Текст книги "Сказания земли Ингесольской (СИ)"

Автор книги: Анна Котова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

А что мне еще делать. Сельчане заходят в библиотеку с оглядкой, складывают пальцы в охранный знак. Они вежливые, стараются, чтобы я не заметила, но я вижу. Притворяюсь – что не поняла. Хелена принесла венок из полыни и рябины, оплетенный ивовой корой, мы повесили его на дверь. Отпугивает мелкую злобную нечисть. Это немного успокоило оннегиров, снова стали забегать дети – а то недели две вовсе ни души не было. Боялись.

Видеосеансы мои, прервавшиеся поначалу, возобновились. О, кстати, об этом маме написать можно.

«По-прежнему смотрим фильмы по средам. Новые диски мне доставили вместе с новыми книгами. Растет фильмотека».

В гости я теперь ни к кому не хожу. Встретят радушно, скажут: заходи, садись к столу, – а сами будут ерзать на лавке, ожидая, когда же я наконец уйду.

Только Ерка ничего не боится.

Храбрейший человек во всем Тауркане – Ерка Теверен, пятнадцать лет.

«Ну вот, вроде, и все.

Привет папе.

Ирена»

* * *

И все равно июль был – лучшим месяцем лета, года, всей жизни. Несмотря на невнятную глухую тоску глубоко внутри. Иной раз она подступала к горлу, сдавливала легкие, перехватывала дыхание – а потом вроде бы уходила, но на самом деле только пряталась в темных закоулках души, – там, где остались обрывки ночных кошмаров и детских страхов, – чтобы, улучив момент, высунуться и вцепиться снова. Но когда она не ощущалась – казалось, июль будет всегда… а впрочем, если вспомнить те свидания во сне через всю зиму, он и был вечен.

Только календарь неумолим, и однажды июль кончился.

Август начался с появления в библиотеке младшего внучатого зятя Маканты, Эйына. Странный он был человек, нелюдимый и неразговорчивый, и никогда прежде Ирена не замечала за ним ни малейшего интереса к книгам. Неужели?.. Куда там.

Он пришел с поручением от старухи. Маканта, мол, хочет что-то тебе сказать, Ирена Звалич. Пойдем.

Вид у него при этом был угрюмый и недовольный.

Ирена возразила: куда же я пойду, мне еще час работать.

– Ничего, я подожду, – ответил Эйгын и уселся возле двери прямо на пол.

Так и сидел до семи вечера. Кажется, даже не пошевелился.

В семь Ирена сложила заполненные карточки в каталожный ящик, встала из-за стола. Встал и Эйгын. Повторил:

– Пойдем.

Ирена пожала плечами. Заперла дверь, положила ключ в карман джинсов.

Пошли.

Во дворе у Маканты Эйгын остановился, сказал:

– Жди.

Ирена послушно встала перед крыльцом, недоумевая. Войти в дом ее не пригласили. Покосилась на Эйгына – похоже, будь его воля, он бы и на двор ее не пустил, но раз бабка распорядилась, сделал, как велено.

Маканта вышла из комнат, тяжело опираясь на руку внучки. Другая внучка вынесла из дома пластиковое садовое кресло, ярко-желтое, оно до крайности нелепо смотрелось на посеревшем от времени деревянном крыльце. Выскочил из дома мальчик – старухин правнук, – положил на кресло свернутое вчетверо одеяло. Маканта медленно опустилась в кресло, откинулась на спинку. Уставила на Ирену выцветшие от старости светлые глаза. Взгляд безумный.

– Ты! – сказала Маканта. – На тебе пятна.

И замолчала, жуя губами, сверля взглядом. Голова ее мелко тряслась, костлявые пальцы сжимались и разжимались на подлокотниках, казалось, она вонзает в желтый пластик когти.

Ирена ждала, не зная, что тут ответить.

В груди у старухи вдруг заклокотало, она подалась вперед, выставила вперед палец с желтым острым ногтем, забормотала, сперва невнятно, потом все отчетливее и громче:

– …Унке мой, прекрасный мой Унке, стары глаза мои, слаб разум мой, красоты моей больше нет, руки мои костлявы, лицо морщинисто, груди пусты, бедра мосласты. Унке мой! радость моя, счастье мое. Ты помнишь, как я была хороша, как тебе нравилось мое тело. Зачем ты касался этой? Этой… этой! Что ты взял у нее, оставил ли что взамен? Унке!

Ирена возразила:

– Он не касался меня, охо-дай Маканта, твои глаза тебя подводят.

