Текст книги "Тополь берлинский"

Автор книги: Анне Рагде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Ларе, речь не об этом, – спокойно сказал священник. – Можно ведь подумать хорошенько… Молодежный клуб или… кто-нибудь еще, кому можно передать деньги от имени Ингве. Вместо цветов.

Отец откинулся на спинку дивана и звучно выдохнул, будто пробежал спринт, потом уставился в потолок.

– Ну, хорошо. Да, Молодежный клуб, наверное, неплохая идея. Хотя он редко бывал там, и друзей у него было немного. Вообще-то мне плевать, но пусть отдадут несколько крон Молодежному клубу. Запишите. Мы скоро закончим? Давайте пить кофе, я больше не могу.

Гроб, водруженный на зеленый катафалк в центральном нефе церкви в половине первого, за полтора часа до отпевания, был белой «Нордикой», которую принесла из перевозки в церковь фру Марстад. Обе его сотрудницы были физически крепкими, иначе Маргидо пришлось бы нанимать мужчин. Поставить гроб на место – тяжкая работа. Иногда им приходилось наваливаться всем втроем или просить помочь кого-нибудь из церкви.

В гробу лежала пятидесятичетырехлетняя женщина, умершая от приступа астмы. Она оставила после себя дочь двадцати двух лет и двух бывших супругов, оба они принимали участие в подготовке похорон. Церковный служка помогал установить свечи и прочее, входил и выходил из алтаря, а Маргидо и фру Марстад заносили штативы, кофры, полные подсвечников, и вазы для цветов. В церквях не было ничего для похорон. В некоторых не было даже лопаты.

Курьер из цветочного магазина подвозил все новые букеты, венки и украшения, которые Маргидо один за другим рассматривал и потом раскладывал. Важно было соблюсти симметрию с обеих сторон от гроба. Букеты надо было разложить идеально, а на пол перед гробом ему нравилось ставить пару венков. Он наполнил высокие вазы и красиво развесил шелковые ленты, чтобы слова на них можно было прочитать со скамеек для родственников.

Стол у входа был готов, оставалось только зажечь свечи. Они были голубыми. Необычный вариант, но так захотела дочь, поскольку это был любимый цвет усопшей. Альбом для соболезнований лежал раскрытым на первой разлинованной странице, и ручка – поперек.

На фотографии в рамке ныне покойная была запечатлена в спортивной куртке на галечном пляже, в руке она держала напоминавший лебедя корень дерева.

Она смеялась, и волосы разлетались на морском ветру. Серый корень был выбран центральным элементом декоративной композиции. Вокруг были еловые ветки и листва. Ветки имитировали вереск, поскольку найти настоящий вереск в декабре невозможно. Еще были шишки разной величины. Композиция вышла на редкость красивой, и, располагая ее на месте, Маргидо залюбовался.

Рядом с фотографией лежала стопка распечатанных псалмов. На первой странице было то же фото. На дальнем конце стола стояла урна для подношений. Фру Марстад написала перед ней: «Спасибо за ваш вклад в Общество больных астмой и аллергией. От имени семьи усопшей».

– Господи, ты был нашим прибежищем из рода в род. До того, как были созданы горы, до создания земли и мира, ты сама вечность, Господи. Ты обращаешь человека в прах и говоришь: «Вернись, дитя человеческое!» Тысячелетиями смотрят твои глаза, как уходящий день, как ночной страж. Научи нас считать наши дни, дабы мы помудрели сердцем!

Маргидо воспринимал эти слова как привычный шум в ушах, не вслушиваясь. Единственное, к чему он прислушивался в проповеди, было присутствие или отсутствие искренности в голосе священника. Он сидел и думал обо всех делах, которые надо переделать в офисе. Фру Марстад уже уехала, оставив ему списки людей, принесших букеты, на случай, если кто-нибудь придет с букетом в последний момент. Это было необычайно важно, одно из важнейших дел – все, подносившие букеты, должны быть указаны в списке. Карточки он потом соберет в специальной папке и отдаст родственникам. А затем он вручит им свеженапечатанные благодарственные открытки. Он знал, что родственники всегда внимательно изучают эти списки имен, и папку с карточками, и альбом с соболезнованиями. Все это давало им понять, насколько любимым и значимым для окружающих был их покойный, и это помогало им совладать с горем. А еще приятно было услашать: «Похороны были великолепны, поистине великолепны».

