Текст книги "Дьявол в сердце"
Автор книги: Анник Жей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
На склоне жизни продолжая собирать в житницы зерно, король бетона не видел проходящие лета. В своем пиджаке жиголо на излете, Мериньяк казался скорее маленьким, чем хитрым. Вдруг он стал трогательным – старый малютка, которому жизнь перестала подчиняться как раз в тот момент, когда подводятся итоги. Опустошив последний стакан, тот, кто воплощал процветание недвижимости, посмотрел на свои руки. О ком и о чем думал Менеджер Года в июльских сумерках? Свет слабел, собираясь вокруг лавра, чья тень падала на гравий. Вилла погружалась в полумрак.
– Да я его знаю, – прошептал Вейсс.
Занятая своими мыслями, Элка не отреагировала, спрашивая себя, как настолько заурядный человек мог когда-то внушать ей такую страсть. Как и все его смертные братья, хозяин Франс-Иммо балансировал между величием каждого живущего, знающего, что он умрет, и «ничтожеством, полным тайн», как любил выражаться Мальро. Он не был ни цитаделью добродетелей, ни скопищем пороков; иногда радушный, но чаще неприятный, Мериньяк был похож на нее: человек со слишком человеческими слабостями. Словно чтобы доказать ее правоту, Менеджер стал ковырять в ухе мизинцем. Потом исследовал ею, перед тем как вытереть о шелк.
Франк встал, потянулся и направился к низкому столику, где стоял проигрыватель для компакт-дисков. Он присел на корточки. Вдруг в саду раздались первые такты танго Карлоса Гарделя «El dia que te quieras». Звук бандонеона напоминал определение, которое Сантос Диссеполо дал танго: «Грустная мысль, под которую танцуют».
«День, когда ты меня полюбишь» казался сгустком ностальгии, чем-то почти таким же прекрасным, как «Очи черные». Франк прибавил звук. Танго было рыданием души, и Мелкий Бес громко плакал. Он сделал несколько танцевальных па со стаканом в руке. Возил ли он Алису в Буэнос-Айрес? Предчувствовал ли он, что, вопреки уверениям танго, счастье никогда не возвращается?
Диск, очевидно плохо вставленный, начал блеять: танцор застыл на месте. Хотя и привыкший ко всякого рода какофониям, Вейсс заткнул уши. Мериньяк тщетно тряс проигрыватель. Через несколько минут ему удалось достать диск, который он начал топтать ногами. Садом овладела тишина.
– Вам нравятся «Очи черные»? – прошептала Элка.
Люк утвердительно кивнул. Элка спросила себя, не о божественной ли партитуре идет речь.
– Тогда скажите это, – настояла она.
– Кто живет в любви, живет в Боге, – прошептал Вейсс так, словно это было признание.
«Он любит меня», – подумала Элка. Лодка дня поднималась по ручью к лужайке, усеянной лютиками. Мериньяк упал в кресло, обхватив голову руками. Шпионы поняли, что он плачет. Путешественница из Арденн не почувствовала никакой радости. Ее равнодушие показалось ей безбрежным и пустынным настолько же, насколько необъятной была прежняя привязанность. Ей бы хотелось утешить Франка. Сочувствие заставляло ее страдать от печали других. Это была не добродетель, а условный рефлекс. Все выжившие обладают этой чертой.
Осколки разбитого диска напоминали Элке, что прежний идол падал с пьедестала. Взгляд Вейсса развенчивал статую, обрушившуюся в мертвой тишине. Настоящий или воображаемый, вечный или бренный, Менеджер, которого она так любила, мог продолжать обогащаться или окончить свои дни в тюрьме, Элке не было до этого дела.
В свете этого открытия шпионка поняла, что, возможно, настанет день, когда она почувствует такое же равнодушие в присутствии Вейсса. Ее новый бог был создан из того же тленного материала – любовного чувства. И то, что казалось невозможным в данную минуту – она любила Вейсса так, как никого не любила, – могло случиться в будущем. Каким бы жестоким он ни казался, этот закон относился и к Вейссу, стоит только ему превратить ее в своего кумира. Таким образом, можно было сказать, что самого дорогого на свете – Очей Черных – того, для чего живешь и без чего, возможно, умрешь, не существовало. Речь шла об иллюзии, которая рассеивается, когда всматриваешься в прошлое, и которая не имеет будущего.
