Текст книги "Предания о неземных пришельцах (Сборник)"

Автор книги: Анна Зегерс

Соавторы: Франц Фюман,Рольф Крон,Криста Вольф,Гюнтер Браун,Эрик Симон,Герт Прокоп,Мария Зайдеман,Петра Вернер,Александр Крегер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

УТОФАНТ

Найденный в будущем ежемесячный журнал из III тысячелетия

СОДЕРЖАНИЕ:

От издателей

Смещение

Катастрофа месяца

Эффект домино

Путевые заметки

В гостях у парсимонцев

Из старинных архивов

Компенсатор времени

Заметки левитатора

Семейный досуг

Дедушка и внучек о Fa и Cre

Катастрофа месяца

Затопление в Клабене

Новое в мире книг

«Краткий справочник наиболее распространенных болезней»

«Литературный конструктор научной фантастики»

Катастрофа месяца

Утечка веселящего газа

От издателей

Найденный нами во время раскопок, производившихся в будущем, ежемесячник «Утофант» сохранился, к сожалению, не полностью – иные из страниц этого научно-технического сборника оказались разъедены химическими веществами, другие повреждены огнем, а некоторые безнадежно изрешечены каким-то нам, по– видимому, не известным излучением, и текст абсолютно не поддается прочтению, что может быть, впрочем, и результатом неутомимой активности какой-нибудь настойчивой породы червей. В некоторых книжках под идеально сохранившимися переплетами из бутылочно-зеленого прогнолита не обнаружилось, когда мы раскрыли их, ничего, кроме мелко струящейся серой, с серебристым отливом муки.

И все же мы решаемся попытаться, используя более или менее уцелевшие страницы изданных в разные годы и к настоящему времени рассмотренных нами выпусков «Утофанта», дать читателю некоторое общее представление об этом журнале из третьего тысячелетия. В отдельных случаях мы сочли целесообразным привести также и фрагменты. Кое-где мы восполнили недостающие разрушенные слова своими собственными, ориентируясь по содержанию текста, кое-где оставили дыры незалатанны– ми.

Смещение

Уна, уроженка Троицких островов, чувствовала себя задетой словами своего профессора, пусть даже и сказанными с искренним желанием сделать ей комплимент: «Ну до чего же скоро вы здесь со всем освоились! Прямо поразительно!»

Уна, конечно, вполне отдавала себе отчет в том, что он, в соответствии с данными различных известных ему источников, привык считать Троицкие острова краями затерянными и негостеприимными, смотреть на них как на малопривлекательную местность с немногочисленными, отданными во власть ветров и непогоды жителями, как на земли, не располагающие, согласно энциклопедии, ничем, кроме сплошных нагромождений скал да скупой ползучей растительности, не считая одиноких, согбенных ветрами кустов; ни полезных ископаемых, ни городов и даже деревень – лишь несколько разбросанных тут и там небольших селений. Плюс ко всему – почти беспрерывные дожди, туманы, бури. Однако же, как считала Уна, все это и вполовину не соответствовало действительности. Она бы не стала судить о стране, которой не видела собственными глазами. Оттого-то и обидела ее похвала в том, как на удивление быстро осмотрелась и прижилась она в многомиллионном городе с его автобусами, метро, музеями и громадными торговыми павильонами, с какой невероятной быстротой освоила язык, обычаи, привычки и нравы, впитала культуру здешних мест.

Ведь объявилась Уна в метрополии в плаще из овечьей шерсти, в шерстяных брюках и окрашенном растительными красителями свитере грубой вязки, с мешком из рыбьей кожи за плечами и в плетеных сандалиях на босу ногу.