И это была его работа – сделать их великолепными. Его и священника. Но больше все-таки его.

Когда после похорон он включил мобильник, там было сообщение от Сельмы Ванвик, чтобы он «пожалуйста» перезвонил.

Он положил телефон на пассажирское сиденье, открыл окно, чтобы ледяной зимний ветер выветрил оставшийся в машине сильный запах цветов, который его душил и сводил с ума. В его двухкомнатной квартире никогда не было срезанных цветов. На маленькой веранде стоял только кипарис в керамическом горшке. Но зимой, когда он был присыпан снегом, на него было приятно смотреть. Такой вот скромный вид из окна, вполне его устраивавший. Вид на фьорд был ему вовсе не нужен. Напротив стоял новый жилой дом, бетонная поверхность стен, густо усеянная окнами с занавесками, растениями, звенящими подвесками, в некоторых появлялись лица и движения, почти во всех сейчас горели рождественские светильники, практически одинаковые, с очень небольшими вариациями: пирамидки из семи свечей с самой высокой свечкой посередине. Симметрия. Городская жизнь. Как можно дальше от природы, как он и хотел.

Он спокойно мог купить себе дом. Денег ему бы хватило, но что делать с домом? Дом бы только забивал его голову ненужными мечтами. В последнее время он и так слишком много думал о хорошей ванной. Сидеть в жаре и влаге, вместе с потом освобождаться от дневных дел, запахов, от виденных за день слез, смущения и недоверия. А в маленькой квартирке не было места для ванны. Может, стоит купить новую, совершенно новую квартиру с большой ванной комнатой? Современную квартиру с широкими проемами без порогов – так, на всякий случай. И чтобы там был лифт. И хорошая ванная комната. С большой ванной и просторной душевой кабиной, а на полу качественная, возможно, с шершавой поверхностью керамическая плитка под светлый камень.

Сельма Ванвик никак не могла смириться с мыслью, что Маргидо исчез из ее жизни после похорон ее мужа, умершего от рака предстательной железы.

Он ехал за моделью «Натура» для Ингве Котума. Надо бы ей перезвонить, просто из вежливости. Но он не звонил. Прошло уже больше недели с их последней встречи, надо было догадаться, что она скоро снова захочет его услышать.

Пирожные на блюде, ее покрытые пушком морщинки под глазами и на шее, тяжелый запах парфюма, не подходящего к случаю. Новоиспеченные вдовы одного с ним возраста – дело довольно привычное. Они открывались ему в своем горе. Щеки горели сквозь слезы. Они были готовы к смерти и купались во внимании и симпатии. Большую часть горя они уже выстрадали заранее, хотя многие считают, что это невозможно, но для женщин – это очень даже возможно. Для мужчин смерть, как разрывающаяся бомба. Даже если их жены медленно угасают на их глазах, они прячут голову в песок и приходят в ужас, когда остаются одни.

А женщины знают. Сельма знала. И при первой же встрече с Маргидо горячо его поприветствовала, губы напомажены и этот запах парфюма. Рассказала обо всем, скрываясь за маской горя. Рассказала ему то, что «никогда никому не рассказывала», даже дочерям. О печальном замужестве, о тайном личном бюджете, о выпивке, других женщинах, пока Маргидо сидел и помогал сочинить некролог и выбрать гроб.

– Вы – мой душеприказчик, – говорила она. – К священнику я бы с этим не пошла. Я же атеистка. Вы верите в Бога?

Она бросила слово «атеистка», будто это была политическая партия, за которую она голосовала, или ее любимый магазин.

– Я не могу быть душеприказчиком в прямом смысле слова, – ответил он. – Но я постараюсь сделать все возможное, чтобы похороны вашего мужа прошли…

– Вам придется все сделать за меня. Арве не подпускал меня ни к чему, я даже не знаю, что такое налоговая декларация, а счета будут по-прежнему приходить на его имя? И что мне в таком случае делать? Я совсем беспомощна, признаться вам, Маргидо!

