Текст книги "Сказания земли Ингесольской (СИ)"

Автор книги: Анна Котова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Ой нэ, что делать, нет, только не Кунта! Он хороший, но как подумаю… Ни за что…

Наконец и он сам явился. Смущался, косил взглядом в сторону.

– Верхушка уже завтра, – а смотрит куда угодно, только не на Ирену.

– Ну да, – ответила она.

– Ты же пойдешь со мной, правда?

Ирена зажмурилась. Духи Ингесолья, дайте сил. Попыталась вывернуться:

– Все пойдут, и я со всеми.

Отступись, пожалуйста.

– Нет, Ирена Звалич, – и наконец взглянул прямо. – Не со всеми, а со мной. Пойдешь?

Не хочет догадываться. Куда деваться… Придется отказывать – ясно и недвусмысленно.

– Кунта, ты не обижайся только… С тобой – нет.

И конечно, обиделся, задохнулся даже, побагровел, кулаки стиснул – вылетел из библиотеки, злой на весь мир. Ойе, варак, как же нехорошо вышло…

Сидела, ссутулясь, закрыв лицо руками. На душе муторно. Знаешь, что сказала – правильно, и не могла иначе, а все равно…

Не хочу я этого праздника. Для себя – не хочу. Единственный, с кем бы… а, глупости какие, вот единственный-то будет, в отличие от всех прочих, на работе, этому точно не до меня в такую ночь.

Может, вообще не ходить? Запереть дверь… Не дадут – вытащат, каждый ведь постучит, спросит, что с тобой? Всем – радость, а ты хандришь? Вылезай, наряжайся, пляши, да, глядишь, найдешь кому и глазки состроить, не Кунте, так еще кому… Не хочу!

Или уйти в лес на весь день, и плевать, сколько духов облизнутся, заслышав мои шаги. Сожрут – и ладно. Зато сразу все проблемы одним махом…

Или…

Никаких или, Ирена Звалич, и не думай даже!

Все падало из рук, чайник чуть не сожгла, ведро опрокинула, пришлось вытирать – так выпрямляясь с тряпкой, стукнулась головой о дверную ручку, аж искры из глаз. Пыталась спать – куда там. Всю ночь то ложилась, то вскакивала. Когда окна посерели, оделась, все равно уже не усну. Джинсы, матерчатые тапочки на босу ногу, первая попавшаяся майка. Усмехнулась, накидывая на плечи праздничную рубашку. Спороть бы это все, но не сейчас – сейчас я скорее руки себе распорю. Ладно, какая ни есть, от росы сгодится.

Пошла на берег, к лодке. Кинула рубашку в сырую траву, села. Смотрела, ежась от холода, как медленно светлеет небо над Ингелиме, как выныривает из озера огненный край. Солнцеликий Айче, доброе утро. Будь милостив ко мне, пожалуйста.

Золотой шар выкатился в небо, погладил по лицу, луч света упал, дробясь, на водную гладь, и навстречу ему, кивая, засветились маленькие золотые шарики. Один. Другой. Третий.

Кувшинки.

* * *

Поселок еще спит. Самое время – уйти.

Да, но приходить – рано.

Значит, надо уйти, но пока не приходить.

Легкая лодка бесшумно скользит вдоль берега, весло погружается в воду без всплеска, капли сверкают, срываясь с лопасти. Мимо устья Соленги, дальше, туда, куда не повернется ничья голова, даже случайно.

А оттуда – к острову. Только не сейчас. Позже.

У него моторка, звук далеко разносится по воде. Я услышу, когда он отчалит.

Загнала лодку в камыши под самый берег, легла на дно, глядела в небо. Сердце стучало, и голова кругом, и слезы на ресницах – откуда, я же не плакала… Облака плыли через синюю гладь, меняясь, перетекая, солнце вставало все выше, пригревало.

Что теперь-то метаться, варак.

Ветер тихо шевелил камыш, бурые метелки кланялись, шуршали. Прилетели две зеленых стрекозы, зависли над самым лицом, улетели. Плеснула рыба. С края леса свиристели и чирикали. В траве гудели, жужжали и стрекотали. Вода колебалась, укачивала.

Не заметила, как уснула.

* * *

Солнце далеко перевалило за полдень, когда лодку сильно качнуло. Ирена села, плохо соображая, где она, и чуть не опрокинулась в воду, потому что подкатилась вторая волна и подбросила долбленку снова. В сторону Тауркана удалялся звук лодочного мотора.

Потрясла головой, пытаясь прийти в себя. Сколько я спала? Хорошо еще, камыш прикрывал от прямого солнца, обгорела бы наверняка…

Взялась за весло.

Выбралась на открытую воду, посмотрела вслед моторке. Отсюда не видно, кто там, но ей и видеть не надо, она и так знает.