И двух месяцев не прошло еще со дня ее прибытия. А она сейчас, в крутых завитках прически, в лиловом, с низким вырезом, вечернем платье, с гигантскими кольцами-серьгами в ушах и новейшим, из последнего номера «Визажистен-штрих», рисунком макияжа на лице, сидела в опере и слушала Глюка. А в антракте щеголяла на высоких шпильках по фойе так, будто и не ходила никогда ни в чем другом, и говорила о возрастающей актуальности творческого наследия композитора Глюка, точно ни о ком другом и не думала на своих островах, кроме как именно об этом самом Глюке. Но можно было встретить ее и с распущенными космами, в зеленых, в обтяжку, Glibber-Jeans, поднимающейся по ступеням лестницы в Музее джаза и рассуждающей об Эллингтоне и Армстронге. И не о чем-то там вообще рассуждающей. Уна разбиралась во всем по-настоящему.

Уна знала о тех дискуссиях, что конфиденциально велись у нее за спиной. Аурелио Дидас, тот самый профессор, удостоивший ее похвалы, рассказывал ей об этом, усердно таская за собой по метрополийским ресторанам. Многие, просвещал он ее, считают, что она обладает развитыми подражательными способностями, но это лишь ее наружная, так сказать, оболочка, исключительно рецептивное свойство, какое часто наблюдается у – и это выражение профессор Дидас тоже выложил ей – дикарей, необычайно быстро перенимающих внешние элементы иной, более высокой культуры. Оболочка, скорлупа, поза, жест. Интересно, говорят, что произойдет, когда столкнутся внутренняя сущность Уны, в которой ей, понятно, никто не отказывает, и внешний слой быстро воспринятой цивилизации?

«Вы что же, куриные ваши мозги, – могла бы ответить Уна, – и вправду мните, будто я здесь, у вас, впервые услышала Глюка, и Эллингтона, и Армстронга, воображаете, надутые вы невежды, будто взяли на откуп всю мировую культуру, и считаете, где уж им там на своих островах, на которых вы никогда не бывали, знать что-то? Так, гиганты мысли?» Она знала, именно таков был популярный здесь стиль «мы ребята простые». Все эти люди были бы в восторге от того, что она так быстро научилась его имитировать, и приняли бы ее слова как освежающую наивность не исковерканного образованием дитяти природы.

Уна не держала на них зла, на всех тех, что, совершенно искренне восхищаясь и поражаясь ее способностям, с таким превосходством взирали на нее. Ей даже было скорее немного жаль их, особенно Дидаса, то и дело твердившего ей, что либо она гений, либо такова уж их природа, троицких островитян. Ведь встречаются, как известно, и гениальные народности.

Сочувствие вызывали и сокурсники. Как это ты так быстро все просекаешь? Приходишь на лекцию по относительности, а когда выходишь из аудитории, у тебя такой вид, словно ты уже все поняла. Как это ты умудряешься? Ты когда зубришь?

– Зубрю? А что значит «зубрить»? – спрашивала Уна.

– Ну, мы имеем в виду, когда ты долбишь?

– А что значит «долбить»?

Они возбужденно отвечали:

– Мы почти и не видим тебя в читалке, где грызем всю эту канитель. Да и в своей берлоге ты тоже вроде не больно-то налегаешь. Как это у тебя получается?

Она улыбалась смущенно:

– Я не знаю, как это объяснить.

И думала: «Вы этого не поймете».

Она не была удивлена, когда Дидас предложил ей переехать к нему, чтобы, как это здесь называлось, жить с ним вместе. Она уже успела приметить, как быстро это устраивалось здесь, в метрополии. А потому почти и не вслушивалась в доводы.

Он любит ее, говорил Дидас, потому что, с одной стороны, она кажется ему загадочной – «в женщине, понимаешь ли, должнобыть нечто загадочное», а с другой, так он полагает, ее развитие превосходит обычный средний уровень. Он не разделяет мнения коллег о том, что опа-де просто-напросто реценшвно переимчива. Упомянул он и о внешних достоинствах: Уну хотя и не назовешь красивой, но внешность ее определенным образом волнует, и у нее отличное гибкое тело, худощавое, но вовсе не тощее.

– И потому в самый раз на бульон, – подытожила она.

И это ему тоже в ней нравится: ее задиристость и ирония и то, что она никакого значения не придает комплиментам. Это свойственно женщинам, которые в них не нуждаются. Но и она пусть смело скажет ему, как его оценивает. Он не страдает повышенной чувствительностью, так что нет необходимости играть в вежливость, он умеет сносить критику. И, более того, будет рад ей.

