Текст книги "Тополь берлинский"

Автор книги: Анне Рагде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Наследственное право – дело серьезное, дружочек. Но ты можешь получить специальное образование. Выучиться на фермера. Нет, не знаю. Может, ты и права. В любом случае сейчас хутор должен достаться Туру. Иначе получится чудовищная несправедливость. Он впахивал на нем всю жизнь.

– Я знаю, что маму семья не приняла, но почему не нашлось другой женщины, на которой он мог бы жениться?

– Я, в общем, не знаю, что случилось за эти двадцать лет, но… Мать хотела все решать сама. Какое бы впечатление ни произвела твоя мама, мать бы отказала. Не из тех она людей, с кем можно договориться. Хотела править всем безраздельно. Исключением был дедушка Таллак. Его она всегда слушалась. И все слушались. Он умер, когда мне было семнадцать, и казалось, будто… будто…

Глаза его заблестели, он даже поднес к правому палец. Потом дернулся всем туловищем, как собака, и драматично и долго шмыгал носом.

– Ай, я больше не могу хныкать! Это все – вино! На меня нахлынула волна воспоминаний, стоило только приземлиться в аэропорту. И нет сил вспоминать то, что давным-давно было красиво упаковано в коробочки и убрано на чердак. Думаешь, я больной? Не так ты себе представляла дядю Эрленда? Как мне не хватает Крюмме. Почему его здесь нет? Я сам виноват. Правда, если бы он только увидел и… услышал запах Тура. Черт, я забыл, что он – твой отец. Господи, что я несу, давай выпьем!

– Расскажи про Крюмме.

Она думала: «Никогда раньше я так быстро не привязывалась к другому человеку». Она смеялась его шуткам, чувствовала, что уже здорово опьянела, но знала, что завтра, когда она протрезвеет, чувство останется прежним: никогда она так быстро ни к кому не привязывалась. Удивительно, он был ей почти как брат, брат, которого у нее никогда не было. Он принял ее без вопросов, принял и сам факт ее существования, и ее на это законное право.

На него можно было положиться. Да, именно что. Он на ее стороне. Хотя она и сама до сих пор не разобралась, где ее сторона, а где другая, просто болталась где-то посередине и пыталась найти свое место в чужой действительности. И вот неожиданно Эрленд воспринял ее как дочь Тура, удачнее, чем сам Тур, пусть даже тот водил ее в свинарник и делился с ней своим счастьем.

Он что-то долго рассказывал о кожаном пальто, которое Крюмме заказал себе на Рождество, когда она протянула руку через стол, дотронулась до его руки. Он прервался посреди предложения и посмотрел на нее удивленно.

– Спасибо тебе большое, – сказала она.

– За что?

– За то, что ты… даже не знаю. Нет, знаю. За то, что ты согласился поесть со мной в номере гамбургеров, не возражал. Честно говоря, я боялась встречи с тобой, я оказалась среди чужих мне людей. Боялась, что я… я не знаю. Просто все так навалилось.

Он подошел к ней, опустился на корточки и взял ее за руки:

– Знаешь что? – сказал он тихо. – С этого момента… я твой дядя. Навсегда! И Крюмме тоже своего рода дядя! Дядя Крюмме. Приезжай к нам в Копенгаген, ты даже себе не представляешь, как у нас будет весело! Навестить дядюшек! И мы немного приведем тебя в порядок, я сам этим займусь, Крюмме не очень в таких вещах разбирается. Сделаем тебе новую прическу, купим одежду… И никто никогда больше не будет трахать целый год другую бабу и говорить, что не может уйти от тебя, потому что ты грозишься проглотить сорок таблеток «Паралгина форте»!

Из ее глаз хлынули слезы.

– Он сказал «застрелюсь», – отозвалась она. – Он даже не понимал, что…

– Застрелишься, наглотаешься. Плевать на детали. Смысл в том, что мы здесь одни нормальные. И Трондхейм нам не место. Ой, я забыл, что ты живешь в Осло. Но Осло тоже не то место, всего лишь поселок городского типа. А вот Копенгаген…

– А мне понравились эти места. Они удивительные, и хотя хутор в упадке…

– В упадке?

– Да. В полном. Повсюду беспорядок. А в доме… ты себе не представляешь, как там грязно.

Он отпустил ее руки, поднялся и уставился в окно.

– Останься я, лучше бы не было, – сказал он. – Было бы только хуже. Они ужасно меня стыдились. Педик.

