Текст книги "Предания о неземных пришельцах (Сборник)"

Автор книги: Анна Зегерс

Соавторы: Франц Фюман,Рольф Крон,Криста Вольф,Гюнтер Браун,Эрик Симон,Герт Прокоп,Мария Зайдеман,Петра Вернер,Александр Крегер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Я сойду с ума, заныло все в Пабло. «Каждый день на утренней поверке 441825 получал свой удар по носу. Ничего более страшного с ним не случалось. На работах его берегли – по прямому приказу коменданта лагеря. Он состоял в команде, которой было поручено скрести картошку. Мог наедаться почти досыта. Его не раскладывали на кобыле [5]5
  Здесь: «кобыла» – устройство для пыток.


[Закрыть], не сталкивали в каменоломни, не подвешивали за вывернутые руки на суку. Его не окунали в нужник. В лагере его все знали и все завидовали ему. Всех интересовало, чем он платит за подобные привилегии. У 441825 были личные нары, но дольше трех часов ему не спалось: во сне его били по носу, и он с криком просыпался. Сотоварищам очень хотелось отлупить его, но комендант лагеря запретил строжайшим образом, и староста блока следил в оба».

И вот подошел шестьсот пятидесятый день. «Так настал 650-й день. На утренней поверке 441825 стоял в первом ряду и, заслышав шаги шарфюрера, заскулил по– собачьи. Как было приказано, он стоял, сорвав с головы полосатую шапку, вытянув руки по швам полосатых штанов, но перестать скулить он не мог. Из рядов заключенных стали доноситься едва различимые смешки. Наконец шарфюрер подошел к 441825, а тот все никак не мог перестать скулить. Шарфюрер укоризненно посмотрел на него. Сейчас он забьет меня насмерть! – пронеслось у 441825 в голове, мелькнуло как мысль об избавлении. Не проронив ни слова, шарфюрер пошел дальше. 441825 продолжал скулить. Услышав удаляющиеся шаги шарфюрера, он сперва подумал, что сошел с ума, потом – что надоел шарфюреру, а затем решил, что наконец научился делать то, что от него требуют. В лагере ничего не объясняли, избивали до тех пор, пока не поймешь, чего от тебя хотят. Один из них должен был ежедневно после обеденной баланды стоять на голове и кукарекать. Это дошло до него после долгих безмолвных побоев. Ну вот, теперь я понял, теперь конец! – думал 441825. Это был самый счастливый день в его жизни, однако ночью он не сомкнул глаз. Он думал, что теперь ему надо быть собакой и скулить, скулить по-собачьи, каждое утро скулить на утренней поверке, изо дня в день, до скончания своих дней, тогда его перестанут бить по носу. Он был счастлив, но спать все же не мог. На следующее утро, на 651-й день лагерной жизни, он, как всегда, стоял в первом ряду, сорвав с головы полосатую шапку, вытянув руки вдоль полосатых штанов. Приближался шарфюрер. Сейчас я должен заскулить, как собака, подумал 441825 и стал скулить. Стал собакой. Увидев его, шарфюрер просиял. «Вот он где, наш голубчик, – произнес шарфюрер. – Наверняка всю ночь томился в ожидании». «Так точно!» – задыхаясь, выпалил узник, перестав скулить. Он жадно хватал ртом воздух, а во взгляде сквозило безумие. «Ну что ж, доброе утро!» – сказал шарфюрер и ударил 441825 в нос, на этот раз опять по переносице, и опять ни капли крови не появилось».