– Даже и не знаю, – тихо ответила Уна. Просто взять да и сказать, что человек, мол, таков и таков, перечислив какие– го его черты, ей и в голову не приходило. Так, на ее взгляд, даже какой-нибудь предмет нельзя было по достоинству оценить – телевизор, скажем, или автомобиль. Лишь в определенных ситуациях, считала она, предмет показывает, каков он на самом деле. А с человеком и того сложнее. Ее представление о Дидасе было расплывчатым. Сумеет ли он развить в себе черты собственной индивидуальности? То, что ей в нем уже было известно, не являлось, на ее взгляд, индивидуальными особенностями.

– Ты, я вижу, колеблешься, – сказал он кротко. – Что ж, это лишь просьба, ты можешь все обдумать, совершенно не обязательно давать немедленный ответ; я застал тебя врасплох, ты уж меня прости, Уна.

Не проблескивала ли тут искорка индивидуальности? Способность к ожиданию?

– Мне надо заглянуть на Троицкие острова, сказала она, – я должна там кое-что забрать. – Она знала, что у него есть свой самолет.

– Ну конечно, – сказал он, – завтра и полетим. Да и мне хочется побывать в твоих родных местах. Возможно, я лучше стану тебя понимать. – Он рассмеялся. – Или еще больше запутаюсь в твоих загадках. В этом тоже есть свое удовольствие.

Самолет его был из породы напоминающих музейные экспонаты, однако надежных колымаг: летал небыстро, но зато на взрывобезопасной смеси, а в случае, если бы отказал мотор, мог спланировать на посадку. Правда, полет растянулся на два дня, пришлось сделать промежуточную посадку на Багамах и там переночевать. Когда же в лучах предполуденного солнца вынырнули Троицкие острова, Уна посоветовала Дидасу передать свой пеленг на Южную посадочную станцию для автоматического управления приземлением.

– К чему? – спросил он. – Я совершенно ясно вижу внизу взлетно-посадочную полосу.

– Я настаиваю на этом, – сказала Уна, – или я прыгаю.

– Да ведь полоса прямо у меня перед носом.

– Перед носом-то перед носом, но атмосферные условия здесь совсем не такие, как у тебя дома. Вполне может оказаться, что эта полоса просто фата-моргана. Ты лучше прислушайся к указаниям с посадочной станции.

Он с неохотой перестроился по сигналам.

– Вот пожалуйста, я их слушаюсь, но мы садимся теперь прямо в море. Смотри, ты же видишь, как уходит теперь полоса, мы сядем точнехонько рядом и покатимся вниз с утесов.

– Зайди еще раз, – сказала Уна.

Дидас стал заходить снова.

– А теперь включай автоматическое наведение.

– Ну нет, я лучше доверюсь собственным глазам, так я всегда садился наилучшим образом. А откуда ты знаешь специальную терминологию? – спросил он. Ты что, знакома с техникой пилотирования?

– Я знакома с этими островами, и я говорю тебе, что здесь твои глаза тебя обманывают.

– Мои глаза никогда еще меня не обманывали. Не обманут и на этот раз. Я всего неделю назад прошел обследование. Результат—1-а.

– Ну неужели ты не можешь мне поверить? Ведь я здесь дома, Дидас!

– А я – веду самолет. У меня удостоверение в кармане и ответственность на плечах, и я буду полагаться на мои собственные глаза.

– Только не здесь, – сказала Уна, – не на островах Смещения.

Он пропустил это мимо ушей и стал снижаться по собственному разумению. Когда наушник разразился предостерегающими восклицаниями, он его отключил.

– Они лишь сбивают меня с толку, я иду точно на полосу, видишь, Уна? Аккуратненько на середину полосы, гордо говорил он.

В действительности самолет опустился в сотне метров от полосы, на комковатом и каменистом поле. Уна еще успела застопорить двигатель, но все же самолет от удара развалился, ремни безопасности оборвались и обоих швырнуло с безжалостной силой.

