Текст книги "Сказания земли Ингесольской (СИ)"

Автор книги: Анна Котова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Они отшатывались, когда она проходила. Они вздрагивали при одном слове «библиотека» и шептали себе под нос старинные заклинания, смысла которых не помнили, зато помнили, что в них сила. На рубашках и подолах появились продернутые и завязанные хитрыми узлами цветные нитки. Наверняка и на каждом вороте с изнанки торчала костяная игла без ушка. Поперек тротуара у библиотечной калитки оказались проведены три узких серых полосы – зола с солью. Каждое утро их кто-то подновлял.

Громко протестовать – пока опасались. Всем памятен шаманий гнев, да оградят от него Тауркан все духи трех миров…

Маканта вон – померла. Сам Унке отвлекся от варева по слову шамана Алеенге.

Что старуха сама поминала Унке и накликала – не вспомнил ни один.

И с каждым днем – все хуже.

* * *

Была уже глубокая осень, по ветру летела крупа, по утрам лужи хрустели, промерзшие насковозь, озеро у берегов схватывал тонкий лед, а по большой воде поплыли ледяные блины. Моторка еще пробивалась сквозь шугу, легкая долбленая лодка стала бесполезна.

Серый, ветреный, промозглый день. Два пальца до зимы.

– Ланеге. Прости. Я…

Он стоит, лицо бледно, тяжелые веки опущены, а пальцы впились в край стола – думала, останутся вмятины.

– Я знаю. – И тихо: – Не надо, Ире. Пожалуйста.

…Надо.

Я ничего не боюсь с тобой. И конечно, ни во мне, ни в малыше никакого зла.

Но они боятся.

Ты живешь – для них.

Мне хочется кричать… да что толку. Ты живешь – для них.

Я пыталась – для себя. И для тебя. Я думала: какое им дело? Это моя жизнь, моя любовь, мой мужчина… при чем тут они?

А они при чем, и еще как.

Ты знаешь, что мы должны… и я знаю… Я не хочу, но выхода нет, Ланеге.

Ты нужен им – а из-за меня они боятся тебя.

Если бы дело было только во мне… ну не любят, ну варак, бессмысленный и бесполезный… я бы пережила, подумаешь. С тобой мне ничто не страшно.

Но речь о тебе – и о маленьком.

Они же с перепугу могут навредить малышу.

И они боятся тебя.

Я никогда не говорила этого – зачем нам были слова, ты и так знаешь… но теперь скажу. Я тебя люблю, шаман.

Я ухожу, потому что тебя люблю.

Я не верю в их страхи, но они верят. Ты – не можешь их бросить. Я – могу.

И – какой смысл в моей работе, если они обходят библиотеку за километр? Я получаю деньги ни за что.

Я поняла теперь, зачем меня сюда зазывали. На племя, Ланеге. Мы с тобой это сделали. Я увожу с собой результат. Обещаю, я расскажу ему все, что знаю, о Тауркане, ничего не утаив. И хорошее, и плохое. Передай Хозяину вод – я выращу его, как уж сумею, чтобы он был достоин… он вернется сюда. Пусть только здесь все уляжется.

Пока он подрастет – уляжется.

Отвезешь меня в поселок?..

…Глухо, через силу:

– Не уходи.

– Нельзя. Ты же понимаешь.

Ты все понимаешь, и я понимаю… и он поймет. Наш шаманенок, наследник лесов и вод, твой волчонок… мой побег. Обещаю – слышишь? – я обещаю. Он вернется сюда.

– А ты? Ачаи, – ты?

– И я.

Смотрит, никакого выражения на лице… только щека вздрагивает, и глаза больные.

– Останься. Я поговорю с людьми – снова. Я буду говорить с ними, пока они не поймут.

Обнять, прижаться, вдохнуть запах… оторваться, отступить на шаг.

– Пока они не поймут – мне не нужно быть здесь. Ты знаешь.

Кивает:

– Я отвезу тебя.

И потом:

– Я никуда не годный шаман.

Глупости какие, ты же…

– Неважно, Ачаи. Я должен был многое – и ничего не смог. Поедем.

Уже шли к лодке – остановился.

– Подожди.

Вернулся в дом.

Вышел с сумкой.

Она взглянула вопросительно.

– Понадобится, – сказал Ланеге. – Несчастный случай.

* * *

Ехали молча.

