Текст книги "Тополь берлинский"

Автор книги: Анне Рагде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Посмотрим.

Маргидо набрал полную грудь воздуха, открыл окно и запустил мороз в машину. Почему он не может отправить ее на все четыре стороны? У него нет к ней никаких чувств. Но, с другой стороны, он ничего не знал о том, чего избегал. Может, ему понравится быть чьим-то мужем?

Или он как Эрленд? Не в состоянии быть с женщиной? Вдруг он почувствовал неотступное желание посидеть в одиночестве в бане, прикрыть глаза от текущего соленого пота, прогреться до самых костей, заглатывать раскаленный воздух, не думать, не составлять никакого мнения.

Пропотеть, а потом заснуть – вот все, чего он хочет, выплеснуть все накопившееся вместе с потом и сразу заснуть.

* * *

В воскресенье после завтрака они с Эрлендом взялись за уборку в комнате с камином. Крюмме уехал за покупками, все магазины в Трондхейме в это воскресенье работали.

Комната была большой и помпезной, посередине стоял длинный стол, а вокруг – восемь стульев с высокими спинками и кожаными сиденьями. Бревенчатые стены покрашены в светло-зеленый, пол – из широких необработанных досок. На стенах развешано несколько тканых покрывал, а в огромном открытом камине висел здоровенный чугунный котел на толстой цепи. Плотные портьеры на двух больших окнах в конце комнаты тоже были вытканы вручную и спускались до самого пола. Разительный контраст с гостиной и тамошней изношенной мебелью шестидесятых годов. В этой комнате все говорило о благосостоянии и давних традициях.

В комнате стоял ледяной холод. Эрленд растопил камин. Других источников тепла не было. Повсюду шевелилась паутина, на стенах, под потолком, на подоконниках и вдоль пола. Они принесли воды и стали мыть пол, чтобы согреться.

– Где-то должны быть елочные украшения, в каком-нибудь сундуке, – сказал Эрленд.

– Думаю, не стоит перебарщивать.

Он рассказал о рождественском ужине, который они с Крюмме недавно устраивали дома в Копенгагене, как выглядел стол и что они приготовили. Эрленд был полон сил, в теле чувствовалась легкость, он прыгал по комнате с тряпкой в руках и даже не впадал в истерику при виде паутины – она была слишком старой и не представляла угрозы. Турюнн искренне надеялась, что Рождество удастся отметить в приятной обстановке.

Только бы отец не сорвался. Накануне вечером, после того как она помогла ему в свинарнике, он отправился прямо в контору и засел там.

– Готов обед, – сказала она. – Мясное рагу.

– Какой обед? – возразил он. – Уже вечер.

– Тебе надо поесть.

– Я не голоден.

– Ведь так вкусно пахнет!

– У меня масса бумажной работы, скоро сдавать годовой отчет.

Он стал копаться в кипе грязных бумажек с дыркой посередине.

– Собираешься работать в субботний вечер? – удивилась она. – Ну хорошо, делай, как хочешь.

На ее слова о том, что на Рождество приедет Маргидо, Тур никак не отреагировал. Но когда воскресным утром после работы в свинарнике он согласился позавтракать, Эрленд прошептал ей в коридоре:

– Пусть теперь заходит к нам, если захочет. Я пообещал Туру, что мы с Крюмме не будем обниматься в его присутствии. Маргидо вымаливал у меня это обещание на коленях. Так что Тур может быть спокоен.

– А что на это сказал Крюмме? Наверное, он подумал, что…

– Собственно говоря, Крюмме-то меня и убедил, что так надо. А я бы с превеликим удовольствием устроил настоящее шоу прямо посреди кухни в присутствии священника!

– Это как-то не по-взрослому.

– Не по-взрослому, согласен. Зато как это освобождает! Правда, теперь я понимаю, что этот священник воспринял бы действо без истерики, он показался мне приличным человеком. А при разумной аудитории смысл подобных выпадов совершенно теряется. К сожалению.

В комнате с камином стоял длинный буфет, в котором хранились обеденные тарелки и бокалы. Отсюда-то они и взяли кофейные чашки, когда приехал Крюмме.

– Правда, здорово? – спросила Турюнн, поднимая стопку тарелок с узкой золотой каемкой по краю. – Здорово, что Крюмме приехал? Хотя вы и не можете тискаться прилюдно?