Вытаскивая Дидаса из-под обломков, Уна кивнула на валявшиеся кругом части разбитых машин.

– Я думала, ты окажешься умнее своих предшественников.

Дидас продолжал упрямо твердить о своем якобы безукоризненном пилотировании при посадке:

– Но я же ведь не слепой. Я держал полосу точно по визиру.

– Держал, ну конечно, держал. Вот только от машины твоей остались теперь одни рожки да ножки.

Уна думала: «Но все-таки он продемонстрировал индивидуальную черту – упрямство, готовое отстаивать себя не на жизнь, а на смерть. Что ж, будем собирать свои кости».

– Воздух здесь другой, – с трудом проговорил оглушенный Дидас, когда она извлекла его из-под руин самолета. Но я все делал как надо, в этом меня никто не переубедит.

«Просто непоколебимое упрямство, подумала она. Способна ли реальность излечить его?» И она мягко сказала:

– Ты еще взглянешь на это иначе, Дидас, можешь мне поверить.

Вдали она заметила автомобиль, которому предстояло доставить их к зданию навигационной службы. Машина медленно приближалась, и уже можно было различить на ней красный крест.

То, что прибытие ознаменовалось катастрофой, не слишком потрясло Уну. Быть может, Дидас теперь поневоле станет благоразумнее и постарается учитывать атмосферные особенности этого края и даже попытается, глядишь, приноровиться к ним и научится в конце концов вести себя в новых условиях. Тем горше было разочарование Уны, когда ей, словно ребенка, пришлось тащить его за собой, целиком занятого, по-видимому, мыслями о том, как доказать, что садился он как следовало, строго по правилам. А если что и не гак, то все дело в посадочной полосе.

Уна предприняла попытку объяснить ему те необычные свойства атмосферы, вследствие которых условия, царившие на островах Троицы, были совершенно другими и всякая вещь представлялась другой, и не только по– иному, чем в родной Дидасу метрополии, но другой и в сравнении с самой собою, раз за разом, все снова и снова, что-то подобное тому, как различие преломлений света в воздухе и в воде становится заметным лишь на их границе.

Убедившись в его безнадежном упрямстве, она решила не вести Дидаса к своим родителям и не знакомить его пока что со своими друзьями. Она не хотела, чтобы над ним смеялись или же, что казалось ей еще хуже, чтобы тайком судачили о нем, называя цивилизованным дикарем.

Для начала она доставила его в маленькое, не боящееся ветров бунгало, обтянутое внутри овечьими шкурами и оборудованное всеми обычными для Троицких островов удобствами.

Но Дидасу никак не удавалось даже кувшин с питьем научиться брать, всякий раз он промахивался, а если все– таки случайно и ловил его, то проливал содержимое.

– Ты должен упражняться, – говорила Уна, – здесь ты его видишь иначе, чем видел бы у себя дома. Но взять его вполне можно. Вот только браться надо по-другому. Он на несколько сантиметров в стороне от того места, где ты его видишь, а значит, и брать нужно рядом, чтобы получилось. Да нет же, Дидас, не справа, а слева.

– Прошлый раз ты говорила– не слева, а справа.

– Что в прошлый раз было верно, уже не подходит: и ветер успел перемениться, и свет падает иначе, а потому и преломление, если угодно, другое, хотя пример с преломлением света в воде и не вполне точен.

– Но если исходить из прежней ситуации, то я брал верно.

– Если из прежней, то да; но сейчас-то какой в этом прок, когда нужно браться верно, исходя из теперешней.

– Ага, значит, все-таки верно?

– Нет, для сегодня это неверно, ведь ты же видишь, что овечье молоко растекается по столу.

Она опасалась, ему еще долго не разобраться в том, что световая ситуация меняется ежедневно и что нужно каждый день по-новому смотреть, по-новому видеть все предметы.

– Да как по-новому, в отчаянии вопрошал он, – по каким правилам я должен каждый день хвататься то рядом справа, то рядом слева? Ты скажи мне правила, и я их запомню!