Больше не стану читать! – кричало в Пабло. Внезапно до него дошел смысл первого рассказа, и, конечно же, он стал читать дальше, о шестьсот пятьдесят втором дне: «Настал 652-й день. 441825 снова всю ночь не сомкнул глаз. Он терзал свою бедную голову вопросом, чего же от него хотят, скулить ему или нет. Ответа он не знал, а спросить у кого-нибудь не осмеливался. Он знал, что сотоварищи ненавидят его за привилегии, за то, что его ни разу не пороли, ни разу не загоняли в каменоломни. На утренней поверке 441825 снова стоял в первой шеренге, сорвав с головы полосатую шапку и прижав руки к полосатым штанам. Шарфюрер подходил все ближе. 441825 оцепенел от страха, его заколотило так, что ни стоять навытяжку, ни скулить он не мог. Шарфюрер сиял. «Вот он где, наш голубчик, – произнес шарфюрер, наверняка всю ночь томился в ожидании». У 441825 вырвался лишь хрип. Каких только воплей не приходилось слышать узникам, когда человека истязали. В лагерной повседневности было все: вой, визг, крики отчаяния; они слыхали удары плетей и как раскачиваются тела на сучьях деревьев, но от этого рева просто кровь стыла в жилах. «Ну что ж, доброе утро!»– проронил шарфюрер и ударил 441825 по носу. И на этот раз он бил сверху вниз, и на этот раз не выступило ни капли крови. Задрожав, 441825 рухнул наземь, на губах выступила пена. Другого стоявшие рядом заключенные подхватили бы, а этому дали упасть, ведь он был любимчиком, его ненавидели. Шарфюрер оставил его лежать, не стал, как обычно, топтать ногами, отбивать почки. 441825 снова скреб картошку. Вечером в бараке 441825 отважился спросить у старосты, чего от него требуют. Он готов выполнить все, а не то сойдет с ума! Староста барака дал ему по носу – щелкнул по кончику носа – и отправил спать. 441825 проскулил всю ночь напролет, накрывшись с головой попоной. Он был одним из немногих обладателей попон. Другая попона была в этом бараке только у старосты. Еще семь дней 441825 простоял на утренней поверке, сорвав с головы полосатую шапку, прижав руки к полосатым штанам. Еще семь раз шарфюрер приговаривал: «Вот он где, наш голубчик!», еще семь раз шарфюрер спрашивал, не томился ли 441825 всю ночь в ожидании. Уже на третий день заключенные привыкли к жуткому вою 441825. Ведь привыкаешь так быстро. Еще семь раз шарфюрер произносил: «Ну что ж, доброе утро!» – и семь раз бил 441825 по носу, каждый раз сверху, по переносице. И ни разу за эти семь дней не выступило ни единой капли крови. На шестьсот шестидесятый день своей лагерной жизни 441825 сошел с ума. Он больше не мог скоблить картошку – скребок падал из рук. Он свернулся клубком, прикрывая руками нос, и на этот раз его стали бить ногами, бить по почкам. Однако ногами выбить его помешательство не удалось. Доложили шар– фюреру. Он прибыл вместе с дежурным по лагерю, посмотрел на 441825, который лежал на земле, прикрыв руками нос, и проронил: «Вот оно что, дежурный!», дежурный тоже изрек: «Вот оно что!» – и ушел. Шарфюрер отдал приказ. Примчался 375288 и забил 441825 насмерть. Он ударил всего один раз, но и этого было довольно».

Ниже было написано: КОНЕЦ. Пабло прочитал «конец», начиная исподволь, словно после удара под ложечку, пронзившего гупой болью тело и душу, понимать. «Наш удар насущный», – проговорил он, и в памяти внезапно всплыла фраза из окончания первого рассказа, которую он проглотил, не вникая, и которая понадобилась ему теперь, чтобы понять. Он пролистал книгу обратно, и, будто только того и ждали, слова эти бросились в глаза: «…это был обездоленный, униженный люд».

Пабло захлопнул книгу. За окном отсека занималось фиолетовое сияние. Унитерра возвещала о себе вселенной.

«Удар наш насущный дай нам днесь», – промолвил Пабло. Не ведая, что произносит, он сказал это именно так.

И потянулся к бутылке.

КОНЕЦ

ИРМТРАУД МОРГНЕР
КАНАТ НАД ГОРОДОМ

Профессор Барус, директор одного академического института, в стенах которого изучали атомную структуру материи, принял на работу новую сотрудницу, физика. Ее звали Вера Хилл, и она жила в Б., институт же был расположен за чертой города, на полуострове, и весьма неудобно в транспортном отношении. Местные жители передвигались преимущественно на велосипедах и бесцеремонно пялили глаза на всякого незнакомца. Когда строили ускоритель, теперь уже устаревший и намеченный к демонтажу, вокруг института начались оживленные толки. Но с тех пор, как жительницы полуострова стали наниматься в институт лаборантками и рассказывали, что физики – обычные люди, работают ножницами и смотрят кинопленки, ученые мужи были причислены к «своим», к местным.