Причалили. Ирена пошла к себе – собрать вещи, еще остававшиеся в комнате при библиотеке. К берегу бежал, размахивая руками, парень в распахнутой куртке, – оказалось, Тумене, племянник тетки Сайны, – ветер заворачивал полы, трепал волосы, сдувал голос в сторону леса. Потом – разобрала: «несчастье… Ланеге, идем, скорее…» – и что-то про дерево.

Погода портилась, воздух мутнел, снег обжигал лицо, тучи висели низко – но вертолет все-таки прилетел. Вынырнул из бело-серого месива, медленно опустился, замер; винт замедлился, стало видно мелькающие лопасти, еще медленнее, еще… все. Сегодня за штурвалом был Андер, обстоятельный, спокойный. Махнул рукой – полезай, мол.

– Подожди, – сказала Ирена, поддавшись неясному порыву, – кажется, будет еще пассажир.

Андер кивнул, выбрался наружу из кабины.

– Поскорей бы, – проворчал, – ты видишь, какая погода.

– Сейчас, – уверенно ответила Ирена, – сейчас подойдут.

И действительно, подошли двое, третьего вели под руки – почти несли. Тумене, Ланеге – и Саукан, к ноге прибинтованы две доски, бледный, лицо перекошено болью.

– Кровь я остановил, – сказал шаман, – кость сложил… боль немного унял, но совсем не могу, это время, – а ему надо в больницу. Хорошо, что подождал, Андер.

– Девчонку благодари, – мотнул головой пилот. – Я хотел лететь.

Шаман кивнул.

– Да.

На Ирену даже не взглянул. Только когда уже устроили раненого в кресле – взял ее за руку. И тихо:

– Ненадолго, Ире.

Мягко высвободила пальцы.

– Не обещай, шаман.

– Я сказал, Ире. Ненадолго.

– Полетели уже, – сердито буркнул Андер. – Погода.

…Интересно, окажусь ли я виновата заодно и в том, что Саукана придавило деревом…

– Хозяин леса, – шепнула Ирена в смутно темнеющие под днищем вертолета кроны, – ты уж береги их. Всех… и волка, слышишь? Волка.

* * *

Стучат колеса, качается вагон. От узкой полоски окна тянет холодом – от колен до груди: верхняя боковая полка. Ирена лежит спиной к проходу, завернувшись в одеяло, и смотрит, не видя, на уплывающий назад пейзаж, мутный не то от взвихренной снежной пыли, не то от грязноватых потеков на стекле. Мокрый снег. Земля там, снаружи, пегая, а впрочем, почти и не видно… и с каждой минутой все дальше – плечо, обтянутое тонким свитером, запах табака, целебных трав, хвои и сырой шерсти, тепло ладони на ее спине, шепот: «спи, Ачаи…» – глаза закрываются, голос звучит рядом, рука касается волос. Сейчас, милый, сейчас… я усну, честное слово… Веки вздрагивают, поднимаются снова. Муть за окном медленно рассеивается, выплывает круглая желтая луна с узким вертикальным зрачком, как тогда и там. Резкий свет, черные тени. Теперь видно, где мы едем… Земля наклонилась и уходит вниз, поезд изгибается на повороте, и за последним вагоном рельсы дрожат и расплываются, потому что они не стальные. Это облачный след, как от самолета. Ирена переводит взгляд вниз – там море, серебряное и черное. Волны катятся, взблескивая, – серебряные гребни, черные провалы между ними, иногда с вершин валов срываются и летят сверкающие брызги – множество ртутных шариков. Некоторые из них стремительно растут в размерах – это потому, что они на самом деле приближаются к летящему вагону, – и становится видно: внутри – свет. Стенки пузырей радужны и прозрачны, за пленкой люди, кто – не разглядеть, но Ирена знает, что стоит сосредоточиться на каком-нибудь одном шаре – и она увидит, услышит, почувствует.

По спине озноб, и сердце ноет – где-то там, среди взлетающих к небу пузырей света, тот единственный, в котором – июль. Взгляд мечется от шара к шару, пытаясь различить среди фонарей и люстр, очагов и свеч, костров и лучин желтую лампочку на проводе, перекинутом через еловый сук. Вот похожий…

…Не тот. Лампа над обеденным столом, абажур с бахромой, чашки с горячим чаем. Ирена теребит край скатерти, глаза опущены, будто ничего нет интереснее на свете обыкновенной чайной ложечки из нержавейки, внутри которой сверкает, слепя, уменьшенная и перевернутая копия лампы.