Уна терпеливо объясняла:

– Иногда ты целую неделю должен браться справа, но вот расстояние всякий раз иное, ты должен это чувствовать, должен вчувствоваться, а правил я никаких сказать не могу.

– Что же это вы, живете здесь на своих островах, да так и не удосужились составить правила? Понимаешь, я имею в виду, научно разобраться со всеми этими феноменами.

– Возможно, это еще придет кому-нибудь в голову, безразлично сказала Уна, до сих пор мы обходились без правил. Я очень хорошо чувствую себя и без них. Разумеется, – добавила она, я родилась здесь и мне пришлось уже тогда, когда я еще сосала материнскую грудь, развивать в себе чувство Смещения; может, я и тыкалась не с той стороны или искала слишком далеко от груди, но так как не находила там молока, то и выучилась этой премудрости.

– Так вот оно что, сказал Дидас, – теперь мне понятно, почему дома, – он имел в виду метрополию, то есть свойдом, ты схватывала все па лету, коллеги были, похоже, правы, у тебя это чисто механическая способность, чисто утилитарного, эмпирического свойства, проявляющаяся непосредственно, от случая к случаю, без затей, как говорится, прямо с пальца, то бишь из соска, в рог.

– Мой дом – здесь, сказала она.

– Тогда растолкуй мне все эти разные преломления.

– Я никогда не пыталась их уяснить, знаю только, что по-другому дует ветер, по-другому падает свет, что все по-другому, все, и что мне необходимо жить в этом, как оно есть, со всеми его изменениями, практически, и потому для меня важно улавливать их.

– Выходит, у вас, у жителей Троицких островов, науки совсем никакой? – Ему так и хотелось сказать: «У вас, у ослов с островов».

– Видишь ли, – сказала она, – дело в том, что здесь сталкиваются атмосферные массы с разных концов земли и все они смешиваются, да притом неравномерно. И может случиться, что твой стакан молока примет такой вид, как будто нижняя его часть стоит справа, а верхняя – слева, точно он расколот надвое, и левая часть повиснет над столом. Все это связано еще и с магнитными явлениями. Со многим связано. И поскольку ситуация, бывает, меняется чуть ли не поминутно, а потому и наблюдения затруднены, то разобраться с этой проблемой далеко не просто.

Во время разговора Дидас, беспомощный как младенец, лежал на постели. Уна должна была подводить его к ней и укладывать, иначе он падал бы мимо. И жидкую пищу приходилось вливать ему прямо в рот; она повязывала ему нагрудник и кормила с ложечки, нередко сетуя:

– Уж лучше бы ты закрывал глаза и не двигался, тогда бы меньше проливалось и размазывалось.

– Но я же не нарочно, я стараюсь поворачиваться правильно и поворачиваюсь правильно, в соответствии с выявленными мною принципами – правильно.

– У нас бывает немало гостей издалека, но ни один еще не упорствовал так, как ты. Нужно брать чувством – больше, намного больше чувства. И ни в коем случае не представлять себе, что все окажется не так. Вначале – пробовать и проверять: ты должен научиться в нужный момент – немедленно, здесь и сейчас – ощущать предмет и его положение, должен развить в себе это чувство.

«Ах, как умно ты все излагаешь, – думал он, – но при этом твои рассуждения представляются мне слишком поверхностными – так, болтовня, пустое всезнайство. Всезнайство и самомнение».

– Ты должна говорить мне, где конкретно находится предмет, где он в действительности притаился, где можно его ухватить, должна в точности объяснять, ну, допустим, тремя сантиметрами левей того места, где он, как кажется, стоит, – требовал Дидас.

– Пока я тебе все это доложу, он может оказаться уже где-нибудь еще. Да ведь заметно, как он меняется, это ощущаешь. Ты должен прочувствовать это на собственном опыте, должен свыкнуться со Смещением.

– Да, но как?

– По-новому каждый раз, попробуй сам.

Дидас глядел на нее с несчастным видом, он почти не решался пошевелиться.

