Текст книги "Тополь берлинский"

Автор книги: Анне Рагде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Анне Биркефельдт Рагде
Тополь берлинский

…

– Приди, – прошептала она. – Ну, приди же скорей…

Она стояла в дверях лодочного сарая, сунув руки в карманы передника, – на случай, если за ним, как бывало, кто-нибудь увяжется. Откуда им знать, что прогулка к фьорду – это всего лишь прогулка к фьорду, вдруг им взбредет в голову составить ему компанию? А если он придет не один, и здесь обнаружат ее, она просто объяснит, что хотела набрать холодной воды из фьорда залить свежую сельдь. Потому прихватила ведро.

Жаркий воздух в сарае был неподвижен, солнечный свет полосками просачивался сквозь доски и освещал пробившиеся среди камней пучки зеленой травы. С каким удовольствием она бы сейчас разделась и плюхнулась в воду фьорда, все еще по-зимнему холодную, ногами ощутила бы ракушки и песок, а по бедрам и икрам скользили бы водоросли. Забыла бы его ненадолго, забыла бы и, снова вспомнив, еще больше обрадовалась.

– Приди же, ну, пожалуйста…

Дверь в сарай была приоткрыта, чтобы он смог войти. Перед сараем наискось лежала вытащенная на берег лодка. Нос остался в воде, и о его просмоленную поверхность разбивались волны. Чайки гонялись друг за другом, черно-белые точки в ярко-красном зареве, ошалевшие от солнца и внезапной жары. Все обсуждали жару и наступившие вместе с миром теплые вёсны. Два мирных года в стране, и снова настало тепло. Поля ломились от зерна и картофеля, ягодные кусты и фруктовые деревья гнулись под тяжестью урожая, даже завезенные из Германии деревья росли с безумной скоростью. В ту весну, когда пришли немцы и начали тут всем заправлять, было так холодно, что лед на фьордах лежал почти до конца мая.

Она все еще радовалась миру и гадала, когда же начнет принимать его как должное, как, в общем-то, и положено. А может, радость происходила из какого-то другого источника? С ним она познакомилась в первое послевоенное лето. Познакомилась… Нет, она всегда его знала, они даже несколько раз обменивались простыми репликами, он ведь был вхож во все дворы, как и большинство соседей. Но вдруг, в тот летний вечер на Снарли, когда все сидели перед домом после целого дня работы, покрыв крышу торфом, сидели, потные, отдыхая от жары и трудов, он вбежал к ним, и она тут же поняла, что стремился он к ней. Она поняла это всем телом. Он видел каждую частичку ее тела: шею, потные кудряшки, прилипшие ко лбу, руки, которыми она уперлась в колени, ноги, загорелые и блестящие, прямо напротив. Кто-то налил кружку пива; от пива она развеселилась, он тоже пытался смеяться с другими, но взгляд его все время останавливался на ней, и она расцветала, а когда почувствовала, что подол платья задрался до колен и приобнажил бедра, то задрала его еще чуть-чуть, и еще, и полностью открыла колени, и все смеялась, и чувствовала боль, разросшуюся в крестце до вскрика.

Она шла домой, а он стоял в лесу и ждал. Она дотронулась до него, посмотрела в глаза и тут поняла, что все поменялось. Не только кончилась война и она выросла за эти годы, а весь мир стал другим, они стояли и создавали новый мир, вдвоем: деревья и пригорок стали другими, а с ними и фьорд внизу, летнее небо с летящими чайками; он наклонился и уверенно поймал её поцелуй. О неприятном она даже не думала.

Вот, идет! Один слава Богу. Она всхлипнула и по чувствовала дрожь в теле, кожа в духоту и жару покрылась мурашками, во рту пересохло. Он размахивал руками при ходьбе, загорелый лоб блестел, он смотрел на свои деревянные башмаки, вышагивая по крутой каменной тропинке. Под грубой рабочей одеждой он весь принадлежал ей, за запахом тяжелого труда таились ее запахи, она хотела вылизать его глаза, чтобы они видели только ее, хотя прекрасно знала, что он и так кроме нее ничего не видит. На его хуторе она уже чувствовала себя как дома, там теперь ее место, он устроил так, что она могла быть там постоянно. Но время от времени они уходили сюда или на сеновал, или в лес, подальше от тонких стен спальни, где кругом уши.