– Уезжаю, охо-диме.

– Вижу.

Задней мыслью: «тяжело с вырванными корнями… приживешься ли теперь там, варанне?» И нечего сказать – только молчать в ответ: «я должна, охо-диме».

«Значит, слышишь, варанне», – молчит Аглая. – «Не всегда. Временами только. Тебя – хорошо слышу, охо-диме». – «Что ж… Отогревайся, сколько можешь, водяная трава. Путь долог и холоден… в зиму уходишь…»

Две женщины пьют чай, думают каждая о своем. Ирена ловит отдельные смутные образы, они не складываются в связную картину, – и вдруг четкое: «Вижу – обещание, варанне. Видишь ли ты?» – «Нет, охо-диме. Не вижу. Только – помню».

– И то дело, – говорит Аглая вслух. – Тогда – помни.

Светлый пузырь отстает, отдаляется, радужные блики смазывают фигуры двух женщин у стола под лампой. Одна из них – я, я пью чай, обжигая губы…

Издалека:

«Обещание, варанне… оно сильное – насквозь через три мира. Видишь? нет? тогда – помни».

…И сразу – июль. Поезд проезжает по краю, ветви вздрагивают, и раскачивается голая лампочка на проводе. Человек в тонком свитере сидит под елью, сосредоточенно вырезает что-то ножом из ветки толщиной в палец. Темные волосы падают на щеку, Ирена протягивает руку – отвести прядь, коснуться лица, – губы шевелятся: ты видишь меня? это я…

Локомотив гудит, раздается грохот – проносится встречный, – и картина за окном рассыпается на ритмично мелькающие квадраты окон, освещенные изнутри слабым ночным светом.

И завтра, и послезавтра, и еще день… Снега все меньше, потом и вовсе нет. Чем ближе к столице, тем дальше от зимы. Поезд вползает в еще серую осень, изредка подкрашенную ржавчиной пожухлой листвы. Мокрый ветер, низкое небо.

Далеко позади Ингелиме уже замерзает, а тут еще плещет темная осенняя вода.

Ингелиме.

Внутри тоскливо сжимается… это у меня болишь ты.

…Я поступила правильно, шаман…

Как же больно.

* * *

Город все время суетится и спешит. В воздухе сырая морось, под ногами мокрый асфальт, коктейль запахов, с отвычки резких и противных, смесь шумов: рычание моторов, лязг трамвая, голоса людей сливаются в общее галдение, и хорошо, что чутье на задние мысли сейчас спит – оглохла бы. До дому можно было ехать быстро – в метро, но при одной мысли о толпе и грохоте становилось нехорошо. Поехала медленно – двумя автобусами и трамваем. Забрызганные окна, серая осень, разноцветные зонты под голыми ветвями, пробки у перекрестков, свободных мест нет, толкают, «на следующей выходите, девушка?», весь город едет, мигая фарами, бежит, брызжа водой из-под подошв.

Наконец – пластиковый прозрачный навес остановки, до дому двести метров, бензиновая гарь над мостовой, в горле першит, – спрятала нос в воротник куртки, пошла скорее, ноги вспомнили подзабытый за год темп… Подъезд, слабо пахнет масляной краской и газетной бумагой, шаги отдаются гулким эхом. Завтра я уже не буду замечать ни эха, ни запаха – привыкну снова.

Лифт.

Дверь, обитая рыжим дерматином.

Знакомая трель звонка.

– Здравствуй, мама, это я.

В ванной новый кран и новая пластиковая занавеска, в кухне новый чайник, а в остальном все как было. И мама такая же, как была. Рада, конечно: непутевый ребенок вернулся домой. И на заднем плане маячит: «я же говорила, незачем уезжать в такую даль, упрямая. Ну теперь поняла, ума-разума набралась, и будет все замечательно». Ох, сколько мне надо тебе сказать, мама… но пока – я немножко побуду просто твоей дочкой. Чуть-чуть.

Мама еще не поняла, что вернулась – не та, кто уезжала. Поймет… не буду я сегодня ничего объяснять. Потом, ладно?

В комнате то же покрывало на кровати, те же книжки на полке, та же кукла важно сидит рядом с плюшевым медведем Зямой, и тот же лист оргстекла поверх крышки письменного стола, и те же под него подсунутые картинки – календарик с котенком, две открытки с красивыми пейзажами, вырезка из журнала с портретом Аниты Юнгер в роли королевы волшебной страны… Я теперь знаю, какова волшебная страна. Я там жила… часть меня так и осталась там. А часть волшебства приехала сюда – со мной… потом, потом! не сейчас!

