой. В чём дело?

– Бросаю её? Бросаю? – Она ударила себя кулаком в грудь. – Моя мать! Моя стая!

– Да, но моя стая ведёт себя так. Стая принцев. Нам нужны Подвиги. Мы даём обеты. И иногда убиваем Королей. Это наш долг.

– Не мой. Ты не мой птенчик. Не мой долг. – Она выплюнула последнее слово, выхаркнула его откуда-то из глубины своего тела. Посмотрела на брата, окинула его взглядом с головы до пят. Немного успокоилась, собралась с мыслями. – Ты один, – прошептала она. – Я одна. Мать была одна. Ничего не меняется. Я тебе расскажу почему. Когда я была не я. Когда я летала...

Сказка Гусёнка

Ночь за ночью под луной я умирала от голода, одна, без стаи. Я помнила мать и знала, что я не-птица. И всё-таки очень хотела есть; даже думать не могла, так меня мучил голод. Рядом с гнездом были Соколы. Рабы-охотники. Я полетела за ними, подбирая то, что выпадало из их клювов. Они кричали на меня из-под кожаных масок, кровавили мне крылья, пытались выцарапать глаза. Я была не такая, как они. Не их долг. Я ещё не умела хорошо летать, но училась. Я следила за чайками, скворцами, дятлами-сокоедами и колпицами: от них научилась и пикировать, и делать виражи, и ускоряться, и приземляться.

Никаких слов – только полёт и ветер вместо матери.

К Воронам отправилась я, они не приняли меня.

К Воробьям отправилась я, они не приняли меня.

К Ястребам отправилась я, они не приняли меня.

К Орлам отправилась я, они не приняли меня.

Я была одна. Все гуси улетели на юг; никого не осталось, чтобы взять меня с собой. Нет стаи – нет еды. Я была совсем маленькая, а странствия увели меня далеко от гнезда. Я спала в дуплах, на ветру с восточной луны, мёрзла и боялась, боялась Соколов и теней, что прятались в гнезде. Кричала во сне и тихо плакала.

Однажды утром, когда мне исполнился... год? Два? Время для гусей течёт по-другому. Пернатый великан, размером больше Сокола, нашел меня на дереве, где я прятала голову под крыльями. Он взъерошил мои перья своим тёплым клювом, и я осмелилась посмотреть ему в глаза. Они были красные, оранжевые, белые – цвета огня.

– Почему ты плачешь, малышка? – спросил он, и его голос был подобен солнечному отблеску на крыле.

– Я одна, – ответила я и задрожала, испугавшись больших бронзовых когтей.

– Я тоже, – сказал он. Перья у него были такие же, как глаза, – цвета углей и языков пламени, пожирающих зелёные ветви, а хвост напоминал золотой водопад. – Если хочешь, можешь пойти со мной, тогда мы оба будем не одинокими. Я научу тебя ловить кротов, когда они выбираются на солнце; воровать вишни из сада так, чтобы тебя не подстрелили, и покажу источники с чистой водой, которые не охраняют собаки.

Я вдохнула холодный воздух – но исполин был тёплый, как трескучий огонь в очаге, и мои перья больше не дрожали от холода. Я была голодна и не знала, что такое вишня; перебирая перепончатыми лапами, выбралась из дупла на ветер.

Мне было нечего сказать. Я знала лишь о червях и кусочках мяса, которые роняли Соколы, и о том, что в некоторых дуплах живут другие птицы. Огненнокрылый прочистил горло.

– Ты, наверное, не просто одна, а заблудилась, – вежливо заметил он.

– Да... наверное. Кажется, когда-то у меня была мать, и она отослала меня прочь, но я мало помню. Ищу таких, как я. Соколы клюют меня, вороны обзывают. Я не нашла никого с серыми перьями, перепончатыми лапами и длинными шеями.

– Ну что ж, – с серьёзным видом сказал птица, – тогда вдвойне важно, чтобы ты научилась воровать, иначе умрёшь от голода, прежде чем отыщешь своих серокрылых, перепончатолапых и длинношеих собратьев. Тебе повезло, ты повстречала Жар-Птицу. Они – лучшие из всех птиц, а я – лучший среди них. Ты лишь ребёнок, и за тобой надо приглядывать хотя бы до той поры, пока не наступит лето и не вернутся гуси. Потому что ты, птенчик мой, гусыня. По крайней мере, мне так кажется. Я вообще-то раньше ни одной гусыни не видел. Не переживай, серокрылая малышка, я научу тебя всему, что нужно знать, и расскажу о том, как совершил свою лучшую кражу...

