Текст книги "Дьявол в сердце"
Автор книги: Анник Жей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
– Вы видели? – сказала я, показывая на окно.
Онколог посмотрел в сторону двойной рамы и кивнул. Ничего странного, кроме меня, он не заметил. С самого начала «мистер Вильжюиф» считал меня самой непредсказуемой пациенткой, он видел меня на берегу Стикса, когда моя кровать соседствовала с моргом.
– А вы больше не худеете.
Я перехватила взгляд, брошенный им на остальных врачей. За круглым столом его коллеги по комитету молча рассматривали нас. Эксперты улыбались так, будто я была их лучшей ученицей. Мне даже показалось, что они начнут аплодировать.
– Так и продолжайте, мадам. Выходите. Ходите. Бегайте. Встречайтесь с людьми. Жаль, что вы не пишете.
«Я живу и пишу благодаря вам», – подумала я. Онколог вынул из кармана диктофон и стал подводить итоги консультации, чтобы занести их в мою историю болезни. Временная ремиссия или полное выздоровление? Его коллеги улыбались, как ангелы. Я стояла перед ними голая по пояс, с бирюзовым кулоном на шее. Впервые мне не было ни стыдно, ни противно.
– Доктор Жаффе?
– Да.
– Вы верующий?
– Нет, а что?
Мои вещи висели на вешалке в кабинке. Свитер, вельветовые брюки. Я всегда ношу черное. Бюстгальтера нет – что он будет держать без протеза? Книга отца Вейсса выпала из моей сумки. Я положила ее на место. Она обошлась мне в восемьдесят франков – стоимость такси Вильжюиф – Париж, но «Служитель всех» – стоящее название.
* * *
Складывалось такое впечатление, будто весна заставляет улыбаться даже тех, кому недолго осталось жить. В зале Провидения Элка остановилась. Вейсс сидел в кабинете и говорил по телефону. Элка вошла. Он поднял на нее глаза, продолжая говорить. На фоне трубки его рука казалась еще белее.
– Может, мне лучше выйти?
Он продолжал разговор, не поднимая глаз. Она села на стул прямо перед ним. Люк Вейсс говорил очень мягко, но чувствовалось, что он раздражен. Он сердился из-за нее или из-за вопросов, которые ему задавали? Она воспользовалась случаем и стала разглядывать священника. Одет он был как обычно: черный свитер, стальные часы. Плащ висел позади стола. Чуть склонившись, она увидела на сиденье стула лиловую епитрахиль. Перед священником лежал белый бипер и мобильный телефон. Продолжая разговаривать, Вейсс нажимал клавиши ноутбука. Даже у святых от рака прогресс нельзя остановить.
– Мой дед был раввином, умер в Аушвице. Мою маму звали Юдифь, красивое библейское имя, она нашла приют у верующих в Орийяке. Подробности я опускаю. Много позже, после встречи с капелланом из Шапталя, я поступил в семинарию. Да, мать очень переживала из-за моего обращения, а после моего рукоположения страдала еще больше. Она была настоящая еврейская мать. Еще вопросы?
Элка покраснела. Вейсс говорил с каким-то недоброжелательным человеком. Она смотрела на лежащий на Библии бипер. Должно быть, у Вейсса день был загружен, и для рака не было специально отведенного часа. В кабинете зала Провидения голые стены. Стол завален грудами книг и бумаг. Где же та недотрога, что дежурит здесь в отсутствие милосердного? На столе Элка увидела «Воспоминания кардинала Реца» в издании «Плеяда». Она открыла их: тонкая бумага была потрепана, некоторые места подчеркнуты. Она прочла одно из них: «В тот день была представлена интермедия, и, увидев ее, вы поймете, что я не без причины предвидел сложность отведенной мне роли».
Люк Вейсс повесил трубку. Застрекотал бипер. Он схватил его и выключил ноутбук.
– Комната 540, зона Керси? Иду.
Он поднялся и бросил взгляд на гостью, как будто только заметил, что он не один.
– Вы еврей-католик?
– Да.
– С кем вы разговаривали?
– Один больной мучается вопросами по поводу моего имени. Я привык. Немцы говорили: «Деньги не пахнут, зато пахнет еврей».