Распаковать вещи. Достать из недр рюкзака толстый том в шероховатой твердой обложке.

Между страниц вложен рисунок. Набросок в несколько линий. Подвинься, Анита Юнгер, тут теперь будем мы. Мы сидим на крыльце, я и он. Лиц не видно – он поднял голову ко мне, отвернувшись от зрителя, я наклонилась к нему, – но это мы. И рядом в независимой позе, не глядя на нас, – Кош.

– Кто это? – спрашивает мама ревниво.

– Шаман, – отвечает Ирена, не успев подумать. Ойе, что ж я несу… ну, теперь маму не уймешь.

И точно.

* * *

Девочка, надо быть осторожнее. Не всякое знакомство доводит до добра. Мракобесие… первобытные суеверия… гипноз… обман… ложь… вот к тете Ирме как-то на улице подошли, сказали – на ней порча, оглянуться не успела, как все деньги отдала… Что общего у моей культурной образованной дочки с темным деревенским колдуном? Я же вижу, знакомство близкое… слишком близкое! – и вторым слоем: «опутали… заманили… соблазнили… обманули… обидели ребенка!» – и как ей объяснишь, что формально – да, заманили, опутали и соблазнили, а на самом деле – сама? Все сама. И заманилась, и соблазнилась… еще кто кого соблазнял, мама, но это тоже не сейчас. Главное – сразу, чтобы не оставлять ложных иллюзий:

– Не говори о нем так. Ты его не знаешь, а он лучше всех.

– О господи, – сказала мама. – И… как далеко это зашло, Ирена?

Спину – прямо, глаз не опускать.

– Дальше некуда.

Замолчала. Медленно осознает. Жалобно:

– Ты хочешь сказать…

– Не хочу, – вздохнула Ирена. – Но не скроешь же. Да, мама.

Это называется «принесла в подоле».

Просвещенный век, ойе… В наш просвещенный век, в нашей передовой столице – и что первое приходит в голову любящей матери, узнавшей о грядущем прибавлении?

Позор.

А что она думает еще, лучше не понимать вовсе. Только я же понимаю… вслух этого не говори, пожалуйста! Я и так знаю. Опередить, не дать вырваться лишнему.

– Мама, послушай и постарайся понять. Я этого человека люблю. Его ребенка я рожу. Я надеюсь, что ты мне поможешь… но если ты не хочешь – я обойдусь, мама.

…Уехала – дите дитем, вернулась – не узнать. Как себя с ней такой вести?

– Чайник вскипел, – отступила мать. – Голодная, наверно, с дороги.

– Как волк, – непонятно улыбнулась дочь. – Только сначала в ванну.

Щелкает шпингалет на двери, шумит вода.

Вот этот, значит. По рисунку не поймешь, что за птица. Бог ты мой – деревенский колдун… из тайги!

Чуяла ведь – не надо отпускать девочку! Поддалась, и Вит еще… Проку с него, с этого Вита… не уговорили ребенка, пошли на поводу у каприза, – и нате, пожалуйста! Получите внучка к сорока годам… Ей в куклы играть, а не ребенка растить!

Позвонить, что ли, будущему деду, позлорадствовать? Все хвостом крутишь, все молодой, вечно гонишься за юбками, чем дальше, тем глупее, – а это тебе бес в ребро, дедуля!

Хорошая мысль. Даже весело стало.

Чересчур весело. Как бы не истерика.

– Алло! Вит? У меня новости.

Поделись истерикой своей… Порадуемся вместе, дорогой.

* * *

– Алло, Лола? Привет, дорогая. Да, живем помаленьку… вот скоро бабкой стану. Кааак? Я тебе еще не рассказывала? Ну да, Иренка… вернулась, в прошлом месяце вернулась. От кого – я не поняла. Какой-то деревенский, оттуда. Одна, именно. Одна и с пузом. Ну как, как… Как это всегда бывает. Поматросил и бросил… А она, дуреха, все упирается: лучше всех, я его люблю! Да… да… Что делает? Устроилась на работу, знаешь, на Ухмянке библиотека, возле торгового центра во дворах? Вот там. Точно, Лола, с детьми не соскучишься. Нет, что ты, уперлась, рожу – и все. Она же упрямая у меня, вся в прадеда. И в бабку тоже. Если что решила… Да теперь уже поздно предпринимать, видишь ли. Срок? Весной, вроде бы конец апреля – начало мая… Ну что ты хочешь, она же сама лучше знает… конечно, еще хлебнет… ну да… да… Поднимем, куда денемся…

Ирена нарочно громко хлопнула входной дверью, мама понизила голос, но все равно слышно:

– Ладно, закругляемся. Пришла… да, дорогая, непременно. И ты звони. Целую.