– Все будет хорошо. У нас есть справка от врача, и мы отправим заявление в мэрию. Оттуда информация поступит в бюро регистрации и в налоговую, а с банком вам придется поговорить самой. У вас же есть общие дети, которые вам помогут.

– Общие? Разумеется, общие. Но я не хочу с ними об этом говорить. Они привыкли, что всем занимались… мы. Он.

– Может, адвокат?

Она не ответила. Только положила ногу на ногу, наклонилась над столом, уставилась в его чашку кофе и разочаровалась, обнаружив, что кофе почти нетронут.

Три раза после похорон она заманивала его к себе, и он соглашался. Он не знал, что сказать, она же была новоиспеченной вдовой, женщиной, охваченной горем. Человек его профессии обязан быть обходительным с женщинами.

Нет, он не хотел звонить. Пусть звонит сама или лучше пусть перестанет. Он не знал, чего она от него хочет, хотя догадывался. Но не признавался себе. У него никогда не было никаких отношений с женщинами, не было женщин, просто так получилось, и было бы смешно начать теперь, в его-то возрасте. Ему хватит маленького кипариса на веранде и мечты о большой ванной. В то же время ему льстило ее внимание, что она так ему доверяла, предполагая, что все проблемы исчезнут, стоит только ему полностью в них погрузиться, попробовать пирожного, лечь вздремнуть на диван, как она предложила ему в последний раз – очень уж усталым он выглядел. А когда он сказал «прощайте», она обняла его, неприлично обняла, как он бы выразился. Она нарочито крепко к нему прижалась и к тому же потрепала ему волосы на затылке. Волосы у него всегда были длиннее, чем ему нравилось, на затылке они росли быстрее, чем на остальной голове. Через две недели после стрижки у него сзади на шее всегда отрастали кудряшки по обе стороны от позвонков. Он старался не забывать сбривать эту поросль, но иногда все-таки забывал, как о волосах в носу и в ушах. И в эти кудряшки она довольно цепко запустила пальцы, обнимая его при этом, и инстинктивно он хотел только вырваться из объятий как можно вежливее.

На складе он взял гроб модели «Натура» отшлифованный, еще взял покрывало, подушечку, рубашку и простыню. Ему отнесли все в багажник машины, и он прикрыл гроб покрывалом. С «ситроеном» все шло быстрее, а перевозка с крестом на крыше не могла проехать на желтый свет или быстро вписаться в крутой поворот. Он позвонил фру Марстад спросить, кто заберет все из церкви после похорон женщины, помощница слегка раздраженно ответила, что сделает все сама, и добавила, что фру Габриэльсен отправилась в морг, чтобы помочь ему подготовить тело Ингве Котума. «Глупо с моей стороны было звонить, – подумал он позже, – фру Марстад все всегда помнит». И что это на него нашло? Откуда это беспокойство? Наверное, Сельма Ванвик вывела его из равновесия. Сколько времени должно пройти, чтобы он перестал изображать сострадательную вежливость? Он постарался переключиться на дела. После того, как будет готово тело Котума-младшего, надо приготовить на завтра два сборника псалмов. И еще для вечерней службы.

Фру Габриэльсен приехала одновременно с ним. В морге они проверили и перепроверили имя, дату рождения и смерти и только потом выкатили носилки с упакованным в черный полиэтилен трупом. И хотя для Маргидо было очевидно, кто там лежал, он придерживался привычной процедуры. А привычные дела он выполнял всегда очень тщательно и дотошно, это давало ему ощущение свободы. Высвобождало участок сознания для других мыслей.

– Отец отказался от вскрытия, – сказал Маргидо, объясняя, почему патологоанатомы не помыли и не обиходили труп.

Они надели резиновые перчатки и прозрачные полиэтиленовые передники, завязав их на талии. Завязывать надо осторожно, чтобы не порвались тонкие шнурочки.