Сказка Жар-Птицы

Зови меня Фонарь – и не смейся! Я всегда был ласковым, и моя мать решила, что лучше назвать меня в честь маленького огонька в стеклянном сосуде, а не в честь пламени, пожирающего деревья, детей и житницы. Обычно Жар-Птицы не склонны общаться с себе подобными, но я любил свою семью и оставался в гнезде намного дольше прочих гордых алых селезней.

Я был ласковым – и при этом лучшим вором в стае: мог схватить мельчайшее горчичное зёрнышко с ладони принцессы, и она бы заметила пропажу, лишь возжелав посадить его в своём саду. Однажды, когда моя кузина высиживала кладку из восьми оранжевых яиц – немаленькую! – в своём гнезде из пепла и жаловалась на то, как ей хочется вишен, чем ярче, тем лучше, меня попросили раздобыть их, пока сёстры не заклевали её до смерти, исстрадавшись по тишине. Вишни! Только особенные, сладкие и блестящие, могли насытить мать восьмерых.

Я любил свою кузину, хоть её карканье и резало слух... Но разве у наседки нет права желать странного, когда она в гнезде и на яйцах? Я полетел разыскивать ягоды.

В одном отдалённом краю, среди пустыни, жила сахиба, которую в те времена звали Равхиджа; её сады были так же знамениты, как и её красота. Она посвящала всё своё время уходу за деревьями, которые рано или поздно начинали плодоносить; плоды были без единого изъяна или пятнышка, один слаще другого, блестящие и тяжелые. Я назвался умелым вором, но ещё никто не сумел забраться к Равхидже, чей ум был не менее знаменит, чем сады. Именно её вишен возжелала моя кузина, и я решил, что стану первым, кто сумеет сделать невозможное.

Ни мой размер, ни цвета не позволяют назвать меня незаметным. В моей профессии это помеха, но я справляюсь, как могу. Как только солнце втянуло свои тёмно-голубые когти и последняя вспышка верного света скрыла моё оперение от любого случайного взгляда, я легко перепрыгнул низкую кирпичную стену. Мой хвост волочился по мягкой красной почве, пока я крался, то перепархивая, то переступая лапами сквозь ряды деревьев, выискивая одно достаточно яркое, чтобы можно было спрятаться. Там росли деревья хурмы, яблони, лаймы и пеканы, гранаты, инжиры, апельсины и танжерины, груши и абрикосы, авокадо, точно жирные изумруды, и сливы, как пурпурные кулаки. Все плоды чуть не лопались от сока, прячась в блестящей зелёной листве, полностью созрели, хотя, безусловно, никак не могли появиться одновременно и рядом друг с другом. Ведь одни растения предпочитали мороз, другие – полыхающее небо. Вишни, вот они – здоровенные, будто гигантские костяшки, и краснее моих собственных перьев! Я сорвал их множество, пока шел, и придержал в своём зобу как аистиха, отбирающая рыбу для птенцов. Потом взлетел и схватил лучшую ягоду, не потревожив потолок из листьев и оставшись необнаруженным. Я был золотой искрой среди зелени, быстрой как мысль. Мне это даётся легко – дело привычки. Обещаю, кулёма, ты тоже этому научишься!

Но я должен был отыскать место, где можно спрятаться до тех пор, пока снова не станет темно и не удастся перепрыгнуть через стену, не привлекая к себе внимание Равхиджи. Для этого подходили лишь некоторые деревья – у Жар-Птицы, увы, необычное оперение. Но судьбе было угодно, чтобы в самом центре сада обнаружилось самое удивительное дерево из всех, что мне доводилось видеть. Оно было создано для меня, подходило по цвету и плодам, будто я вырос среди его ветвей и улетел вместе с ветром однажды осенью – так давно, что всё забыл.