– Вижу! – отрезала старуха. – На ладони, на плече, на лице! Это пальцы Унке! Ой вэ, закипает котел, поднимается пена, близится черный день, день ноа! Это ты!

– Охо-дай…

– Молчи, сердце беды, молчи! Не дыши на меня, не дыши на Тауркан, не дыши на народ! Твое дыхание – дыхание ноа, твои руки осквернены демоном, в твоих глазах тени Нижнего мира, на твоем подоле паутина проклятья! Уходи, откуда пришла, уноси несчастья, ты в них по губы, пей беду сама, не расплескивай вокруг! Уходи!

– Она же тронулась, – пробормотала Ирена. – Люди добрые, она совсем сумасшедшая!

Люди добрые стояли у забора, смотрели, и тепла не было в их лицах.

– Вижу! – голос старухи поднимался, раскачивался, слова слипались и перемешивались, взбухали и лопались гнилыми пузырями. – Вижу! Поднимается пена, бурлит котел, грядет ноа, какого не было сто лет! Беда, беда, люди! Пусть варак уходит! Унке мой, Унке, зачем ты касался ее?

– Да нет же, он даже и не собирался, он сказал… – Ирена запнулась и замолчала, но было поздно.

– Вот! – закричала старуха пронзительно. – Он сказал! О чем ему говорить с тобой, пыль под его ногами! Чем ты можешь быть ему, разве грязью под его ногтями, пылью в его волосах, дерьмом на его подошвах! Унке мой, Унке, светлый мой Унке… неужели перевелись женщины среди оннегиров, что ты позарился на эту? Уходи, варак, не пятнай нашу землю нечистыми следами! Унке, ты слышишь? Пусть она уходит!

Глаза ее закатились, на губах выступила пена, слова стали невнятны, голова запрокинулась. Внучка кинулась к ней, утерла ее лицо рукавом, мотнула Ирене головой: да не стой, уходи же! – подбежали еще родичи, подхватили старуху под локти и увели в дом.

Ирена стояла, не в силах ступить шагу, в висках стучало, колени дрожали. Перед глазами плыл туман, мир выцветал и бледнел, подступила тошнота.

Меня еще никогда не проклинали.

За что?..

Как подкосились ноги, она не почувствовала. Только в гаснущем сознании промелькнуло: почему земля летит в лицо… больно? Наверное, должно быть больно, а мне не больно…

* * *

…Всплывала медленно, сквозь толщу воды все ближе искрило зеленым золотом сияние дня, над распахнутыми глазами смутными тенями проплывали, изгибаясь, рыбы, серебристые на серебристом, в ушах мерно шумело, и в этом шуме неясно звучал голос, звал, и она поднималась, колышась, навстречу ему, приглушенному журчанием и плеском, и слова становились все яснее, но еще недостаточно ясными, чтобы разобрать слова, она знала только, что он повторяет ее имя… а как мое имя? Не помню…

Вынырнула.

Лучше бы не понимала, что он говорит. С его губ срывались, гулко ударяясь о землю, слова, тяжелые, как камни, и вырастала стена – между ним и Таурканом, и внутри этой стены они были вдвоем, одни против всего мира. Он стоял на коленях, прижимал к себе ее голову, рука его дрожала на ее волосах, а слова падали и падали, и Тауркан смотрел в сотни глаз, бледный от страха, и зажимали уши лесные духи, и ныряли ко дну духи озера, чтобы не слышать. Она – слышала.

Перестань! Перестань, что ты делаешь, прекрати немедленно! Ланеге, слышишь – я умоляю, замолчи, ну!

Ей казалось, что она кричит, – она только шевелила губами, но он почувствовал ее движение под рукой, хотя и не смотрел на нее – и замолчал, склонился, отвел волосы с лица, и от тревоги и облегчения в его голосе у нее заболело сердце. Теперь я знаю, где у меня сердце, Ланеге…

– Все уже, – прошептала она. – Все. Забери меня отсюда.

Он встал, поднял ее на руки, оглянулся на Тауркан, плюнул на землю и пошел к воде.

Каменный вал катился перед ними, и люди расступались, поспешно отшатываясь с его пути, боялись, что – сметет, раздавит, размажет по дощатому тротуару.

Усадил ее в лодку, сел сам, взвыл мотор, днище зашлепало по волне.

Поселок испуганно молчал за спиной.