Вскоре Уна сумела вникнуть в его состояние: «Вот и вторая индивидуальная особенность, какую я нахожу в нем: чувственная невосприимчивость. Он очень быстро понимает, если имеет дело с отвлеченными данными; если ему формулируют правило или предлагают образец, их он усваивает, запоминает. Но стоит действительности не согласиться с правилами, формулами и законами, которыми он себя начинил, он сразу приходит в ярость». И когда Уна поясняла осторожно: «Смотри, надо примерно так, вот, я веду твою руку», то случалось, что он повторял заученное быстро движение и с озлоблением говорил:

– Ну и что? Я сделал все, как ты показывала, в точности так и не иначе, и это твоя вина, что кувшин перевернулся. Я сделал так, как ты сказала.

– Но кувшин упал, – отвечала Уна, – вот он, перед тобой.

Дидас пробовал вставать, ходить, садиться, отворять дверь. Но его заносило, как пьяного, и он падал; когда он пытался сесть, кто-то, казалось, выдергивал из-под него стул, и он неуклюже валился на выстланный шкурами пол. Уна относила его к топчану.

В конце концов он признал, что не обладает необходимыми способностями для жизни на Троицких островах. Его таланты другого рода. И мир его другой. После этих слов он долго лежал молча, и Уна чувствовала, что он мучается от своего бессилия.

Она легла с ним рядом, совсем близко, но он не решался прикоснуться к ней, она ощутила, как он сжался, съежился, будто от холода.

– И ты, ты тоже каждый вечер другая, – пожаловался он, когда она раздевалась перед сном. – То выглядишь угловатой и крепкой, почти как мужчина, то кажешься мягкой и нежной, то светлее, то темнее. Я и не знаю уже, какая ты на самом деле.

– А какой бы ты хотел меня видеть сейчас? Я могу направить так свет; есть много разных способов вызывать смещения с помощью этой люминесцентной трубки; какой бы ты меня предпочел?

– Да, какой? – растерянно переспросил он.

– Совсем-совсем мягкой? А может, поддуем чуточку покруглей? Или сделаем потоньше да попрозрачней? Смуглее? Белее?.. – Игра лучей внешнего света, не компенсированного свечением трубки, обегавшей комнату по стенам, разбила Уну па много отдельных частей, свободно повисших в пространстве.

Дидас быстро закрыл глаза. И, непрерывно повторяя все то же, забормотал:

– Хочу в стабильные условия, хочу в стабильные условия…

Наутро он улетал самолетом спецрейса. Уна шла подле больничных носилок, на которые заботливо его уложила. Санитары-транспортировщики, коренные жители островов Троицы, сострадательно приговаривали, что здесь, видать, уж ничем не поможешь, некоторым так и не удается обвыкнуть.

Когда они осторожно подняли его в самолет и застегнули ремень, он спросил Уну, не полетит ли и она с ним. Дома, там, в метрополии, они чудесно заживут вместе.

– Ах, – сказала Уна, – тамошняя жизнь для меня чересчур уж проста.

– Но мы не станем упрощать себе жизнь и прятаться от трудностей, я не намерен жить просто, совсем наоборот…

– Если б ты мог чувствовать себя здесь мало-мальски прилично, я была бы рада. – Уна хотела его поцеловать, но промахнулась и не нашла губ, нет, не оттого, что он отстранился, а как раз потому, что он потянулся ей навстречу.

Катастрофа месяца

Эффект «домино»

На автоматическом централизационном посту железнодорожной станции Греннхаузе попадание личинки бабочки-капустницы в просвет между двумя контактными элементами в системе управления стрелками и сигналами привело к тому, что следовавший по расписанию стандартный состав № 456 оказался на одном пути с также следовавшим по расписанию стандартным составом № 123. Силой лобового удара при столкновении мчавшихся со скоростью 256 километров в час поездов куски раскаленного металла швырнуло в пролетавший на стометровой высоте транспортный вертолет, груженный стальными конструкциями, которые рухнули при этом на городской энергетический комплекс. Последовавший взрыв котельного сектора повалил расположенные в прилегающей зоне небоскребы, опрокинув их все в одном направлении. Вызванное взрывом и падением гигантских строительных сооружений сотрясение атмосферы повело к соединению различных и формированию урагана силы, что территории в окрестностях Греннхаузе подверглись полному опустошению. Число погибших

