Текст книги "Дьявол в сердце"

Автор книги: Анник Жей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

24 декабря, в день моего рождения, Франк приходил ко мне нагруженный подарками. Я задувала свечу на рождественском поленце из трех сортов шоколада, которое мой благодетель заказывал у Ладюрэ. Тогда я жила на бульваре Распай, в здании одного из наших обществ, недалеко от правления фирмы. Его модернизировал японский архитектор: сталь, мрамор, огромные окна; а квартирная плата, которую мне выписывала одна из секретарш Франка, была ничтожно мала.

Однажды, 24 декабря, после удачной сделки, когда мне удалось продать восьмикомнатную квартиру на набережной Анжу, Франк явился в костюме Деда Мороза. Он нацепил голубую бороду, черную шубу и сапоги «от “Гермеса”». Он подарил мне золотые часы и сообщил, что теперь я – директор Франс-Иммо «Мальзерб». Со слезами на глазах я бросилась в его объятия. «Ты мой лучший координатор», – сказал он. И я ему верила. Я стала вспоминать детство без Мод, и Франк читал мне отрывок из «Ла Решерш», посвященный «Рождеству былых времен»:

«Свет елочных свечей, печальные снега, которые могут помешать прийти желанному гостю, запах мандаринов, пронизывающий жару в комнатах, веселые рождественские морозы и огни, запах чая и мимозы пропитаны в наших воспоминаниях сладчайшим медом нашей индивидуальности, которую мы из года в год бессознательно вкладывали в рождественские праздники; однако загипнотизированные эгоистическими целями, мы не замечали ее, и вот теперь она заставляет биться наши сердца…»

Уважение, с которым относился ко мне Франк, давало мне то, чего у меня не было в детстве, – радость. Ни для кого не секрет, что Тристаны были неласковы. Но в любом случае все это было уже давно. Иветта говорила, что у Мод лечились только недоумки из Шапель-Кадо. Северин отмалчивался, боясь противоречить жене. К счастью, у Тристанов были еще и другие дети. Шарль и Лилли не были от меня в восторге, и я их понимаю.

Сейчас я не стесняюсь того, что отличает меня от них, а поначалу скрывала эту разницу, чтобы Тристаны перестали преследовать меня в кафе-погребках, куда я пряталась с недоумками из Бурдона. Меня дрессировали, чтобы сделать истинной дочерью Тристанов, но стоило им отвернуться, как я мигом превращалась в дочку Мод. Знахарка внезапно проявлялась в наших разговорах, мы ругались, дело даже доходило до рукоприкладства. В конце концов я освободила их от своего присутствия. Время от времени мы миримся, но потом снова не общаемся годами.

Я ношу черное потому, что с самого рождения печальна, как маленькая вдова, даже нельзя представить, как я печальна: я не встречала ни одного столь же печального человека.

Я сохранила фотографию и паспорт Мод; паспорт старый и просроченный, а я не выбрасываю его, как будто собираюсь использовать где-нибудь за границей.

* * *

У Элки Теобальд репетировал свои судебные речи. Теобальд выигрывал все процессы. Между ним и Элкой существовало что-то нежное, душевное, что-то от прошлой жизни, от старой любви. Они обращались друг к другу «птенчик», как будто были мужем и женой, хотя давно уже стали просто друзьями. Они не говорили ни о прошлом, ни о будущем и больше уже никогда не ссорились.

После ужина Теобальд смотрел телевизор и работал. Иногда звонил Антуану. Подтекстом, навсегда скрепившим их дружбу, была Элка, и трудности, которые она, даже не догадываясь об этом, создавала. Однако цена, которую она за это заплатила, смущала их. Они никогда не говорили об этом.

Перед экраном телевизора Элка погружалась в мечты; в отличие от карьеры они не были разбиты. Телевизор давал возможность думать о другом. Вечерние программы по большей части были плохими, но Элка этого не замечала.

8 ноября

Я расхаживала по магазину Тристанов, восхищаясь саксонским фарфором или картиной Мориса Дени. Северина не радовали мои успехи в области недвижимости. Теперь, когда Франк вышвырнул меня, Северин заволновался. «Почему ты больше не говоришь о своем покровителе? Он что – избавился от тебя?»