* * *

Ночью налетел ветер. Деревья стонали, трещали сучья, волны грохотали в берег, и стукались друг об друга, ворочаясь под ударами воды, прибрежные камни. Ланеге выбрался из-под одеяла среди ночи, зашуршал одеждой, стараясь не разбудить, – но она уже все равно не спала, разве можно спать, когда снаружи невесть что творится, а единственный источник тепла и покоя вышел вон, туда, в этот вой и грохот? Ирена свернулась калачиком, натянув одеяло на голову, и ждала, когда он вернется. Там страшно, вдруг с ним что… Если не придет вот сейчас, встану тоже. Не могу одна. Не могу.

Уже села, не выдержав, уже откинула одеяло, когда он вошел в комнату, увидел ее:

– Ну что ты? Ложись, я сейчас.

– Ветер, – сказала Ирена.

– Хуже, – усмехнулся Ланеге. – Ноа. Но ты не бойся, хорошо?

– Ноа?.. – она невольно изо всех сил вцепилась в одеяло. – Какого не было сто лет?..

Старуха сказала – грядет… и грянуло. Старуха сказала – и исполнилось. Значит, все, что сказала старуха… Может, и Унке меня касался, только я не заметила?

– Я полна б-бедой… по самые г-губы…

Тихое неразборчивое ругательство, шорох ткани, звяканье пряжки на ремне, скрип половицы. Сел рядом, притянул ее к себе, прижал.

– Да ты вся дрожишь. Полезай под одеяло.

– Я… с-серд-дце б-беды?

– Нет. Ложись скорее, зубы ведь стучат.

Попыталась стряхнуть его руку:

– Нне з-загов-варивай м-мне з-зубы. П-пусть ст-тучат. Я – сердце б-беды?

Уложил силой. Вытянулся рядом, придавил к постели ногой, руками, навалился грудью.

– Тише. Тише, маленькая. Вот так. – И не двинешься, только ее все равно колотит. – Ачаи, девочка. Старая Маканта выжила из ума. Все, что она на самом деле чует – это приближение ноа. Больше она не видит ничего. Ничего, понимаешь?

Помотала головой. Не понимает.

– Клянусь тебе, Ачаи. Нет на тебе никаких отпечатков, кроме моих.

– Т-твоих?

Правильно, вот об этом мы и будем говорить. Сколько потребуется.

– Моих. И будет больше. Прямо сейчас. Вот так. – Ладонь скользит по телу, гладит, успокаивает. – И вот так. – Целовать, унимая нервную дрожь, отгоняя страх. Медленно. Долго.

Шевельнулась, запустила пальцы ему в волосы, и губы отвечают, и этот вздох-полустон… да. Вот так.

Опять напряглась. Что теперь такое?

– Ланеге, это же ноа! У тебя нет забора.

– У меня вместо забора целое Ингелиме, Ире. И я напомнил охон-та Кулайсу, что здесь цветок из его вод. Не бойся.

– Я видела в прошлом году. Зло, размазанное о невидимую стену. Оно летело над озером, и только у забора… Тогда Ингелиме не удержало…

– Тогда – было тогда. Раз ты видишь – смотри. Вон там, в просвет между деревьями.

Приподнялась на локте, вглядываясь в темноту за окном. Кажется, там, между бьющихся на ветру сосновых ветвей, и вправду что-то висело неподвижно, отливая бледной зеленью. А может, и нет. Но холодная лапа, сдавившая горло, разжалась, хотя и не отпустила совсем.

– Ты попросил Хозяина Вод… и что – он – ради меня?..

– Или ради меня. Или ради нас обоих. Или ради себя самого. Какая разница, Ире? – потянул за плечи, опрокидывая. – Иди ко мне. Вот так.

Снаружи ревел ноа, стекла в окнах вздрагивали и дребезжали, озеро бурлило и плевалось, по берегам гнулись под бешеными порывами ветви и стволы, и где-то там, на берегу между лесом и водой, прятался за заборами и засовами перепуганный Тауркан, прислушиваясь к ненастью и шепча древние слова, отводящие беду.

Здесь и сейчас – слов не было.

Ты – моя. Я – твоя.

Вот так.

* * *

Проснулась. Солнечный луч щекотал ресницы. Ух, как поздно. Давно следовало бы встать… Ланеге не было рядом, и подушка уже остыла, а снаружи доносились неразборчивые голоса. Торопливо натянула шорты и футболку, наскоро умылась, вышла на крыльцо.

Они сидели к ней спиной. Ланеге аккуратно сворачивал большой кусок темно-красной ткани неясного назначения, по краю с него свисали огненно-оранжевые шелковые ленты. Уловил движение за спиной, сказал, не оборачиваясь:

– Орей, Ире. Иди сюда, помоги сложить.