Путевые заметки

В гостях у парсимонцев

По приглашению своих коллег известный экономист Лео К. Мот побывал на Парсимонии. Необычный хозяйственный уклад этого космического сообщества породил на Земле множество сенсационных кривотолков, буквально заполонивших все органы массовой информации.

Моту разрешили участвовать в жизни парсимонского общества, хотя не выдали ему при этом ни удостоверения личности, ни вида на жительство, ни какого-либо иного документа. Точнее, Моту просто ничего не запретили, а это, по парсимонским правилам, автоматически означает разрешение. Таким образом парсимонцы экономят немало бумаги. Они вообще не могут понять, зачем нужно письменно фиксировать разрешения.

Когда Мот попросил документы, чтобы, как он выразился, «избежать недоразумений на случай нарушения каких-либо запретов», ему ответили, что при необходимости он получит соответствующие разъяснения, впрочем, к иностранцам тут относятся снисходительно, и деликатный намек своевременно поможет избежать нечаянных оплошностей.

На Парсимонии запрещено лишь то, что противоречит здравому смыслу. Ни один парсимонец сам не позволит себе неразумного поступка, а потому необходимость в запретах практически отпадает.

Мот характеризует парсимонцев так: если им, к примеру, нужно пересечь площадь, го они мгновенно прикидывают в уме, как сделать это наикратчайшим путем. Они мысленно выстраивают несколько маршрутов и выбирают самый быстрый, самый короткий, самый экономичный по затратам энергии. Таким образом им удается за малое время преодолевать столь значительные расстояния, причем пешком, что Моту казалось это почти невероятным.

Основу жизненного уклада на Парсимонии, как постепенно уяснил себе Мот, составляет инстинкт бережливости. На вопросы Мота о том, какие исторические условия содействовали возникновению этого инстинкта, допустим войны или затяжные периоды голода, ему ответили, что у парсимонцев инстинкт бережливости врожденный. О голоде или каких-либо военных кампаниях никто не помнил. Возможно, в глубокой древности что-то подобное происходило, но сегодня это совершенно немыслимо, особенно войны, которые, по мнению парсимонцев, являли собою верх расточительности и бесхозяйственности, а потому считались полнейшим абсурдом. Ни один парсимонец и пальцем бы не пошевелил ради подобных нелепиц.

Мот не мог получить ответа на вопрос, какие цели преследовала бережливость парсимонцев, если они не помышляли о войне и не вели гонку вооружений, соперничая с другими космическими сообществами. Может, они задумали какое-то колоссальное строительство? Или хотят накопительством обеспечить себе высокий жизненный уровень в будущем? Сначала поскряжничать, а потом шикануть на всю катушку? Не создают ли они общество изобилия для своих потомков?

Мот заметил подозрительность, с которой парсимонцы относятся ко всему, что весит более пятисот граммов. Письма, которые они опускают в узенькие почтовые колонки, легки, словно перышко, то есть весят четыре-пять граммов, поскольку конверты считаются ненужными, а для письма парсимонцам требуется не более одного листка бумаги, заполняемого ясным, убористым почерком. Обычно это открытки, в которых сообщается только самое необходимое.

На замечание Мота, что при такой системе невозможно сохранить тайну переписки, ему возразили, что до сих пор не известно случая, чтобы парсимонец пошел на такой бессмысленный расход энергии, как прикосновение к чужому письму, не говоря уж об его прочтении. Если же письмо заинтересует тех, кто любопытствует по обязанности, например должностные лица из секретных служб, то они прочтут его, будь письмо хоть в трех конвертах за тремя печатями.