Распаковали труп. Сразу появился запах, и оба автоматически задышали ртом.

– Бедные родители, – сказала фру Габриэльсен. – Они сами его обнаружили?

– Да.

Фру Габриэльсен стянула с мальчика трусы, открыла мешок для мусора и сунула трусы туда. Маргидо снял с шеи веревку. Они осторожно убрали запачканный полиэтилен и заменили его бумагой. Потом положили труп на бок, закрепили в этом положении, после чего Маргидо намочил тряпку и начал обмывать тело. Фру Габриэльсен доделала работу.

Он выполнял свое дело осторожно и тщательно. Надо как можно лучше отмыть тело перед похоронами или кремацией. Родственникам не стоит напоминать, с чем обычно расстается тело, стоит только мускулатуре перестать функционировать. Когда нижняя часть мальчишеского тела стала чистой, он соорудил пробку из тряпки, чтобы ничего больше не протекло. Затем занялся языком. Засунул руку как можно дальше в горло и попытался вернуть язык на место. Отчасти ему это удалось, потом он подвязал подбородок. Он попытался сомкнуть веки, но глазные яблоки выкатились настолько, что веки едва прикрывались на три четверти. Лицо он намазал бежевым кремом, слегка приглушившим синеву, особенно губы. Зачесал волосы набок, наверняка не так, как при жизни, но с мальчишескими прическами никогда не угадаешь.

– Оставим подбородок подвязанным до вечера, – сказал Маргидо.

– Родственники придут в шесть.

Они взялись за парня, чтобы переложить его в гроб. Маргидо – за верхнюю часть туловища. В этот момент из горла мальчика вышел воздух, но Маргидо ждал этого и вовремя отвернулся. Автоматически он соблюдал все меры безопасности, хотя мальчик уже вряд ли мог чем-нибудь его заразить. Хотя труп может источать трупный яд. К тому же, Маргидо знал, что в горле еще может сохраниться живой золотистый стафилококк. Ведь трупу не было еще и суток. Вместе они надели на него рубашку. Холодные руки сложили на груди поверх савана. На правой руке у него был перстень с печаткой, скорее всего, подарок к конфирмации.

Волосы были расчесаны, а белое шелковое покрывало сложено на подушке у лица. Мешочек с болтами для крышки гроба фру Габриэльсен положила в ногах, а потом совместными усилиями они положили сверху крышку, после чего откатили гроб обратно в морг.

Тот был почти переполнен. Ингве Котум был девятым по счету, а в помещении места было для десяти. Маргидо обещал, что его заберут самое позднее завтра вечером и отвезут в морг при церкви, где гроб простоит до похорон.

В половине шестого он вернулся. Припарковался и сидел в машине, не выключая двигателя. Даже наклонился, чтобы ненадолго выставить печку на максимум.

Горячий сухой воздух дул ему на руки. Готовый обед, подогретый в офисе, пока он вычитывал корректуру двух сборников псалмов, не насытил его, и он ощущал легкий голод. Или… даже не голод, а пустоту. Темный вечер за стеклами машины был тих, и приятно было сидеть здесь, на этом теплом островке, в этой тесной капсуле. Сельма Ванвик не перезвонила – может, хоть эта проблема рассосется сама собой. Снег шел всю вторую половину дня, и нападало не меньше тридцати сантиметров. Скоро он сможет откинуться в своем глубоком кресле в гостиной и смотреть на заснеженную веранду и на крошечные, частые веточки кипариса, накрытые белым одеялом.

Руки отогрелись снаружи, но не изнутри. Он потер одну о другую, сделал глубокий вдох, потом медленно выдохнул и заглушил двигатель.

– Давайте помолимся. Отец небесный, мы передаем души наши в руки Твои и благодарим Тебя за то, что Ты дал нам вместе с Ингве, ныне покойным. Укрепи и утешь тех, кто пребывает в горе от потери. Помоги нам жить в мире с Тобой, чтобы и мы когда-нибудь ушли отсюда с миром, с Господом нашим, Иисусом Христом, Твоим сыном. Аминь. А теперь послушаем слова Господни.