Его деревянные башмаки поскрипывали, задевая высушенные солнцем водоросли. Перед сараем он остановился.

– Анна? – тихо позвал он сквозь темную щель приоткрытой двери.

– Я здесь, – прошептала она и легонько толкнула дверь.

Часть первая

Когда в половине одиннадцатого воскресным вечером зазвонил телефон, он, разумеется, знал, по какому поводу звонили. Он схватил пульт и уменьшил громкость, по телевизору шел репортаж об Аль-Каиде.

– Алло, вы позвонили Маргидо Несхову.

«Надеюсь, это старик, умерший в своей постели, а не авария какая случилась», – подумал он. Оказалось, ни то и ни другое, молодой парень повесился. Звонил отец, Ларе Котум. Маргидо прекрасно знал их семью.

На фоне раздавались пронзительные крики, нечеловеческие, жуткие. Подобные крики были ему знакомы: крики матери. Он спросил отца, сообщили ли они врачу и приставу. Нет, отец сразу же позвонил Маргидо, зная, чем тот занимается.

– Надо бы позвонить приставу и врачу тоже, или вы предпочитаете, чтобы я позвонил?

– Он повесился… не обычно. Он скорее… задушил себя. Это чудовищно. Позвоните вы. И приезжайте. Просто приезжайте.

Он не поехал на черной перевозке, взял «ситроен». Лучше пусть пристав вызовет «скорую». Он звонил по мобильному, перекрикивая шум включенной на полную печки, на улице было минус три, третье воскресенье декабря. Он дозвонился и до пристава, и до врача, по воскресеньям всегда мало вызовов. И в этот тихий холодный вечер скоро весь двор забьется машинами, народ с соседних хуторов будет прижиматься к окнам и удивляться. Увидят «скорую», машину пристава, врача и белый фургон, который несколько человек, возможно, узнают. Они увидят свет, горящий в окнах намного дольше принятого, но не осмелятся позвонить соседям так поздно, а вместо этого проведут полночи без сна, вполголоса обсуждая, что же могло случиться на соседском дворе, и глубоко в душе испытывая стыдливую радость оттого, что их несчастье обошло стороной.

Отец встретил его в дверях. Пристав и врач уже приехали, им ближе. Они расположились на кухне с чашками кофе, мать сидела, широко раскрыв угольно-черные сухие глаза. Маргидо представился ей, хотя не сомневался, что она его знает, правда, лично они не были знакомы.

– Надо же, вы здесь. Вы. Из-за него, – сказала она.

Голос был монотонным, хрипловатым. На подоконнике стоял рождественский светильник. Пристав встал и вперед Маргидо зашел в спальню. Врач вышла на крыльцо: зазвонил мобильный. Желтая бумажная звезда с лампочкой посередине висела в маленьком окошке прихожей, электрический свет пробивался сквозь отверстия в бумаге, желтой в середине и ярко-оранжевой по краям. Отец вернулся на кухню. Он уставился в окно, не пытаясь заговорить с матерью, а та сидела, сложив руки на коленях, не обращая никакого внимания на топчущиеся на полу ноги, чужое дыхание, чашки на столе, на время суток, счеты на полке, коров в хлеву, мужа у окна, на погоду и мороз, на рождественскую выпечку и собственное будущее, вся в себе. Сидела и удивлялась, что еще дышит, что легкие работают сами по себе. Она еще не поняла, что такое горе, просто удивлялась, что часы продолжают тикать. Маргидо наблюдал за всеми. Откуда ему знать, каково это – потерять сына, он даже не знает, что такое сына родить. Кроме того, он не мог позволить себе отдаться на волю чувств, его работой было замечать и отмечать эмоции родственников покойного, чтобы поймать тот момент, когда они будут в состоянии говорить о вещах практических. Сочувствие и горе, которые Маргидо скрывал за профессионализмом, он старался выразить в безукоризненном исполнении желаний родных.