– Так и говорили?

– Ужасное слово. В Копенгагене я «bosse», в Трондхейме голубой, а на хуторе – педик. Любимому ребенку дается много имен, так? А в понедельник вечером, когда мать заболела…

Он поспешил в ванную и вернулся, протягивая ей что-то.

– Смотри.

На ладони лежал крошечный кусочек стекла.

– Что это?

– Мой единорог остался без рога. И превратился в обыкновенную лошадь. И тут я понял: что-то не в порядке. Случайностей не бывает. Я почувствовал это всем телом, проснулся посреди ночи и все такое! И оказался прав.

Она кивнула. Но не понимала ни слова. Может, она уже совсем пьяная? Она выпила уже половину бутылки настойки, три пива из мини-бара и собиралась выпить еще легкого пива с настойкой. Этот кусочек стекла откололся от единорога?

– Странное слово. Единорог, – сказала она.

– Да, правда!

– И рог отвалился.

– Да! Я собираю хрустальные фигурки, у меня их сто три штуки, я их обожаю. Молюсь на них! И ни разу они не разбивались, я за ними слежу так же, как в лондонском Тауэре следят за королевскими драгоценностями. И вот, единорог упал на пол. Прямо на пол! Я думал, умру от горя, а потом начал беспокоиться. Это был знак, Турюнн. Знак.

Он серьезно закивал, глядя ей в глаза.

– Думаю, надо выбросить рог в окно, – сказала она.

– Да?

Он начал рассматривать кусочек хрусталя.

– Да, так и думаю. Прямо в окно. Может, твоя мать тогда поправится. Как магия вуду, только наоборот, – сказала она.

– Господи! Тогда уж лучше положить его в банковский сейф! Ради Тура!

Она громко засмеялась.

– Ты, кажется, не слишком умен!

– Мне подарил его Крюмме! Единорога. Но я ему не сказал. Что этот дурацкий рог отвалился…

Он всхлипнул без слез.

– Позвони ему сейчас и скажи, – предложила она.

– Не могу! Это же подарок в знак большой любви! Он ищет покоя только на лоне девственницы.

– Кто? Единорог?

– Да! Это символический подарок!

– И все равно позвони ему. Он тебе купит нового.

– Они не растут на деревьях, дорогая племяшка.

– Такие, как Крюмме, тоже на деревьях не растут.

– Нет. Однозначно. Мне было бы жаль деревья.

Он позвонил Крюмме и зарыдал в трубку, наклонившись над письменным столом, где лежала папка в голубую полоску с золоченым логотипом гостиницы. Рассказал о единороге и признался, что выпил две бутылки красного вина, иначе никогда бы не решился в этом сознаться, да и, ко всему прочему, его убедила племянница. Она открыла большую пепси и обнаружила, что та хорошо сочетается с настойкой. Поллитровка скоро опустеет.

Когда Эрленд положил трубку, бесчисленное множество раз повторив, как сильно он любит Крюмме, сопровождая признания поцелуями, то повернулся к Турюнн и спросил:

– Как я выгляжу? Господи, только не отвечай. Посмотри немного телевизор, а я пока окунусь в ледяную воду. Однако настойка кончилась! Я закажу еще!

– Кофе с коньяком тоже сойдет…

Молодой человек в гостиничной униформе постучался в дверь, когда Эрленд еще был в ванной, официант закатил столик в номер. На столике стоял кофейник и чашки, сливки, сахар, четыре рюмки коньяка, бутылка красного вина, еще поллитра датской настойки, две тарелочки с марципановым тортом, ваза с розой и блюдце с арахисом.

Официант сказал, что Эрленд должен подписать чек.

– Эрленд! – крикнула она.

Он выбежал из ванной, спрятав лицо под белой салфеткой, и хмыкнул, когда счет промок и упал на пол вместе с ручкой.

– Приятного вечера, – сказал официант и закрыл за собой дверь.

– Но как?.. – спросила она.

– В ванной есть телефон, – объяснил он, снял салфетку с лица, глубоко вдохнул и запрокинув голову. – Я знал, что ты начнешь сопротивляться, когда услышишь, как много я заказываю.

– У тебя что, денег куры не клюют?

– Да, – сказал он. – У нас. У тебя разве нет?

– Нет.

– Но ты же наследуешь целый хутор. И кучу свиней.

Они подкатили столик к креслам. Она уже не чувствовала опьянения, трезвея на глазах. Когда она поднесла коньяк ко рту, глаза защипало, кофе был свежемолотый, идеальной температуры. Она взяла пульт и выключила телевизор.