– Вы получили мою открытку?
– Да, – ответил он, потянувшись за плащом.
Когда он повернулся, крест блестел в полумраке как знак, что Элку не воспринимают всерьез. Он открыл ящик и убрал компьютер.
– «Мак» или «Пи Си»?
– «Пи Си». Извините, я должен…
– Я пришла спросить вас…
– Меня ждут.
– У меня тоже рак, – проворчала она.
Его доброе сердце в сочетании с грубостью начинали выводить Элку из себя.
– Слава Богу, вы же ходячая.
– А вас интересуют только умирающие?
Наступила тишина. Он опустился на стул, и усталость проступила во всех его чертах, превратив в старика.
– Я прочла вашу книгу. И хотела бы узнать, помогает ли вера, когда умираешь.
Он посмотрел на нее пронзительным взглядом. Его глаза были большие, как часы на Французской академии; она никогда не видела таких. Она подумала о взгляде Черной – настоящем лазерном луче. Зрачки брюнета тоже замерли. Вейсс был человек-кот.
Он положил бипер в левый карман, мобильный телефон в правый. На нем были черные вельветовые брюки и огромные «текники».
Он встал и снова помолодел.
– Вера – это милость. И знаете, иногда легкая смерть и является милостью.
Раздался новый звонок. Люк Вейсс закрыл глаза, как будто задернув занавески на окнах. Она увидела его мертвенно-бледные веки с бахромой из черных ресниц. Элка подняла взгляд. У него были короткие волосы и косматые брови. Она вспомнила «Цветы зла»: «Твои глаза черны, но сердцу моему отраду обещает взгляд их»[12]. Белолицый открыл глаза.
«Рейн-Дунай, палата 203? Он хочет исповедаться? Иду». Вейсс повесил трубку Он повернулся и взял лиловую епитрахиль, с таким благоговением погладив ее, что Элка подалась назад.
«Больные рассказывают ему все», – в смущении подумала она. У Вейсса не было никаких иллюзий насчет людей. Ему говорили о лжи, о подлых мыслях, о семейных тайнах, о злодействах, об адюльтерах, о шантажах, о хранении краденого, о ревности, о драках, о пороках, о воровстве, об изнасилованиях и всевозможных преступлениях! В тайне исповеди он должен был всего наслушаться, этот капеллан. Как проходила исповедь? В какой момент и по какому принципу Вейсс давал отпущение? Какая власть позволила ему подняться над другими и слушать их тайны?
– До свидания, мадам.
Он надел епитрахиль на шею.
– Зовите меня Элка.
Она пошла к двери. Он за ней. В зале Нормандия около приемной сидел старик с чемоданом на коленях. Секретарша заполняла матрикулу, медицинскую карту, записывала телефоны людей, которых надо оповестить в случае несчастья. Больной раком так посмотрел на Элку, что она задрожала. Легкое, печень, почки, лейкемия, простата? Вновь прибывший был новичком. Он входил в Лабиринт, не зная о ловушках и тупиках, которые ему предстоит преодолеть, надеясь только на удачу.
Вейсс закрыл дверь кабинета католиков.
– Вы – человек крайностей, – пробормотала Элка.
– И это нелегко, – очень тихо ответил он.
Капеллан шел не оборачиваясь, широкими шагами приближаясь к лифтам.
«Зачем надевать плащ, чтобы подняться в Рейн-Дунай? Кондиционеры поддерживают постоянную температуру», – удивилась Элка.
27 марта
Вчера я вернулась в церковь, чтобы составить более определенное мнение о Вейссе. Отец действительно праведник или двуличный человек? Он служит мессу для раковых больных каждый день, кроме вторника. Чем он занимается во вторник мне неизвестно, но я выясню – ты меня знаешь. Странно было входить в Лабиринт в воскресенье, воскресенья здесь убийственны, меня не вызывали, у меня не была назначена встреча с доктором Жаффе, не нужно было делать анализ крови или эхографию, ничего подобного.