К такому зрелищу он не был готов, хотя отец и предупредил, что сын не просто повесился. Отец, видимо, представлял себе веревку, перекинутую через балку, опрокинутый стул, тело, медленно раскачивающееся вокруг своей оси или висящее неподвижно. Классический сценарий, все видели такое в кино, во всех подробностях – за исключением испражнений, стекающих по брюкам в лужицу на полу. В этот раз все было не так, парень не болтался свободно и высоко. Он стоял на четвереньках в кровати, в одних бордовых трусах. Веревка была привязана к спинке кровати и тянулась сзади к его шее. Лицо белое, глаза широко открыты, сухой язык распух во рту. Пристав закрыл за собой дверь и сказал:

– Он же мог в любой момент передумать и остановиться.

Маргидо кивнул, не отрывая взгляда от трупа.

– Давно вы в этой профессии? – спросил пристав.

– Скоро уже тридцать лет.

– Видели что-нибудь подобное?

– Да.

– Хуже?

– Может быть, девчонка в дверном проеме. До пола было слишком близко, и она прижала колени к груди.

– Какой ужас! Вот так сила воли.

– Да, воля к смерти. Не видят другого выхода. Бедняги слишком юны, чтобы разглядеть другой выход.

Он наврал приставу, такого самоубийства он еще не видел, но ему пришлось продемонстрировать безучастное спокойствие, ему было проще работать, когда его оставляли в покое и относились к нему сугубо как к эксперту в своем деле. Да, от него частенько ожидали большей профессиональной отстраненности, чем даже, например, от полицейского. Видимо, считалось, что, раз он сталкивается со смертью ежедневно, она его уже не трогает. Несколько раз он собирал части тела с асфальта после аварий вместе с врачами и полицейскими, остальным потом требовалась помощь психолога, а ему – нет.

Он рассмотрел мальчика. Хотя зрелище было жутким, его поражало и завораживало, как это парень просто наклонился вперед в кровати, стоя на коленях так, что веревка пережала сонную артерию, и ждал пока в глазах не потемнеет. А когда начало темнеть – сперва поплыли красные круги, – он не выставил руки вперед, не облокотился на матрас и не выпрямился. Нет. Он смог продолжить. Он решился.

– Я читал о подобной сексуальной игре, – прошептал пристав и тяжело переступил с ноги на ногу.

Маргидо быстро взглянул на него, потом на труп.

– Вы это о чем?

– О том, что люди удавливаются чуть ли не до смерти, а потом…

– На нем же трусы.

– Да, вы правы. Я просто подумал… Ведь как все продуманно. Никакого подозрения на… убийство. Он и записку оставил. Всего несколько слов с просьбой о прощении. Родители были в гостях у молодоженов. Парень знал, что у него есть несколько часов. Вообще-то он тоже собирался в гости. Он их младший сын. У них две дочери: одна учится какой-то ненужной ерунде в Трондхейме, а старшая, по счастью, вышла замуж на одном из хуторов. Но вот этот… Ингве, он еще жил с родителями, не знал, чем заняться. Я часто видел его на велосипеде с биноклем через плечо, он наблюдал за птицами, огромным количеством всяких разных птиц, которые делают здесь остановку, ну, вы знаете. Очевидно, отец был недоволен птичьими интересами сына, учитывая, сколько дел всегда на хуторе… Хотя они и не собирались передавать хозяйство Ингве. Но удавиться, на коленях! Это совершенно ненормальная смерть и…

Маргидо принес из машины мешок. «Скорая» еще не приехала. Врач сидела на кухне вместе с родителями. На обратном пути, проходя мимо кухонной двери, Маргидо услышал голоса. Немногословные фразы с большими паузами. Врач зашла в спальню сразу за ним. Закрыла за собой дверь.

– Сейчас перережем, – сказал пристав. Врач одолжила у хозяев ножницы с оранжевыми кольцами и протянула их приставу. Он разрезал веревку. – Остальное вы доделаете завтра? В морге?

– Конечно, – ответил Маргидо.

– Да уж, этому пациенту я ничем не смогу помочь, – заметила врач.

Маргидо ужаснулся черствому врачебному комментарию. Все-таки она женщина, пусть и врач. А говорит, будто ежедневно наблюдает молодых ребят на коленях, покончивших с собой в собственной постели. Когда она вернулась на кухню, он вздохнул с облегчением.