– Ты любишь Тура? То есть ты чувствуешь, что он твой отец? – спросил Эрленд.

– Нет. Скорее, жалею его. Он такой несчастный.

– Он добрый. Тур слишком добрый. Это его проклятие. Я тоже добрый, но он позволяет на себе ездить.

– Я многого не понимаю про… вас.

– In vino veritas, – сказал он и налил вино в бокал.

– Как много ты пьешь.

– Нет, видали! Как много я пью! Турюнн, дорогая, расслабься, я не алкаш. У меня с собой целая упаковка «валиума», но я ее не трогал. Выпей еще коньяка. Ты уже первую рюмку выпила. Нет, я не отхожу от правил. Предпочитаю полезное «Боллинже».

– Не пробовала. Не люблю красное вино.

– Это шампанское, дорогая! И с волосами твоими надо что-то делать. Какой твой родной цвет? Если не секрет.

– Никакой.

– Вот именно. А в этом случае, достигнув зрелого возраста, естественно краситься в цвет красного дерева. Но они слишком длинные! Ты немного похожа на… Барбару Стрейзанд. Могло бы быть комплиментом, но это не комплимент. При том, что у тебя череп, как у Нефертити! Даже если ты побреешься наголо, ты будешь красивой! Почему ты не хочешь быть красивой? Ты же красивая на самом деле!

– Я не привыкла. Не решаюсь. Нет времени. Но… Почему ты так загрустил, когда начал рассказывать про дедушку?

– Дедушка Таллак… Он, нет… Слушай, давай…

– Почему мы не можем поговорить о серьезных вещах? Завтра мы разъедемся каждый в свою сторону.

Он положил ногу на ногу, допил свой бокал, зажег сигарету, облизал губы и уставился в пол.

– Ладно, – сказала она. – Можем обсудить цвет моих волос.

И засмеялась, чтобы он ей поверил.

– Мне было семнадцать, когда он умер, кажется, я говорил, – начал он. – Я был в шоке. Все были в шоке, хотя ему было уже восемьдесят. Он все время носился как заведенный, отказывался стареть. Занимался чем-то с утра до вечера. Тогда была клубника, и куры, и свежепокрашенные дома. Он стоял на верху стремянки и красил конек амбара всего за несколько дней до смерти. Вряд ли у Тура растет клубника. С ней много возни.

– Он не упоминал клубнику, нет.

– Наверняка только зерно осталось.

– Ты начинаешь разговаривать совсем иначе, когда заходит речь о хуторе. А что с твоей бабушкой? Сколько тебе было, когда она умерла?

– Она умерла за несколько лет до дедушки и три года пролежала.

– Пролежала?

– В своей комнате. Наверху. Мать за ней ухаживала, бабушка не хотела в дом престарелых. Я помню, как мать собирала поднос с едой и кофейными чашками и несла его наверх. Крошечные порции, как для младенца. Я никогда к ней не заходил. Она вечно была злой и недовольной. Будешь тут недовольной, когда лежишь три года, не вставая, и глазеешь в потолок.

– А как умер дедушка?

– Утонул. У него случился удар прямо в море, когда он проверял рыбный отсек. Надо же, я помню это слово! Нос, центральный отсек и рыбный отсек. Но он утонул, упал за борт, они нашли его в двух километрах от носа лодки, у берега сильное течение. И тогда… тогда умер весь хутор. Именно так. Все вымерло. Мать… заперлась в своей спальне на два дня. А я… у меня больше никого не было. Мы все делали с дедом вместе. Мать только готовила еду, никогда со мной не разговаривала, а отец… он просто был. Маргидо и Тур были сильно старше.

– Бедненький!

– Меня больше никто не замечал, когда умер дедушка. Вдруг я оказался совершенно голый посреди огромного пустыря, простирающегося во все стороны бесконечно. Совершенно один. Абсолютно один. Я дико испугался, Турюнн.

Он принес влажную салфетку из ванной и приложил ее ко рту.

– Я больше не могу плакать. Надо взять себя в руки. Я вдруг так много всего вспомнил. Это и хорошо, и…

– А что вы делали вместе? Работали на хуторе?