– Ужасающе и великолепно. Но, кажется, ему трудно наблюдать меня здесь. Видеть во мне крестьянского парня. Теперь он представляет меня в коротких штанах, босоногим, жующим соломинку. Я обещал ему как-нибудь прогуляться на сеновал, но там так чудовищно холодно. Прямо как здесь. Давай прервемся, поищем скатерти.

Казалось, внешняя разруха – это лишь маска, за которой прячется истинное лицо дома. И дело не только в прекрасной комнате. Шкафы наверху были набиты скатертями и красиво сложенными занавесками, покрывалами, шерстяными пледами. Все, что они находили, было намного чище и пригляднее того, чем пользовалось семейство. Они обнаружили целый шкаф с половиками, совсем новыми. Эрленд собрал охапку и пошел вниз, Турюнн принесла скатерти, надо было проверить, годятся ли они в длину.

Они выкинули старые половики и постелили во всех комнатах новые, а для длинного стола нашли кремовую дамасскую скатерть. Она осветила всю комнату, блестящая скатерть с острыми заглаженными уголками. Видно, были времена, когда Анна еще держала марку.

– Завтра я куплю красивых салфеток и свечей, Крюмме этого нельзя поручать, он знает толк только в еде.

Они сошлись на датском свином стейке с черносливом и краснокочанной и цветной капустой.

Эрленд нашел-таки сундук с елочными украшениями. Он стоял в неиспользуемой спальне.

– Вот здесь годами лежала бабушка, – сказал он.

Турюнн долго смотрела на кровать, пыталась представить себе старую женщину, которая не вставала с постели три года и ела из кофейных чашек.

– А фотографии есть? – спросила она.

– Мы никогда не фотографировались. И когда в нашей семье кто-то умирал, он умирал окончательно. Смотри.

Он достал огромного Санта-Клауса, держащего щипцы для орехов.

– Я его хорошо помню. А вот и украшение для стола.

Оно было составлено из красных елочных шаров, такие же были и в ее собственном детстве.

– Еще надо найти можжевельник и положить его в котел. От него идет такой удивительный запах, когда растопишь камин! Кстати, не мешает сжечь старые половики и мусор за амбаром, пока Тур их не нашел и не заработал кондрашку.

Эрленд разыскал в тракторном гараже канистру парафина.

Небо затянуло облаками, и снег падал редко и невпопад. Начало пурги. Тур был в свинарнике, отправился туда после завтрака.

Они притащили мешки с мусором и половики. Мертвого поросенка она накануне положила в полиэтиленовый пакет и спрятала за каким-то хламом под амбаром, теперь она достала и его.

– Жгли мусор всегда здесь, – сказал Эрленд. – Место огорожено огромными камнями.

В снегу виднелись старые следы.

В сапожки Турюнн набился снег, сугробы были высокими, однако мешки с мусором легко скользили по поверхности.

На белом снегу выделялся угольный квадрат, сильно растаявшее углубление.

– Тут какие-то спирали, – прошептал Эрленд.

– Похоже на матрас. Пружины от матраса.

– Только что сожженный. Наверняка мамин.

– Зачем он его сжег?

– Может, чтобы никто больше на нем не спал.

– Тут еще и кости.

– Кости? Ты уверена? – спросил Эрленд и крепко схватил ее за руку.

– Успокойся. Это малыши Сири. Свиньи, которую он любит больше остальных.

Бедный Тур, да тут настоящее кладбище. Во всех смыслах.

Они подожгли мусор, половики и пакет с крошечным поросенком, стояли бок о бок и смотрели на огонь. Лица мгновенно согрелись.

– Завтра надо постараться все устроить как следует, – сказала она.

* * *

Маргидо хотел заехать в церковь перед обедом, позвонил с утра и сообщил об этом. К телефону подошла Турюнн. Эрленд сидел и разглядывал Крюмме, никак не мог привыкнуть, что тот здесь, посреди этой безобразной кухни, и совершенно невозмутим.

– В любом случае мы не сядем за стол, пока не закончим дела в свинарнике, – сказала она в трубку. – Я помогаю отцу, так что работа спорится, в семь часов пойдет?

Они сидели и пили кофе с датской настойкой. Крюмме уже занялся краснокочанной капустой, запахи создавали особое рождественское настроение, по радио передавали рождественские песни, по всем каналам.