– Доброе утро, – ответила Ирена, переступила босыми ногами по теплому дереву. Покосилась на того, второго. Широкая рубаха, вроде бы – из тонкой серой кожи, а может быть, и нет. Странный материал. Серебристые густые волосы до середины спины. Лица не видно. Сидит, дымит трубкой.

Прошла между ними, остро сожалея, что влезла в шорты, а не в джинсы – пусть бы жарко, но мимо этого седого было почему-то невыносимо неловко идти с голыми коленками. Ощутила внимательный оценивающий взгляд, услышала тихое одобрительное хмыканье. Обернулась.

Лицо у него было молодое, а глаза старые. Гость смотрел на нее из глубины столетий. «Сквозь толщу вод», – подумала Ирена, похолодев. Но постаралась не подать виду. Немного смешно кланяться, когда ты в шортах, и все-таки она поклонилась вежливо. Гость кивнул, пыхнул трубкой и спросил слегка насмешливо:

– И вот это, значит, произрастает в моих водах?

– В Таурканской бухте, – ответил Ланеге. – Но выросло не здесь. Я пересадил цветок в Ингелиме, а теперь вот – пытаюсь укоренить у берегов Чигира. Ире, милая, помоги же, в четыре руки быстрее управимся.

Ирена подошла к нему, взялась за край ткани.

– Хвастаешь, шаман. На Ингелиме я приехала сама.

Горячие пальцы поверх запястья, быстрое ласкающее прикосновение. Тихо, только ей:

– Сама, да. Я звал, ты услышала. Я счастлив, Ачаи.

Сердце дрогнуло. Подвинулась ближе, встала коленями на ступеньку возле его ног, отодвинула постылую красную тряпку, чтобы не мешала. Прижала его ладонь к щеке.

– Я пришла сама, шаман. И на Ингелиме. И на Чигир. Ты не забыл?

Потянулся навстречу, обнял, уткнулся лицом в волосы.

– Как я могу забыть, Ачаи?

Ехидный смех, цоканье языком:

– Эй, Волк, любить свою женщину будешь, когда я уйду.

– Извини, – бросил Ланеге без малейшего раскаяния в голосе, но отодвинулся, а потом и встал. – Ирена, давай все-таки сложим наконец эту штуку.

Взялись за углы, растянули, ленты внутрь, сложили.

Где-то я видела уже – эти ленты, они еще бились по ветру…

– Это сигнал, да? Воздушный змей, что ли?

– Именно. Пока дует ноа, он летит. Потом опускается.

– Что, сам?

– Сам.

Ирена с уважением посмотрела на сверток.

– Я сейчас, – сказал Ланеге и ушел в дом, унес змея.

Гость молчал, сосал трубку. Наконец произнес задумчиво:

– Ну что ж… – и замолчал снова.

Не выдержала:

– Скажи мне, охон-та… – спохватилась, добавила: – Прости, если невежлива.

Проворчал:

– Спрашивай.

– Охон-та, я рассорила его с Таурканом… я виновата… а он нужен людям…

– А люди нужны ему, – кивнул седой. – Ты виновата, Ачаи, да. И люди виноваты. И он. – Пыхнул трубкой. – И я. И Унке.

Хлопнула дверь. Ланеге опустился на прежнее место, притянул к себе Ирену. Спросил настороженно:

– Унке?

– Унке и ты, Волк. Ты напомнил ему об одной старой упущенной добыче.

– И?..

– И он решил, что именно этой приправы недостает в нынешнем супе.

Ланеге вскочил.

– Мне надо в Тауркан.

– Сиди, – покачал головой гость. – Забыл? Только если позовут. Никак иначе.

– Но она же…

– Если позовут. А если нет – значит, такова судьба.

Ирена встала тоже:

– Поедем, Ланеге. Мне тоже надо в Тауркан. Отвезешь.

Гость поднял голову, посмотрел на нее внимательно.

– Сегодня пятница, – пояснила Ирена. – Библиотека.

– С ума сошла, – сказал Ланеге. – После того, что было… да еще ноа… да Унке, который забрал свое… И все равно никто не придет, а если придут…

– Шаман, – вздохнула Ирена, – я сама боюсь. Но там книжки недоразобраны, и привезли двухтомник Зиберта, которым интересовалась Маргарита, вдруг она все-таки зайдет, а меня нет. И Кош там один, я беспокоюсь. Поедем. И… если ты меня привезешь, тебя увидят – и, может, позовут? Сюда ехать не решились, а ты вроде как случайно – сам… может, ты успеешь.