Представь себе мое облегчение, если благодаря «Служителю всех» я бы узнала, что твой замок стоит на песке. Что твой бетон – прах. Что твои вклады, твое финансирование, твои налоговые преимущества, твои квадратные метры, твой второй рынок, вся твоя куча недвижимости – все это лишь мираж и слепота. Если бы такая гипотеза подтвердилась, то это позволило бы мне считать свой крах удачей. В школе нас никто не учит проигрывать. Поражение – это позорная, чуть ли не смертельная, болезнь для всех, кроме Вейсса, которого человек интересует больше занимаемой им должности.
Если бы Люк Вейсс привел мне доводы в пользу неудачников, то я, вместо того чтобы ненавидеть себя за свой провал, смогла бы полюбить себя. А любовь, которую ты испытываешь к себе, растворяет рак, говорит доктор Жаффе. Вейсс – это первый справедливый человек из тех, кого я знаю, его анкету ты не смог бы отбросить, заявив, что он дурак. Его «призывы» могли бы заглушить мою ностальгию по недвижимости.
Когда больные проходят перед алтарем и Вейсс раздает просфору, я сижу в своем уголке. Я наклоняюсь, чтобы он мог увидеть мои глаза. Благодаря тебе я знаю их власть. Вейсс или вообще не смотрит на меня, или бросает грустный взгляд. Вчера я вспомнила Шайо. «Очи Черные» – я окрестила Бога названием моей песни, – проведут ли они меня по Лабиринту или я затеряюсь в нем, после того как мне была оказана милость свыше? В конце концов Бог может быть доволен, какими бы ни были на то причины, я провожу у него все больше и больше времени. В церкви все удивляет меня. Месса – это спектакль, во время которого душа обнимает тело. Присутствуют и смерть, и судьба, попахивает Шекспиром.
«Самое важное, – говорил Камю, цитируя Ницше, – “это не вечная жизнь, а вечная жизненность”». Вейсс – метафора жизненности. Его жесты выдают извилистый ход мысли. Музыка, живопись и декламация погружают меня в какое-то иное состояние, остальное довершает запах ладана. Вот что значит школа церковного красноречия! Рот у Вейсса пухлый, нос прямой. Бледная кожа придает особый блеск всему, что есть на лице темного – волосам, ресницам, глазам.
Каждый раз, когда он крестится, глядя на меня, мне кажется, что я чувствую себя лучше. Видит ли он меня? Абсолютно не уверена. Что видит этот пронзительный взгляд? Это тайна!
Окропление, благословение, возношение даров, освящение, помазание, церковное шествие, евхаристия, причастие: месса – это трагедия, это «Гамлет» и весь человеческий удел, выраженный в литургии. Все виды искусств способствуют врачеванию наших ран. Все искусство драматургии концентрируется в момент богослужения, этой божественной комедии.
Раньше актеров отлучали от церкви. Церковь видела в актере своего злейшего врага. Больницам было наплевать на благотворительность, так как Церковь – это moderato cantabile[13], драматургия абсолюта, оратория судьбы. Разум не может достичь невидимого, но священники проходят в Зазеркалье. Вейсс – артист, а месса – это бесплатное, но небезобидное искусство. Мы подыгрываем, мы становимся благодарной публикой, и, когда привыкаем, это становится ритуалом. Есть сцена, есть кулисы, кресла и музыка, особенно музыка. Бах, Моцарт, Вивальди. Насколько я знаю, это единственный музыкальный театр, где можно плакать, вставать или садиться, петь или молчать без того, чтобы это удивляло кого-то или кому-то мешало.
Литургия – это искусство, прославляющее все прочие искусства, и искусство тоже прославляет ее. Месса – интерактивный спектакль, к которому больной может пристраститься. Его боль успокаивается, он входит в нее, она поглощает его, он становится собственным божеством. Вот что я хотела бы сказать Вейссу.
Тебе по-прежнему не хватает Алисы, Франк? Эти игры с добрым боженькой тебя смешат, ведь так? Или разве что они возвращают тебя к всеобщей судьбе, к смерти, к старухе Курносой, с которой так хорошо примиряют духовные горести. Я чувствую, что мой рак оставляет тебя безучастным, ты думаешь о своей дочери.