Когда-то Франк предоставил мне неограниченный кредит, чтобы я могла представлять Франс-Иммо на театральных премьерах, коктейлях и прочих приемах, которые каждый день проходят в Париже. Он открыл мне счет у Жан-Луи Давида. На Вандомской площади Менеджер Года познакомил меня со своими друзьями-ювелирами, которые предоставляли мне в пользование бриллианты для торжественных вечеров. Я выбирала одежду от именитых кутюрье в присутствии Ольги, начальницы секретариата, которая оценивала мои наряды по степени пригодности к тому или иному мероприятию. «Избегайте Готье и Лакруа, – говорила эта старая светская львица, загасив «Голуаз» с фильтром, – в провинции это не пройдет».

Когда я стала директором по развитию долины Монсо, мне начали дарить подарки и делать подношения. Вначале меня удивляли такие любезности, и я возвращала пакеты с вежливой запиской. Но знаков уважения делалось все больше, и я стала их принимать.

Слово «коррупция» никогда не приходило мне в голову. Только сегодня она громко заявляет о себе. Я знаю: коррупция начинается незаметно, так, что мы этого не понимаем, она хитро прокрадывается и устраивается с удобством. Коррупция – вопрос совести. Когда нам больше не стыдно брать, мы коррумпированы. После многомесячного инкубационного периода проявляется зло. Дающие терпеливы, принимающие – всего лишь люди. Когда привыкаешь получать, то перестаешь удивляться и забываешь благодарить. Конечно же, некоторая неловкость остается, но времени на такую немыслимую роскошь, как самоанализ, не хватает. Время – всего лишь деньги.

А разве качество моей работы не заслуживало подношений? Я была и правой и левой рукой нашего президента. Я совмещала управление развитием и маркетингом на улице Миромесниль. Я создавала агентства недвижимости, определяла программы, заключала сделки и контролировала стройки. Мои шутки вызывали взрывы хохота. Высмеивание недостатков других позволяло мне сиять еще ярче. Не отдавая себе отчета, я стала властной и капризной – обычные черты преуспевающих руководителей. Меня опьяняла поддержка человека, которого даже равные возносили до небес.

* * *

По вечерам, после работы, Элка писала биографию Франка Мериньяка, и таким образом благодетель всегда был с ней. Легенда Мелкого Беса возбуждала всеобщее любопытство. А биографию писала не простая женщина, каких множество в сфере недвижимости. Она больше походила на мастера слова, чем на чемпиона по заключению сделок. Высокая, с короткими волосами и бледным лицом, в узких брюках для верховой езды и кожаной куртке, Элка походила на маленькую жорж-сандовскую девочку – «полное культурное исключение».

10 ноября

Тони, мануальный терапевт, занимающийся моей реабилитацией (на стороне ампутации распухшее плечо походит на окорок), был бы рад услышать, что теперь у меня есть цель – что-то, придающее смысл моей жизни. Однако я не скажу о дневнике ни Тони, ни самому «мистеру Вильжюифу», которому и обязана этим трудом. Это извращенные, убийственные заметки. Теннесси Уильямс сказал: «Творчество – это акт жестокости». Своим дневником я морально уничтожу бывшего отца, а это не пустяк.

Я никому не расскажу о своем плане. При мысли рассказать кому-нибудь о себе меня передергивает от отвращения. Рак – это внутренняя катастрофа. Невидимая бомба, засевшая в груди с попустительства жертвы. Я террорист-смертник, обвязанный взрывчаткой. Я камикадзе.

Больной раком организм – предатель, предавший сам себя. Как объяснить этот феномен исследователям из Вильжюифа? Рак – это гражданская война в теле.

* * *

В детстве Элка считала доблестью подавлять желание мочиться. Мочеиспускание недопустимо для дочери Мод! Она сжимала ноги, чтобы источник иссяк, и так терпела, гордясь тем, что подвиг с каждым разом длился еще дольше; ее идеалом было вообще не испускать жидкость. В конце концов струя брызгала на школьную форму, ручеек ее поражения стекал на белые носки.