– Вот, значит, какие кувшинки цветут в моих водах… – задумчиво повторил седой. – Да. Признаю. Попробовать стоило. Ну что же – поглядим, что за побеги выбросит этот корень.

Наверное, она покраснела.

Поклонилась гостю снова.

– Извини, охон-та. Поедем мы.

Тот неспешно поднялся, поклонился в ответ.

– Интересно было посмотреть вблизи, да. Чистой воды тебе, Волк. И тебе, Ачаи. – И, рассыпаясь на глазах сверкающими каплями: – Занятные вы.

– Для меня честь… – начал было Ланеге.

Облако брызг рассмеялось и растаяло.

Плеснуло озеро.

– Я только возьму мешок, на всякий случай, – сказал шаман.

Ирена кивнула.

* * *

До закрытия оставалось минут двадцать, когда Ирена услышала на лестнице шум и слабый возглас. Вскочила из-за стола, опрокинув стул – потому что это был его голос. Выбежала на крыльцо.

Стоял, вцепившись в перила, бледный, даже серый какой-то. Сосредоточенно пытался поднять ногу на ступеньку – и не мог.

Сбежала вниз, подставила плечо. Навалился тяжело.

– Это ты? – сказал. Будто не видел. Может, и правда не видел. Это он-то. – Пойдем, мне на остров… лодку не столкну.

– Куда ты пойдешь, ненормальный, – пробормотала Ирена, – тебя же ноги не держат. Иди лучше сюда. Давай. Вот так.

– Домой, – возразил он.

– Обязательно, – ответила она. – Только сначала ко мне. Отлежишься немного – тогда домой.

Подумал. Медленно кивнул. Чуть не упал.

– Ладно. К тебе. Ненадолго.

– Ненадолго, – согласилась Ирена. – Ну, идем. Только дойди, милый, слышишь? Я же не донесу.

Потянула его к жилому крыльцу.

Дошел.

Лестницу преодолевали, отдыхая на каждой ступеньке.

Свалился на ее кровать поверх покрывала, лицом вниз.

– Сейчас, – сказала Ирена, – только сбегаю, библиотеку запру. Подожди немного.

Не пошевелившись, глухо:

– Да.

Вернулась – лежал в той же позе. Спит? Постаралась не шуметь, наливая воду в чайник. Есть не сможет наверняка, так хотя бы чаю…

Не спал.

– Иди сюда.

Села рядом. Приподнялся, переместился, голову на колени. Уткнулся.

Замер.

Провела рукой по волосам:

– Так плохо?

– Хуже еще не видел.

Замолчал.

Кош выбрался из-под топчана, поразмыслил – и вспрыгнул на кровать, сунулся носом под лежащую безвольно руку, чихнул. Дернул хвостом. Лег возле бока, замурчал.

– Она пустая, – сказал Ланеге. – Понимаешь, Ире – совсем. Не мертвая. Дышит, шевелится. И пустая.

Ирена молча гладила его волосы.

Сутки. Ну, может быть, ближе к полутора. В тот раз он сидел над старухой втрое дольше, но был куда бодрее, хотя и устал. Ведь еле жив. Ох, шаман, горе мое.

– Всегда есть след, Ире. Пусть слабый, пусть остывший. Зимой – был. Сейчас – нет. Я искал…

Зачем так долго, шаман? Если следа все равно не было…

– У меня волчье чутье, понимаешь, – и ничего. Пепел, паутина, пыль, и запах… Затхлый.

Тридцать четыре часа среди пепла и пыли. В затхлой пустоте…

– Я сейчас встану.

– Не вздумай. Лежи.

– У меня вся шерсть в паутине. Я испачкаю тебе постель.

Озноб по спине. Что ты несешь, ты же заговариваешься…

– Подожди минуту, Ланеге, я скоро.

Глупая мысль, но лучше делать хоть что-то, чем не делать ничего.

Выскочила на двор, сломила с черемухи ветку. Извини, сестра. Ты ведь поможешь, я знаю. И с крапивы листьев. Ты кусаешь пальцы, сестра, но ничего. Понимаешь, мне очень нужно. Прости. Пожалела, что нет смородины, а бежать за дикой далеко. Ну что есть… И с бузины ветку. И смолистой коры с чурбака.

Как раз и чайник закипел.

Ветки и листья в миску, залить кипятком. Смола, бузина и черемуха, и крапива, которая против всякого зла… Густой, свежий дух по всей комнате. Остыло быстро – миска широкая. Намочила край полотенца, отжала, чтобы не капало.