– Ну да. Только я был очень неуклюжим и до смерти боялся ос и пауков, впадал в истерику, но дедушка только смеялся и был воплощенным терпением. Когда я не был в школе и не делал уроков, я болтался за ним. Друзей у меня не было, меня не дразнили, ничего такого, но как-то я ни с кем не дружил. Я был влюблен в пару мальчиков, конечно… И сказал об этом дедушке. Он не изумился, только засмеялся и сказал, что это пройдет, как только я влюблюсь в какую-нибудь милую девушку.

– Так он не понимал, что ты?..

– Не знаю. Во всяком случае, он не делал из этого трагедии. Вообще не переживал по этому поводу.

– Мне никак не представить себе, чтобы ты полол клубнику.

– Да я особо и не полол, потому что там все кишело осами! Но лучше всего было ловить лосося с кормы лодки. Так больше почти никто не ловил, уже тогда этот способ устарел. У нас не было лицензии на ловлю лосося, но дедушка Таллак работал вместе с соседом. И со мной. А когда прилетали сороки и расцветала мать-и-мачеха, надо было готовить сети. Да, дедушка сидел зимой и вязал их. Крупные сети из конопляной нити, я помогал… вязать. А потом мы спускались к лодке. Какой был запах, когда мы варили смолу!

– Чтобы ее разжижить?

– Да. И просмаливали лодку и бочки. Их использовали вместе с якорями, которые лежали на дне. Вся сеть крепилась, понимаешь? К берегу! Мы поднимали ее раз в две недели, особенно сложно было закрепить ее на месте, я обычно греб, а дедушка и… не помню, как его звали, Оскар, кажется, расправляли сеть. Конечно, надо было все хорошенько подготовить на суше. Мы варили огромный котелок березовой коры, пар валил! Добавляли туда немного смолы и потом процеживали и лили на сеть, свернутую в бочке. И придавливали камнями.

– Это чтобы она не портилась от соленой воды?

– Именно. Пропитывали сеть, так это называлось. Питать – это же давать еду, а здесь все делалось для того, чтобы в сеть ничего не попало и не повредило ее. То есть нечто противоположное. Но о чем я? А, да, сверху клали камни. А запахи, боже мой! Сороки трещали, и солнце, и лодочный сарай, и фьорд, и уверенность в том, что мы делаем нечто важное, собираемся ловить огромного лосося на продажу! Ты себе не представляешь…

– Так ты начал задумываться об отъезде только после смерти дедушки?

– Да. Раньше я думал, что буду жить там всегда. Вместе с ним. Вот глупость-то! Но это немудрено, он был таким подвижным и энергичным, что казался… бессмертным. Вот от чего мне станет плохо, когда я вернусь домой. Я не говорю с Крюмме о Норвегии. Потому что стал… в Дании самим собой.

– Не совсем. От этого ты никуда не денешься.

– Неужели? Маленькая фрёкен – психолог?

– Давай выпьем, дядя Эрленд.

Эрленд заснул прямо в кресле, откинул голову и в ту же секунду заснул. Она прикрыла его покрывалом с кровати, погасила свет и поднялась на лифте на свой шестой этаж. Включила мобильный, получила три смски от Маргрете и от автоответчика. Звонил отец, говорил тихо и обстоятельно, как в микрофон, он слышал, что она уедет только завтра, и поэтому надеется увидеть ее утром в больнице. Под конец он рассказал, что Сири заспала двоих поросят. Только эти слова: «Сири заспала двоих поросят».

* * *

Такое случилось впервые. Ни с одним опоросом раньше не
была она так небрежна. Он считал ее идеальной матерью. Он все помыл и прибрал у нее, принес новой соломы,
и опилок, и торфа, словно ничего не произошло. Поросят
он просто выкинул, когда нашел их накануне, за амбар,
где валялись остатки матраса. Он принес несколько щепок, добавил парафина и поджег их вместе с матрасом.

– Хорошая девочка, держи.

Он достал из нагрудного кармана кусок хлеба и дал ей, почесал ее за ухом, в общем, вел себя как обычно. Поросят он вытянул из-под ее ляжек так, что она даже не заметила. Просто убрал их. Свиньи, скорее всего, считать не умеют.

Чувствовал он себя неважно. Тяжесть была и в теле, и в голове. Что, если он тоже заболеет? Об этом даже нельзя подумать. Если бы только мать сидела на кухне и ждала с готовым завтраком… Конечно, она бы не справилась со свинарником, если бы он, Тур, заболел, но ему бы помогло уже одно только знание, что она есть, что она скажет, что делать. Они никогда не пользовались порошками против простуды. Тур всегда был здоров. Но она бы что-нибудь придумала, если бы он заболел.