Уже больная раком, Элка вспоминала эти тайные стирки. Когда дальнейшее полоскание становилось бессмысленным, писунья зарывала белье под кустами. Эти похороны стоили ей таких слез, будто она предавала земле частичку себя. Жизнь казалась вечной зимой. «Господи! Пусть обрушатся с небес славные милые вороны», – повторяла маленькая вдова. Когда Элка поведала эту не самую блистательную главу из своей истории д-ру Жаффе-Вильжюифу, он успокоил ее.

– Ваша серьезная патология – следствие разрушительного общения с матерью.

– Моя мать умерла.

– Тогда тем более.

* * *

В Париже на каждом званом вечере для нее был поставлен прибор. Вместо того чтобы ехать на эти празднества, Элка уединялась и писала биографию. Ее перестали стеснять редкие появления в свете. Зная, что приглашена всюду, она не ездила никуда. Каждый вечер у здания Франс-Иммо ее ждала машина от Клуба деловых людей. Деловая женщина раскладывала на диване папки, за стеклом дрожали огни Парижа. Их отблеск плясал на ее щеке: Элка и Париж были одним целым. Ей принадлежала жизнь и город, не доступный труженикам, пусть даже богатым. В Париже не деньги открывают двери – надо обладать властью или талантом. У Мериньяка было и то и другое. Свою славу он отдал Элке в обмен на ее покорность. Элка же могла окутываться этой славой на свое усмотрение: Франка никогда не волновало, что она пользуется славой, доставшейся ей рикошетом.

Из едущего по набережным такси она смотрела на Сену. За стеклом кипел Париж, и она была частью этой жизни, она была самой этой жизнью. О других она никогда не думала.

Другие пусть выкручиваются сами.

Ноябрь все не кончается

Однажды наступил провал. Несправедливый и неожиданный, как все провалы. Некий маркиз позарился на мою должность. Нашли благовидный предлог: я защитила от увольнения беременную телефонистку, в приступе слабости забыв золотое правило предприятия – цель оправдывает средства. Франк публично обвинил меня в «бабьей сентиментальщине». Мне припомнили выходные, которые я предоставляла секретаршам, и слишком маленькую дистанцию, которая установилась между руководством и мелкими служащими.

Словом, у меня больше не было качеств менеджера. По нашим европейским стройкам пополз слух: фаворитка не оправдала надежд, нельзя полагаться на тех, кто пользуется «Тампаксами». По выражению одного предпринимателя, мне «не хватало яиц». На европейских стройках, в столовых и на наших американских объектах уже говорили, что я стала слабачкой – самое отвратительное слово, какое только может быть. В сорок лет я стала некомпетентной. Беременная телефонистка окончательно потопила меня: она рассказывала всем подряд, что без моего вмешательства она бы покончила с собой и что я буду крестной ее ребенка.

Это была капля, переполнившая чашу. Двадцать лет я была лидером социальных планов – и в одночасье меня уволили.

Моя жизнь рушилась, и я не могла защитить себя. В комиссии по трудовым спорам такая статья называется «Потеря доверия к служащему»; она обрекает истца на безрезультатную многолетнюю волокиту: какой суд может восстановить справедливость? Суд того, кто приговорил меня к смерти. Мой Дед Мороз превратился в мерзавца.

Как это принято в высших сферах, Франк сделал мне предупредительный подарок, и я в течение недели покинула предприятие, на котором проработала двадцать лет. В правлении Франс-Иммо метрдотели раскладывали угощение на столы и устанавливали подмостки. На праздник пригласили всех, оркестр играл «Очи черные» – мою песню. Закусывали печеньем, потягивали шампанское, словом, банкет удался на славу.

Это все были штучки Франка. Мы с ним выглядели такими счастливыми, что мрачные управляющие Франс-Иммо один за другим подходили поздравить меня, убежденные, что меня назначат главой группы. Франк, как заботливый отец, обнимал меня за плечо. С тех пор прошло семь лет, а я все помню, как будто это было вчера. Мы чокались, смеялись, но мне было тошно.