Он посмотрел на немногочисленное собрание, стоящее в ногах у гроба. До их появления он закатил гроб в часовню, зажег белые поминальные свечи, снял крышку и отвязал подбородок. В сложенных руках мертвого мальчика теперь лежала роза на длинном стебле, и в облике матери при первой встрече с сыном, облаченным в саван, ничто не напоминало о вчерашней истерике. Зайдя в часовню, она подошла к гробу с выражением большого горя на лице и неотрывно смотрела на голову мальчика на фоне белого шелка. Закостеневшими пальцами она дотронулась до обоих век, чтобы почувствовать их смертельную неподвижность и наконец поверить в нее.

Маргидо сидел молча и ждал реакции. Эти моменты он от всей души ненавидел, он их никогда не контролировал, люди реагировали так по-разному. Кто-то вообще не показывал своих чувств, кто-то демонстрировал их слишком бурно, некоторые иногда даже истерически смеялись или бубнили себе под нос комментарии, а иногда он сталкивался и с яростью – чаще при скоропостижной кончине.

Она же просто положила руку мальчику на лоб, будто хотела его согреть. Холод покойника, привезенного из морга, действовал на многих очень плохо, но она не убирала руку довольно долго, стояла молча, без слез, только слегка дрожала. Сестры, с красными блестящими лицами, прижались друг к другу. Отец и его сестра стояли как вкопанные с ничего не выражающими лицами. Видимо, их так воспитали, подумал Маргидо. А когда началась служба, мать мальчика села на стул у стены. Она сидела совершенно одна, склонив голову.

Господь мой – пастырь, дарует мне все. Я покоюсь на зеленых пажитях; Он ведет меня к воде, где я могу отдохнуть и набраться сил. Именем своим ведет Он меня праведными путями. И хотя я схожу в царство теней, ничто меня не страшит. Ибо Ты со мной. Твоя сума и Твой посох мне утешение…

Когда он дошел до благословления, в часовне настала полная тишина. Больше никто не плакал, все погрузились в себя, они собственными глазами видели его мертвым, а ведь еще только вчера он разговаривал, и двигался, и был полон жизни. Казалось, смерть отметила их клеймом, и всякое притворство сошло на нет.

– Господь милосердный, Иисус Христос, Божья любовь и Святой Дух да пребудут с вами.

Маргидо накрыл лицо мальчика покрывалом, а затем они с отцом закрыли гроб. Крышка точно опустилась на место, как всегда.

– Вы поможете ее привинтить?

Он перевел взгляд с одного лица на другое. Мать по-прежнему сгорбившись сидела на стуле у стены и не реагировала. Отец опустил взгляд в пол, может быть, он думал о снегопаде и надеялся, что сосед не расчистил двор за него, и тогда ему не придется сразу же заходить в дом. Но сестры кивнули и взяли по два болта каждая, Маргидо показал им, как их завинчивать под углом. В помещении было невероятно тихо. Свечи горели двумя неподвижными столпами, было в них какое-то порой выводившее Маргидо из себя равнодушие.

Когда он уже в одиночестве закатывал гроб обратно в морг, там появился и десятый покойник, морг был забит до отказа.

Он погасил свечи, поплевав на пальцы и аккуратно прижав ими каждый фитиль. Запах только что затушенных свечей раздражал его неимоверно, даже больше запаха срезанных цветов. Но вкус лжи во рту становился все слабее с каждыми похоронами.

Родственники всегда верили его словам, да у них и не было причин не верить. И в очередной раз он ловил себя на том, что эффект от его слов был одинаков, верит он сам себе или нет. Он не покоился на зеленых пажитях. Но при этом он и не врал, просто сам больше не верил собственным обещаниям. Этот аргумент его немного успокаивал. Это ведь просто слова.

И тем не менее, привкус лжи еще оставался.