И так каждый день. Лучших подруг у мамы три, а еще есть просто приятельницы, и всем интересно, и каждая, спросив, как дела, получает порцию новостей. Мама громко сокрушается, кокетничает: ах, я так молода, а уже внук! – и купается в лучах славы.

Еще она строит планы на будущее. Если бы ее дочь была хорошей девочкой, она бы…

Эту песню Ирена выучила в школе, мотив за годы не изменился, только слова.

Хорошие девочки не рожают в восемнадцать лет неизвестно от кого. Хорошие девочки в этом возрасте учатся на отлично в приличном вузе. Лучше всего – в экономическом… ну или хотя бы в юридическом. И кокетничать с молодыми людьми им попросту некогда. У хороших девочек нет лишнего часа даже на кино, не говоря уж о том, чтобы с кем-то спать!

Хорошие девочки в восемнадцать лет строят фундамент для дальнейшей правильной, счастливой жизни, в которой через положенное время, когда будет диплом, а лучше два, а еще лучше – диссертация, и вслед за ними – головокружительно-высоко оплачиваемая работа… вот тогда в этой по-настоящему светлой жизни может наконец появиться достойный муж с солидными деньгами, свой дом, машина, регулярный отдых на южных курортах за границей… и только после обретения всего этого можно завести одного, ну максимум двоих благополучных розовощеких детей.

Вот, например, дочка Антонии – будущий специалист по международному праву. И у Казимиры девочки очень удачные. Обе. Одна в медицинском, другая, правда, на искусствоведении, но тоже молодец. А у Лизы хоть и мальчишки, зато они такие замечательные, просто удивительно. Учатся с блеском, на ерунду не отвлекаются, Никки уже обещали взять в «Глобал индастриз», ждут, когда закончит университет…

Конечно, мама не опускает головы. Иренка ее сильно подвела, но мама знает свой долг. Дочь начала плохо, но все еще можно поправить, надо только взять дело в свои руки. Чтобы внук получился, как надо. Раз уж нельзя сделать так, чтобы его вовсе не было.

Как хорошо, что у мамы много сил – не то что у других, престарелых бабок. Она займется внуком, а непутевая Ирена с неустанной родительской помощью и чуткой поддержкой устроит свою жизнь. Может, даже удастся выпихнуть девчонку учиться. Она не так уж сильно отстанет от сверстниц, если поступит в институт в девятнадцать. От груди отнимет – и вперед. Есть толковые подготовительные курсы, можно пойти на них прямо сейчас, пока малой еще не отвлекает. Можно и попозже, когда малой немного подрастет. В конце концов, встряхнем Вита, наймем няньку.

И вернем девочку в правильную колею.

И когда-нибудь все наладится, обязательно.

Трудновато будет выдать Иренку замуж, с ребенком-то, но ради счастья дочери можно будет вовсе забрать внука к себе, чтобы не мешал личной жизни. Потом, когда придет время.

Кстати, надо подумать, в какую школу мы его отдадим…

– Ире, тебе еще не сказали, мальчик или девочка?

– Нет еще, мама.

– Ну ладно… просто я тут размышляла насчет школы…

– Мама, какая школа, о чем ты?

– Если мальчик, лучше в двести восьмую, в маткласс, а если девочка, я бы попробовала семьсот двадцатую, там хорошо поставлены иностранные языки и есть балетный кружок.

– Мама!

– Надо было тебя отдавать в семьсот двадцатую, может, был бы толк… ничего, твоего ребенка устроим как следует.

– Да, конечно, – машинально отвечает Ирена и торопливо уходит в свою комнату, плотно закрыв дверь.

…Ох, мама, я не сомневалась, что будет трудно. Но как-то не подумала, что главной моей трудностью будешь ты. Я же сказала, что вернулась на время… и разумеется, именно это ты пропустила мимо ушей. Не обращай внимание на глупости, которые несет ребенок, он вскоре отвлечется и забудет.