Она смотрела на перекопанное поле, где когда-то каждое воскресенье верила в то, что видела; теперь она знала, что никогда ничего не видела, что все было внешним впечатлением, иллюзиями, оптическим обманом, ощущением, головокружением. Включилась автополивка, лужайки, хвойные деревья и кусты задрожали, издавая знакомый шелест, о котором Элка забыла, но который, лишь зазвучав, разделил ее жизнь надвое, воскрешая лето до Арденн. Сколько раз этот шепот был сигналом к отъезду, когда она поднималась из подвала с Мериньяком? Тысячи разветвлений прошлого зашелестели по рощицам ее памяти, освежая ее воспоминания, как источник, спрятанный в зелени, орошал каждую клумбу, каждый пласт земли. Мягкий и упрямый фонтанчик воды восстанавливал с мучительной точностью время, бывшее до Вейсса.
Странным образом вертящийся столбик воды как будто задавал ритм тем летам, которые придут, когда она и Вейсс исчезнут с картины; вода будет течь после них так же, как она текла до этого.
Услышать, как включается автополивка, убедиться в том, что она производит все те же звуки в то же время, несмотря на перипетии жизни, значило ощутить ирреальность последней. Потерял ли Мериньяк свою империю? Спас ли Вейсс ее от страны теней? Существовала ли действительность или нужно умереть, чтобы узнать это?
Люк показал на окно второго этажа, где открылись ставни. Луиджи и Леа высунулись, чтобы посмотреть на хозяина. Горничная располнела, но казалась менее уставшей от жизни, чем ее напарник. Луиджи был в темно-синем свитере и черных очках, которые Элка видела на похоронах Бертрана. Леа поднесла руку ко рту, как будто для того, чтобы спрятать улыбку, которая, вероятно, играла у нее на губах. Ставни закрылись.
– Такие люди, как он, всегда выпутываются, – подвел итог Вейсс, уставший от увиденного.
Он пошел к ограде, на которую снова залез. Присел, чтобы помочь подняться Элке. Спрыгнув с внешней стороны ограды, они очутились перед фургончиком.
– Новая эра, другие времена! – возликовала Элка, открывая сумку, висевшую у нее на плече.
В ней был паспорт Мод, в котором она хранила, на удачу, пакт былых времен. Она расправила листок и пробежала его глазами.
– Что это? – спросил Вейсс, заинтригованный видом крови.
– Ничего, – ответила она.
Она сняла свои золотые часы, прикрепила их к бумажному самолетику и бросила снаряд в сад к Мериньяку.
– А вы меткая, – констатировал Вейсс.
Священник сел за руль и включил мотор.
– Я вас не спрашиваю, который час, – сказал он, опуская стекло.
«Наш», – подумала она. Вейсс высунулся из окна, чтобы посмотреть, сможет ли он свернуть в аллею. Он ехал медленно.
– Вы сказали, что вы знаете Мериньяка? – переспросила пассажирка.
– В прошлом году он прямо здесь спас токсикоманку, которую избивали.
– Франк?
– Той ночью ваш друг сильно рисковал, дилер был вооружен.
– Это, наверное, была блондинка.
– Говорят, что потом он ей передал деньги, и с тех пор она завязала.
– Какая-то рождественская сказка.
– Почему бы и нет?
– Мелкий Бес не так плох, как кажется?
– Всегда может случиться неожиданное искупление.
– И вы, значит, тоже не святой?
– Конечно, нет.
Люк обернулся к Элке с таким видом, словно просил прощения. «За какую это вину он заранее просит прощения?» – спросила она себя. С сомнением она подумала, что скоро надо будет прекратить писать. Выздоровевшая и даже спасенная, она закончила свою историю. Князь Мира был не Мериньяк.
– Не забудьте «Кровавые розы», – напомнил священник, притормаживая перед группой трансвеститов. Мы припозднились, – сказал он, высовываясь из фургончика для рукопожатия.
Раздались жидкие аплодисменты.
– Элка, возьмите кофе и презервативы, я займусь остальным.
– У меня дома есть фотография «Кровавых роз». Я смогу показать вам ее после мессы.