Двери между комнатами были открыты, камин горел, они все время подкладывали новые дрова.

Стол накрыли, расставили вымытые тарелки и бокалы, но серебряных приборов, которые, по мнению Эрленда, когда-то были в доме, они не нашли. Он спросил Тура, тот ответил, что их продали много лет назад городскому перекупщику. Положили красные с золотом салфетки и расставили красные свечи. Цветы, подаренные соседями, поставили с двух торцов стола, они были белыми с зеленью и серебром, очень красивые. Стол вышел простым и ладным, хотя, если бы не контекст, от которого нельзя было отделаться, Эрленд оформил бы все по-другому. Два стула приставили к стене, чтобы сидеть было свободно и удобно. Никто не должен сидеть в торцах, Турюнн полюбопытствовала почему, но Эрленд не смог толком объяснить. Есть старые традиции – с торцов сидят хозяин и его жена, а сейчас все по-другому. Людей не хватает, и роли не ясны. Лучше сидеть всем вместе вдоль длинных сторон стола.

Сегодня он прямо заявит, что Тур должен переписать хутор на себя. Вряд ли у Маргидо возникнут возражения. Конечно, надо понимать, что при нынешнем состоянии дел никакого наследства они не получат, но хотя бы бумаги надо привести в порядок. Давно пора Туру стать законным хозяином хутора Несхов.

Он предвкушал этот разговор, хотел продемонстрировать Туру свою щедрость, взять смелость поднять эту тему и разобраться с ней раз и навсегда. Наверное, Тур расправит спину, начнет смотреть в будущее увереннее.

Это будет своеобразным подарком Эрленда к Рождеству, им всем. А в магазине он купил коробку готовой рисовой каши, которую собирался поставить в амбар, пока Тур и Турюнн будут в свинарнике. Ее не надо подогревать. Каша – это подарок дедушке Таллаку, и он уже предвидел собственные слезы, которые потекут, как только он откроет упаковку. Он позволит себе эту сентиментальность и рядом с кашей положит маленький хрустальный рог.

Тур расчищал снег в аллее. Он приходил в себя, но говорил мало. Накануне вечером, когда он вернулся из свинарника, от него пахло алкоголем. Сидел и выпивал в свинарнике, как нехорошо. Эрленд знал, что там стоит бутылка виски, подаренная отцу Турюнн. Но трудно было себе представить, чтобы Тур был завсегдатаем винной монополии, на это у него не хватит денег. Может, им с Крюмме стоит оставить ему немножко, конечно, если он примет? Нет, не похоже, что он примет деньги. Лучше купить пару сотен литров красной и белой краски и вручить ему перед отъездом.

Крюмме обещал устроить дома еще один сочельник, как только они вернутся. До этого казалось еще так долго… Он мечтал о подносе в шашечку, о квартире, о елке с огромной звездой на верхушке, об искусственном снеге в корзиночках. Елка стоит там такая одинокая, а сегодня в Копенгагене настоящий сочельник. Весь город сверкает, и блестит, и радуется Рождеству, а он сейчас, если выключит радио, то услышит только шум трактора. И никакой нарядной одежды, он даже не захватил с собой костюма. Крюмме привез свой на похороны, успел об этом позаботиться перед отъездом. Но сегодня вечером нельзя надевать черный костюм, это будет выглядеть очень странно, даже как-то зловеще.

– Я куплю себе черный костюм с утра перед похоронами, съезжу в город, – решил он.

– Мы же вернемся домой на следующий день? – спросил Крюмме.

– Да. Должны.

– Я не могу сюда переехать, – сказала Турюнн. – Как только отец придет в себя…

– Но теперь все будет по-другому. Мы снова увидимся, будем созваниваться, ты приедешь к нам в Копенгаген.

– Да, непременно, – подхватил Крюмме и погладил ее по щеке.

– Странно, – заметила Турюнн. – Скажи мне хоть кто-нибудь неделю назад…

– Мне кажется, здесь все так себя чувствуют, – сказал Крюмме.

Отец сидел в гостиной и смотрел мультфильмы. Эрленд остановился в дверях, прислонившись к косяку, рассмотрел старика.

– Ты не побреешься?

Отец поднял взгляд.