Бухта с черемухами и галькой была сейчас по другую сторону Чигира. Ирена не стала огибать остров, причалила у крутого берега с этой стороны. Разулась, закатала штанины и шагнула через борт. И вовсе не глубоко, всего лишь по колено. Правда, не стоит пытаться отходить дальше в воду. Там-то как бы не по пояс… Привязала лодку к тонкому стволу молодой осины, свесившейся к воде.

Возле уха заныл заинтересованный комар. Ойя, рубашку надо надеть, эти не съедят, конечно, но удовольствия мало.

Подхватила тапочки и полезла вверх по склону. Под ногами пружинил брусничник, поросшие сизым лишайником чахлые деревца подставляли под руку стволы, а над головой шевелились, перешептываясь, ветви больших деревьев. В их невнятной беседе чудилось небрежное недоумение: что это тут топчется по корням, откуда приползло… Выбралась на пологий участок – брусничник поредел, потом и вовсе кончился, дальше расстилался сплошной ковер опавшей хвои, из нее торчали редкие тонкие травинки, и норовили подвернуться под босую ступню твердые растопыренные старые шишки.

А потом что-то больно впилось в свод стопы, туда, где кожа тоньше. Наклонилась, подняла серую щепку. Гладкий желобок, острый обломанный конец, полукруглые выемки бывших ладов. Упала на колени, зашарила рукой в сухой хвойной осыпи. Вот еще кусок, и еще.

Их было четыре или пять? Нашлись три.

Эти щепки пролежали здесь всю зиму.

Подняла голову, вгляделась.

С ветви на высоте чуть выше человеческого роста свисал пустой электрический патрон.

Сколько она так сидела, уставившись на него, – кто знает. Если бы лампочка была на месте, зажглась бы она? Кажется, это важно – чтобы зажглась. Да где тут взяться лампочке, разве что у него в доме… Варак, о чем ты думаешь, не пойдешь же ты шарить в чужом доме – и зачем? В поисках лампочки? Голова-то есть?..

…Наверное, нет головы. Иначе почему я стою на крыльце, взявшись уже за ручку двери? Дверь подперта чурбачком, как тогда, в черемуховый день. Да на ней не то что замка – даже ушек для замка нет и, похоже, никогда не было. И в самом деле, от кого тут запираться… Люди не сунутся, духов, если они захотят, этим все равно не остановишь.

В день черемухи мне здесь было не место. А сегодня день кувшинки.

Сегодня мой день.

Я войду.

* * *

В чужом доме страшно повернуться, страшно тронуть что-то, тем более передвинуть. Как ни хорохорилась, как ни убеждала себя, – я не делаю ничего плохого, я только посижу вот тут, у стола, да оглянусь по сторонам… я даже за перегородку не буду совать нос, я же помню: свой шаманский наряд, на котором каждая висюлька обладает силой, он хранит там, мало ли что еще можно найти в той комнате…

А на столе лежит большой кусок рыбного пирога. Интересно, откуда. Наверное, кто-нибудь за работу отдарил.

Ирене стыдно, но слюнки текут. Не ела же ничего весь день. Я только немножко, Ланеге… нет, не немножко. Половину… Запила холодной водой из чайника.

Огляделась по сторонам. Все как тогда, осенью. Разве что не было тогда на подоконнике этой толстой картонной папки. Старая, растрепанная. Интересно, это то, что я думаю? Шагнула к окну, осторожно потянула завязку. Подоконник узкий, почти половина ширины папки висела в воздухе, и конечно, прикосновение нарушило шаткое равновесие. Пришлось ловить на лету. Поймала, вернее – прижала коленом к стене двумя пядями ниже края подоконника. Попыталась пристроить папку обратно, чуть не уронила снова. Как она оттуда раньше не падала, это же совершенно невозможно… Нет, лучше уж пусть лежит на столе, надежнее будет.

Раз уж я не дала тебе упасть, я посмотрю, только одним глазком, ладно?

Открыла. Увидела верхний лист.

Захлопнула, завязала тесемки.

Это оказалось – как читать чужие письма. Не могу, претит.

Я вломилась в твой дом, съела твой пирог, сунулась подглядывать в твою душу. В известной детской сказочке медведи разорвали любопытную за меньшее. Пока я не совершила еще какой-нибудь гадости… и пока не нагрянули медведи… пойду-ка я наружу.

Села на верхнюю ступеньку крыльца, прислонилась головой к перилам.

Карандашный рисунок, мельком виденный, стоял перед глазами.

Волчья морда, опущенная на лапы, вокруг шеи – длинный стебель, несколько больших округлых листьев, возле уха – крупный цветок, узнаваемый с полувзгляда.

Это мы – он и я.