Она вышла из машины, ступая, как по минному полю…
– Месса в церкви Благовещения отменена до сентября, – сказал священник, поднимая стекло.
6 июля (22 часа)
Мы покинули улицу Сен-Луи-ан-л'Иль и направились на улицу Двух Мостов. Надо было проехать вдоль террасы бистро, витрины антиквара и нескольких ворот, чтобы достичь дома номер 7. Проход в подъезде, слишком узкий – от почтовых ящиков, вел во внутренний двор. Пройдя это патио, оказываешься перед дверью с зелеными наличниками.
Вейсс повернул ключ.
– Будьте, как дома, – сказал хозяин, проходя. Проем был такой узкий, что мне пришлось наклониться.
Он повесил свою сумку. В однокомнатной квартире был очень высокий потолок. Нишу занимала Богоматерь с младенцем. При каждом движении двери луч света ложился на статую; своим наивным изяществом деревянная полихромная скульптура напоминала религиозное искусство шестнадцатого века.
– Кто подарил вам эту статую?
– Моя мать, когда меня посвятили в сан.
Комната была темная и большая, как часовня. Я насчитала четырнадцать мозаик, изображавших крестный ход. Окно украшал витраж с абстрактным рисунком. Я заметила четыре афиши выставок. Два папы Фрэнсиса Бэкона – что думал Вейсс о поведении Пия XII во время Шоа? – соседствовали с черной Девой Ченстоховской. В этом парадоксальном сочетании был весь Вейсс. Вдоль беленых известью стен вытянулись стеллажи. Книги – открытые, закрытые, карманные или дорогие, мирские или священные, часто встречающиеся или редкие, – были навалены на паркет. Я открыла одну наугад. «Новый словарь литературных персонажей». Я взяла другую: «Предисловие к еврейской Библии» Жоржа Стейнера. На камине были сложены словари.
– Вы любите читать? – я старалась оставаться серьезной.
Вейсс повернулся ко мне спиной. Сидя на оранжевой молитвенной скамеечке, он благоговейно слушал сообщения на автоответчике.
Я пообещала себе выяснить номер телефона на острове, поскольку телефонная компания «Франс Телеком» отказала мне в этой информации. Карминный балдахин отделял сцену от кулис. Бархат, закрывающий альков, был того же цвета, что и материя на диване, насколько было видно из-под бесчисленных французских и иностранных газет, разбросанных повсюду.
Прямо напротив входа стоял дубовый стол, над которым висело распятие. Требники и молитвенники стояли храмовыми колоннами с каждой стороны деревенской скамьи, грозя обрушиться. Я села на канапе, и башня рассыпалась. Больше я не решалась пошевелиться: малейшее движение могло стать причиной обвала.
Пока Вейсс слушал сообщения из Вильжюифа, я вдруг поняла, услышав голоса пленников Лабиринта, что они там, а я уже на воле. Жизнь трепетала рядом. Это надо было отпраздновать! «Выпьем, капитан! Чокнемся за Провидение», – сказала я себе, проводя инвентаризацию письменного стола.
Слева направо стояли компьютер, вроде бы виденный мной в Поль-Бруссе, принтер, дисковод, маленький музыкальный центр, колонки, авторучка «Уотерман», десять черных фломастеров, пачка «Мальборо», множество окурков «Житана», пять дискет, Библия на английском, листы «Навигатора» 80 граммов, колода из 32 карт, «Израиль» Бернарда Франка (как Вейсс отыскал оригинальное издание?) и «Искра души» Отца Экхарта. Два компакт-диска привлекли мое внимание: «Месса на Рождество Богородицы» Вивальди и последний альбом Бьорк. Я приподняла пустой стакан и вдохнула запах солода.
Слава Богу, кроме проповеди любви, у Вейсса было много занятий. Этот кавардак понравился бы Бэкону. Я взяла пресс-папье, напоминавшее «Однорукого Амура» Сезанна. Если всмотреться поближе, ангел с обрезанными крыльями был похож на Вейсса. Зрачки, загадочная улыбка, тога, – фигурка казалась миниатюрой с хозяина дома. Священник не страдал нарциссизмом, – кто же подарил ему двойника? Признательный раковый больной? Обращенная в веру проститутка? Таинственный курильщик «Житана»? Я поставила бронзовую вещицу на место, на каракули, которые попыталась расшифровать.