А Франсуаза, твоя третья жена, та, что живет в Швейцарии, она тоже надеется снова увидеть Алису? Ты мне сказал, что Франсуаза больше не вышла замуж, что она живет на деньги, которые ты ей выделяешь, ты мне сказал, что тот, кто пожил с тобой, уже не может утешиться. Я смогла.
Но хватит лирики. У Вейсса столько же силы, сколько у тебя, но другой, священной силы, я надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю. Тексты, которые он произносит, мы читали с тобой на бульваре Сюше. В скромной церкви Вильжюифа, рядом с больными, слушающими молча, эти тексты отсылают меня к имманентным силам, в которые Вейсс, кажется, верует беспрекословно. Его воодушевление передается.
Я запрещаю тебе смеяться. Ты не уважаешь ничего, особенно пресную сентиментальность, но кто говорит о сентиментальности? Ты отрицал религию, заблуждение, порожденное нашими страданиями, ты говорил, что она умерла, а она воскресает. Ты выгнал святое через дверь, а оно возвращается через окно.
Все раковые больные – не ангелы. Некоторые даже работали на разных предприятиях по реконструкции, среди нас есть бывшие спекулянты. Однако на пороге смерти мы побратались, как будто есть еще что-то в Вильжюифе, кроме Вейсса. Кто скажет нам, что это «нечто», что есть кроме Вейсса в церкви для раковых больных во время мессы и в больничной палате и чем это «нечто» является для нас троих? Конечно, не Вейсс, он пристрастен, и ты тоже. В поисках ответа, я думаю о тебе, я думаю о нем и советую тебе, когда ты будешь наливать себе двенадцатый кампари, подумать об этом тоже.
28 марта
Достаточно звука голоса, чтобы расколоть жизнь на две части. Голос Вейсса раздавался в церкви: Элка остановилась. Голос был низким и теплым, таким знакомым, что можно было спутать его с голосом любви, о которой он так прекрасно говорил. Вейсс начал петь. Птица высших песен поднималась к высоким нотам, чудесно опускалась. Радость солиста напоминала радость городского соловья, заливающегося на балконе в отсутствие кошек. С каждой трелью воробушек вырастал. Горлышко раздувалось, тела разбухало, чтобы усилить мелодию, как будто плоть становилась его инструментом.
Актер совершал богослужение один. Белизну стихаря оттеняла лиловая риза. Он был красив, обворожителен, приблизиться к нему – значило выйти в открытое море. Зрители наэлектризованы. Тонкое понимание текста, тесситура, Пикассо. В абсурдности данной ситуации был корнелевский трагизм, который, быть может, исчезнет в день, когда человечество победит рак, но пока это время не наступило, Вейсс нес свой крест, как человек переходного периода. На алтаре она разглядела чашу, дискос, сосуд для святой воды, кропило. Вейсс переворачивал страницы книги.
Читая «Отче Наш», он поднимал руки к небу Ласкали ли эти руки женщину в другой жизни?
Больные заходили, выходили, толкая перед собой передвижные капельницы. Среди раковых больных были молодые, старые, черные, белые, мужчины, женщины, богатые, бедные. Одни были обречены, другие выкарабкаются. Кто занимался этим жутким отбором? Молились на немецком, на португальском, на английском, на французском, люди, по мере сил, претерпевали свои судьбы, Люк Вейсс был с ними.
Она впитывала его слова во время проповеди. Он произносил одни и те же слова со странной убежденностью. «Любите Господа превыше всего и любите друг друга – это заповедь заповедей», – говорил он. Тембр, темп речи, интонация, тесситура: голос Люка Вейсса был тем голосом, который Элка всегда хотела услышать. Ей даже показалось, что она уже слышала его в прошлой жизни. Когда она слушала Вейсса, пустота заполнялась, и ожидание вознаграждалось. Остальное делали черные глаза. Он закончил, глядя на нее. Незнакомая нежность охватила ее, нежность, пришедшая с другой планеты, нежность, о которой, быть может, она мечтала. Она упала на колени. Ладан, полумрак, пение успокаивали излечимых и неизлечимых. Искусство театра вело Элку от откровения к откровению.
Она поднялась и следила глазами за вереницей причастников, не осмеливаясь принять участие в том, что Вейсс называл «трапезой Господней». Приблизиться к человеку, приводившему ее в смятение, было слишком рискованно. Она могла споткнуться в проходе.