В тот вечер во мне родилась первая невидимая злокачественная клетка. Она могла бы никогда не вырасти, если бы череда несчастий не спровоцировала этот рост. Я знала, что у меня будут большие неприятности, но совершенно не представляла, в какую бездну погружусь.

Это только кажется, что знаешь наперед, но на самом деле не знаешь ничего, пока не выпьешь до дна эту чашу несчастий.

13 ноября

В другом ночном такси я убегала от боли, но она, как пиявка, не отпускала меня. Надо было вскарабкаться на откос, подняться вверх по склону. Если бы я могла занять свои безработные дни биографией Мериньяка! Однако через шесть месяцев после увольнения этот текст вдруг до такой степени разонравился Франку, что он попросил адвоката повлиять на Бодиньера, и тот поддался влиянию. Но, видит Бог, книга очень нравилась издателю во времена моего расцвета. Каждый вечер в ресторане «Икра Каспия» Франк читал вслух главы из нее.

Ему нравился стиль, ткань повествования и изящество, с которым я превращала превратности его жизни в метафоры.

Бодиньер направил мне очень благосклонное письмо, давая понять, что продолжать бесполезно. Издатель вернул мне рукопись по почте, восхваляя ее достоинства: «Дорогая Элка, ваша биография Франка Мериньяка под названием «Дьявольская хитрость, или Гений бизнеса» гораздо лучше большей части издаваемых сегодня биографий, но…»

«Live by the system, die by the system»^[1],– любил говорить Франк на бульваре Сюше. Он сначала смертельно ранил меня, потом добил. У меня вырвался крик, который затем породил боль, и боль только усиливалась от невозможности ее изгнать.

Появилась вторая злокачественная клетка.

Надо было либо умереть, либо позвонить в скорую психиатрическую помощь; потерять сознание или с кем-то поговорить. Разве душевная боль может достигнуть таких размеров? «Самая страшная боль – это одиночество, которое ее сопровождает». Мальро знал! Страдать оттого, что жизнь потеряла всякий смысл, я не пожелаю злейшему врагу.

До начала действия лексомила я порывалась выпрыгнуть в окно от боли. Неодетая и растерянная, я бродила между коробок с вещами для переезда. Ольга вдруг потребовала такую высокую квартирную плату, какую я ни разу до этого не вносила.

Еще больнее, чем смерть самой биографии, была мысль, что от моей боли тебе, Франк, ни жарко ни холодно. Сердце не способно на такие крутые виражи. Несмотря на причиненное зло, ты всегда был самым важным человеком в моей жизни после Антуана.

В каком-то остервенении я бросала страницы одну за другой в ведро, а в конце поняла, что могу заболеть раком.

И эта уверенность так ярко осветила назначенную мне дорогу несчастий, что я заранее увидела пункт назначения. Может, я была писателем, сама того не зная? Говорят, у них есть что-то вроде шестого чувства.

Думаю, инстинкт самосохранения заставил меня снова работать, я надеялась заменить погибший начальный текст памфлетом «Доктор Лав и мистер Бес» – он был так же полон неистовства, как я горя. Увы! Ничто не выходило из меня, я была выжата до капли. Писать я больше не могла.

Несколько месяцев я жила только естественными потребностями, превратившись в желудок и кишки. Я спала, принимала пищу, испражнялась.

14 ноября

Рак заявил о себе несколько месяцев спустя, а рак способен наполнить дни! Рак – эдакий гений бесплодных писателей. Из-за него не замечаешь, как проходит время. С тех пор как я стала заложницей Вильжюифа, я пою, стирая рубашки Крестного (каждый его приезд развлекает меня).

Спасибо, доктор Жаффе, наконец-то мне есть что сказать! И я каждое утро удивляюсь, когда вижу разумно построенные вчерашние фразы: эта освобожденная армия слов и страниц выступает стройными рядами, как солдаты, вышедшие из окружения. Я каждый вечер открываю тетрадь, названную «Князь Мира», и белизна неисписанных страниц напоминает мне халаты онкологов.