«Грязные деньги: смертельный риск для наших демократий? Тысячи миллиардов долларов мафиозных денег, не считая торговлю оружием, наркотиками, проституцию и т. д.» Затем следовало несколько цифр. Тонкий, черный, почти неразборчивый почерк, – это почерк Вейсса? Он готовил новую книгу?
Повернувшись спиной, широко расставив ноги, Люк диктовал сообщение некоему Ксавье. Он положил трубку, снова набрал номер, как будто был один в комнате. Он всю ночь проведет на своей фосфорецирующей скамеечке? Чувствовал ли он непривычность моего присутствия или ему это было абсолютно безразлично? Я завидовала его спокойствию. Мой приход на остров мог бы показаться победой Пятницы над Робинзоном, но ведь от маленького дикаря можно было ждать чего угодно.
Шаг вперед, два назад, бросок, поворот: Вейсс навязывал мне па сложнейшего танго. «День, когда ты меня полюбишь, пришел», – подумала я с относительным удовлетворением. Я подумала о пути, пройденном с момента вторжения Вейсса в мою жизнь раковой больной, вышедшей из комы. Ночь могла наступить в лесу Арденн, Вейсс взял мою руку.
– Будьте как дома, – сказал он, зарывшись в свои телефонные справочники.
– Вы что-нибудь потеряли?
– Я должен прослушать все звонки сегодня же, вы знаете почему.
– Я себя спрашиваю, настолько ли я атеистка, насколько ей кажусь.
– Доброта всегда рядом с верой: эта доброта сильнее зла.
Вейсс не потрудился обернуться. Его короткие волосы, его затылок, черный свитер, казалось, объединились против меня. Он снова напомнил мне крестьян, которых Жан-Франсуа Милле расположил спиной к зрителям. Ты ничего не знаешь о них, но все сказано. Искусство показывало тайну людей, чтобы лучше ее раскрыть. У любви было такое же свойство распознавания.
– Церковь посещают все реже, но религия возрождается, – категорично заявила я, чтобы положить конец своему смятению.
Вейсс подошел. Его дыхание участилось, я услышала это с тревогой, как врач, следящий за первыми симптомами усиленного сердцебиения больного. Я бы отдала все, вплоть до сердца Мод, чтобы узнать правду о его сердце. Не ту, показную, а другую, тайную, тоже священную. Довольно мы потанцевали на тротуарах Буэнос-Айреса: пришло время забыть о танго и перейти к признаниям. На внутренних пляжах билось о пирс море равноденствия. Бакланы, на которых смотрел Христос бездны, облетали заливаемые морем утесы. Мое желание было таким сильным, что оно снесло плотину, и боль согнула меня пополам. «Во имя жизни, во имя моей плоти, поцелуй меня», – говорила моя молитва.
– Вы думаете, что можно сравнить возвращение священного с возвращением подавленного чувства у Фрейда? – проговорила я голосом, который не мог пробудить сомнений.
Если он меня разденет, я оставлю бюстгальтер.
– Фрейд видел в религии мираж, возникающий как ответ на наши страдания, – ответил священник, соблаговолив обернуться.
Его благодарный взгляд вдохновил мое упорство. Желание не только не ослабело, оно стало более острым, как отточенная о камень шпага. Придонные волны, полные водорослей, бились о дамбу, пена взлетала на немыслимую высоту.
– Наука не признает священного, но, отвергая всякую трансцендентность, мы усиливаем варварство, не так ли? – спросила я с идиотским видом, наклоняясь, чтобы он увидел кружево из «Бон-Марше».
– Нет ничего более варварского, чем религиозные войны. Посмотрите на права человека: атеистический гуманизм существует.
Я обвела комнату взглядом: так в Ливане оглядывают закуски, перед тем как сесть за стол. Так же, как было два Вейсса – человек из крови и плоти и добрый пастырь, так и во мне жило два существа – влюбленная женщина и писака.