Однако Вера Хилл вновь подорвала добрую репутацию института. Как-то весной группа местных жителей, засидевшихся в кабачке до позднего часа, решила обратиться к директору института с письменной жалобой. Кабинет директора помещался в небольшом кирпичном домике новоготического стиля, бывшей шоколадной фабрике. Когда депутация, коей надлежало вручить обличительный документ директору, вознамерилась миновать ворота, вахтер распахнул окно своей сторожки, но отнюдь не Для приветствия. Вере Хилл в таких случаях он обычно говорил: «Доброе утро, фрау доктор», у этих же двух депутатов потребовал удостоверения личности. Затем он прочел по телефону секретарше директора сведения о людях, добивавшихся аудиенции. Чуть позже он выписал под копирку два пропуска, с недоверчивым видом вернул посетителям документы и нажал на кнопку, после чего раздалось жужжание, и дверца, открывавшая путь к административному корпусу, отъехала в сторону. Делегаты прошли коридор и приемную, выложенные, словно старые мясные лавки, узорчатой керамической плиткой. В тесном кабинете профессора Баруса пол был паркетный. Профессор принял депутацию в облачении истинного жреца науки. Физики, предпочитавшие старомодное облачение, носили в те годы длинные белые халаты, экстремисты – халаты короткие, с разрезами по бокам, а Барус расхаживал – три шага туда, три обратно – между книжным шкафом и письменным столом в укороченном халате без разрезов. Ножки стола и шкафа, равно как и кресел, куда гости были тотчас усажены, были отлиты из бронзы в виде звериных лап. Когда пришедшие изложили на словах суть скандальных событий и вручили профессору свою жалобу, тот сказал:

– В изучении структуры материи особое значение имеет исследование процесса взаимодействия элементарных частиц высоких энергий. Здесь мы имеем дело с взаимодействиями в чистом виде и подверженными в минимальной степени побочным эффектам, что позволяет заглянуть в самую глубь механизма элементарного процесса, происходящего в естественной природе. Хотя с помощью существующих ныне искусственных ускорителей пока еще не удается достичь уровня высокой энергии космического излучения, для таких опытов следует все же предпочесть искусственно ускоренные или соответственно рожденные частицы частицам космического излучения, поскольку они позволяют однозначно определить величину первоначальной энергии.

Барус умолк. Его предположение, что на институт, после того как рядом с новым институтским корпусом были повалены огромные дубы, пало еще одно подозрение в производстве атомных бомб, оказалось неверным. К сожалению, очередные обывательские домыслы по своей нелепости значительно превосходили прежние, и именно это существенно осложняло их опровержение. Во всяком случае, чтобы разубедить жалобщиков, утверждавших, будто бы одна из сотрудниц его института дважды в течение рабочего дня пересекает предместье по воздуху, нужны были веские аргументы. Использование научных кадров не по назначению возмущало профессора, сам он не курил, вино пил только в исключительных ситуациях, и то не позднее двенадцати ночи, неизменно избегал разного рода вечеров и вечеринок, и вообще вся жизнь его строилась на том, что институт работает с семи тридцати пяти до шестнадцати сорока пяти при пятидневной рабочей неделе.

Делегаты попросили Баруса обратить особое внимание на ту часть бумаги, где разъяснялась аморальная сторона появления сотрудницы института в небе предместья. Барус мысленно представил себе двухкомнатную квартиру, которую занимала Вера Хилл со своим сыном. Сынишке было три года, все убранство квартиры состояло из двух кроватей, стола, трех стульев, шкафа, ковра и книжных полок. Стены голые, без обоев, – просто камень. Побелка давно уже стала серой от пыли, которую сквозь трещины в оконных переплетах приносил ветер с соседнего газового завода, увлекая заодно тепло печки к потолку. Веру Хилл это обстоятельство, казалось, нимало не беспокоило. Барус знал одного талантливого венгерского ученого, который брал с собой на международные конференции всего-навсего бумажный мешочек с зубной щеткой и пижамой, редко мыл ноги и утверждал, что все прочее ему как физику ни к чему. Однако сообщение о воздушных прогулках своей сотрудницы Барус посчитал за явный вздор и клевету. За время административной деятельности профессор приобрел навык читать и говорить одновременно, что вновь пригодилось ему. У профессора были большие, заметно отстоящие друг от друга глаза под стеклами бифокальных очков. Он читал сквозь нижние стекла и в то же время говорил:

– Поскольку изучение структуры частиц осуществляется главным образом опытами рассеяния, доскональное знание природы сталкивающихся частиц представляется исключительно необходимым. По этой причине водородная пузырьковая камера, в которой в качестве рассеиваемых частиц наличествуют только протоны, обладает наилучшими свойствами детектора частиц и их следов и незаменима при экспериментах по рассеянию. Тот недостаток, что нейтральные частицы не оставляют следов и длина пробега гамма-квантов в жидком водороде очень велика, компенсируется тем фактом, что в водородной пузырьковой камере возможны измерения с необыкновенно высокой степенью точности, а из нарушения баланса импульса и энергии всех заряженных частиц можно сделать вывод о существовании нейтральных частиц. Наиболее оптимальные величины первоначальной энергии сталкиваемых частиц находятся в интервале от 3 до 15 ГэВ, поскольку здесь все еще возможны измерения с достаточной степенью точности и в свою очередь также кинетически возможно рождение недавно открытых частиц, или резонантов.

Обилие материала, представленного Барусу в письменной форме и свидетельствовавшего среди прочего о фактах общественного возмущения, ущерба здоровью и материалистическому мировоззрению граждан, совращения малолетних, транспортных заторах и перебоях в подаче электроэнергии вследствие коротких замыканий, потому надолго завладело вниманием профессора, что он хотя и выиграл некоторое время, пока говорил, но все равно никак не мог подобрать какой-нибудь бесспорный аргумент. Это бесило его и вместе с тем заставляло более примирительно судить о коллегах, не желавших брать на научную работу женщин. Взглянув на лица обывателей, выражавшие смесь уважения и недоверия, он продолжал:

– Отдел фрау доктора Хилл изучает заснятые на пленку взаимодействия положительных пи-мезонов с энергией 4 ГэВ в водородной пузырьковой камере, в настоящее время доктор Хилл занимается процессами, имеющими две стадии. Сперва на компьютере высчитывается геометрия. Затем с помощью тестов на вероятность, так называемой программы фитирования, полученные результаты исследуются на точность. Тем самым становится возможным однозначно отделить упругие рассеяния от неупругих. В случаях, когда наряду с заряженными частицами в конечном состоянии наличествует только одна нейтральная частица, могут быть определены как природа, так и свойства этих частиц. Тем самым устанавливаются эффективные сечения для каналов с двумя заряженными частицами. Больше того, детально изучаются отдельные каналы реакции, особенно в отношении существования возбужденных состояний мезонов и нуклонов в различных каналах.

Профессор Барус не мог дольше тянуть с ответом на жалобу, каждое слово которой дышало раздражением, и вытянул свои красивые губы. Но посвистел он почему-то сквозь зубы. И хотя абсурдная писанина обывателей уже порядком взвинтила его, все же он попросил секретаршу сварить гостям кофе. Во всей этой истории Барусу, как ни странно, нравилась сверхъестественная сторона, сама по себе логически вполне допустимая и таким образом не лишенная известной пикантности. Невольно Барус вспомнил рот Веры Хилл, ее припухлые губы, в складках которых ниточками краснелась нестертая помада, ее кожу, гладкую, словно подтянутую невидимыми шнурами; какая-то местная супружеская чета из сектантов приняла однажды Веру Хилл за деву Марию, увидев в ней залог безопасности предместья в случае всемирной атомной катастрофы. Но даже и те жалобщики, которые протестовали против нарушения неприкосновенности жилища и вторжения в интимную сферу, выразившихся в гипотетических и действительно имевших место заглядываниях Веры Хилл в окна и на балконы граждан, а также блюстители нравственности и безопасности движения, воинствующие материалисты, словом, все подписавшие коллективную жалобу, в один голос подтверждали мистический факт, а именно: что дважды в течение рабочего дня – около семи часов пятнадцати минут и около шестнадцати часов – Вера Хилл шествует по воздуху в юго– западном и, соответственно, в северо-восточном направлениях. Данные относительно высоты и скорости движения Веры Хилл разнились; одна владелица фруктового сада в своем требовании о возмещении убытков уверяла, будто Вера Хилл портфелем обломала ветки на вишнях и мирабелях; научной сотруднице также инкриминировалось короткое замыкание, случившееся около семнадцати часов пятидесяти минут на третий день Рождества и на два часа лишившее предместье электричества; хозяин кабачка со своей стороны считал, что виденные им подвязки и кружевные трусики из черного перлона представляют собой несомненную опасность для подростков и наносят оскорбление нравственности граждан.