Он услышал, как на двор въехала «скорая»; вышел в коридор, поймал взгляд шофера и кивнул. Маргидо хотел засунуть труп в «скорую», пока не вышли родители. Так лучше. Больше похоже на несчастный случай, за который никто не отвечает.

– Лучше было бы сразу привести его в порядок. Чудовищно отправлять его в таком виде, с веревкой на шее, – тихо сказал Маргидо.

– Так всегда с самоубийцами, – ответил пристав. – Даже если смерть чистая.

Врачи «скорой» водрузили носилки на место и прикрыли их черным полиэтиленом. Двое молодых мужчин. Ненамного старше парня, стоявшего на коленях в кровати. Они натянули по паре одноразовых перчаток, схватили парня под мышки и за ноги, тихо досчитали до трех и мгновенно уложили труп на носилки, потом расправили полиэтилен и крепко прижали его. Пустой перепачканный матрас выглядел ужасно.

– Я принес мешок для мусора, – сказал Маргидо. – Можно мне хотя бы простыню снять? Чтобы родители не видели.

– Да, пожалуйста, – отозвался пристав.

Он успел свернуть еще и одеяло и прикрыть им большое мокрое пятно на матрасе до прихода матери. Матрас он все равно выкинет, как и положено, но чем больше увидят родственники, тем сложнее ему будет потом их успокаивать. Часто именно детали заставляют родственников наконец осознать трагедию и доводят их до истерики; это может быть все что угодно: недопитая чашка чая на прикроватном столике, испачканный мишка на полу или термос и коробочка с бутербродами, которую отдают родне после несчастного случая на производстве.

– Что вы с ним сделали? – вскричала мать. – Запаковали в полиэтилен? Но он же не может… он не может там дышать! Дайте посмотреть на него!

– Это запрещено, – отрезал пристав. – Но завтра, когда Маргидо все…

– Нет! Сейчас!

– Сначала я должен его прибрать, – сказал Маргидо.

Мать бросилась к ребенку и стала копошиться в черном полиэтилене. Сейчас бы появиться ее мужу. Но он не появлялся. Пришлось водителю «скорой» обхватить ее за плечи и крепко держать.

– Успокойтесь, сейчас мы…

– ОН НЕ МОЖЕТ ДЫШАТЬ! ИНГВЕ! Мой мальчик…

Наконец-то пришел муж. Он обнял рыдающую женщину, а сам отсутствующим взглядом смотрел на блестящий черный сверток поверх носилок, в котором лежал его единственный сын. Казалось, будто зрелище притягивало все силы в комнате, и самое ужасное, что бывший ее обитатель, запакованный таким образом, сделался больше и значительнее, чем когда-либо при жизни.

– Но почему?.. – спросил отец. – Я думал, мы увидим его перед отъездом. Не знал, что… Я думал, Маргидо…

– Его придется вскрывать, – сказал пристав, глядя в пол. – Это обычная процедура при самоубийствах.

– Зачем? Ведь никто не сомневается, что это он сам!

Пытаясь держать себя в руках, отец говорил сипло и напряженно, мать же повисла на его руках и беззвучно плакала, закрыв глаза.

– И я не сомневаюсь, – отозвался пристав и откашлялся, переминаясь с ноги на ногу.

– А я могу отказаться? Запретить им резать нашего мальчика?

Мать, не открывая глаз, содрогалась от рыданий, слезы ручьями текли по щекам.

Пристав вдруг участливо посмотрел на отца и сказал:

– Хорошо. Я отменю вскрытие. Ладно, Ларе. Но все равно сегодня вы его не увидите. Пусть «скорая» его увозит. А когда Маргидо его подготовит…

Отец медленно кивнул.

– Спасибо. Большое спасибо. Турид, пусть они уезжают. Пойдем.

В спешке, одновременно руководя выносом носилок, Маргидо донес мешок с мусором до своей машины и взял документы. «Скорая» медленно, не торопясь, проехала в ворота без сирен и маячка, теперь все соседи поняли, что кто-то умер. Следом выехала машина пристава.