В результате – забыла-то ты… а я помню, да что толку?

И соглашаться не следовало, да сил нет спорить.

Поговорим как-нибудь потом.

Прости.

* * *

На город давно навалилась сырая промозглая зима, перекрасила его из черно-серого в бело-серый с потеками и черными полосами. Обочины и скверы – светлее, мостовые – темнее, и поперек низкого серого неба тонкое черное плетение голых ветвей и ровные черные линии проводов. Короткие унылые дни переходили в длинные ночи, расцвеченные желтыми и голубыми фонарями, белыми, красными и оранжевыми фарами, мигающими вывесками и светофорами, во влажной поверхности дорог отражались, дрожа и размываясь, огни, и небо отливало рыжиной. Ночь была куда красивее дня, но все равно – холодная, сырая, невыносимая. И тесная.

В городе тесное небо. Раньше Ирена этого не замечала.

Потом похолодало, и вся сырость застыла скользкой коркой. Ноги разъезжались, идти приходилось медленно и осторожно, чтобы не упасть, тем более в животе же маленький… Декабрь полз к черной яме Долгой ночи, которую здесь не принято было отмечать, зато город готовился к Рождеству. В витринах засверкала мишура, закачались блики в выпуклых боках стеклянных шаров, под ветвями зеленых и серебряных пластмассовых елок уселись толстые гномы в красных пижамах, перед магазинами на деревьях замерцали гирлянды разноцветных лампочек. В библиотеке тоже поставили елку, украшали целый день. Наиболее вежливые посетители уже стали поздравлять с наступающим, а на двадцать третье был назначен утренник для детей из ближайших домов.

Но сначала – Долгая ночь.

Никто не поймет и не оценит… но пропустить ее было никак невозможно.

Рабочий день заканчивался в восемь, через полчаса Ирена уже была дома. Поздновато, ну что же поделаешь. В холодильнике дожидалась размороженная рыбина, и в продуктовом возле дома как раз продавали готовое тесто, все меньше возни.

Мама, конечно, пришла раньше, – она работала до шести, – и, разумеется, уже с кем-то говорила по телефону, и, как обычно, услышав хлопанье двери в прихожей, повесила трубку. При виде теста она подняла брови:

– А, вот в чем дело, как раз хотела спросить, к чему рыба… В честь чего пироги, Ире?

– Долгая ночь, – ответила Ирена.

Мама некоторое время размышляла.

– Долгая ночь?.. В смысле – зимнее солнцестояние?

– Ну да, – сказала Ирена. – Хороший повод испечь рыбник. Это меня в Тауркане научили.

– Вообще-то я уже приготовила ужин, – заметила мама. – Легкий и полезный. Брокколи с сыром. А пирог – тяжеловато.

Ирена пожала плечами.

– Можешь его оставить на завтрак, например.

– Ладно, – кивнула мама, выходя из кухни, – весь не съедай.

– Конечно, – сказала Ирена вдогонку.

…Как хорошо, что у нее своя комната. За стеной бормотал телевизор, – показывали сто-двадцать-какую-то серию длинного детектива, мама старалась его не пропускать. А потом она ляжет спать, ей в голову не придет интересоваться, что делает дочь за закрытой дверью.

Хотя если бы вдруг пришло – как бы ты объяснялась, варак? Сидишь на полу посреди комнаты, на блюдце – за неимением костра – оплывает толстая декоративная свеча, и еще заготовлены, должно хватить на всю ночь. В комнате витает сытный дух горячего пирога. Чайник утащила из кухни – чтобы лишний раз не ходить по квартире, не беспокоить.

Я почти не помню слов, только ритм, мне не спеть правильную песню, зато я могу ее вспоминать и бить в бубен… его у меня тоже нет, но я не зря сохранила цилиндрическую банку из-под чипсов, для городской квартиры звук самый тот, и не разбудит, и достаточно гулко, мне ведь только – подстегнуть память.

Да, и еще…

Встала. Взяла в руки том «Сказаний» – открыть «Сказания» на той самой странице, где ты изобразил самого себя. Тебя здесь нет… но если твои духи следят за мной с твоих иллюстраций, может быть, и я почувствую, будто ты рядом?

Ох, нет. Ты сейчас не со мной и быть со мной не можешь. Ты сейчас – для них. И только чуть-чуть – для меня.