Барус вспомнил длинные и стройные ноги Веры Хилл, убрал бумагу в папку, попросил подать гостям кофе, потирая руки, пообещал провести тщательное расследование, отхлебнул кофейной пены и спросил, может ли он оставить у себя этот документ. Делегаты напомнили ему о приложенном к письму перечне учреждений, включавшем в себя, помимо института Баруса, еще шесть других инстанций, которым также адресовалась жалоба. Тут Барус, пожав руки представителям общественности, распрощался с ними. Их слова подействовали на него, как холодный душ, ибо профессор испугался за судьбу валюты, которую выбивал для покупки английской счетной машины. Без нее институт утратил бы свою конкурентоспособность на международной арене. Здание вычислительного центра было уже спроектировано, деньги на его строительство выделены, дубы на институтском дворе срублены; Барус, не допив кофе, набросил пальто поверх белого халата, широкими шагами пересек двор и распахнул ногой дверь институтского корпуса. Здесь пахло перегревшимися конденсаторами. На первом этаже располагались лаборатории, мастерская, библиотека и компьютер, на втором – комнатушки физиков-экспериментаторов. В каждой комнатушке имелись черная доска с полочкой для мела и губки, письменный стол, с правой стороны которого висели на веревках ножницы, линейка и транспортир, а еще был стул, книжная полка, вешалка, опись мебели, квадратное окно, замазанное снизу белой краской, голубой ковер размером два метра на четыре сорок шесть и, наконец, дверь, отличавшаяся от прочих дверей на этаже своим цветом, имевшим здесь такое же значение, как маркировка летка улья на пасеке. Кабинет фрау Хилл находился за светло-зеленой дверью. Но дверь оказалась на замке. Барус постучал обеими ладонями, полагая, что Вера Хилл сидит в наушниках и слушает магнитофон, который она называла инструментом познания, поскольку, по ее словам, в основе истинной науки и истинной музыки лежит один и тот же умственный процесс. Хотя Барус и не отрицал элемента поэзии, присущего научному мышлению, но все же не считал Веру Хилл талантливее себя, поскольку оба они привлекали чувственные образы на помощь логическому мышлению, и потому настаивал на строгой дисциплине. Постояв перед закрытой дверью, Барус мелом начертил на ней свои инициалы. Эта форма порицания воспринималась лаборантами как оскорбление их достоинства. На третьем этаже, где находились кабинеты теоретиков, стены коридоров были увешаны ликами святых – Коперник, Галилей, Джордано Бруно, Ньютон, Кавендиш, Кулон, Ампер, Галуа, Гаусс, Минковский, Максвелл, Планк и Эйнштейн. На соответствующий вопрос Баруса теоретики Хинрих и Вандер ответили, что, кажется, Вере Хилл позвонили из детского сада и после этого звонка она покинула институт, примерно час назад, видимо, сын ее заболел или что-то в этом роде. Барус, сам отец маленьких детей, колебался между принципиальностью и сочувствием и полушутливо поинтересовался, каким путем Вера Хилл вышла из института.

– По воздуху, – ответили теоретики.