Входная дверь все еще была широко распахнута, желтый свет падал на снег перед домом и на пригорок. Теплый желтый свет, который создавал ложное впечатление уюта, теплой печки и кофейника, ощущение нормальной жизни. Маргидо никак не мог привыкнуть к контрасту. «Смерть всегда приходится не к месту, за исключением войны, разве что», – думал он. Луна уже давно взошла над склоном, почти полная, вокруг нее распространялось слабое свечение, тени деревьев прерывались на насте, Маргидо разглядывал их, строя планы на завтра.

Надо снова заехать сюда утром, потом у него похороны в церкви в два часа, потом ему надо подготовить тело, чтобы родители могли на него посмотреть, и сестры тоже. Может быть, они тоже закажут службу завтра вечером, в больничной часовне. Завтра же надо договориться с помощницами. Фру Габриэльсен и фру Марстад всегда четко выполняют обязанности. И хотя работали они втроем, домой к родственникам он отправлялся сам. Если у него не было возможности приехать, он рекомендовал другое бюро. Женщины не хотели выезжать на дом, они прекрасно знали, что там приходится убирать простыни в мешок для мусора и не только. Врач дала матери успокоительное, отец отказался. Классический случай: мужчины хотят справиться сами, с ясной головой, не сломаться, не потерять контроль. Он ходил взад-вперед по кухне, заложив руки за спину, Маргидо не завидовал предстоящей ему ночи.

– Возьмите снотворное, – предложила врач, очевидно, подумав то же самое.

– Нет.

– Я все-таки оставлю упаковку на всякий случай. Это не… устаревшее снотворное. Оно действительно всего лишь помогает заснуть.

Маргидо взглянул на нее, но она не заметила своей бестактности, впрочем и остальные тоже.

– Только не кремируйте его, – сказал отец, повернувшись затылком к отражению в окне.

– Нет, конечно. Если вы не хотите, – ответил Маргидо.

– Хотим! – закричала мать. – Я не хочу, чтобы его зарыли в землю! И чтобы он там лежал и гнил, и его ели! Надо… надо…

– Не будет он гореть в аду, если я могу этому помешать, – произнес отец. Мать молча закрыла лицо руками.

– Не понимаю, – прошептала она. – Почему он… Нас не было всего несколько часов. Почему он не подождал, я бы поговорила с ним, помогла, помогла бы моему мальчику. Как ему было больно…

– Иди ложись лучше, – сказал отец. Она тут же смущенно встала, покачиваясь. Муж проводил ее в коридор. Врач и Маргидо остались на кухне, сидели в тишине и слушали медленные спотыкающиеся шаги на лестнице.

Они переглянулись. Ее взгляд вдруг наполнился скорбью, но она промолчала.

Когда врач уехала, он остался на кухне с отцом. Тот наконец-то сел на табуретку, склонив голову и зажав кулаки между колен. Крестьянские руки с чернотой вокруг ногтей и в глубине каждой морщины и складки. На хуторе останется старшая дочь. Мальчик, которого везли в морг в воскресную ночь незадолго до Рождества, не был наследником. Будто бы от этого легче. А пристав думал, что легче.

– Я предоставлю вам любую помощь, – начал Маргидо. – Вы только решите, что вам надо.

– Делайте все сами. Я не вынесу похорон. Хоронить Ингве – это немыслимо. Это полный абсурд.

– Вы его сестрам сообщили?

Отец поднял взгляд:

– Нет.

– Надо сообщить. И остальным родственникам.

– Завтра с утра.

– Да, не всё сразу, – сказал Маргидо, вкладывая в голос все сострадание. Он знал, как себя вести. – Сначала объявление в газете. Оно может выйти во вторник.

– Я не могу…

– Конечно. Поэтому я оставлю вам проспект, вы его полистаете, а я заеду завтра утром. Часов в десять, годится?

– Мне все равно, когда…

– Тогда часов в десять.

Отец придвинул к себе брошюру и открыл наугад.

– Символ кончины, – прочитал он. – Символ кончины. Символ кончины? Странное выражение.

– Это такой рисунок перед текстом объявления.