Женщина, несомненно, была ослеплена, но у писателя была способность к двойному видению. Мой взгляд фотографировал каждый квадратный сантиметр берлоги, где жил тот, кто являлся также и персонажем. Мне хотелось кое-что записать, набросать план, но не могло быть и речи о том, чтобы открыть карты. Вейсс ни в коем случае не должен догадаться, что я веду дневник. Насколько я знала ангелочка, ему совсем не понравилось бы то, что я взяла на себя смелость рассказать нашу историю.
«Какую историю?» – спросил бы он, раз и навсегда выставляя меня за дверь. Было не время все портить.
– Отсюда – важность доверенной нам задачи, нам, помощникам Господа, – снова заговорил священник, принося из кухни бутылку водки и два стаканчика. Он бросил в свой стакан четыре кубика льда, оставив один мне. Говорила ли эта демонстрация некой воздержанности о том, что у отца Люка нет никаких недостатков, ни малейшей щелочки в доспехах ангелочка? Стало быть, в той борьбе, которую каждый человек, со времен Иакова, ведет с Ангелом, Вейсс победил раз и навсегда? Его добродетель казалась обескураживающей. Из духа противоречия я выпила свой стаканчик залпом. Жар сделал мои щеки пунцовыми. Под допингом алкоголя я бросилась вперед очертя голову.
– У меня соринка в глазу.
На эту ложь во благо меня вдохновили слезы, выступившие от «Смирнофф». Вейсс подошел. Как мелкий воришка, я схватила его руку и украдкой поцеловала ладонь. Плоть была нежная и теплая, как голубок. Вейсс отпрыгнул назад, на почтительное расстояние.
– Некоторые «помощники Господа» влюблены и не делают из этого историй, – прорычала я.
У меня внутри все закипало. Мне надоело ходить вокруг да около. Зачем он привел меня к себе? Чтобы обозначить вехами пути, связывающие женское начало со священным?
«Это случилось», – сказала я себе, понимая, что совершила оплошность. Усевшись поудобнее на диване, в окружении газет, я спросила себя, делает ли «Балтазар» свое дело. Я поклялась бросить вызов священнику, но парень казался упрямым. Я опустила голову, разглядывая туфли, лак на ногтях. Взгляд критически поднялся до бедер, обтянутых черными брюками. Вопреки внешнему впечатлению, я была охотником, а этот мужчина с мощными руками – дичью. Подняв голову, я пристально посмотрела на свою жертву, стараясь ее загипнотизировать. Если через пять минут Вейсс не бросит меня на свою пыльную постель, мне остается уйти в монастырь. Вейсс сидел на своей оранжевой скамеечке С выражением лица корсара, который перед абордажем спрашивает себя, а что, собственно, за груз на судне. Я была невестой пирата, настоящей недотрогой, единственная форма святости, которую я могу от себя требовать. В золотистом свете, исходящем от лампы, зрачки священника казались бездонными колодцами. В краях колодца отражалась моя звездная ночь. Черной и Полосатому Вейсс понравился бы. Подумав о Сиамке в агонии, я уронила несколько слезинок, вовсе не от опьянения, а от печали. Такова жизнь: всегда привкус соли в праздничном пироге.
Зазвонил мой мобильный. Я достала его из сумки.
– Алло? Это Лилли, твоя сестра.
– Меня здесь нет.
– Ты меня не удивляешь.
– Я решила поберечь себя, – сказала я Вейссу, отключаясь.
Он кивнул со своей терапевтической улыбкой и наклонился к миниатюрному музыкальному центру. Я узнала первые такты «Магнификата ре мажор». Когда хозяин дома распрямился, стразы креста засверкали. «Не искушай меня больше», – взмолилась я совсем тихо. Я представляла изгиб плеч, грудь, мощную, как средневековая крепость, рот, подобный пуховой подушечке. Этот рот был создан не для того, чтобы молиться, а чтобы порхать там, где плоть любит ощущать губы. Когда Вейсс прищурился, ресницы склонились над озером, как летняя листва.
– Не будем больше об этом, – сказал он.
– Наоборот, будем.