По лицу, осторожно. Легче?

Кажется, да. Дышит глубже.

Тебя бы всего обтереть… а собственно, почему бы и нет? И одежду выстирать.

Только сохнуть будет долго, а переодеть не во что. А тебе же непременно на остров… и понятно почему: тридцать четыре часа в поселке, это долго, нельзя. Люди…

Ох, как я зла сейчас на людей.

Ладно. Хотя бы проветрю, может, будет лучше. И плевать, что скажут, увидев на моей веревке твои штаны.

Когда она его раздевала, он попытался сопротивляться. Шлепнула по рукам.

– Хочешь валяться тут в паутине? Не выйдет. Терпи.

Подчинился.

Жаль, что я не вижу этой паутины, которая так ему мешает. Значит – просто всего. С ног до головы. В глазах щиплет от беспокойства и нежности. Нельзя же так себя загонять. Сумасшедший ты, Чигирский Волк, как есть сумасшедший.

Спросила все-таки:

– Зачем – так долго, Ланеге?

– Я же виноват. Я проклял… Унке услышал… Это я сделал, Ире. Мне и исправлять…

И совсем тихо:

– Но я не смог.

Закутала в одеяло, легла рядом, обняла:

– Спи.

– Мне домой…

– Знаю. Я разбужу на закате. Спи же.

Уснул.

…Уезжали – за спиной медленно гасло небо.

Уже в темноте перестирала все вещи. Подумаешь – не видно. Обычной-то грази на них нет… Хотела и шаманскую рубаху – хотя бы вытрясти, что ли, – Ланеге остановил:

– К ней не липнет, оставь.

– Будь моя воля, я б ее прокипятила вместе с твоей волчьей головой.

Засмеялся.

– У меня шерсть облезет, ты что.

Вот пожалуйста, шутит.

От облегчения всхлипнула.

– Эй, милая, посмотри на меня.

Помотала головой.

– Я тебя напугал, да? Прости, Ире… ну не плачь.

Сели на крыльцо, прижались друг к другу. Долго сидели молча. Ничего не хотелось, да и сил не было. Просто вот так, рядом, и чтобы лес и озеро.

И никаких людей.

…Маканта дотянула до четверга.

* * *

…Когда старуху хоронили, у Ирены болела голова. То ли сказалось напряжение последних дней, то ли простыла на ветру, – тут же всегда ветер, редко бывает, чтобы тихо.

Ланеге сопровождал мертвую в Долгий Лог, ушел еще утром, и освободится только к ночи. Родственники уже возвратились в поселок, собирали угощение, – как положено, для всех и каждого, – а ему опускать завесы и закрывать пути, чтобы ни одна тень не просочилась непрошенной. Опять вернется, сутулый от усталости.

Скорей бы ночь.

Лежала у себя на жилой половине, полусонная, в обнимку с котом, до самого поминального ужина. Пойти на него было испытанием… но не пойти – смертельным оскорблением. Так что собралась, оделась в лучшее, морщась, когда приходилось нагибаться – а особенно выпрямляться, в висках стреляло, – добрела до старухиного дома, сказала приличествующее случаю, отломила кусок пирога и ушла настолько быстро, насколько позволяли приличия. Перед глазами висела невнятная муть, кажется, даже лица поблекли, а слова вылетали изо ртов, окруженные грязно-серым туманом задних мыслей, сплошь неприязненных. «Явилась, как ни в чем не бывало, если б не ты, еще пожила бы бабка…» – а вслух: «Орей, проходи, помяни с нами».

На улице дышалось легче, и виделось четче. И голову ломило меньше. Но все равно дурнота подступала к горлу. И где-то далеко, почти неслышно, обрывками, тошное: «старая-то небось видела… и что – без ума? без ума виднее… не вытащил, не старался как должно… старался, да не сумел… вытянула силы, варак… бабка знала, не к добру… ослабнет шаман – пропадем…» Тротуар размылся перед глазами, поплыл вбок и вверх, колени ударились в доски, и ладонями по заносистой древесине, хорошо не лбом. Зуденье в ушах стало громче, но неразборчивей, зато еще противней. Поминальный пирог просился наружу, чтоб его. Встала, стиснув зубы, заторопилась, спотыкаясь, почти дошла до дому – и поневоле остановилась у забора, потому что пирог все-таки внутри не удержался. Стыдно-то как, хорошо хоть, не видит никто…

Долго полоскала рот, все казалось, никак не уйдет мерзкий привкус. Голоса не умолкали, но стали тише и слились в ровное «га-ба-га-ба». Виски ныли. В доме казалось – душно. Села на крыльце.