– Теперь у тебя есть зубы. Надо выглядеть прилично, это же день рождения Христа!

Отец снова уставился в экран и сказал:

– Пожалуй… Но с этим так много возни. Трусы, которые ты дал, очень хорошие.

– Ты по ней скучаешь?

Отец не реагировал.

– Не очень-то она была с тобой приветлива. Понукала с утра до вечера.

«Вот – человек-невидимка, – подумал он, – человек-невидимка, проживший на земле восемьдесят лет. Сидит тут в новых трусах за сорок восемь крон и еще благодарит за них».

Бемби, сбитый с ног, завертелся на льду, скоро запоют «When you wish upon a star» [9]9
  «Увидишь звездочку – загадай желание» (англ.).


[Закрыть]. Надо постараться не слушать эту песню сегодня, он всегда под нее рыдал в три ручья, можно напугать отца до смерти.

– Я тебе помогу, папа. Помогу побриться. Пойдем поднимемся в ванную.

Он усадил старика на табуретку перед шкафчиком, накрыл плечи полотенцем, закрепил его сзади прищепкой. Во время уборки он видел пачку новых лезвий в шкафу. Он выкинул старое и вставил новое в бритву. Пены для бритья не нашлось.

– Ты обычно пользуешься мылом?

Отец серьезно кивнул и уставился на себя в зеркало.

– Подожди.

Он принес собственную косметичку и пену «Шанель», смочил отцу лицо салфеткой, потом плотным слоем нанес пену на щетину. Старался ни о чем не думать. Отец сидел, закрыв глаза, с напряженной шеей, в торжественном настроении.

Медленно и осторожно Эрленд водил бритвой по чужому лицу, оставляя следы ровной кожи в белизне пены. Наконец он поднял полотенце и обтер лицо.

– Большое спасибо!

– А когда наступит Рождество, я тебе налью настойки. И будет хорошо.

Отец закивал, потрогал щеку пальцем.

Тут в ванную поднялся Тур.

– Что…

– Я побрил отца. Ему идет?

– Да тут все к чертям рехнулись, – сказал Тур, развернулся и вышел вон.

– И немного увлажняющего крема, чтобы кожа не сохла.

Отец положил руки на колени и закрыл глаза, пока Эрленд втирал крем.

* * *

Маргидо был прав, он должен взять себя в руки, думать о хуторе, о своей скотине. Одно дело – показать свинарник и животных дочери, другое – быть не в состоянии справляться с работой в одиночку. Но она молодец, носит солому, расстилает ее в загонах, заходит и выходит, а свиньям хоть бы что, они ее уже узнают. А поросята просто сходят по ней с ума, вертятся вокруг ног, когда она к ним заходит.

Они закончили и собирались в дом к обеду, когда она сказала:

– Распакуй свертки сейчас. Мы же не дарим подарков остальным, и будет нечестно, если ты развернешь их в доме. Я видела, они стоят у тебя в мойке.

Значит, видела. И бутылки в шкафу, акевит и шерри. Тогда будет странно не отнести акевит в дом. Эрленд сегодня громко жаловался, что монополия закрыта и что у них нет ничего, кроме пива, бутылки красного вина и какой-то датской настойки. Для него, Тура, и этого очень много, на крыльце стоят целых два ящика пива. «Но ведь на дворе Рождество, как же без акевита?» – жаловался Эрленд.

Шерстяное белье было очень хорошим. Он аккуратно сложил оберточную бумагу, разглядывая молодого спортивного мужчину на коробке.

– Господи, какое… какое замечательное! Не надо было…

– А остальные?

Кофе и леденцы на палочках, кружка в виде свиньи. Ручка – хвостик, он поднес ее ко рту и сделал вид, что пьет. Турюнн улыбалась, можно, наверное, ее сейчас обнять, думал он, вот, они стоят в одинаковых комбинезонах…

– Спасибо. Но у меня ничего нет для тебя, – сказал он и коротко ее обнял. Запах мыла еле чувствовался за запахом свинарника.

– Все в порядке, лучший подарок, если ты пустишь меня в ванную первой!

У него появилось несколько минут, чтобы собраться. Он достал бутылку акевита, поставил ее на скамейку, открыл одну бутылку шерри, сделал несколько глотков. Виски кончилось, долго так продолжаться не может. Только он ее похоронит, все вернется на круги своя. Но он может побаловаться алкоголем, пока тот у него есть.