Я работаю под песню Билли Холидей «Одиночество» и вспоминаю, как ты, Франк, цитировал Шардена: «Мы пользуемся красками, а пишем своими чувствами».

Я была обязана всем своему убийце – это очень страшно.

Конец ноября (наконец-то!)

Во вторник рано утром у меня открылась рвота. Предписания «мистера Вильжюифа» были милосердные, но даже эти уколы не помогли. Лошадиную дозу дочери Мод! Надо убить мои яичники, помешать мне выделять яйцеклетку. Образование яйцеклетки – это смертельная опасность для меня. Надо стерелизовать меня, надо убить во мне женщину, вызвать преждевременный климакс, иссушить кровь, чтобы не дать моей груди – единственной оставшейся – твердеть и полнеть в конце цикла. Будем же разумны – постареем или умрем.

Еще вчера я бы согласилась на смерть, но у меня появился рак, и я снова хочу жить! Таким образом, с тяжелым сердцем я выбираю морщины, дряблую кожу, смерть яичников и конец желаний.

Эстрогены, эти союзники женщин, которые придают живость взгляду и нежность коже, превратились в моих убийц. Атакуемые гормоны упрямятся. Внутри меня что-то хлопает, кричит и корчится. Самка не хочет, чтобы ее выставляли к позорному столбу. Я то раздуваюсь, то кричу. Каждый укол, сделанный ради моего блага, убивает во мне частицу женщины.

Чтобы отвлечься от этой химической стерилизации, я пишу Тристанам. Прошу их объяснить, почему они меня, маленькую девочку, били, а с головы Шарля и Лилли не давали упасть даже волосу. Надо было любить меня раньше, а не сейчас, когда во мне прогрессирует рак и нет одной груди. Тристаны помнят лишь две-три оплеухи – и все! Невероятное отречение! Спасительная амнезия! Они плачут, сердятся, уверяют, что я все придумала. Бить меня? Да я была самой счастливой девочкой! Шарль и Лилли могут это подтвердить.

Франк, я доверила тебе этот семейный цирк. А ты мог бы совершить идеальное преступление?

2 декабря

Никто не знает, что я пишу, тем более радиолог месье Пивэр. Он рассматривает мои снимки на специальном светящемся столе; я мерзну. Рентгенологи не имеют права оставлять пациента больше пяти минут в смотровой. Голая, в окружении муляжей, больная очень нервничает. С каждой лишней минутой увеличивается возможность рецидива. Вдруг опухоль образовалась слева? А что если появилось подозрительное пятнышко на легком? Метастазы?

К счастью, мрачность месье Пивэра – всего лишь маска, он никогда не снимает ее, даже если состояние пациента не ухудшается.

3 декабря

Чтобы не думать о ране на груди, подводящей итог семи годам несчастья, я считаю, сколько времени осталось до встречи в «Регате». Там меня ждет Бертран Азар – единственный оставшийся у меня друг. Бертрану шестьдесят пять, он больше ни с кем не видится. Не то чтобы он сам выбрал одиночество, просто все вычеркнули его из своей жизни. Когда-то Бертран управлял агентством в предместье Сен-Жермен, которое специализировалось на продаже элитных квартир. Телефон звонил без конца, клиентам предлагались роскошные выгодные сделки.

Я ценю преданность Бертрана, но, вспоминая время, когда жила вдали от гробниц, я плачу. Впереди зима, но скоро придет весна, обещает д-р Жаффе, будто не видит, что сейчас осень. Вот уже семь лет, как я перестала жить. У нас с Бертраном есть нечто общее: его старость, как и моя болезнь, необратима.

4 декабря

Мы отправлялись на Большой Остров. Франк торопился, даже пепел не стряхивал: надо было все делать быстро. «Время – деньги, принцесса», – говорил он, затягиваясь «Житаном». Потом мы садились в самолет, курсировавший между островом и континентом. Эти путешествия позволяли мне пролетать над «Дарами Бретани» – галереей Тристанов, с которыми Франк что-то не спешил знакомиться. Прильнув к иллюминатору, я вглядывалась в свое детство. Если бы Северин поднял глаза и увидел самолет, ему бы и в голову не пришло, что я пролетаю над Бурдоном с Менеджером Года.