Шаги, скрип досок под легкими быстрыми ногами, оклик:

– Орей, ты тут, Ирена Звалич? – как свежим ветром по лицу.

Ерка.

– Орей, – ответила. – Тут я. А ты что не на поминках, со старшими?

– Мама сказала, нечего пихаться, и так тесно, иди домой. Ну я и пошел.

И завернул через весь поселок в другую сторону – к нему от Маканты никак мимо библиотеки не получится.

Подошел, уселся на нижней ступеньке.

Человек без задних мыслей. Нет, вру, – как у всякого, задних мыслей у мальчишки хватало, – но ни одной злобной и ни одной гадкой. Как свободно дышится рядом с тобой, Ерка Теверен. Он не понимает, что мне плохо, только чувствует – непорядок какой-то, пришел убедиться: все нормально.

И вдруг действительно стало – нормально. И «ба-га-га» отдалилось и затухло, растворившись в ночи. И голова прошла. Даже ссадины на ладонях перестали ныть.

И, оказывается, уже довольно давно в бузине свистит птица. Я и не слышала…

– Тебя теперь не застанешь, – сказал Ерка. – Я хотел с тобой на лодке… Да знаю, ту ты отдала, я б нашу пригнал, старую. Как в июне хорошо ходили, помнишь?

– Помню.

– Сейчас кужка жирная, отъевшаяся. Вкусная. Глупая, прет в сетку, вытаскивай – не хочу. А ты за шамана пойдешь? Да?

Ответила растерянно:

– Он не звал…

– А позовет – пойдешь?

– Ерка, ну что ты пристал. Пусть позовет сначала.

– Тогда он тебе подарит новую лодку. Не надо будет мне у брата выпрашивать. Хорошо, да! Ирена, будет звать замуж – соглашайся. Рыбачить пойдем! К Урокану, как в июне, да?

Засмеялась невольно – сама удивилась, как вышло легко и весело.

– Придется соглашаться, Ерка, где ж я иначе лодку возьму?

– Отлично! – широко улыбнулся парнишка. – А не позовет – я сам на тебе женюсь. Только школу доучусь. Идет?

– Нет уж, – сказала Ирена, – школу – мало. Тебе надо учиться дальше.

– А, зачем? – махнул рукой. – Рыбу я и так ловлю не хуже людей… – вздохнул. – Еще в армию призовут, тьфу. Ладно, Ирена. Вернусь из армии, вот тогда. Договорились?

– О чем это вы тут договорились? – спросили от калитки.

Вернулся.

Вскочила, побежала навстречу, ткнулась носом в амулеты на плече.

– Это ты.

– Это голодный линялый волк, Ире. Пойдем… Так о чем договорились-то?

Ерка встал, выпрямился – а вырос, оказывается, за лето… длинный стал… не замечала… – произнес торжественно:

– Тайна, шаман. Не скажу. Ирена, и ты не говори, да?

– Ладно, – кивнула Ирена. – Говорить – не буду. Только я тебе ничего не обещала, Ерка Теверен. Не забудь.

– Да шучу я, – сказал Ерка с досадой. – Шуток не понимаешь.

Кто вас знает, оннегиров, с вашими шутками… Обжегшись на Кунте, будешь дуть на Теверена… хоть это и выглядит смешной перестраховкой. Мальчишка-то он мальчишка, а шестнадцатый год… Мне-то самой сколько? Ойе…

Заперла двери, закрыла калитку. Попрощались с Еркой, пошли к берегу, к моторке.

– Эй, – окликнул Теверен.

Обернулись оба.

– Шаман, подари Ирене лодку.

Рука на ее плече ощутимо вздрогнула.

– Вот нахал, – проворчала Ирена.

– Поехали домой, – ответил шаман.

* * *

…Три дня не начинать ничего нового… Ну, они столько начали за последний месяц, что оставалось только продолжать – они и продолжали, и были почти счастливы. Все сложности, неприятности и беды остались на берегу. Они просто не стали брать их с собой на остров.

Ирена высказала осторожное опасение – а не начнем ли мы тут ненароком что-нибудь совсем-совсем новое, милый? И милый, прижимая ее к себе, ответил со вздохом:

– Нет. Все, что могли, мы уже начали, Ире.

…Она в полной мере оценила эти слова только в октябре, познакомившись накоротке с утренней тошнотой и головокружениями. Решила сперва: наверно, ей снова кто-нибудь пожелал, чтобы кусок не пошел впрок, – он и не пошел… Тем более – поселок все еще гудел от потрясения, переваривая события и пережевывая дедовские обычаи, потому что лодка была-таки преподнесена. И теперь Ирена каталась на остров и обратно, когда заблагорассудится.