Шерри согрел, застрял огнем в груди. Обед в комнате с камином; Эрленд бреет отца, обернув его полотенцем; датчанин с серьгой в ухе перед кастрюлями. Видела бы это мать! Да еще и в комнате с камином! Серебряные приборы пришлось продать, чтобы заплатить матери Турюнн.

«Ситроен» Маргидо стоял на дворе. Они встретились в коридоре, Маргидо снимал верхнюю одежду, он только что зашел. С кухни доносились ароматы. Двери были открыты, и тепло добралось даже до прихожей.

– Она в морге при церкви, – сказал Маргидо.

– Уже?

– Я отвез ее сегодня, больничный морг переполнен.

Всего в нескольких сотнях метров… Когда колокола зазвонили на рождественскую службу, они звонили и для нее. Он попытался ее себе представить. Белая. Она, наверное, лежала в чем-то белом, как все, со сложенными руками. Он решил посмотреть на нее в морге перед отпеванием, и на душе неожиданно стало спокойнее.

– Возьми с собой вот это, – сказал он и протянул Маргидо бутылочку акевита.

– Я же не могу выпивать. А если меня вдруг вызовут?

– Отправишься пешком.

Он взял чистую одежду, тщательно помылся. И будто обновился. Его грела мысль о том, что мать неподалеку, что он скоро ее увидит. И лежать она тоже будет здесь! Вечно! Не в этой ужасной больнице, ведь тяжелее всего было вспоминать ее там.

Здесь она была дома, почти на самом хуторе. И каждый раз, когда будут звонить колокола… Он почувствовал, как закапали слезы, но не стал их утирать, это были хорошие слезы, и мешались они с водой из душа.

Рубашка была не выглаженной, но чистой. Сгодится.

Спускаясь по лестнице, он услышал голос отца с кухни. Остановился посреди пролета послушать. Они разговаривали с ним, Эрленд, Турюнн и датчанин. Голоса Маргидо он не слышал. Очевидно, они дали отцу что-то крепкое, он же капли в рот не брал никогда в жизни, да он же сразу с катушек съедет!

– Но целый город! Я думала, мой отец шутит, – говорила Турюнн.

– И пятьдесят тысяч домов, – добавил отец.

– Да здесь едва бы хватило места для нескольких хуторов, – удивился Эрленд.

– Ной-Дронтхейм, – сказал отец.

– Так должен был называться город? – спросил датчанин.

Отец ответил не сразу, видимо, кивнул.

Но потом продолжил:

– Альберт Шпеер сделал модель. Двадцать пять квадратных метров. Из гипса. Всего города.

– Вы много знаете, – сказал датчанин.

– Ну, я теперь немного почитываю.

– А где сейчас эта модель? – спросила Турюнн.

– Она была в Берлине, – ответил отец. – Ее разбомбили в клочья вместе со всем остальным.

– А деревья остались, – сказал Эрленд. – Я их очень хорошо помню. Дедушка Таллак показывал их мне, когда я был маленьким. Растут, как нечто само собой разумеющееся, будто всегда здесь росли.

– Так и времени прошло шестьдесят лет, – заметил отец.

– Да уж, их не вырвешь и не отправишь в Германию, – засмеялся Эрленд. – Типа: привет! Вы тут кое-что забыли! Они завянут, еще не доехав до границы.

Тур поспешил на кухню. Отец сидел с пустой рюмкой, на столе стояла коричневая бутылка, у каждого было по рюмке, кроме Маргидо, он возвышался, опираясь бедром на кухонный стол и скрестив руки на груди.

– «Старой датской», Тур? – Эрленд протянул ему рюмку.

Так вот что было в коричневой бутылке. Он слышал об этой настойке, но никогда ее не пробовал. Он ожидал чего-то сладкого, но она оказалась горькой, непривычный вкус.

– Давайте, что ли, садиться за стол? – предложила Турюнн.

На обоих подоконниках стояли свечи, камин горел. На столе красовались высокие красные свечи и горшки с цветами из Ховстада и Снарли, где у матери были родственники.

Тур замер перед дверьми в изумлении. Словно оказался в другом времени. Датчанин выносил и заносил тарелки.