Одна из секретарш Франка забронировала два номера в «Привале короля». «Мы уважаем друг друга, – говорил наставник перед конторкой. – Я в своем номере работаю, ты – в своем, встречаемся за ужином». Меня поражала его работоспособность. Он вставал на рассвете и к обеду прочитывал по пять папок.

Я стала ему близким человеком – достижение тем более редкое, что в начале мне пришлось несладко. Приходя утром в Батиньоль, я находила на пишущей машинке анонимки вроде «Шлюха отсасывает» и прочие подобные любезности. До меня в агентстве не было женщин-менеджеров, а было только несколько секретарш. Я была единственным координатором «Мериньяка и К°», а такое не прощали.

«Забудь, принцесса, – говорил Мелкий Бес. – И они тоже забудут».

5 декабря

Как-то вечером я поблагодарила его за фантастические заработки, а он, откупорив бутылку «Круга», бросил на стол дилерский договор, подписанный накануне. Тогда я еще не руководила нашим филиалом на авеню Ош, но уже приобрела клиентуру в Батиньоль.

– Твоя работа приносит нам пятьсот тысяч франков. Я обожаю тебя, дочурка.

– Этого мало.

– Думай только о прибыли и превращай все в товар. И тогда ты, сокровище, будешь только моей! – воскликнул Мериньяк.

Чтобы придать больше веса этим словам, он написал их на бумаге и подписался.

– И ты тоже подпишись, – добавил он, наливая мне шампанское.

Я повиновалась, потом, охваченная внезапным порывом, всадила разрезной нож в ладонь. На бумагу пролилась кровь. Это было несколько театрально, но шампанское сыграло тут не последнюю роль.

«Временами ты просто очаровашка!» – заявил растроганный до слез Мериньяк, в то время как я бежала перевязать руку. Потом он потащил меня в «Икру Каспия». Наш союз заслуживал нескольких икринок белуги.

На Франке был утепленный костюм, и, поскольку сам он никогда не садился за руль и наотрез отказывался сдавать экзамен на права, мы потеряли минут десять, пытаясь поймать такси. Луиджи, служивший у него шофером и метрдотелем, по распоряжению хозяина не поднимался с постели раньше двенадцати, а черный «мерседес» подгонял к «Регате» (бистро для сферы недвижимости) только в семь вечера. Мой приемный отец был вечерней, я бы даже сказала, ночной птицей, поэтому с восьми вечера до трех утра мы находились в полной боевой готовности.

В «Икре Каспия» Франк пользовался большой популярностью и имел личное кольцо для салфетки. «Гарсон, Очи Черные хотят белугу, и поскорее!» – кричал Мелкий Бес у входа. «Разумеется, месье Мериньяк», – отвечали официанты, пока мой покровитель раздавал направо и налево купюры. В тот вечер Франк положил мою дилерскую сделку на стол. Его глаза сияли. «Я всегда знал, что ты далеко пойдешь; ты мой любимый менеджер, Элка моя», – повторял он, чокаясь кампари-содой с моей водкой. Его гордость потрясла меня больше, чем икра, больше, чем деньги. Я тут же приняла его всего. Люди за соседними столиками оборачивались, и это поднимало его и без того хорошее настроение.

6 декабря

Начальник отдела кадров Франс-Иммо мадам Жанвье каждую неделю вызывала к себе впавшего в немилость координатора. Чтобы он сразу покинул пост без шума и кровопролития, мадам Жанвье (мы стали называть ее «Бухенвальдской шавкой») вручала будущему безработному чек, сумма которого вызывала удовольствие на лице приговоренного. Выброшенные с работы люди уходили один за другим с улыбкой на лице и премией за выслугу лет. Они не знали, что их увольнение равносильно смертному приговору.