Он мыл и прибирался долго и тщательно, навел порядок в мойке, снял этикетки от кормов с гвоздя, на который он их насаживал, – надо бы сегодня заняться бумажной работой после визита в больницу. Может, опять позвонить Турюнн? Он не был уверен, что она разберет, что он там наговорил.

Отец сидел в гостиной. Это уже стало обычным делом. Ведро с опилками и совок вдруг оказались у дровяной плиты на кухне, плита была растоплена.

Тур подошел, внимательно посмотрел на ведро, почувствовал запах парафина. Опилки и парафин. Он крикнул в гостиную:

– Ты не мог здесь нормально растопить? Парафин, между прочим, денег стоит!

Снова плотно закрыл дверь. Почтальон еще не заезжал, и свежей газеты не было, он взял старую, поставил кофейник, отрезал хлеба. В холодильнике стояло блюдце с клубничным вареньем, оно совсем высохло, он долил туда немного кипятка и перемешал. Варенье стало как свежее. Никто не скажет, что он не справляется с хозяйством. На кухне был порядок, тарелки и чашки не скапливались в раковине, ему даже начало нравиться мытье посуды и чистые руки после него. Зазвонил телефон. Наверное, Турюнн, она будет в больнице через час, есть чему радоваться, он ведь думал, что больше уже ее не увидит.

Звонили из больницы. Матери стало хуже, ей давали кислород. «Жидкость в легких», – сказал женский голос, это все из-за сердца. Скорее всего, началось воспаление легких, у нее поднялась температура.

Он кивнул, откашлялся:

– Да, да.

Ему надо приехать. Он сын?

– Да.

И мужу тоже стоит приехать.

– Он болен, грипп.

Тогда другим родственникам, сказала она.

– Да, – ответил он и положил трубку. Шипело, что-то шипело в ушах. Кофе. Он убежал. Тур поспешил снять кофейник с плиты. Взял тряпку и слегка протер вокруг конфорки, но не стал поднимать крышку и протирать тщательно. Не теперь, в другой раз. Как связаны сердце и легкие? Откуда в них вода? Он взглянул на закрытую дверь, за которой остался отец. Нет. Об этом даже речи нет. Но надо… надо позвонить Турюнн. И Эрленду? Турюнн ему сообщит. И еще надо позвонить Маргидо, или ему уже позвонили из больницы? Лучше на всякий случай перезвонить.

Она долго не подходила к телефону. Голос был сиплый почти до неузнаваемости, он испугался.

– Ты заболела? Лежишь?

Она закашляла. Сказала «да» и «нет», она не больна, но лежит, потому что еще спит, вот и все. Кашлянула еще раз и сказала, что новость про Сири и двух поросят ужасная.

– Дело обычное. Свиньи часто засыпают поросят. В «Норвежской свинине» даже проводят специальное исследование на эту тему. Разводят свиней, которые так не делают.

Она снова закашляла, сказала, что это очень интересно.

– Матери стало хуже. Твоей бабушке.

Она спросила, что случилось.

– Что-то с водой в легких. И кислородом. Сердце. Наверняка ерунда, но они позвонили. Я еду прямо сейчас. Да, пожалуй. Ты можешь… Ты виделась с Эрлендом вчера?

– Виделась. Очень было приятно, – сказала она, – он очень приятный парень.

– Ему скоро сорок, – ответил он.

Она не это имела в виду. Эрленду она передаст, они, скорее всего, придут в больницу вместе.

Он позвонил Маргидо.

– Они утверждают, что ей стало хуже. Вода в легких. Дают кислород.

– Значит, недолго осталось, – сказал Маргидо.

– Хочу лично в этом убедиться, – ответил Тур. – Тут у меня кофейник стоит на плите, глотну кофе и поеду. До встречи в больнице.

Нет, в больнице они не встретятся, потому что Маргидо едет на похороны, а две его сотрудницы тоже отправляются на двое похорон, всего у них три покойника, по пятницам хоронят чаще всего. Он никак не может пропустить мероприятие, сейчас одиннадцать, он доберется до больницы не раньше двух. В любом случае, он приедет, как только освободится. Повторил, что ей недолго осталось.