Вейсс держался. Несмотря на внешнее впечатление, я чувствовала, что он плывет в межзвездной пустоте любви, движимый глубинным желанием тела, которое дарило себя ему. Подозревал ли он, что женщина не приходит случайно к мужчине домой? Думал ли о том, о чем не говорилось вслух, но что предугадывалось? Знал ли он, что у каждой эпохи свои любовные привычки и что наша эпоха изменит мир? Что после нас будет не потоп, а конец всяческого лицемерия? Что с нами, может быть, придет Ватикан III и воцарение счастливого священника? Строя фантастические планы, я закрыла глаза. «Ты будешь моей матерью, моим сыном, моей кровью и плотью от моей плоти», – поклялась я себе. Вейсс смотрел на меня так, как будто я была его любимой иконой. С одной стороны, тишина, скупой и раздраженный голос, с другой – лица ангелов.
Длилось молчание. Мой желудок взбунтовался против навязанной ему диеты. Вчера это бурчание унизило бы меня. С тех пор как у меня рак, я, как снисходительная мать, радовалась всем смешным слабостям моей плоти.
– Хвала Господу, вы выздоравливаете, – сказал Вейсс таким серьезным, проникновенным тоном, что меня затрясло.
Помнил ли он о церкви Шайо? Подозревал ли о договоре, который я заключила с Господом в Сен-Пьер-дю-Гро-Кайю? Люк взял стул и сел.
– Когда благая весть объявлена, Святой Дух живет в букве: тогда совершается Писание, – добавил он.
Как Мериньяк прибегал к помощи дьявола, так Вейсс прятался за Очами Черными. У Господа широкая спина. Глухой гнев задушил мое желание. Когда море уходит, вся галька обнажается. Уж не думает ли ангелочек отделаться проповедью? Он хотел тратить себя, ничего не принимая взамен? Навязать нам платоническую любовь? Я не давала обет целомудрия. «К чертовой матери!» – подумала я.
– Или Бог не мог избегнуть Шоа и не смог меня вылечить, или он меня вылечил и предоставил полную свободу действий, – ответила я сухо.
– «Поэтому мой народ будет изгнан…»: Исайя, глава III, строфы 25—8. Я отсылаю вас к бедам Иова, которые остаются великой тайной.
– Довольно!
– Я могу говорить только о том, что знаю.
– Разрешено чувствовать, запрещено делать, не так ли? Опять ваша ненависть к наслаждению.
– Зло сегодня – не наслаждение, Элка, сегодня это – власть денег.
– Почему же не кричать об этом на всех площадях? Ваша Церковь кривится, когда слышит о сексуальной морали. Что касается Папы, римской курии, интегристов ваших – и говорить нечего! Где Иисус Христос в этих оглупляющих догмах? Со времен энциклики Нитапае vitae[19] вы множите ошибки, запреты, посмотрите на себя, Боже мой!
– В Церкви тоже есть консерваторы: ее сотрясают те же противоречия, что раздирают общество.
– Кроме одного – равенства! Когда же вы покаетесь перед половиной человечества? Мать, шлюха, вечная вторичность, доброволец с большим сердцем: жалкое восприятие женщины.
– Я прошу у вас лично за это прощения.
У Люка были самые черные глаза, которые я когда-либо видела у человеческого существа. Кроме Бога в его вотчине Шайо, ни у кого нет такого взгляда. Водка была слишком перченой, «Магнификат» слишком великолепным, Бах слишком совершенным. Я снова протянула свой стакан, который он наполнил до краев. Он тоже принялся пить. Создавалось впечатление, что он не брезгует водкой. У нас был один и тот же рост, одно и то же телосложение, нежная кожа и сердца-близнецы. Я вдруг поняла, что мне наплевать на мои груди, как на прошлогодний снег. Я отдала бы все, вплоть до оставшейся у меня груди, только бы этот красивый придурок, сидящий передо мной, отрекся от отречения.
– Другие священники живут любовью, о которой вы не хотите говорить. Не я, а их страдания вызывают скандал, – закричала я, движимая энергией отчаяния.
– Я не смог бы пережить клятвопреступления, Элка, и поэтому вы меня не ненавидите.
– Вы полагаете, что я люблю вас, как первопричастника?
Я все испортила.
– Уже поздно, я отвезу вас.