Уходя из церкви, она, подражая остальным, пожала ему руку и покраснела. Кожа их рук была родственной, он должен был это почувствовать. Но по нему было невозможно что-нибудь заметить. Он холодно ей кивнул, как бы не выделяя ее среди остальных. Однако, когда она обернулась перед дверью больницы, она заметила его настойчивый взгляд, направленный на нее. Эту настойчивость она объяснила тем, что он спрашивал себя, что она делает тут в воскресенье.
На улице Томб-Иссуар Элка посмотрелась в зеркало. Лицо ее было гладким, полным, тени исчезли, она казалась помолодевшей. Она стала что-то напевать, засунула свой протез в черный лифчик. Причесалась, кивнула Теобальду, который временно находился у нее и составлял защитительную речь.
Потом, в своей голубятне, где три кошки растянулись на словарях, она открыла свою писанину. Парижу было холодно, Париж продрог, она – нет.
4 апреля
«Это все моя невезучесть, – подумала Элка, – во Франции тридцать шесть миллионов мужчин, а мне нравится священник». Можно ли стать подружкой священника? Она решила поговорить со «Служителем всех». О смерти вообще и, в частности, о своей, которой она чудом избежала. Она чувствовала себя лучше. Это чудо не могло не заинтересовать священника. Если бы Вейсс не был кюре в Поль-Бруссе, она пригласила бы его поболтать в кафетерий. А священники после работы имеют право выпить кофе с женщиной?
«В Саду Ангел катил камень, Одетые в белое, мы вкушаем от древа жизни». Элка закрыла Книгу и задумалась. Потом она вымыла волосы под душем. Они отрастали, были шелковистыми. Это были волосы женщины, они блестели. В конце струя холодной воды окатила ее тело. Она посмотрела на дыру справа от сердца и почему-то поняла, что победит рак. Борьба еще, конечно, продолжалась, но Элка брала верх. Метастазы были убиты в зародыше.
Вирусом, вектором, нападавшим на больные клетки и излечивавшим их на расстоянии, был Люк Вейсс.
Она поднялась в свою голубятню, открыла тетрадь. На заре три голубя и ласточка зашныряли между крышами. «Ты видишь, Франк, я не забываю тебя», – написала она, глядя на розовеющее небо. Черная, Сиамка и Полосатый спали на коробках из Франс-Иммо. Она вспомнила о пунктирной линии вокруг своей груди, о последнем часе маленькой осужденной. Открыла «Силу колдовства» и улыбнулась, прочитав рецепт, который бы оценила Мод. Взять святой воды, в которой вымочили самшит на Пасху, и травы, собранные в Иванов день.
Она потянулась. Она проработала всю ночь. Надо бы прислушаться к доктору Жаффе, но как можно выходить и «общаться с людьми», когда дело с «Князем Мира» усложняется. Она пересчитала страницы, рукопись становилась все толще. Она перечла фразы Вейсса. «Нет абсолютно хороших людей, в каждом есть частица дьявола, нет абсолютно плохих людей, каждый, уверовавший в Любовь, может стать спасителем».
Спаситель, какое красивое слово, сказала она себе. У Вейсса были широкие плечи. Руки казались мощными. Ей нравилась его мужская грудь, она представляла ее сильной и с бледной кожей. У Вейсса было тело, обладавшее абсолютно всем тем, чего так не хватало ее собственному. Он был сильным, он будет нежным. Его мужественность бросалась в глаза, несмотря на ризу, епитрахиль и остальные пестрые тряпки. Она представляла его голым, под душем. Ее взгляд остановился на талии, опустился ниже. Отъезд камеры назад, потом наезд. Стоп-кадр. План зафиксирован. Не спеша поднимаемся снова к грудной клетке. У Вейсса все и везде было на месте. Желал ли он ее? Если да, то делал ли он то, чем она занималась без зазрения совести?
Луна светила так ярко, что Элка видела все неровности ее поверхности. Она почувствовала свою сопричастность к ее округлости. Все вдруг стало получаться у колдуньи.