Маргидо всегда говорил о неприятном прямо, никак иначе, хорошо, что Тур догадался упомянуть по кофе, чтобы сократить разговор, и не рассердился на брата. За семь лет Маргидо ничего хорошего для матери не сделал, даже не приезжал в гости и не посылал цветов, или открыток, или что там еще положено, когда живешь отдельно. Эрленд тоже, конечно, но Эрленд – это особая статья. В последний раз, когда Маргидо был здесь, они с матерью чудовищно поругались, Тур-то сам в это время был в хлеву. У коров. Он соскучился по ним, вдруг ужасно по ним заскучал. Он уже был готов на все: даже мыть им вымя и чувствовать сладкий запах парного молока, смотреть, как они машут хвостами. Скучал по их мычанию и прочим звукам, надежным звукам, которые они издавали все время, с утра до вечера. Свиньи никогда полностью не заменят ему коров, никогда в жизни не бывало такого, чтобы корова заспала теленка. Он налил кофе в чашку и съел хлеб с теплым вареньем.

Лицо ее пылало, очевидно, от температуры. Как бы он хотел увидеть ее глаза, посмотреть в них. Эти сомкнутые веки сводили его с ума, но сейчас большая часть искаженного лица была закрыта кислородной маской. Аппарат, к которой она подключалась, посвистывал.

В палате были две медсестры, но они вышли, как только он сел на стул. Одна, уходя, похлопала его по плечу и коротко улыбнулась.

Он взял материну руку. Хорошо знакомую, натруженную руку. Как много поработала на своем веку эта рука, бывала повсюду: в ведрах для мытья полов, в кастрюлях с едой, держала спицу, собирала ягоды за амбаром. Он приложился щекой к руке и почувствовал холод.

Кожа пахла немного резко, как бывает под ремешком от часов.

Он поднял голову на звук открывающейся двери. Оба казались бледными, потускневшими, чуть ли не болезненными.

– Мы пришли как можно скорее, – сказал Эрленд и опустился на стул.

– Что говорят врачи? – спросила Турюнн.

– Я еще с ними не разговаривал. Она просто лежит здесь вот так. Очевидно, что-то происходит. Вирус. Сейчас их много.

– Я в ванную, – сказал Эрленд и заперся там.

Вода била мощной струей, но за звуком льющейся воды, явственно было слышно, что Эрленда тошнит.

Турюнн осторожно улыбнулась и сказала:

– Засиделись вчера допоздна. Говорили обо всем. Выпили много красного вина. И коньяка…

– Вы взрослые люди. Нет нужды передо мной извиняться.

У них было похмелье, им, значит, легко надираться в дорогом отеле, пока она лежит тут одна в больнице.

Лицо Эрленда, когда он вышел из ванной, было мертвенно-серым.

– Надо выпить немного сока, – сказал он. – Повысить уровень сахара в крови.

– И мне тоже, – поддержала его Турюнн. – Я знаю, где он стоит.

Оба исчезли за дверью, он опять посмотрел на материнскую руку. И на аппарат, где работа ее сердца обозначалась зеленой линией с маленькими пиками на каждый удар. И тут линия остановилась, стала плоской, замигала лампочка, видимо, одновременно раздался громкий звук сирены. Тур вскочил и сорвал с нее маску, схватил ее за щеки.

– Мама! Мама!

Прибежала медсестра, взяла запястье матери и прижала к нему два пальца.

– Что-то не в порядке с аппаратом? У нее есть пульс? – крикнул он.

Медсестра медленно опустила руку на одеяло.

– Мы ее потеряли, – сказала она. – Простите. При таком тяжелом состоянии надежды не было. А тут еще и осложнение. Сядьте, я принесу свечи.

Он кивнул и сел. Ее лицо. Оно разгладилось. Рот открылся. Он протянул руку и поднял ей веко. Под ним был желтоватый белок и взгляд, взгляд, которого он не узнал. Он отдернул пальцы, веко соскользнуло на место.

Сестра принесла белую свечу в подсвечнике и поставила на столик, отключила аппаратуру и зажгла свечу.

– С вами все в порядке? – прошептала она. – Думайте о том, что она не страдала. Просто тихо уснула, совсем без боли.

Кто-то засмеялся. Это возвращались Турюнн с Эрлендом, держа в руках по стаканчику сока. Он услышал звон льда в стаканах. Они остановились. Застыли.

– Она… – сказала Турюнн.

– Да, – ответила медсестра.

Эрленд подошел к кровати, поставил стакан на столик и погладил мать по щеке.

– Она теплая, – сказал он.

– Это потому, что у нее температура, – отозвался Тур. – Была.

Нет, этого не может быть. С этим ему не справиться.