– Ты уверен? – только и спросила она, увидев эту лодку.

Шаман кивнул.

– Ладно, – сказала Ирена.

Тауркан же сперва онемел, а потом тихо – шепотом – взорвался.

Ну, конечно, нет такого закона, чтобы шаману не жениться… Вот прадед Ыкунчи был шаман, и у него было три жены. – Да какое три, он богато жил, восемь жен было! – Сказки это все. А вот Кииран один жил, женщин не касался. – Говорят, у него было две жены, и обе хаари. – Да кто их видал, этих хаари… а простой бабы ни одной не было. – Простая, не простая… какая нравится, та и сгодится. Девчонка, правда, взглянуть не на что, ну его дело… – Прадед Ыкунчи богато жил, да, мне бабка рассказывала. Только шаман он был никудышный. Совсем слабый. Все силы на баб тратил. А Кииран – ух, сильный был! Потому что без бабы. – Нет, не потому, что без бабы, а потому, что бабы у него были хаари. Не они силу тянули – он от них силу брал. – Да откуда ты знаешь? – Сам видел! Как Кииран в лесу с воздухом разговаривал, а потом из воздуха вышла такая… ух, какая! – и с ним… – Что с ним? Неужто при тебе?.. – Как же… укатила с ним на остров… Но я ее не видал прежде ни разу. – А ты-то сам что там делал, в лесу? – Спал. – Так тебе приснилось. – Ничего и не приснилось! Видел! Своими глазами видел!

Горячились, припоминали рассказы дедов и прадедов, ссылались на предков до десятого колена. Выходило: сильному шаману от простой бабы проку нет, значит – на что ему Ирена? Она даже и не баба, она бессмысленный варак. Какая сила может быть от варака? Один вред. Как терпит Эноу-хаари?..

При Ирене проглатывали языки, за спиной – шушукались, а если думали, что не слышит, и в голос спорили иной раз. Но она слышала. Не всегда – но часто. Порой, впрочем, ловила и непроизнесенное – как в день похорон старой Маканты. Накатывало. Звенело в ушах, ныло в висках, а внутри зудели, пререкаясь, задние мысли, невыносимо нудные, как комары. И чудился сквозь них рыжий взблеск пышного хвоста…

На острове было легче – туда ни шепотки, ни задние мысли не долетали. В поселке же приходилось тяжко. Ирена почти совсем перебралась на Чигир. Даже кота перевезла. Он долго обнюхивал углы, фыркал, недовольно дергал хвостом, шипел на шаманскую амуницию. Потом вспрыгнул на кровать и принялся сосредоточенно вылизываться. Без восторга – но согласился пожить тут.

И все же каждый день она упрямо отпирала свою библиотеку и ждала посетителей.

Заходили редко. Даже школьники – только если уж совсем край, учеба заставила.

Не столько боялись, сколько не знали – как себя с ней вести. Впрочем, и побаивались тоже.

Видеоплеер бесполезно пылился в своем углу. Тауркан старался пореже сталкиваться с этой – к которой неизвестно как относиться. Да еще, может, она опасна… Сколько мелкой нечисти цепляется за ее подол… то бишь за штанину? Глазу не видно, а воображение богатое.

Передышку принес только осенний лов: некогда стало думать о чужих бабах – шельпа не любит, когда отвлекаются от дела.

Вот тут Ирена поняла, что с ней такое. Оннегирам было настолько не до нее… кому в голову взбредет не то что желать ей недоброго – вообще о ней вспоминать, когда каждый час и каждые руки на счету, только успевай таскать улов из воды? Некому было желать ей – «подавись», однако же кусок в горло не лез. От запаха рыбы и вовсе мутило… это в рыбацком поселке, где от него деться некуда.

Потом осенний лов кончился, Тауркан слегка отдышался, огляделся – и догадался. В воздухе повисли напряженные подсчеты. Выходило – этот ребенок зачат в начале августа, как раз тогда, когда дул ноа.

Ноа.

Какого не было сто лет, говорила перед смертью Маканта.

Эти двое были – на Чигире.

На острове нет забора.

Они заделали общего ребенка – в самый черный час, – и уморили старуху, слишком много видевшую.

Этот, зачатый в ноа, – ойе…

Угроза невнятна, и точный расчет, разумеется, невозможен, – но когда люди перепуганы, объяснять что-либо бесполезно.