* * *

Долгий день – а уже кончился. Заката отсюда не видно, деревья загораживают. Только синева над головой становится темнее и глубже, да края облаков, обращенные в сторону Тауркана, окрасились всеми оттенками красного и золотого, сперва нежными, потом резкими, тревожными, потом постепенно погасли. Сумерки сгущались, и по мере того, как темнело вокруг, нарастало внутреннее напряжение. Сидела, наматывала на палец красную ленточку, нашитую на рубашку. Теперь ее и не видно толком, эту ленточку. В голове было гулко и пусто. Под деревьями что-то шуршало, пробовала голос ночная птица, с озера изредка доносились всплески, зудели комары.

Потом издали раздалось ровное гудение мотора. Ближе. Ближе.

Дернула за ленточку – оборвала. Ну и ладно, так удобнее крутить ее в руках.

Мотор замолчал под самым берегом. Плеск, шорох дерева по гальке. Сейчас станут слышны шаги.

Ага, вот и они. И тихое звяканье и бряканье. «В полной выкладке», – мелькула дурацкая мысль.

Вышел на поляну, направился к крыльцу. Запнулся, остановился на мгновение – увидел. Двинулся дальше, ровно, размеренно, прошел мимо нее по лестнице, не замедлив шага, у самой щеки слабо брякнуло. Бухнула дверь. Зажглось мягким желтым светом окно.

Повеял слабый ветер, взъерошил волосы, по плечам пробежал озноб.

Дверь бухнула снова, скрипнула половица на крыльце.

Сел рядом – близко.

– Ты все-таки пришла.

– Да.

– И ты заходила в дом.

– Да.

– И заглядывала в мою папку.

– Да.

– И съела половину моего пирога.

– Прости.

Смешок.

– Ире, что я должен тебе простить?

– Пирог… и папку. И то, что я вошла…

– А то, что ты здесь?

Сердце сжалось, стало трудно дышать.

– За это я не буду извиняться.

После паузы, глухо:

– Ты помнишь, о чем я тебя просил?

Ирена вздохнула и наконец посмотрела на него:

– Я запуталась. Я не знаю, что ты мне говорил, а что мне приснилось. Повтори, Ланеге.

Сидит, ссутулив плечи, смотрит вниз, туда, где угадываются ступени крыльца.

– Я просил тебя никогда не приходить ко мне наяву.

Пальцы разжались, ленточка выскользнула, канула вниз, в темноту.

– Ты помнишь, что я тебе ответила?

– Помню.

Поднять руку, коснуться плеча. Горячо сквозь рубашку. Повернулся, смотрит, а выражения не видно – свет из окна у него за спиной, слепит. Податься навстречу, чтобы свет не мешал. И ничего не разглядеть, потому что – встречное движение, и лицо к лицу, губами по щеке, наощупь. Обхватить за шею, прижаться. Неудобно сидим, коленки сталкиваются, и лестница эта…

И тогда он – прямо в губы, тихо, задыхаясь:

– Пойдем, Ачаи.

* * *

А за перегородкой просто комната, и что там в ней, кроме кровати, совершенно неважно… вот только от присутствия волчьей маски было неловко и жутковато. Шаманская амуниция, сложенная на сундуке у стены, присматривалась острыми глазками кедровых крыс, принюхивалась призрачным волчьим носом, перешептывалась всеми амулетами, любопытствовала, жаждала оценить Иренкины стати – и она отступила на шаг, вывернулась из мужских рук, дрожа, косясь в сторону сундука.

– Я их боюсь, Ланеге.

Проследил ее взгляд, кивнул. Сдернул с постели покрывало, бросил поверх глаз и носов.

– Так лучше?

– Да.

– Иди сюда.

Помотала головой.

– Теперь ты боишься меня?

– Н-наверно.

Протянул руку ладонью вверх.

– Хватайся и ничего не бойся.

– Ланеге, я… я не тебя боюсь. Я просто – боюсь… я никогда раньше.

– Я знаю.

Переступила с ноги на ногу, вздохнула. Зажмурилась.

Шагнула.

Прижалась.

…Оказалось – не страшно.

* * *

Лежали, обнявшись.

Там, снаружи, вставало солнце, деревья еще заслоняли окно от прямых лучей, но в комнате уже посветлело, а птицы ликовали навстречу утру так громогласно, что было слышно и через бревенчатые стены.

– Я не хочу уходить, – сказала она.

– И не надо, еще рано, – ответил он.

– Мне работать.

– К двенадцати. А сейчас пятый час.

– Еще доплыть. У меня же не мотор – весло.

– Я отвезу.

Ирена представила, как это будет. Без малого полдень, все смотрят, и они – вдвоем, на самом виду…

– Будут говорить…

– Это деревня, Ире. Здесь всегда говорят. Чем гадать, пусть знают: мы – вместе.