Она прошла в комнату, кошки следовали за ней по пятам. Шорох падения Черной с кресла нарушил тишину. Этот шорох наполнял ее приятным чувством, ей очень не хватало бы этого уютного звука, не будь кошек. Все складывалось удачно, кошки были с ней. Элка аккуратно перешагнула через Сиамку и Полосатого, чтобы пройти в ванную. Она встала перед зеркалом и отбросила полотенце, глядя прямо в лицо своему раку. Грудь оставалась все такой же безобразной, но эта заря казалась настоящим утром, из тех, что бывали до безработицы и несчастий. «Ад отступает, ад далеко», – подумала Элка.
Да, у нее была только одна грудь, ну и что? Вейсс знал. Насчет всего, что касалось рака, отсечений, бубонов, Служитель всех был в первых рядах. Сколько отпеваний он служил в неделю, ангелочек? С раковыми больными и больными СПИДом священник жил в атмосфере абсурда, быстротечности, произвола. Совершенно точно он предчувствовал конец. Он знал боль наизусть. Он знал, что такое метастазы, труп, ампутация. Груди в его глазах не имели той ценности, какую они имеют в глазах большинства людей. Конечно, он был не против красивой груди, но больше, чем выживание грудей, его интересовало выживание души. Кровь, слезы, крики, страх: священник знал все признаки несчастья. Для него не надо было рисовать схему. «Смерть, где твоя победа?» – говорил он себе каждое утро.
Элка поняла, что ее так интересует в этом мрачном человеке. Они оба занимались одним и тем же каботажным плаванием по Стиксу. Цель их пути – побежденная Смерть.
Перед тем как уйти с улицы Томб-Иссуар, она взяла свой талисман: детскую фотографию Мод, наклеенную на открытку «Люк». Позже, по дороге в Вильжюиф, Элка посмотрела на свое отражение в витрине. Идти на мессу, как на любовное свидание, – это могло бы показаться кощунством, но не в том случае, когда ты «привидение».
5 апреля
Кресло, стиснутые кулаки, жгут, игла, ищущая вену и нашедшая ее. Покалывание, сердцебиение, кровь наполняет шприц. Медсестра протирает ранку, накладывает повязку. Я встаю, голова идет кругом. После анализа крови я звоню Люку Вейссу. На телефонном диске Поль-Брусса моя рука, все такая же опухшая и посиневшая. «Церковь, я слушаю», – блеет кто-то. Я узнаю дежурную служащую. Разочарованная, я предчувствую худшее.
– Отец Вейсс уехал на десять дней.
– А куда?
Женщина-доброволец молчит в ответ, словно я сказала непристойность. Ее зовут Розетт Лабер. Вот это супер, как сказал бы Антуан.
– А кто служит мессу?
– Отец Жанти из Анри-Мондор. По остальным вопросам обращайтесь ко мне.
– У меня рак, и я хотела бы духовной помощи. Можете вы исповедать меня и соборовать?
– Только священнослужитель может совершить обряд примирения. Кстати, теперь уже не говорят соборование, говорят освящение больного.
– Извините, ошиблась.
– Вы больная из Арденн?
– Да.
– Я узнаю ваш голос.
Прежде всего она узнает мою наглость. Розетт умолкает. Я чувствую, что она боится переговоров с колдуньями. Интересно, она там крестится, чтобы избежать сглаза? Может быть, окропляется святой водой, чтобы отогнать моих злых духов? Если бы у меня не было рака, сестра Лабер сказала бы мне все, что она обо мне думает.
– Вы Элка Тристан?
– Да.
– Приходите завтра в одиннадцать часов, посмотрим, что можно сделать.
Почему бы и нет, в конце концов? Я сумею заставить ее говорить.
– Не забудьте вашу медицинскую карточку и номер истории болезни.
Я кладу трубку. Что может быть хуже добродетельной дамы? У нас с Вейссом разные друзья, наши миры полярны. Разве я пойду в кино с Розетт Лабер? Нет. Разве мне захочется пригласить ее в кафетерий? Ни за что. Однако она работает с Вейссом. Подобное сближает.