Он сидел у себя, как и в предыдущий вечер, и в этот момент, часов в одиннадцать, зазвонил телефон. Он подумал о том же, о чем думал накануне. «Надеюсь, это старик, умерший в своей постели, а не авария какая случилась». И все равно после двух прошедших дней у него не было сил на еще одну смерть, и он уже собирался переадресовать звонившего в другое бюро. Он съел бутерброд с сыром, поджаренный на сковородке под крышкой, принял душ, побрил затылок, подрезал машинкой волосы в ушах и в носу, надел халат и смотрел передачу о поголовье высокогорных росомах, вяло пролистывая газеты.

На третьем звонке номер другого похоронного бюро уже всплыл в его памяти, но он нажал на кнопку с зеленым телефончиком. Звонил старший брат Тур. Крестьянин с хутора Несхов. Маргидо схватился за ручку кресла. Немыслимо, что он звонит сюда, однако в ушах уже звучал голос брата. «Скоро Рождество, неужели мама что-то надумала», – только и успел он подумать, когда старший брат сказал:

– Мама. Она в больнице.

– Что с ней?

– Инсульт.

– Насколько это серьезно?

– Серьезно. Но сегодня ночью она не умрет, как сказали врачи. Если только не случится еще один инсульт.

– Ты из больницы звонишь?

– Да.

– Тогда… да, тогда я сейчас приеду.

– Мы подождем здесь.

– Мы?

– Отец тоже здесь.

– Зачем?

– Он помогал отнести ее в машину. Я не мог дождаться «скорой». И он поехал со мной.

– Он там всю ночь собирается сидеть?

– Ну, мы на одной машине приехали. Но у меня дома много работы. У меня свинья…

– У вас сейчас свиньи?

– Да.

– Отвези его домой. А я поеду к матери.

– Ладно.

– Устраивает?

– Да. Я же сказал.

– Позвони мне, хорошо? Когда вы доедете. И я отправлюсь.

– Да.

– А ты нашел… Эрленда?

– Еще нет. У меня нет его телефона.

– Позвони в международную справочную.

– Мы ведь даже не знаем, где он…

– Несколько лет назад я получил от него открытку. Почтовый штемпель Копенгагена.

– Правда? – удивился Тур.

– Да. Позвони в справочную.

– У тебя это лучше получается, Маргидо. Может, ты позвонишь?

– Хорошо. Только сообщи мне, как доедете. Даже если будет глубокая ночь.

Он держал телефон на коленях. Мысли его разлетелись, а ноги затекли, но тут телефон снова зазвонил, и он заметил, что стрелки на часах показывают десять минут первого.

* * *

– Как будет красиво! Черт побери!

– Нехорошо так говорить. А если черт услышит. Вы, ютландские обезьяны, даже не можете…

– Тогда скажем «вездесущий». Ради тебя, получи. Ради твоей вонючей душонки. Получи, дружок.

Вообще-то Эрленду невероятно повезло, что бюро прислало этого молодого идиота, чтобы закончить витрину. Парень слишком активно старался протолкнуть собственные творческие идеи. Он был из Ютландии [1]1
  Ютландия область в Дании. Другие скандинавы традиционно считают ютландцев медлительными и немного туповатыми.


[Закрыть]. Но очень милый, с темным, почти женским пушком над верхней губой и слишком чувственным изгибом губ. На мочках ушей был такой же легкий темный пушок. В довершение, он снял с себя теплый свитер и работал в одной обтягивающей футболке и в джинсах, сидевших на бедрах и открывавших немаленькую часть черной меховой дорожки, сбегающей к его богатству. Поясница взмокла от пота, кожа имела нежный смуглый оттенок. Все это добавляло парню очков, не говоря уже о том, что он слушался малейшей команды и не был замечен ни в чем порочащем, кроме сильных выражений. Пока он был всего лишь подмастерьем, поэтому так и сыпал вопросами по каждому поводу.