– Как хорошо, что у тебя в заначке оказался акевит, – сказал Эрленд. – Это был настоящий сюрприз.

Отец сидел такой чистенький, все в нем блестело: кожа, глаза, волосы, гладко зачесанные назад. Тур гадал, сколько рюмок настойки они в него влили, не задумываясь о том, что человек никогда не выпивал.

Тур сел с другой стороны и как можно дальше. Турюнн налила всем, кроме Маргидо, пива и теперь обходила стол с бутылкой акевита. В комнатах было тихо, радио выключили, и экран телевизора не светился. Датчанин принес соус в соуснице тоже из других времен, Тур ее хорошо помнил – мать прекрасно готовила соусы, а что может быть лучше хорошего соуса?

– У нас есть минералка и лимонад, – обратилась Турюнн к Маргидо.

– Лучше минералки, – ответил Маргидо.

Давно Тур не ел такой вкусной еды, он трижды брал добавку. Шкурка на мясе была нежнейшей, а соус настолько вкусный, что он забылся и от души макал в него картошку. На буфете он обнаружил Санта-Клауса с щипцами для орехов. Тут же стояла плошка с орехами, пачка фиников и миска с розовыми и зелеными марципановыми шариками. Пиво, акевит, свечи и вкусная еда наполнили его благодарностью и терпимостью. Еще никто не произносил тостов, надо бы начать. Он поднял рюмку.

– За… маму.

Он не слышал, кто его поддержал, ему пришлось закрыть глаза и сосредоточенно сглотнуть, прежде чем он смог выпить. Все молчали, склонились к еде. Дело сделано, он это сказал. Он понимал, что слова эти очень важны, хотя и не отдавал себе отчета, почему. Как-нибудь он об этом обязательно поразмыслит в свинарнике, когда останется наедине с животными.

– И за повара, – сказал Эрленд, нарушив тишину.

Он непринужденно поднял бокал и отсалютовал датчанину. «Наверное, в нем есть что-то хорошее, раз он готовит такую еду. Двенадцать лет, – подумал Тур, – двенадцать лет – это много».

– За повара, – повторил он и поймал на себе взгляд Маргидо.

Турюнн приготовила морошковый крем, нашла морошку в морозилке.

– Это ты ее собирал? – спросила она.

Он кивнул. Это было несколько лет назад, но об этом не обязательно говорить вслух. Морошка сохраняется в морозилке долго. А мать всегда берегла самое вкусное. Датчанин принес кофейник и поставил на каминную полочку. Турюнн достала парадные чашки. Она аккуратно ставила каждую чашку на блюдце, и это он одобрил.

– А к кофе отлично подойдет «Старая датская», – заявил Эрленд и налил всем за столом.

Тур коротко взглянул на отца, тот сидел, склонив голову, и смотрел затуманенным взором прямо в чашку и рюмку с темным содержимым. Казалось, он почти спал.

– Я хотел кое о чем поговорить, – начал Эрленд. – Раз уж мы все тут собрались.

Это еще что за новости? Он, Тур, выпил за его возлюбленного, должен же Эрленд понимать, что он старается изо всех сил и что выпить за него для большинства сидящих за этим столом и с трудом представляющих себе, как два взрослых мужика могут…

– Хутор надо переписать на Тура. Этого до сих пор никто не сделал, – сказал Эрленд.

В ушах зазвенело, Тур схватился за чашку, поднял и шмякнул со звоном на блюдце. Они понятия не имеют, как плохи здесь дела, а теперь без материной пенсии тем более. Ему придется продать хутор, он не в состоянии выплатить Эрленду и Маргидо их долю. И вот, брат сидит и фактически…

– Нет, – сказал он.

– Но разве не этого ты хочешь? – удивленно спросил Эрленд.

– Нет, – повторил Тур. – Тогда я разорюсь. Я едва свожу концы с концами.

– Но нам ничего не надо, правильно, Маргидо? Нам на жизнь хватает.

– Как-то это неожиданно, – сказал Маргидо.

– Неожиданно? Ты сказал, неожиданно? Туру пятьдесят шесть лет, он уже достаточно ждал! – воскликнул Эрленд.

– Но, Эрленд, давай не будем… сегодня… – возразила Турюнн.

– Это важно, – продолжал Эрленд. – И раз мы все здесь собрались… Я думал, вы только обрадуетесь.