Меня этот тип с его ханжами и сердцем в ладони в конце концов утомляет. Где он? Есть же у него и мобильный телефон, и пейджер, и компьютер, с ним же можно как-то связаться! Но нет. Подыхайте спокойно в своем углу, в глазах Вейсса вы – всего лишь больной скот, безымянные овцы, в общем, ничто.
6 апреля
Строгий шиньон, губы, втянутые внутрь мертворожденными желаниями, очки в розовой оправе, злые глаза, Розетт Лабер была похожа на свой голос. Святоша, которой не хватало Домье. Католичка, которая сделает из вас протестанта. Это Розетт держала Элку вдали от церкви, Розетт и ее добродетельные лиги. Розетт с ее спокойной совестью, с ее проблемами Севера и Юга, с ее изгоями и голодающими. Клика святош и ханжей. Круг правил.
В своей далекой башне Папа Римский мог рассчитывать на сестру Лабер: она соблюдала обряды, следовала догмам. Розетт из Святой Курии не вступала в противоречие ни с одним законом, ее судьба доброй христианки открывала перед ней горизонты. Для нее и зараза самая лучшая. Остальным – кара за грехи. Сестра Лабер была примерной и благонамеренной прихожанкой. Она верила в рай, который себе зарабатывала, накапливая свои добродетели.
«Странно видеть эту женщину в кресле Вейсса», – подумала Элка. По сравнению с ней Вейсс казался кюре, лишенным сана, прогрессивным католиком, если только Элке это не привиделось. Она почувствовала себя усталой. Какого черта ей понадобилось в церкви? Если Царство Небесное выглядит так, то из него надо бежать. Что угодно, включая господство Мелкого Беса, но только не добродетель сестры Лабер.
Элка села и решила предоставить Вейссу последний шанс. Отложной закругленный воротничок, жемчуг и темно-синий кардиган оттеняли арсенал дамы. «Носит, наверное, туфли на низком каблуке и плиссированную юбку», – обескуражено подумала Элка. На столе не было ничего, даже Библии. Розетт достала из ящика тетрадь на пружинке и начала записывать.
– Номер истории болезни, дата рождения, дата поступления?
– Я потеряла мою медицинскую карточку.
– Храни вас Господь. Господь сотворил чудеса для нас, восславим Господа. Но ваше имя, данное при крещении, вы все-таки помните?
– Тристан. Сорок лет, Арденны так же, как и Рембо, установленный рак.
Розетт принялась выкладывать все, что пришло ей в голову. Общие места и причитания перемежали ее речь «о долгом и мучительном испытании болезнью», о жизни «в любви к Господу». Речь была закончена перечнем услуг, предоставляемых католической церковью. Благочестивая женщина предложила Элке номера телефонов «SOS РАК», «Жить, как и раньше», «Алло, рак, я слушаю» и наконец умолкла.
– Я хотела бы стать добровольцем и помогать страждущим.
«Знаете, когда у вас рак, трудно думать, что кому-то еще тяжелее», – говорили изумленные глаза дежурной. Она пошевелила языком во рту и спросила.
– Какая ассоциация? «Католическая помощь»? «Отряды Святого Винцента»? «Свободу пленникам»? «Светлая Обитель»? «Хлебный мякиш»? «Взаимопомощь Коро»? Отец Вейсс выбрал «Смиренных» и «Христиан и СПИД». Во вторник, в свой свободный день, он объезжает весь Париж и встречается с отверженными. Он – доверенное лицо бродяг, он даже организует им похороны. Это, конечно, не отдых, но он привык Розетт Лабер ответила на телефонный звонок Она дала кому-то расписание месс, потом положила трубку.
– Какой день у вас свободный?
– Вторник.
– Как у отца Вейсса! Он отправляет богослужение во многих местах, он мог бы вам посоветовать.
– Что это значит – «отправляет»?
– Вы новообращенная или возвращаетесь в лоно Церкви?
– Ни то, ни другое. А где отец Вейсс?
Розетт колебалась. У Элки Тристан были довольно странные манеры, но речь шла о жертве рака. Пациентка Поль-Брусса в ремиссии, Божье дитя в смертельной опасности.
– Он замещает викария в Сен-Пьер-дю-Гро-Кайю. Он необычный пастырь. Больные обожают его. Вы знаете, что каждый сантим гонорара за его книгу идет на исследования рака и СПИДа?