Тут Барусу показалось, что у него мутится рассудок. Профессора уже закалили чудачества его коллег, например то, что руководитель механико-математического отдела был фанатичным планеристом, один электронщик женился на матери своей невесты, а среди теоретиков, трудившихся на четвертом этаже, двое были лунатиками, то есть гуляли под луной, но в известие о сотруднице, гулявшей по воздуху, он поверить не мог и считал его чистейшей выдумкой. А в сложившейся ситуации – выдумкой злонамеренной, которая могла, а то и вовсе должна была опорочить науку вообще и его институт в частности. Ясно, что материалистическое мировоззрение его коллектива заражено мистицизмом, и никто не сообщил ему об этом скандальном факте. А может быть, его как директора перестали посвящать в институтские сплетни? Или научные сотрудники решили разыграть из себя эдаких религиозных сектантов, чтобы затем свалить его за развал идеологической работы? Словом, кто-то явно строил против него козни. И неважно, по какой причине, сознательно или неосознанно. Подавленный, с мрачными мыслями, Барус удалился на свою виллу, предоставленную ему в качестве служебной квартиры и расположенную на институтской территории. Там он и провел остаток дня перед телевизором. Среди ночи его пронзила догадка, что все эти слухи распускает из мести сама Хилл, и он зарекся нежничать с кем-либо, кроме жены. Наутро он проснулся с головной болью, однако настроенный менее сурово, чем накануне, ибо ему снова стало приятно при мысли, что Вера Хилл принадлежит к редкому типу женщин, не желавших выходить замуж. Барус уважал в ней также маниакальную страсть к работе и привычку не форсировать выводы, но дать им медленно, постепенно созреть. Преисполненный уверенности, что вся эта заваруха с Верой Хилл разрешится сама собой, естественным, разумным образом, Барус после плотного завтрака снова направился в кабинет к Вере, где и застал ее, к своей вящей радости. Он поздоровался с нею и, когда пожимал ее руку, подумал об абсурдности своей миссии, отчего смутился и задал вопрос о здоровье сына и работе над диссертацией. Ответ Веры Хилл был утешительным и кратким, и, если бы Вера сама не спросила его об истинной цели его визита, он бы и вовсе умолчал о ней. Он назвал ее в придаточном предложении, главное же предложение составлял витиеватый комплимент. Вера Хилл убрала локоны со лба и провела пальцами по бровям. Рот ее был приоткрыт, словно челюсти не могли сомкнуться до конца, хотя были абсолютно правильной формы. Барусу представлялось, что у нее всегда что-то во рту – во всяком случае, на языке вертится шутка. Профессор предусмотрительно извинился за нелепость обывательских подозрений, в которые, естественно, не может поверить ни он, ни любой другой здравомыслящий человек.

– Почему же? – удивилась Вера Хилл.

Барус попросил, чтобы она помогла ему по-деловому и как можно быстрее уладить эту нелепую историю, ибо такой институт, как их, весьма уязвим в финансовых вопросах и даже задержка в выделении валюты, вызванная этим недоразумением, может иметь самые пагубные последствия для научной работы.

– Недоразумения иногда только способствуют научной работе, – заметила Вера Хилл.

– Вы рассуждаете, словно соперник, – сказал Барус.

– Вы считаете меня своей соперницей? – спросила Вера Хилл.

Вопрос этот задел Баруса. Вера Хилл поняла это по его лицу и потому объяснила ему, что, не додумайся она экономить время и расстояние хождением по канату, ей бы не удалось закончить к сроку диссертацию, ибо в отличие от Баруса ей не помогают ни жена, ни домработница. Поскольку после работы ей нужно закупить продукты, забрать сына из детского сада, приготовить ужин, поужинать самой, порисовать сыну машинки или что он там захочет, искупать его, рассказать ему перед сном сказку и уложить в кровать, а еще вымыть посуду, или починить одежду, или наколоть щепу, или принести из подвала брикеты торфа, то благодаря хитрости с канатом уже в девять вечера она может сесть за стол и думать об инвариантности, без каната – лишь часом позже. Да и вставать ей приходилось бы на час раньше, а тогда, проспав менее шести часов, она ничего путного не напишет. Барус долго и настойчиво внушал ей, что избранный ею вид транспорта крайне сомнителен и ненадежен. На следующий день, возвращаясь с работы, Вера Хилл потеряла равновесие. Фонарщик обнаружил ее тело в палисаднике публичной библиотеки.