Люк Вейсс поставил свой стакан и взял ключи. «На своей машине или на фургончике «Смиренных»?» – спросила себя я. На весах любви я была в неудачной чаше, той, что никак не поднималась. Я взяла свою сумку и, пользуясь тем, что Вейсс повернулся ко мне спиной, бросила в нее ангела с обрезанными крыльями. По крайней мере у меня будет сувенир от Люка. Любовь сошла с картины: в жизни она тоже была однорукой. Оцепенение от водки заглушало мою боль.
– Элка?
– Да.
– Мне очень жаль.
Сердце Вейсса было открытой книгой. На форзаце торжествовал Августин. Ангелочек жертвовал нами во имя добродетели. Какое странное, экзотическое слово, немодное, смешное, его никто уже не употребляет. «Храни свои мечты», – сказала я себе в прихожей. Я подмигнула Деве Марии, пребывающей в своем зеленом луче. «Да будут счастливы те, кто поверил в исполнение божественных обещаний», – добавила я, как молитву.
7 июля
Вейсс ехал по Парижу, Элка сидела рядом. Ночь была голубой, как «Арлекин» Пикассо (1903). Насыщенный, чуть ли не кричащий, голубой цвет, голубой голубого периода, вздымавший ночь, как звездный флаг. Ох, этот потрескивающий голубой цвет Парижа на площади Согласия в полночь июльского вечера… Машина Вейсса была маленькая, старая, грязная, из тех, что нравились Элке. На заднем сиденье она заметила портфель и своего старого Бодлера. Она с нежностью матери обласкала его взглядом. Вейсс, значит, так любил ее библию, что везде возил с собой? Ее столько читали, перечитывали, надписывали, столько вырезали, трепали, рвали, неужели в ней еще можно было что-то разобрать? «Любить – это отдавать все», – повторял совершающий богослужения. «И даже отдаваться самому», – подумала Элка, последовательная в своих мыслях. Чтобы доставить ее на улицу Томб-Иссуар, Вейсс, словно забывший их спор, ехал окольными путями.
– Вы водите?
– У меня нет машины.
– Я на своей езжу только вечером.
Одновременно пребывая в разных эпохах, Вейсс предпочитал своей Клио общественный транспорт. Мериньяк говорил: «If you're not part of the solution, you're part of the problem»[20]. Люк повернулся к Элке с видом корсара. «Как ты красив, мой любимый, и как изящен», – пробормотала она.
– Что вы сказали?
– Ничего.
Она смотрела на свои ноги, как делают это на мессе во время приношения даров. В этом замкнутом пространстве они казались близкими, воодушевленными одной и той же мечтой, исключая некоторые истины. Ситуация стояла на мертвой точке, но близость их тел открывала перспективы. Элка созерцала площадь Ратуши.
– Как-нибудь сходим пообедать в ресторанчик «Простуженная кошка» на улице Ассас?
– Да.
– Там есть горячие устрицы и вино Шасс-Сплин 1990 года. Вы спросите, почему Шасс-Сплин? Потому что хорошо звучит, правда?
– Да.
Элка набирала очки. Миленький отец и она, кажется, были на одной волне.
– С девятого июля я на каникулах, – заявил Люк.
– Отличный план. В час пятнадцать, девятого, пойдет?
Вейсс кивнул. Элке стало хорошо, потому что она любила священника, который, слава Богу, больше не был похож на святого. От Бастилии «Клио» поехала по улице Риволи. Туристы всего мира заплатили бы целое состояние, чтобы оказаться на ее месте. Она потеряла свои золотые часы, но на часах в табачной лавке было двадцать три пятьдесят. Бодлер уносил их обоих навстречу утренним сумеркам. Вейсс смотрел прямо перед собой, профиль погибающего ангела. Элка вздохнула.
– Раньше я была эгоисткой.
– Вам виднее.
– Вы думаете, я за это поплатилась?
– Господь – это не страшный дядька с розгами в руках.
Она увидела его руку на переключателе скоростей. За рулем жесты Вейсса были точными, в нем угадывалась многообещающая сила. Чтобы оценить любовника, достаточно проехаться с ним в машине. Вейсс мог увезти ее на край земли, и даже сидя на месте «смертника», она была согласна. Она положила ногу на ногу, глядя на улицу Риволи, которая вытягивала шею, чтобы стать на уровень их новых отношений, рядом с площадью Согласия. Она включила радио, узнала звук «Нова». «Я больше не люблю тебя, моя любовь, каждый день я больше не люблю тебя». У Ману Чао и у Люка Вейсса были одинаковые голоса.