Мот воспользовался случаем, чтобы познакомиться с научными исследованиями по упрощению переписки. Они дали поразительные результаты, согласно которым не менее 90 % используемых слов оказались абсолютно избыточными. Например, обращения «уважаемый» или «глубокоуважаемый», а тем более «дорогой» являются такими же излишествами, как и формулы концовок «с глубоким уважением», с «дружескими», «сердечными», «наилучшими пожеланиями» или «с парсимонским приветом». Именно здесь проявляется неразрывная взаимосвязь аморализма с расточительностью. Ведь обычно отправитель вовсе не считает адресата «уважаемым» и «дорогим», «всего наилучшего» ему отнюдь не желает, а «парсимонский привет» должен засвидетельствовать патриотические чувства, которые либо сами собой разумеются и потому не нуждаются в афишировании, либо лицемерны и притворны.

«Всюду, где наблюдается преступное разбазаривание бумаги, типографской краски, времени и слов, – сказал Моту один старый парсимонец, – оно сопровождается такими проявлениями аморализма, как лицемерие, бахвальство, помпезность, дутые авторитеты, болезненное самолюбие, очковтирательство, скудоумие, халтура».

Поэтому здесь не пишут: «Рады сообщить Вам, что на Ваш счет переведена денежная сумма в размере 37,5 парса». Сообщение гласит: «37,5 плюс». Парсимонцы считают логичным, что финансовое учреждение имеет в виду не галоши, а парсы.

«Экономия слов, – рассказывает Мот, – позволяет парсимонцам за пять-семь минут проводить совещания, которые у нас длятся часами. В помещениях для собраний нет ни стульев, ни кресел, ни столов. Из-за нескольких минут нет смысла присаживаться, доставать бутерброды и сигареты (кстати, парсимонцы не курят совсем), приветствовать собравшихся, произносить вступительное слово, тем более исполнять какую-либо песню, прежде чем перейти к делу. Оттого-то помещения для собраний вовсе не похожи на актовые залы; это небольшие комнаты, где не приходится расходовать энергию, повышая голос.

Собрание обсуждает сразу же суть проблемы. Вступительные экскурсы в историю Парсимонии не практикуются. Участники всегда хорошо подготовлены. Ораторы выступают без бумажки. Излагают только существо вопроса. Здесь не говорят, речь, дескать, идет об организации мусоросбора в районе новостроек Зеленау, а произносят только три слова «мусор в Зеленау». Каждый знает, что район новый и что он засорен, иначе не было бы ни района, ни мусора, а мусор, как известно, надо убирать. Предложения формулируются в самом сжатом виде. На размышление дается минута. Принимается то предложение, которое признано самым рациональным. Мне показалось, что каждый из участников действительно заинтересован в рациональном решении проблемы, а не в том, чтобы протолкнуть свое предложение.

Мне довелось увидеть, как порицают опоздавшего на заседание – впрочем, такого слова у парсимонцев нет, так как на совещаниях не засиживаются. Сдержанная констатация опоздания «ЧЕТЫРЕ СЕКУНДЫ!» – и презрительные взгляды собравшихся заставили опоздавшего на мгновение покраснеть, большего времени этому событию уделено не было».

Лeo К. Мот считает особенно характерными для парсимонцев привычки, связанные с приемом пищи.

Они едят шесть-семь раз в день, но съедают каждый раз не больше трех-четырех ложечек различных кушаний. Прием пищи именуется на Парсимонии «жизненно необходимым удовольствием». На взгляд чужеземца, оно длится едва ли не бесконечно.

«Блюда, которые подаются в тонких фарфоровых чашечках величиною со скорлупку от гусиного яйца, показались мне необычайно вкусными. Разнообразие их безгранично. Определение ингредиентов блюда на вкус стало почти спортом. Парсимонцы способны обнаружить таким образом миллиграмм имбиря или мельчайшую капельку лимонного сока. Они утверждают, что вкус изысканного блюда ощутим лишь спустя два часа после того, как оно отведано. Парсимонцы различают предвкушение, синхровкус и послевкусие. Мне кажется, что нища совершает у них какое-то особенно плавное движение от языка к нёбу.