Это было тыквенное дерево. Точнее говоря, я счёл его таковым, хотя все другие известные мне тыквы росли на лозах, стелившихся по земле. Стволом ему служила тёмно-оранжевая горлянка, изогнутая спиралью, с толстым основанием, из-под которого высовывались золотые корни, и тонкой верхушкой; кора была изрезана глубокими бороздами, уходившими до самого верха. Тут и там имелись ветви, желтые с бледно-зелёными кончиками, каждая толщиной с талию. Всё дерево опутали красно-золотые лозы, с которых свешивались массивные тыквы, будто лампы, и каждая светилась, словно там и впрямь жил маленький огонёк. Это был праздник, блиставший посреди сказочного сада, как танцовщица в толпе безвкусно одетых женщин, не способных двигаться под музыку.

Я полетел к нему, как летят навстречу любви. Это дерево спрячет меня, убережет: настолько яркое, что в его кроне я стану маленьким коричневым воробьем. Оно горело почти как полыхающие деревья моей пустыни, но его свет был нежным и мягким, и само дерево не сгорало. Ни один садовник не обнаружил бы меня среди этого золота. Я в благоговении обошел дерево по кругу, а потом взлетел к мясистой вершине. Но вдруг меня пронзила жуткая боль, от которой я кубарем полетел с безупречных ветвей. Я испугался, что настал конец, меня пронзил какой-то жуткий трезубец. И я упал – какой позор для Жар-Птицы! – прямо в переплетение мерцающих корней. Когда перед глазами прояснилось, я увидел перед собой две безупречные ножки, зелёные, точно молодые побеги.

Равхиджа наклонилась ко мне, вертя в изящных пальцах длинное рубиновое перо с каплей тёмной крови на кончике стержня.

– И зачем же тебе понадобились мои вишни, милый попугайчик? – сладким голосом спросила она.

Равхиджа выглядела в точности как тыквенное дерево. Её волосы ниспадали до щиколоток витыми шнурами, мясистыми и оранжевыми, а одежду заменяли широкие припорошенные пылью листья, которые покрывали каждый дюйм тела, обрамляя лицо. Оно было красное и блестящее, точно рассечённая тыква.

– Почему ты пошел на такой риск ради нескольких вишен? Ведь их можно купить где угодно. Зачем ты пришел воровать у меня?

Я покраснел, насколько это возможно для Жар-Птиц, и без того наполовину багровых.

– Моя кузина жаждет этих вишен. Представь себе, она сидит на кладке из восьми яиц, а твои плоды знамениты. Конечно, я мог бы их купить, но тогда был бы лишён возможности похвалиться.

Волшебный лоб нахмурился, и Равхиджа выпрямилась, всё ещё держа моё перо в опущенной руке. Я неуклюже поднялся, а она поглядела сквозь зелёные ресницы на великолепное дерево. Она так стояла долго, будто они с деревом о чём-то тайно беседовали. Наконец заговорила, и её голос был как мёд с перцем или густой сладкий сок:

– Если верить слухам, раз я взяла перо из твоего хвоста, могу отдавать тебе приказы. Это и впрямь так?

Разумеется, она всё знала. Удача была не на моей стороне.

– К несчастью для меня, да.

– Что бы ты сказал, уточка моя, если бы я предложила сделку, а не просто начала тобою распоряжаться?

– Зачем тебе это делать, если ты знаешь, что я не смогу отказать? – спросил я, всё ещё чувствуя дурноту после утраты пера.

Равхиджа улыбнулась – её зубы тоже были бледно-зелёными, цвета грушевой кожицы.

– Это всё манеры, вежливость. Честь! Дело в том, что я – в отличие от некоторых – склонна добывать желаемое путём справедливого обмена, а не с помощью жульничества. Сорняк берёт то, что ему не принадлежит, и производит лишь новые сорняки; яблоня берёт то, что ей дают по своей воле, и возвращает сидр, пироги, пирожные и варенье.

Я хотел возразить, что нет вины сорняка в том, что его семя ветром занесло в яблоневый сад, и вообще существуют растения, чья полезность никоим образом не связана с пирогами. Но передумал.

– Что ж, – сказал я, вычищая грязь из крыльев, – о чём речь?

– Ты получаешь любой из моих фруктов в обмен на тот, которого у меня нет.

Тут я насторожился, мои оставшиеся перья встопорщились от интереса.

– Мне придётся его украсть?