– А как насчет Турюнн? – спросил Маргидо.

– Вот именно, как насчет Турюнн? – сказал Эрленд. – Если Тур вдруг умрет, она получит все, так? Осталось только закрепить это письменно, что мы заберем причитающуюся нам часть наследства только тогда, а уж Турюнн сама выяснит, что ей делать. Хуже не будет.

– Я не это имел в виду, – медленно произнес Маргидо. – Хутор все-таки… И я бы хотел…

– Ты, кажется, тоже здесь не гробился, как и я, – напомнил Эрленд.

– Прекрати, – вмешалась Турюнн.

– Я не против, при условии, что мы оформим все письменно, как ты говоришь, – спокойно сказал Маргидо. – Что мы забираем часть наследства, тогда. Если это возможно. И если будет что забирать. Если нам это будет нужно.

– Это уже твое дело, Маргидо, и мое, – заметил Эрленд. – А сейчас надо просто отказаться от наследства, дать Туру продолжить то, чем он занимался все эти годы, фактически ничем не владея! Это ужасно, если подумать. Меня ведь здесь тоже не было, и…

– Если это так просто, – сказал Маргидо.

– Можно договориться о чем угодно, если мы все втроем согласны и подпишемся. Свидетели, нотариус и все, что положено, я плохо в этом разбираюсь… И, хотя Дания отличается от Норвегии, Крюмме считает, что мы, разумеется, можем заключить отдельный договор. Крюмме все знает.

– Тогда так и сделаем. Да, Тур, – подтвердил Маргидо. – Обсудим с нотариусом, как это лучше сделать, чтобы все было правильно.

Туру едва удалось поднести чашку ко рту. Неужели все так просто, то, о чем он мучительно думал годами? Они просто отказываются от наследства?

– Что скажешь, Тур? Разве это плохо? – спросил Эрленд.

– А я? – поинтересовалась Турюнн. – Вы предполагаете, что я… Меня совсем задвинули?

– Это наследственное владение, – сказал Маргидо. – И после Тура ты единственная имеешь право наследования. Если ты откажешься, хутор продадут.

– Ты можешь продать какую-то часть, например, – сказал Эрленд. – И заниматься чем-то другим вместо свиней. Или инвестировать и расшириться! Ты и так зарабатываешь на животных. Собаки в Трондхейме ведут себя так же нахально, как в Осло. Или вообще можешь взяться за совсем другое дело. Сдавать в аренду землю, открыть молочную ферму. Все что угодно! К тому же, ты говорила, здесь красиво! Когда хутор достанется Туру, ты будешь его законной наследницей! Разве не сладостно об этом думать?

– Эрленд, ей нужно время, чтобы все это переварить, – сказал датчанин.

– Пожалуй, – тихо произнесла Турюнн. – Мне такое вообще в голову не приходило. Все случилось так быстро.

– Не обижайся, но сейчас речь не о тебе. Речь о Туре, – сказал Эрленд. – И о том, что надо привести в порядок дела. И о том, что мы с Маргидо отказываемся от наследства. Туру нечем от нас откупиться. Сейчас. Я вообще-то подумывал о куче старых кроватей, мне бы этого было достаточно. Правда, Крюмме, они красивые? Так мы все согласны?

– Да, наверное, – кивнул Маргидо.

Тур отпил еще кофе, пытаясь дышать ровно. Неужели хутор наконец-то станет его, только его? Неужели он станет полноправным хозяином Несхова, самым настоящим, перестанет просить отца поставить закорючку под каждой официальной бумагой? Он быстро оглядел всех. Отец неожиданно вышел из полусонного состояния и смотрел на всех горящими глазами, держа голову прямо. Он был сам на себя не похож, поднял рюмку дрожащей рукой, опустошил ее одним глотком, несколько раз сглотнул и сказал:

– Нет.

– Что значит «нет»? – удивился Эрленд.

– Не все согласны. Я тоже хочу…

– Ты? – изумился Эрленд. – Тебе незачем высказываться. Для тебя ничего не изменится. Тур вовсе не собирается выставлять собственного отца с хутора. Да, чисто юридически Тур принимает наследство после тебя. Но тебе надо только подписаться и всех дел-то!

– Я ему не отец.