– Я понимаю. Не знал, что это так называется. Когда умер отец, все устраивала мама, а когда умерла мама, похоронами занималась сестра. Надо, наверное… и ей позвонить. Мы виделись сегодня вечером, она тоже была на вечеринке. Мы вместе покупали подарок. Льняную скатерть, кажется. Сделанную в Рёросе. Точнее… сотканную в Рёросе. Кем-то.

– Красивая, наверное.

– Да. Красивая, – подтвердил отец. Он раскачивался на стуле с брошюрой в руках. Маргидо знал, что он ждет объяснений. Объяснений, которые Маргидо перестал давать уже давно, хотя его всегда спрашивали. В смерти его не переставала поражать какая-то невозможность, но объяснить ее он не мог. Истину он находил только в соблюдении ритуалов.

– Может, вы сами выберете этот… символ кончины? – попросил отец.

– Разумеется. Но вам может быть… полезно. Выбрать самим. Вы будете вспоминать похороны. Позже. И тогда будет важно знать, что все было устроено… по-вашему.

Он любил делать небольшие паузы между словами, будто подыскивал их. В этом он не чувствовал никакого цинизма, он знал, что для слушателя эта ситуация единственная в своем роде, единственная в жизни. Именно поэтому он не мог говорить легко и свободно, давая понять, что повторяет эти слова часто, будто внутри у него автомат, который знает, что и когда следует сказать. Ну, почти всегда знает.

Пристав заметил, что Ингве очень любил птиц, – сказал он.

– Да.

– Может, ласточку? – предложил Маргидо. – Над объявлением.

– Он с ума сходит по этим ласточкам, залетающим на двор. Записывает… записывал в блокнот, когда они прилетают с юга. Эти птицы всегда прилетают последними. Пожалуй, не раньше начала июня. А это ведь поздно для перелетных птиц. Он мог сидеть часами и наблюдать, как они выделывают фигуры в воздухе над сеновалом.

– Может, тогда ласточку? В объявлении.

– Он так любил природу. Так любил. Конечно, сын крестьянина должен любить природу, но он любил ее иначе. Я так много о природе не думаю, понимаете, это – моя работа, она повсюду, природа-то. Но Ингве занимало то, что можно изменить, улучшить, он беспокоился насчет сортировки отходов, восстановления естественного ландшафта, что хутора исчезают. Конечно, я тоже об этом думаю, но для него это было… важно! У меня нет времени, чтобы… Не понимаю, почему он… Всего семнадцать лет. Учился вождению. У него уже есть машина, старая «тойота». Но он как-то не очень ей интересовался, он не из таких, я думал, все изменится, когда он повернет ключ зажигания с новенькими правами в кармане. Мы сидели, и лопали пирожные, и пили кофе, и смотрели фотографии, и гуляли на этой проклятой свадьбе, а он…

– Может, вам стоит сейчас отдохнуть, уже поздно, а завтра трудный день.

Отец замолчал, опустил голову, разглядывая руки, и тихо сказал:

– Ласточка. Пусть будет ласточка. Спасибо.

– Не за что. Конечно, не за что. Не забудьте, тут таблетки.

– Не хочу. Мне рано утром в хлев. Надо встать.

Машин было мало. Фьорд был в ледяной шуге, словно усыпан белыми семечками, а посреди его украшала бахрома лунного света.

Машина успела полностью остыть. Когда он чуть позже проезжал липовую аллею, ведущую к хутору Неехов, то упорно смотрел вперед. Знал, что в это время суток в окнах темно, горят только уличные фонари, а что на них смотреть? Он их видел и раньше.

Включил радио и проехал аллею под веселые звуки гармошки. Маргидо внезапно расслабился и даже воспрял духом, не понимая отчего. Редкое чувство. Может, ему стало легче, когда он обнаружил горе в глазах врача?

Когда утром он вернулся на хутор Котум, дом был полон народа. За кухонным столом сидел священник из церкви в Бюнесе. Все называли его священник Фоссе. Уже немолодой человек, одних лет с Маргидо. Худой и сутулый, но рукопожатие его было теплым и уверенным, Маргидо он очень нравился. Всегда опрятный, пунктуальный – настоящий знаток своего дела, чего не скажешь об остальных представителях этой профессии. Некоторые священнослужители суетятся и смотрят на сотрудников похоронного бюро сверху вниз, будто это они тут главные, а не родственники усопшего.