Каждый вторник священник выходил на улицы, его участие возвращало отверженным чувство собственного достоинства. В церкви на бульваре Бонн-Нувелль он принимал бродяг, токсикоманов и проституток. Все его знали, все его ценили. Он оказывал всем помощь и давал капельку надежды.
– Боже, дай нам силы выжить на улице! – пробормотала Розетт, крестясь.
– Одним доставляет удовольствие делать зло, другие находят радость в благотворительности.
– Деятельность отца выше социальных обязательств. В нем есть что-то святое.
– Не будем ничего преувеличивать.
Телефон зазвонил. Розетт Лабер подняла трубку.
– Нет, отца Вейсса нет. Да, наш доброволец из «Жить, как и раньше» немного опоздает, успокойте пациентку.
Розетт положила трубку.
– Это была мадам Сюржер, старшая палатная сестра из Арденн. Знаете ее?
– Да.
– У вас отняли правую грудь или левую?
– Обе.
Элка улыбалась.
– Я буду за вас молиться, – сказала дежурная, побагровев.
Она открыла свой журнал. Она использовала ту же тетрадь на пружинке, приберегая компьютер для поисков в Интернете. У сестры Лабер был почерк прилежной ученицы. А у Вейсса, наверное, тонкий, нервный, черный, практически неразборчивый.
– Что вы записываете?
– Мы все должны записывать, чтобы и священнослужители, и мирские знали о любом происшествии.
На пороге Элка обернулась.
– А вас пригласил сюда Люк Вейсс?
– Я здесь была до него, а что?
– Ничего, – сказала Элка, закрывая дверь.
* * *
Этой ночью Элке приснилось, что она, работая добровольцем по вторникам, очутилась в национальном Театре Шайо, она не осмелилась спросить главного администратора, что репетировали по вторникам. И кто. Обязанности у нее были скромные, если вдуматься, просто ничтожные, но Театр есть Театр. Просто вторничная костюмерша надеялась, что ее незаметный труд, исполняемый во имя любви к Театру, и – главная причина или второстепенная? – возможность стать ближе к Вейссу позволят ей встретить актера за кулисами.
Как же она удивилась, узнав, что вторник – как раз день «Гамлета». Значит, Вейсс и она каждый вторник будут встречаться в абсолютном единстве пространства и времени, знаменитом единстве Театра, в страшном неистовстве этих заранее распределенных ролей, которые мы оставляем за собой и в жизни.
Их позы были блистательны, как у танцовщиков танго, которых иногда рисуют на афишах в Буэнос-Айресе. Встреча, похожая на столкновение в пустоте залов, где было предусмотрено все, кроме любви, конечно.
Вейсс появился первый раз в этот вторник, когда часы пробили три, на нем был его костюм «а-ля Пикассо», красный с преобладающим черным. Была зима. Он был бледен, но Вейсс ведь всегда мертвенно бледен. Его зрачки описаны Шарлем Бодлером: «Взгляд казался глубоким и острым, как дротик». Она подняла глаза на приближающегося к ней человека. Опустила их, когда он посмотрел в ее глаза. Обмен взглядами длился четверть секунды, но их любовь выскочила из табакерки. Ее уже невозможно ни загнать обратно, ни снова закрыть крышку.
Вейсс, казалось, не удивился ее присутствию, не выказал волнения.
В любом случае Шекспир ждал.
8 апреля
Только что, возвращаясь из «Чемпиона», я встретила одного менеджера. Пьер Батон сделал вид, что не замечает меня. Он, чей кабинет находился рядом с моим! Он, который приглашал меня в «Регату» раз в неделю! Еще вчера это маленькое убийство уничтожило бы меня. Сегодня я ликую, думая о своем отваре.
Действительно, шутки ради, я поставила настаиваться семь стебельков дягиля, три побега жасмина, перышко скворца, порошок мандрагоры, купленные на площади Аббатис. Передо мной на столе лежит «Сила колдовства», я перемешиваю похлебку, напевая церковный гимн, который выучила за то время, что хожу в церковь. «Благословен Грядущий во имя Господне»[14], – говорю я и пробую зелье.