Тур сидел и смотрел в чашку. Что это отец такое говорит?

Отец посмотрел прямо на него.

– Я не твой отец, – повторил он. – Я твой брат.

– Сводный брат, – уточнил Маргидо.

– Всем вам троим, – сказал отец. – Сводный брат.

– Я знаю, – сказал Маргидо. – Но не стоит продолжать, она только что умерла.

В комнате настала тишина, Тур услышал, как в камине упало горящее полено, но даже не обернулся проверить, не попали ли искры на деревянный пол. Что происходит? Он поднял взгляд на Маргидо. Что за сводный брат?

– Я никогда не спал с Анной, – продолжил отец неожиданно громко и выпрямил спину. – Никогда не был с твоей матерью! Я только женился на ней.

Отец снова ссутулился. Щеки обвисли, морщины напоминали лежащие на лице черные шнурки.

– Как тебе удалось? – тихо спросил Маргидо. – Как ты мог? Не понимаю.

– Ты сам сказал, мне не стоит продолжать.

– И потом жениться на ней…

– Не стоит продолжать.

– Но ты, значит, был… – сказал Маргидо.

– Был кем? – спросил отец и снова выпрямился, не открывая глаз, словно хотел лучше расслышать. Он положил руки на скатерть.

– Очень послушным сыном, – тихо продолжил Маргидо. – Слишком послушным.

– Да, но это не играло никакой роли.

– Жениться на ней? Это не играло роли? – переспросил Маргидо.

– Нет. Потому что они мне не нравились.

– Кто тебе не нравился? – спросил Маргидо.

– Девушки, – сказал отец и тут же искоса взглянул на Эрленда.

– Ты пьян.

– Да, – подтвердил отец и засмеялся. – Я пьян.

Эрленд спрятал лицо в руках, навис над столом. Одна из рюмок перед ним перевернулась.

Тур пошел в свинарник, запер дверь изнутри, достал бутылку шерри. Было жутко холодно, он стоял в одной рубашке, вырвал пробку из бутылки и воткнул обратно, не выпивая. Отец никогда не спал с матерью, это как-то не вязалось, он, наверное, рехнулся, и это, про девушек, было непонятно, восьмидесятилетний старик, он, наверное, никогда…

Он зашел к свиньям, не стал зажигать лампы, свет из открытой двери мойки падал узкой полоской на бетонный пол; некоторые соломинки отбрасывали длинные тени, животные спали; он остался незамеченным в этом крошечном пятнышке света; для них сейчас была ночь, они лежали, прижавшись друг к другу, шумно дышали и повизгивали, сытые, в ожидании нового дня, даже не знали, что сегодня сочельник; обогреватели горели в черноте красными точками. В наружную дверь постучали, он услышал, как Маргидо зовет его снова и снова, просит, чтобы он открыл, потом добавились крики Турюнн. Он так хотел прижаться к этим свинкам, не знать ни о чем, быть животным, которое не задумывается ни о чем, кроме еды, тепла и отдыха, найти успокоение. Но вдруг пятнышко белого света задвигалось, они стояли оба прямо у него за спиной. Турюнн плакала. Он ушел от них, дальше в темноту, к красным точкам и к спящим бугоркам.

– Я думал, он сам никогда не скажет, – тихо произнес Маргидо. – И мать, конечно, тоже ни за что бы не рассказала.

Какая-то свинья слабо захрюкала, легкое, сонное хрюканье, он знал все звуки, каждый оттенок, отец никогда здесь не был, с тех пор, как они перешли на свиней, и Маргидо тоже.

– Не понимаю, что происходит, – прошептал Тур, почувствовал, как течет слюна, что его тошнит. Он различал контуры свиноматок, у которых он скоро вызовет течку, эти темно-серые горы выделялись на черном фоне.

– Он же никогда не пил, – сказал Маргидо. – Он просто захотел чуточку внимания, быть одним из нас. И он всегда вел себя как наш отец, был записан в загсе и в церковных книгах. Уверен, на будущее это никак не повлияет. Когда протрезвеет, он только… Пойдем с нами в дом, Тур. Он наверняка уже лег.

– Но он никогда с ней не спал. Как же… Мы же есть, целых трое.

Маргидо громко откашлялся и сказал:

– Я застал их вдвоем. Пришел домой из школы пораньше, потому что заболел.