Погладила обложку и положила книгу обратно, на стол.

Вернулась на коврик, к свече, пирогу и картонной банке.

Кончики пальцев ударили в пластиковое донце.

Ойя, варак!

Тьма далеко, она снаружи, ей ни за что не будет власти, я не позволю ей, я – Ачаи… холод уйдет, вернется солнце, сколько еще зиме ни длиться, завтра на малый вздох светлее, а послезавтра – на вдох и выдох… Снег – он не вечен, зима – не вечна, я далеко от тебя – не вечно!

Семя и кровь в сырую землю…

Ойя, варак.

* * *

…Лето. Скорее б настало лето. Я так давно не была в июле. Там мы с тобой – и волна о камни, сосны шумят, наклоняя ветви. Там мы с тобой – навсегда, волчара… Там одеяло из пестрых шкурок, ты обнимаешь меня, лаская, я прижимаюсь к тебе так тесно… там, в бесконечном нигде июля. Где твой манок? Я, конечно, помню, я попросила – и он был сломан. Серые щепки в опавших иглах… Кровь на ладони я тоже помню. Дай мне ту руку, ну? дай! смутился, что там такого… и шрама нету, просто – царапина. Спи, Ачаи…

Я открываю глаза и снова вижу колючие лапы ели, небо глядит на меня сквозь ветви в тысячи звезд – и опять моргает… Я засыпала и вновь проснулась – рядом с тобой, под июльской лампой, той, что сквозь мили и мили светит с малого острова – прямо в душу. Я уходила – и вновь вернулась, что мне еще в декабре осталось? Только сбежать из прогорклых буден, из городской суеты разлуки – в этот июль, где мы будем вечно.

Знаешь, шаман, снова вырежь дудку…

Вижу. Уже.

Хорошо, любимый.

Я не вернусь еще долго-долго, но мы всегда можем быть – в июле.

Сплю, Алеенге. Прощай – до завтра.

Сплю.

Кстати, да. Наш ребенок – мальчик.

* * *

…Третьего января зима совершенно слетела с катушек и превратилась в ледяное болото. Сугробы, и так неказистые, осели и потемнели – мокрые, грязные, ноздреватые. И в довершение всего полил самый что ни на есть дождь. Мелкий, но частый. С порывами резкого ветра. Под ногами хлюпало и охало, зимние ботинки промокли вдрызг, и по черной коже проступила уродливая белая кайма. Чем тут дворники тротуары посыпают… Бог его знает, но отрава, видимо, страшная.

Сейчас в библиотеке было малолюдно. У школьников каникулы, у взрослых рабочий день, студентов пришло два человека, сидели над учебниками в читальном зале, шуршали страницами. На абонементе и вовсе ни души.

Заведующая оторвалась от очередного бесконечного отчета о кружках, выставках и прочих культурных мероприятиях.

– Ирена, будь добра, сбегай в магазин, купи чего-нибудь к чаю.

Ирена кивнула, взяла протянутые деньги. Натянула, брезгливо морщась, сырые ботинки, надела волглую куртку, набросила на голову капюшон и вышла под дождь.

Вода поверх льда. Какая же все-таки гадость. Выбирать, куда ступить, почти бесполезно, но хоть маршрут через лужи наметить… Доплыла до ближайшего магазинчика, вынырнула из него через десять минут с двумя пачками печенья под мышкой. Подняла голову, посмотрела вперед на это море разливанное. Конечно, по краю можно пройти, уже один раз прошла и даже не поскользнулась. Осталось лишь повторить подвиг… Взгляд зацепился за фигуру человека на другом берегу гигантской лужи. Стоял, ссутулив плечи, нахохлившись, с непокрытой головой, дождь сыпал прямо на волосы, ледяная вода струилась по слипшимся сосулькам черных прядей, сбегала на лицо и стекала по взъерошенному и жалкому мокрому меху куртки.

В глазах потемнело, в груди защемило. Не может быть, потому что этого не может быть никогда. Поморгала, стряхивая капли с ресниц. Померещилось же. Не может…

Ноги сами сорвались с места и побежали прямо через лужу, по самой глубине, кажется, левым зачерпнула… плевать.

– Откуда ты взялся? – спросила Ирена, подбежав, схватившись обеими руками за мокрый мех, едва не выронив печенье в слякоть. – Ты мне чудишься, да?

– Орей, – тихо сказал шаман. – Ты звала.