На кухне царили женщины, мужчин отправили в одну из комнат длинной крепкой избы. Мать мальчика сидела на кухне на табурете и смотрела на все, происходящее вокруг, с удивлением. Пять красноглазых женщин – очевидно, среди них были сестра и тетя мальчика – возились с едой, кофе, чашками, тарелками, салфетками, сахарницами. Женщинам легче, у них всегда есть занятие – готовка, сервировка, а мужчинам приходится справляться с горем в праздности. В других обстоятельствах отец бы сегодня работал на хуторе, мать же вполне могла намесить килограммов десять теста для вафель, и никто бы не подумал, что это некстати. А так… Вот если бы за ночь хотя бы намело метр снега, отец мог бы убрать его, но не более того, а еще лучше, если бы это сделал сосед.

Отец закрыл дверь на кухню, заперев там суету, и сказал, обращаясь к Маргидо, прежде чем тот отпустил дверную ручку:

– Его бросила какая-то девчонка. В субботу вечером. Мы даже не знали, что у него есть девушка.

Отец опустился на кожаный диван, ссутулился, лопатки отчетливо проступили сквозь фланелевую рубашку.

– Любовь, – прошептал он. – Подумать только, он покончил с собой из-за любви. Отнял у себя… всю свою жизнь. Потому что ему отказала девчонка. Просто какая-то девчонка.

В оставленные Маргидо брошюры так никто и не заглянул. А он принес еще – с разными типами гробов. Новый барьер, который надо преодолеть. Но гроб нужен уже сегодня в морге и вечером в часовне.

– Когда приедет старшая сестра Ингве? – спросил он.

– Ингебьорг? Через несколько часов, наверное.

Маргидо кивнул. Значит, надо выяснить про гроб.

– Вы хотите увидеть его вечером? Все вместе? – спросил он.

– Хотим.

– Так будет лучше, – сказал священник и уперся руками в колени. – Девочкам надо его увидеть. Или хотя бы иметь такую возможность. Если не захотят, то не надо. Но Маргидо так все красиво устроит. Будет прекрасно, вы сделаете еще один шаг на пути преодоления горя и ужаса, Ларе.

Они сидели долго в тишине.

– Надо бы определиться с объявлением, – сказал Маргидо.

– Ласточка, – сказал отец.

Маргидо достал записную книжку из сумки. Он был рад присутствию священника, а тот помогал отцу составить текст – достаточно ли просто написать «светлой памяти» над именем Ингве Котум и «безвременно почил» под ним? Священник хотел, чтобы отец позвал мать, сидевшую на кухне на табурете, мол, пусть она тоже подумает над объявлением, но из этого ничего не вышло. Еще священник помог Маргидо правильно написать все имена, составить перевернутое родственное древо под именем мальчика, его датами рождения и смерти.

– Стихотворение. Хотите, чтобы было стихотворение? – спросил Маргидо.

– Стихотворение? – отец посмотрел на него с нескрываемым удивлением.

– Многие публикуют стихи, Ларе, – объяснил священник. – У Маргидо наверняка есть из чего выбрать.

Маргидо придвинул к себе брошюру. В ней он напечатал много стихотворений, из которых можно подобрать что-нибудь подходящее. Он открыл книжицу на нужной странице и протянул ее отцу, у того во взгляде отражалось робкое сопротивление. Он принялся изучать тексты, подолгу вчитываясь в каждое стихотворение.

– Здесь все в основном для стариков или больных людей, – сказал отец и откашлялся. – Но есть и то, что… Вот это, может быть. – Он показал пальцем и протянул его священнику, а тот взял брошюру и прочел вслух:

– Ты останешься в наших сердцах, заперт и спрятан надежно. Нежной памятью в наших умах жить ты станешь теперь безмятежно.

Отец обхватил голову руками и сник, почти пригнул голову к коленям, как зародыш, поджал ноги и издал какой-то воющий трубный горловой звук. В этот момент дверь открылась, и две женщины внесли поднос с кофе и большое блюдо с бутербродами и кусками кекса. Они остановились. Отец взял себя в руки и во внезапно установившейся тишине прочистил горло.