Эту витрину Эрленд уже мысленно оформил, в темноте спальни, под храп Крюмме, и знал, что она будет идеальной. К сожалению, ему пришлось предварительно сделать несколько эскизов для владельца, и это немного испортило радость от воплощения проекта. Но иначе было нельзя – в частности потому, что владелец сам должен был выбрать украшения для витрины. Лучше бы, конечно, ему самому сделать все от и до, завесив витрину покрывалом, скрывающим ее от посторонних глаз, и чтобы в магазине больше никого не было. А потом снять покрывало и представить работу во всем ее великолепии любопытным прохожим, с нетерпением ожидающим ее увидеть. Они распахнут рты в дружном восхищении, когда он опустит покрывало, и поднимут за него бокалы шампанского в знак одобрения. Эту картину он всегда часами лелеял в своих фантазиях перед завершением очередной витрины.

Но на практике все было не так. В магазине сидели два охранника и сторожили ценные товары. Пили кислый кофе и тайно курили возле задней двери, глазея на все происходящее в витрине, которая выходила на один из переулков у Стрёгета. Его мечты никогда не сбывались. Да и сам он, к сожалению, не сверхчеловек, в его распоряжении всего две руки, поэтому он зависел от помощника.

– И остается всего чуть больше недели до Рождества. Да как они могут! – воскликнул парень и поднял рулон фольги высоко в воздух, как ему было велено. Широкая волна отраженного света стекала с его рук, он напоминал атланта, держащего небо над головой.

– Это же лучшие дни! К ювелиру мужчины прибегут в последний момент, чтобы купить подарки женам. Мужья, которых мучают угрызения совести оттого, что целый год они подолгу задерживались на работе и неоднократно ходили на сторону; они размахивают своими кредитками и снимают с них такие заоблачные суммы, что кредитки просто горят от трения! Да и не только женам, еще и любовницам, любовницам тем более! К тому же витрина может оставаться в таком виде и после Рождества. Хозяевам это и понравилось. По крайней мере, некоторое время, весь январь, может быть. Здесь нет ничего красного. Ни ангелов, ни Санта-Клаусов. Ни снеговиков, ни снежинок. Слушай и учись. Скоро ведь Новый год, так? Это скорее новогодняя витрина! В самом деле, стоит поблагодарить «Карлсберг» за пропаганду хорошего вкуса!

Грузовик с пивом «Карлсберг» въехал задом в витрину ювелирного магазина два дня назад и уничтожил все рождественское убранство. В возникшем хаосе исчезли несколько колец с брильянтами и браслетов с изумрудами. Заказ на витрину был срочным. Они не хотели восстанавливать старую перед самым Рождеством. И платили щедро – именно за срочность, хотя декабрь был для Эрленда мертвым сезоном, поскольку рождественские витрины обычно оформлялись к середине ноября.

Он использовал серебро, золото и стекло. Раздобыл всевозможные подвески с ограненным хрусталем. Звезды, сердечки, капельки. Они свисали с потолка на невидимых шнурках разной длины, подсвеченные галогеновыми лампами настолько точно, что при малейшем движении взрывались кружевом ярких бликов. Подвески были отшлифованы еще точнее, чем обычные призмы, и демонстрировали высшее ювелирное мастерство. Боковые стены витрины он задрапировал серебристой материей, на полу лежала золотистая драпировка, из которой вверх поднималась стеклянная лестница с зеркальными полочками. За стеклом стояли торсы манекенов, завернутые в алюминиевую фольгу. Он убрал парики с голов и выкрутил руки. Один манекен он целиком обернул фольгой, оставив открытым одно ухо, чтобы можно было наслаждаться видом сережки. На другом манекене выделялась шея, украшенная серебряным колье с жемчугом. В правом углу витрины стоял веер из двенадцати серебристых рук, унизанных кольцами и браслетами. Просто, но удивительно зрелищно, словно компания женщин просунула руки сквозь дырки в полу и сладострастно тянется за серебром, золотом и брильянтами. Идея пришла ему на выставке в галерее «Металл». На фоне он хотел развесить длинный шлейф из фольги, который должен отражать свет, чтобы создалось впечатление разорвавшейся световой бомбы, заряженной ледяным блеском. У самого стекла перед протянутыми руками он хотел поставить два бокала шампанского и полупустую бутылку в разорванной подарочной обертке (будто кто-то только что распаковал подарок), открытую коробочку с брильянтовым кольцом и шелковыми трусиками-стрингами, словно кто-то небрежно бросил их перед бутылкой. Красное вино не годилось, через несколько дней оно бы выветрилось из бокалов, оставив следы на стенках, а шампанское прекрасно сочеталось с дорогими украшениями. Он не сообщил владельцу об этих трусиках, но ведь дело было в Копенгагене, хозяину должен понравиться этот намек на женскую благодарность.