Эти несчастные, которых Франк сначала возносил к вершинам славы, а потом уничтожал, превращались в отщепенцев. Безработные или прозябающие в мелких агентствах, они, как мелюзга, шатаются по окраинам больших строек, читают на розовых страницах «Фигаро» имена бывших соперников, выдвинутых в правление Франс-Иммо. Выброшенные во время кризиса 90-х годов, эти менеджеры теперь не могли найти работу. Кто-то умер, разрушенный наркотиками, алкоголем или болезнью, другие стали официантами в кафе, контролерами в автобусах и так далее, и тому подобное. Когда я узнала, что заработала рак, то решила отомстить за всех.

7 декабря

Какое счастье, что у меня есть «Князь Мира». Этот дневник – моя тайна. И мой обвинительный трактат – вовсе не следование советам врача. Медицина тут ни при чем. Нас будет трое – только ты, рак и я. Если мне удастся искоренить ненависть к себе, которой я обязана моей злой фее, может быть, и рак погибнет?

«Хороший продавец должен быть хоть немного творческим человеком», – шептал ты мне на ухо в «Регате», закуривая двадцатый «Житан» с фильтром. Потом, осушая четырнадцатый бокал кампари, ты добавлял: «А воображения тебе хватает – верно, принцесса?»

Скоро ты сможешь убедиться в правильности своих догадок. Ты говорил, что на доброте далеко не уедешь. Я использую твои советы и твою методу, чтобы достать тебя наверняка. Рак кусает себя за клешню! Несмотря на взбесившиеся клетки, я пишу и со стороны любуюсь своим злодеянием. Я привезу тебе эту тетрадь на бульвар Сюше. А может, отошлю дискету?

Адская машина запущена. Больная раком самка, я пишу, чтобы убить отца, духовного отца конечно же, но у нас такие родственные связи, какие мы можем себе позволить. Мой дневник многому тебя научит, милый гадкий папик. К примеру, ты узнаешь, что творится в голове хронического безработного. Какова жизнь изгнанного. Что чувствует мертворожденный автор. Как протекают дни стерилизованной женщины.

Конечно, предмет несколько жесток (а ты ведь ненавидишь патетику), но он будет тебе небезынтересен. Теперь моя очередь научить тебя кое-чему. Жизни и смерти. Добру и злу. Это почти ничто и почти все одновременно.

8 декабря

Франк ложился спать поздно и мертвецки пьяный. Ранним утром на бульваре Сюше, в кровати под балдахином, он листал «Книгу Эсфири» и литрами пил жасминовый чай. Потом с закрытыми глазами он мечтал и ждал, когда информаторы по телефону сообщат ему распорядок дня.

Казалось, Франка очень занимал вопрос существования Бога и непременно вытекающий отсюда вопрос существования дьявола. К последнему он испытывал некую благосклонность, поэтому и выбрал себе прозвище, которое всегда казалось мне весьма сомнительным. Он прочел «Опыт о безразличии в религиозных вопросах» и вслед за Ламенне и Лаканом считал, что если религия вообще существует, то это католичество. Он превозносил католическую религию, скрывая презрение, которое ему внушал любой верующий. Иудеи, христиане и мусульмане казались ему одинаково смешными. Katbolicos – по-гречески всеобщий, или веротерпимый. «Как по-твоему, католики веротерпимы?» – бывало, спрашивал Мелкий Бес.

Желая умаслить некоторых клиентов, Франк иногда появлялся в Сен-Жан-де-Пасси. Во время мессы Луиджи ждал его в «мерседесе». «Песнопения такие забавные», – говорил Менеджер, выходя из церкви, однако это не мешало ему целовать руку священнику.

Старость наступает тогда, когда, разбирая бумаги, плачешь. Пока все радуются в предвкушении Рождества, я перечитываю старые письма. Я была счастлива, как все люди, сама того не замечая, об этом ясно говорит моя ностальгия. Знай, Франк, в этом городе есть потерянная душа, которая думает о тебе. Может быть, я и потеряна для недвижимости, но последнее слово за мной.