– Кофе очень кстати, – сказал священник, кивнул женщинам и улыбнулся, потом встал, обошел стол и обнял отца за плечи. Женщины поняли этот знак и споро накрыли на стол, не обращая внимания на беспомощность отца, как будто всё как надо. Сначала они сняли кружевную салфетку и на ее место положили квадратную вышитую хлопковую скатерть, потом аккуратно поставили чашки, разложив изящно сложенные треугольником салфетки, и, наконец, поставили блюдо с бутербродами и кексом посередине, а рядом – сахарницу и кувшинчик со сливками.

Маргидо и священник остались наедине, а отец вышел, сославшись на то, что ему нужно в туалет.

Как только дверь за ним затворилась, они вполголоса повели очень продуктивную беседу.

– В четверг в час, – сказал священник. – Они хотят обычные похороны.

– Мать не хочет, – возразил Маргидо, записывая дату и время. – Ночью она сказала, что…

– А сегодня она уже хочет, – ответил священник. – Я говорил с ней. Ингве похоронят рядом с родителями его отца. Она, кажется, смирилась с этим. Конечно, мальчика надо похоронить как положено. Он же крестьянский сын.

– Вы поможете отцу выбрать псалмы и музыку? И позвоните мне потом.

– Разумеется.

Он протянул священнику лист бумаги и сказал:

– Псалмы, перечисленные здесь у нас, уже отпечатаны в типографии.

Священник кивнул и спросил:

– А сегодня вечером вы устроите все сами? Возможно, они закажут службу после морга.

– Мне надо позвонить в больницу и забронировать часовню. И еще надо, чтобы он выбрал гроб. Вы останетесь здесь?

Священник посмотрел на часы и кивнул.

Маргидо привык, что каждое следующее звено ритуала вызывает новый всплеск горя. Некролог превратил невообразимый ужас в слабое подобие действительности, цветные фотографии гробов сыпали еще больше соли на рану. Отец сидел с проспектом в руках и смотрел на фотографии как на что-то, неподвластное пониманию.

– Все они красивые, – заметил священник.

Большинство беспомощно указывало на белый. Модель «Нордика». Таких у Маргидо на складе было больше всего. Но человек, сидевший на диване, его удивил.

– Вот этот, – сказал он и пристукнул пальцем по сосновому гробу, модель «Натура», в трех вариантах: лакированная сосна, необработанная поверхность и отшлифованная поверхность.

– Необработанная, – сказал отец. – И она называется «Натура». Годится.

Маргидо откашлялся.

– У меня есть несколько на складе, но только с отшлифованной поверхностью. Необработанную мне надо заказывать, а это займет несколько дней.

– Тогда остановимся на отшлифованной. Наверное, это и лучше. А вот этот белый, он годится только для стариков. И стихи тоже.

Он отшвырнул брошюру, и Маргидо сразу же убрал ее в сумку.

– Договорились, – сказал он.

Он был рад, что все прошло довольно гладко и что отец не вовлек в процедуру выбора всех домочадцев. Некоторые вовлекали, хотели вместе посмотреть цены и сравнить, в таких случаях Маргидо всегда досадовал, хотя разумом прекрасно все понимал. Теперь, после отмены государственного пособия, похороны оборачивались большими расходами. Кто-то воспринимал гроб как необходимую мелочь, другие же относились к нему как к последнему дому усопшего, его средству передвижения или постели. Он прекрасно помнит, как мать, потерявшая трехмесячную дочку, внезапно умершую во сне, положила руку на крошечный шестидесятисантиметровый гробик и сказала: «Теперь это будет твоей колыбелькой, дружок, здесь ты будешь спать вечно, а я буду представлять, как ты лежишь в этой колыбельке».

– После похорон ничего не будет, – сказал отец. – И никаких цветов.

– Иногда предлагают собирать денежные подношения, – сказал Маргидо.

– Кто же эти деньги получит? – спросил отец неожиданно пронзительно громко. – Норвежское общество самоубийц? Орнитологическое общество? Крестьянский союз?