Она засмеялась, её наряд из листьев зашелестел.

– Боюсь, ты можешь оказаться прав. Но по крайней мере ими никто не владеет, так что кража будет таковой лишь по названию – в том смысле, что, собирая фрукты с дерева, ты его обкрадываешь. Мне нужны семена иксоры, которые похожи на вишни, так что я не буду возражать, если ты возьмёшь несколько настоящих вишен для своей кузины. Иксоры растут в пустыне под названием Пороховая бочка, их ветви горят днём и ночью. Но я думаю, что для тебя это не проблема.

– Нет, моя госпожа, – ответил я с усмешкой. – Ещё не зажегся огонь, что сможет мне навредить.

Я не хотел говорить Равхидже, что знал об иксорах всё, так как родился в их обжигающей тени и что именно на пепелище одного из них меня ждала кузина.

– Ты согласен на сделку?

– Да. Ты отдашь мне перо, раз мы теперь стали хорошими друзьями?

Она посмотрела на длинное красное перо, потом снова на дерево.

– Нет, – медленно проговорила она. – Я предпочитаю честный обмен, но не стоит полностью доверять вору. Ты получишь его назад, когда я получу свой фрукт.

Я поскрёб когтистой лапой землю у золотых корней. Попался так попался!

– Тогда мне стоит отправиться в путь, пустыня далеко. Но должен заметить, прежде чем улечу, что никогда не слышал о тыквенном дереве, ни в одном уголке мира. Поскольку всем известно, что тыквы растут на лозах, я подозреваю, что ты сотворила злое колдовство, чтобы превратить одну такую лозу в дерево, – значит, мне тоже не стоит тебе доверять.

Равхиджа снова прислонилась к необычному, хотя и симпатичному на вид, дереву и широко ухмыльнулась. У меня на глазах – я не лгу тебе, маленькая гусыня, – она наклонялась всё сильнее, пока оранжевый ствол не поглотил её целиком, так что лишь зелёные пальцы остались снаружи.

– Я собираю редкие вещи, – раздался её голос, чуть приглушенный мякотью ствола, – потому со мной произошла неприятность.

Голова Равхиджи вновь появилась среди высоких ветвей, и она понемногу выбралась – длинные жгуты её волос натягивались, прежде чем с чпоканьем выскочить на свободу и упасть почти до земли. И вот она удобно устроилась на ветке, между двумя совсем маленькими тыковками.

– Видишь ли, – сказала она, вздыхая, – когда становишься знаменит благодаря разнообразным товарам, к твоим дверям начинают приходить очень разные люди. Они требуют удовлетворить их просьбы, какими бы ужасными те ни были.

Сказка Садовницы

Я дерево.

Впрочем, с той же лёгкостью можно сказать, что это дерево – я. Я родилась, когда дерево, что росло до него, уронило в землю семя; я открыла глаза под землёй и ею питалась, она была моим пирогом и вареньем. Ещё была чудесная вода, сочившаяся сквозь землю, как мёд сквозь сито. Меня всё время мучила жажда.

И вот однажды я проросла зелёным листочком, развернула его, точно открыла дверь, и вышла навстречу солнцу ребёнком, похожим на любого другого ребёнка. Но я по-прежнему спала внутри дерева по ночам, пока оно росло и пока я росла. Мы возлюбили друг друга, как конечность торс, и были счастливы вместе.

Однажды мимо кирпичной стены шел бродячий торговец с мешком, полным чудес на продажу. Я подбежала к нему – раньше никогда не видела людей – и спросила, как его зовут, из какого он города, чем занимается, сколько у него братьев и сестёр и прочие вещи, которые любопытный ребёнок желает узнать о незнакомце. Он был очень добр и предложил мне перебраться через стену, чтобы поглядеть, что он продаёт. А продавал он семена.

Яблони, хурма, грецкие орехи, лимоны, миндаль, финики и вишни – всё, что можно себе представить; а я уж точно и помыслить о таком не могла. Я хотела перейти через стену, как некоторые стремятся отправиться на войну, а кто-то – к женщине. Но у меня не было денег, я ведь росла деревцем и проросла недавно. Торговец пожалел меня, маленькую неряху с оранжевыми волосами и зелёными зубами, нищенку, у которой было лишь несколько акров пустой земли. Он присел, так что наши лица оказались вровень, и сказал, что, если я отправлюсь вместе с ним торговать, чинить, менять и делать прочие вещи, которыми занимаются путешественники, он станет платить мне один грош в месяц, купит настоящее платье и у меня будут все семена, какие только пожелаю.