Чашу несчастий я пью за твое здоровье, недостойный отец. Забрав у меня то, что дал, ты лишил меня всего. Ты презирал проигравших, поэтому я и возненавидела себя так, что ты даже не можешь представить. Чтобы наказать себя, я замкнулась в каком-то странном аутизме. Но и этого сумасшествия было мало. Избавиться от поражения можно было, убив саму проигравшую. Отсюда мой рак – рак, рожденный несчастьем. Им я обязана тебе.

Ненависть к себе поселяется в человеке, лишенном будущего, и приказывает ему самоустраниться. Рак – это невысказанность безработного, обманутого влюбленного, бесплодного автора; рак – это крик новорожденного, младенческий страх в зрелом возрасте.

Отрезанный от мира, больной раком вновь обретает вкус к жизни. Он лечится, ему сочувствуют. Обычно замкнутый в себе, он выходит из своей скорлупы. Изгоев опасаются. Их неприкаянность может навлечь беду; человека без будущего избегают. Больной раком, наоборот, отлично котируется. Когда он звонит, то никто не торопится «по неотложному делу». С ним уважительно обращаются. Его приглашают в ресторан и в «Регату», ему всегда освобождают место. Рак создает идеальные условия для хронического безработного. Тогда, встретившись с ним на улице, никто не переходит на другую сторону. Ему посылают записочки, цветы, его больше не спрашивают, «нашел ли он что-нибудь». Раковый больной может болтаться без дела, ничего не предпринимать: у него есть уважительная причина. Когда он умирает, то на его похороны приходят люди, а прийти на похороны безработного всегда что-то останавливает.

В отличие от СПИДа рак дозволяет бурные проявления чувств. Эта болезнь действует напрямую, никого не шокирует, не портит ничьей репутации. Больного раком уважают: статус неизлечимого придает ему какую-то стойкость.

Знай, Франк, я пережила продвижение по ступеням Болезни. Только вот мне не повезло: грудь сгнила, и ее пришлось удалить по пунктирной линии, которую начертила Круэлла, прежде чем усыпить меня. «Шлюха!» – сказал бы ты, туша гаванскую сигару в пепельнице от «Гермеса». Мелкий, лукавый папочка, моя опухоль тоже была лукава, это был «итог», как любил говаривать ты.

12 декабря

Моя растерзанная, навсегда потерянная грудь, где ты? Когда я умру, мой труп можно будет опознать с первого взгляда. Одна грудь – и ваше тело видно издалека. Малышка, мне тебя так не хватает. Может быть, есть кладбище для отсеченных частей тела? Или человеческое мясо сжигают после каждой операции? А может, ты гниешь в ведре, моя милая, или тебя заспиртовали в формалине? Ты помнишь губы мужчин? Их руки? Шалунья, ты получала от них столько ласки и поцелуев! С тех пор как ты ушла, нежная интимная сфера, твоя близняшка сидит на сухом пайке. Любовь ей больше не светит. Она ни в ком не возбудит желания и без тебя выглядит совсем глупо. Вам не хватает одной груди, и сразу же все вокруг пустеет. Мне плевать на оставшуюся грудь. Она может опасть, отвиснуть, сморщиться, увянуть, ослабеть, высохнуть и свисать хоть до самого пупка – мне плевать на это с высокой колокольни. Зато вместе вы были так прекрасны и совершенны, я так любила вас, когда вы были вместе!

Сама по себе грудь весит четыреста граммов – знай это, Франк. И как много меняют эти насколько граммов розового мяса! Обнаженная, я имела тело. Не только потому, что слева и справа от сердца было по груди, но и потому, что это двойное присутствие делало гармоничным, и значит – желанным, все мое тело.

Франк, скажи всем женщинам, которых знаешь! Мужеподобные и сладострастные, гладильные доски или арбузы, – пусть восхищаются своей божественной симметрией! Маленькая славная грудка, я думаю о тебе каждый божий день. Если б я верила в Бога, я бы смирилась. Как говорил Жак Бреннер в книге «Шкаф с ядом» (этот ядовитый роман дал мне один онколог, увлеченный литературой): «Если Бог есть, пора бы ему показаться…»