Священник делал все для того, чтобы разбередить ее раны. Светофоры зажигались все одновременно зеленым светом, неизменно зеленым, настолько далеко, насколько доставал взгляд. Демонстрируя цвет их свободы, огни подавали друг другу руки, создавая зеленый коридор через весь Париж. Как добродушные заговорщики, они кланялись, когда машина проезжала мимо, словно пальмы, склоняющиеся перед покидающими пустыню. Можно было подумать, что Вейсс руководил префектурой полиции.
Они проехали вдоль Тюильри, сохраняя скорость, которую Люк, казалось, рассчитал почти до секунды, чтобы уехать как можно дальше без помех. С их ковра-самолета она видела, как разворачивается изумрудная гирлянда, ведущая к будущим эрам, туда, где ничто и никогда не является препятствием. Как будто у них было будущее. Или как будто, прожив его, они очутились в раю.
Вейсс ехал к Трокадеро. У него на связке были ключи от Шайо и его служебных помещений. Несмотря на поздний час, он решил забрать письмо, оставленное для него в ризнице. «Шайо? Странно», – воскликнула изумленная Элка.
– Почему?
– Потому.
Вейсс вез ее в вотчину Черных Очей! Она зашла в церковь Шайо, перед тем как встретить Вейсса. В Шайо она умоляла Бога исцелить ее, сама не веря в это по-настоящему. Выйдя из этой церкви, куда они сейчас войдут вдвоем, она, сама того не зная, победила смерть.
Никто не выбирал эти странные даты, события разворачивались сами собой. Но таким образом, что, выстроившись одно за другим, они неожиданно приобретали смысл. Как будто события происходили в определенный момент, момент, выбранный кем-то не здесь и не только благодаря чьей-то воле.
– Вы увидите, это красивое место, – сказал Люк, и, маневрируя, повернулся к ней.
Несмотря на темноту, Элка узнала окрестности Шайо. Почему он привез ее сюда? Помнил ли Люк, что их дороги скрестились здесь несколько месяцев назад?
Она наклонилась, чтобы взять сумку, в которой был ангел с обрезанными крыльями. Она не испытывала никаких угрызений совести по поводу этого воровства. Вейсс был ее братом, какая может быть между ними кража. Одна Вселенная, один и тот же пароль, коды близнецов! С первого взгляда глубокий тайный сговор, атомы, переплетенные теснее тесного, одинаковые чувства, возникающие одновременно. Величайший шок и взаимная открытость, невыразимое изумление. Он пережил его так же, их первое рукопожатие? Когда Элка встала, держась за ручку дверцы, Вейсс так напряженно на нее смотрел, что она застыла. В его зрачках хищный зверь бился в клетке. Его дикая натура пересилила: решетка сломалась. Ее пронизал этот взгляд.
– Я пошел на разведку, – сказал Вейсс, как ни в чем не бывало.
– Я не тороплюсь, – еле выговорила она.
Хотя и обессиленная, она добавила глазами постскриптум, Вейсс взмахнул ресницами в знак получения сообщения. Их глаза искали друг друга, переплетались без малейшего стеснения. Вейсс был согласен говорить о любви, но так, чтобы это делалось в молчании. Он вышел из машины. Когда дверца хлопнула, Элка очутилась голой в снежной степи. Ее тело пропитывал холод. Пустое сиденье рядом было прообразом будущего. Эта бездонная пустота будет ее повседневностью. Как потерпевший кораблекрушение смотрит на удаляющийся спасительный корабль, так и она смотрела на Вейсса, идущего к церкви.
Она подумала о Бертране, потом о Сиамке. Смерть собирала пыльцу в промежутках ее мысли, паразитировала на ячейках мозга. Смерть казалась пчелиной маткой. Она делала свой яд из надежд. Она роилась над верой. Как все королевы, она царила. Ее присутствие даже не было неприятным, напротив ее жужжание позволяло предпринимать бессмысленные поступки. Например, заболев раком, соблазнить священника, дьявольщина, которая охладила бы многих суеверных.