…Я не звала, я просто тосковала… духи всех миров и боги всех, сколько ни есть, религий! я не звала, я просто…

– Подожди, я сейчас, – Ирена повернулась и побежала к библиотеке. Крикнула через плечо: – Не стой тут, зайди под крышу, сумасшедший.

Заведующая сняла очки с носа, задумчиво покрутила в пальцах дужку. Родственник из провинции… да, этих опекать и водить за руку, чтоб под машину не попали. Пусть ее.

– Выйдешь на полдня в субботу, – сказала она. – А сейчас – так и быть. Свободна.

Снова под дождь. Он не стал ни на йоту теплее, и ветер все так же то дергал за волосы, то бил по лицу мокрой лапой, то вдруг замирал, пропадая. Под ногами было все то же безобразие, и в ботинках хлюпало, а коленки мерзли. Но рядом шагало вымокшее и насквозь продрогшее таежное чудо, и его нужно было немедленно сушить и отогревать, лучше всего – запихнуть в горячую ванну… и…

…и мама придет не раньше половины седьмого, а сейчас только два часа.

Ирена Звалич, о чем ты думаешь, лучше бы под ноги смотрела… ну вот, чуть было не навернулась. Хорошо, Ланеге удержал.

– Осторожнее, Ачаи, – проворчал он, а в голосе тревога и нежность.

И она повернула голову и быстро потерлась щекой о мокрую шкуру.

* * *

…Над ванной пар, джинсы на батарею, носки простирнуть и намотать на изгиб горячей трубы, иди сюда, места хватит обоим… ненормальный ты все-таки… ну, какой есть. – Мне так было плохо без тебя… – Да и мне не весело. – Что тебя принесло? – Ты звала…

…А кровать узкая, и плевать…

Тебя, наверное, все-таки нет. Только не исчезай!

– Куда я денусь. Честное слово, я настоящий.

– Тогда обними крепче. А то не поверю.

– Могу и ущипнуть. Хочешь?

Тихий смех.

– Только попробуй.

– Ладно… а вот так?

Вздох.

– Повтори, что-то не разберу, может, все-таки мне кажется…

– Хорошо же… вот тебе…

Смешок, возня, шепот, потом тихо – и только проклятая кровать скрипит, чтоб ей.

…Не находил себе места с самой Долгой ночи, внутри дергало и ныло, и казалось, стоит напрячь слух – поймешь, чем звенит зимняя ночь. А она звенела, слов не разобрать, но голос – тот самый. И как назло – метели, в двух шагах ничего не видно. И за белой сплошной пеленой чудится – золото и зелень. То ли – руку протянуть, и коснешься, то ли – далеко, через половину мира, то ли – и вовсе морок.

Золото и зелень, звон и плеск, а ветер воет, и лед на озере трещит от мороза, и разум мутится, как когда-то, и что с этим делать…

Сорвался, как только улеглась погода. На перекладных до Усть-Илета, оттуда поездом в Новорадово, и там регулярным авиарейсом на столицу – лететь всего пять часов, ждать самолета дольше. Ну… дорого, конечно, зато быстро. Обратно – завтра. Три дня, и дома.

Только увидеть, прикоснуться – и назад.

Неделю-то оннегиры переживут, ничего, а дольше их оставлять не стоит, мало ли что.

– Сейчас морозы и ясно, и будет ясно до февраля. К тому же охон-та Тонерей обещал приструнить своих, чтоб не шалили, пока я в отъезде.

– Хозяин леса? вы же с ним в ссоре.

– Он меня не любит, это верно. Он считает – я должен подчиняться: он хозяин над лесным зверьем, я – волк… а я сижу на своем острове, до меня поди дотянись, и с озерными у меня дел чуть ли не больше, чем с лесными… Но при чем тут люди? Он не будет срывать на них досаду. Он обещал. Так, разве что припугнет, чтобы держать в строгости. Не волнуйся.

– Зачем же ты примчался, глупый… Ох, как же я рада, что ты здесь.

Зато шум в голове улегся, если повезет, ему хватит этого – до весны. Но этого он ей не сказал. Вслух – другое:

– Может быть… Ире, может, мы вернемся – вместе?

Собрала остатки здравого смысла.

– Сейчас – не поеду. Подумай сам.

Вздохнул. Положил ладонь на ее живот.

– Никудышный я шаман, Ире.

– Не говори ерунды. Любого в Тауркане спроси – ты сильный…