От работы по телу расходилось тепло и ощущение счастья. Счастья, от которого иногда перехватывало дыхание. Он открыл бутылку шампанского и поднес ее ко рту.

– А мне?

Боже, этот удушающий ютландский диалект! Чем-то даже напоминает диалект его родных мест. «А мьне?»

Он отрыгнул пузырьки и сказал:

– Ты – подмастерье. А эта бутылка – часть витрины. Поэтому ее должен метить только я, своей слюной, своей ДНК, своей печатью.

Парень даже не улыбнулся. «И зачем ему только эта медово-желтая кожа на животе, если у него нет чувства юмора?» – подумал Эрленд.

В теле приятно отдавалось легкое опьянение, и он рассматривал готовую витрину снаружи. Он не мерз, несмотря на мороз, даже немного вспотел без верхней одежды, а может, и мерз, просто в данный момент ему было все равно. Витрина выделялась среди прочих, луч света в вечерней темноте, магнит для глаз, настоящая удочка для покупателей. И его снова окутало ощущение счастья, он вспомнил о подарке, который завтра получит от Крюмме, предрождественский подарок – возможно, он выклянчит его уже сегодня.

Эрленд снова заскочил в помещение магазина. Подмастерье сидит как пришибленный. Черт побери.

– Отлично. Ну, я пошел.

– Однажды ютландец-храбрец трёндера взял на прицел. Трёндер [2] 2
  Трёндер – житель норвежского Трёндерлага.


[Закрыть] в ютландца плюнуть успел, тут и настал ютландцу конец.Слышал?

– Трёндер? Это еще что?

– Я бы тебе показал, если бы не моя моногамность и аллергия на презервативы. Счастливого Рождества, дорогуша. Надеюсь, ты получишь то, чего искренне желаешь. Откуда-нибудь сзади.

Парень натянул джемпер. Когда из горловины появилась голова с прилипшими от статического электричества волосами, он сказал:

– Не надо вставлять мне такие старые шпильки. Я могу заплесневеть.

Эрленд захохотал:

– Вы видели! Видали! В нем все-таки что-то есть! Надо это холить и лелеять! Пока не заплесневел. Преждевременно.

– Это еще что за херня?

– Что за херня? Желаю тебе счастливого Рождества! И обалденно хорошего Нового года!

Лето прекрасно. В лете есть какая-то удивительная легкость, кожа смягчается, роса на стекле, смех голубыми ночами, потные подмышки, голые пальцы ног в сандалиях, запах водорослей, напоминающий о влажном раздолье. И весна прекрасна. Весна, когда все вот-вот проклюнется, раскроется, начнется заново, в этот раз по-другому, может быть, даже впервые, откуда ему знать, надежда ведь умирает последней. И осень. Почти лучшее время года. Резкий воздух, цветная листва на пригорке, красивая настолько, что кажется вырезанной вручную, горячий шоколад со взбитыми сливками, высокое небо, предвкушение. Но лучше всего зима. А посреди зимы – Рождество, на самом первом месте, переливается всеми красками.

Он пошел домой, спрятав руки в карманы своей дубленки, вдоль украшенных к Рождеству улиц; деревья усыпаны гирляндами, как в диснеевских мультиках, над головой черное небо, расцвеченное звездами, бледнеющими на фоне искусственных. Пешеходная улица была наводнена людьми. На лицах отпечаталось Рождество. Конечно, они отражали и усталость, и стресс, но в первую очередь красоту и потаенную радость. В шкафах прятались сюрпризы, тщательно, на манер ритуалов, планировались обеды, украшения, развлечения и излишества. Для него Рождество было самой сердцевиной года, из которой все остальные события расходились в разные стороны, снова сходясь на Ивана Купалу.