Я решила, что это прекрасный план, перепрыгнула через стену, точно шустрая галка, и рухнула замертво.

Я не умерла, но это не имеет значения. Когда я пришла в себя, уже была глубокая ночь, и торговец перенёс меня обратно за стену, уложил на чахлую траву и сунул мне в руку мешочек, битком набитый семенами.

Мне не суждено было пересечь стену, как дереву не суждено вытянуть корни из земли и отправиться на телеге в другой лес. Неприятное открытие... Я была любознательна, как любое дитя, но мир за кирпичной стеной оказался для меня недосягаем.

И тогда я его вырастила. Яблони, хурму, грецкие орехи, лимоны, миндаль, финики. И конечно, вишни. Всё, что ты можешь себе представить, и многое из того, что я не могла представить себе. Времени у меня было достаточно – деревья живут долго. Я изучила ирригацию и аэрацию, трехчастное поле и целину, удобрение и обрезку, науку прививания. Всё это время тыквенное дерево росло и плодоносило, и, если я подкармливала его мякотью другие деревья, они начинали плодоносить круглый год. Акры запустевшей земли превратились в лес и самый прекрасный на земле сад, и в самом его сердце стояло дерево, которое суть я, и я, которая суть дерево. Все мы росли вместе и были счастливы.

Потом к нам стали приходить люди. Это были не добрые торговцы с мешками семян для маленькой грязнули. О, некоторые были достаточно добры, выпрашивая корзину груш или бушель фиг для тех или иных целей. Но зачем мне деньги, если я пью дождь и питаюсь землей? Наконец они вынудили меня начать торговлю. Фрукты в обмен на семена – если у них получалось принести мне то, чего в моём саду не было, я давала им всё, чего они хотели. Мой сад сделался ещё пышнее и красивее, появились и новые гости. Они рассказывали мне о мире, а я запоминала каждое слово, как усердная ученица.

И вот трижды две недели тому назад к моей стене пришел человек. Он мне сразу не понравился, но разве может дерево судить о людях по внешнему виду? Дуб может быть кривым, но сердце у него всё равно доброе и полное сока. Его волосы напоминали железо, кожа – кору лещины; одежды были ярко-красными, будто малиновка, что чирикает на яблоневой ветви. А шея бледная, синеватая, словно она не знала солнца с того момента, как он появился на свет из материнской утробы.

– Доброго тебе дня, Равхиджа, – сказал он и поклонился. Я к тому времени давно перестала удивляться, что всякие незнакомцы знают меня по имени. – Я пришел с длинным списком.

Я упёрлась ладонями в бёдра, на которых росло моё собственное красивое платье, хотя, должна признаться, иной раз с тоской вспоминаю муслин, обещанный торговцем.

– Если тебе есть что предложить на обмен, я постараюсь отыскать то, что тебе нужно.

– В этом всё и дело. Видишь ли, я пришел не торговать, а заявить о своих намерениях. Зачем отказываться от того, что тебе принадлежит по праву, если можно просто взять желаемое? – Он щёлкнул пальцами, и над его ладонью появился синеватый огонёк, который потрескивал и шипел. – Думаю, дереву хватит и такого объяснения. Никто из нас не хочет жертвовать собой. Впусти меня.

Разве у меня был выбор? Он бы сжег всё дотла или, если ему была известная моя природа, перетащил бы меня за стену и в любом случае всё разграбил. Я провела его по саду, как если бы он был хозяином, хотя ничья нога, кроме моей, ещё не ступала по этой земле. Я попыталась дать ему всё по списку – очень странному списку, в котором имелось множество трав и фруктов, коры и сока, даже образцов почвы. У меня было почти всё: слава моя родилась не на пустом месте.

Но последний пункт, ох...

– Думаю, понятно, что иксоры у меня нет, – прошептала я, избегая взгляда незнакомца и сторонясь танцующего пламени в его руке. – Ты бы почуял запах дыма, если бы оно у меня росло.