Мы – вместе.

– А моя лодка?

– Она маленькая, положим поперек на носу.

– Я бы отлично догребла сама.

– Не сомневаюсь. Только лучше бы тебе больше в эту лодку не садиться.

– Почему? – удивилась Ирена.

– Потому что ты моя. – А ладонь скользит вдоль тела, и губы касаются виска. – Поцелуй меня.

Ты – моя – я – твоя – сплошные местоимения… что только не мелькнет в голове, прежде чем она окончательно перестанет думать. Надо же, местоиме… ох.

Да, милый.

* * *

Гудит мотор, поселок все ближе. Долбленка лежит на носу, перехваченная поперек толстой веревкой. Ирена сидит в середине лодки, Ланеге – на корме, возле мотора. Джинсы, выцветшая – бывшая черная – майка, волосы стянуты в хвост, но одна прядь уже выбилась, и ее треплет встречный ветер.

На берегу люди – несколько мужчин у лодок, две женщины с бельем на мостках, старик придирчиво осматривает вывешенную для просушки сеть.

Моторка подходит к галечной отмели, и люди бросают свои дела, руки опускаются, спины распрямляются, головы поворачиваются. Глаза сверлят – внимательные, изучающие. Осуждающие.

Причалили. Ирена поднялась с банки, хотела вышагнуть за борт – Ланеге не позволил, обнял, подхватил, переставил на сухое.

Глаза вокруг расширились, потом прищурились, чтобы лучше видеть.

Отвязал долбленку, поднял одной рукой, другой крепко сжал Иренину ладонь.

Молча прошли сквозь взгляды.

Возле дома Кунты задержались на минуту. Ланеге аккуратно опустил в траву у забора лодку. Положил внутрь весло. Свернул ровным кольцом чалку.

Прошли, держась за руки, до библиотеки, поднялись на жилое крыльцо. Кош выбежал навстречу с гневной тирадой, увидел шамана – заткнулся на полуслове. Бесшумно канул под топчан.

Только теперь руки разжались.

– Ну, я пойду.

– Погоди, Ланеге, – сказала Ирена. – Лодка – это что… помолвка?

– Да. Он сделал тебе предложение, ты его приняла.

Ойе… и на лодке жениха ушла прямиком в объятия к другому мужчине.

– Варак… – пробормотала она.

– Именно, – кивнул Ланеге. – Ну, не скучай. Впрочем, тебе, наверное, соскучиться не дадут.

…И не угадал. Честно говоря, ничего она в тот день в своей библиотеке не делала. Сидела, откинувшись на спинку стула, и перебирала по мгновению минувшую ночь.

Хватило до семи вечера, и еще осталось.

Никто не отвлек.

* * *

Возвращалась с родника с полным ведром, только зашла в свой двор – сзади оклик:

– Орей, Ире.

Обернулась. Велке.

– Орей, – ответила Ирена. – Заходи.

– Давай на крылечке посидим, – сказала Велке. – Надо поговорить.

Ирена кивнула. Поднялась на крыльцо, поставила ведро, чтоб не на ходу – в угол. Сели.

– Я про шамана, – вздохнула Велке.

А то я не догадывалась.

– Ире, ты хорошо понимаешь, что делаешь?

Как на это ответить? Я совсем, совсем не понимаю, что делаю. Просто – я же не могу иначе… Стоит закрыть глаза – и он рядом. Он все время со мной, даже когда его здесь нет.

– Что ты лодку Кунте вернула – это правильно. Надо бы раньше… да ладно. Люди говорят – варак, не смыслит. Парня ты обидела, конечно, сильно обидела. Сам виноват, не объяснился толком. Ну зато Халке радуется: Кунта с ней напраздновался, а она давно хотела.

Понятно, почему чуть ли не весь поселок на меня косится, а Халке задирает нос с торжествующей ухмылкой. Только Ерка относится как прежде, да вот Велке. Хелена и та – поджимает губы и отводит взгляд.

– А с шаманом тебе не бывать. Этот – не для обычной женщины.

Шаман… Остров, деревья, тишина, никого вокруг, только он и я. Странно, страшно, жарко, больно… сладко. Горячие руки, багульник и хвоя, солнце сквозь ветви, шепот и шорох, губы к губам, тело к телу, я – твоя – ты – моя… Сколько уже прошло? Три дня. Восемьдесят с половиной часов. Если б не вода… километр воды, два километра?.. я не сидела бы тут, на горячих от солнца досках, не зажимала бы руки коленями, не смотрела бы в сторону Чигира невидящим взглядом. Я давно была бы там. Потому что он все время со мной… и я тоже – я все равно там, даже когда я здесь.

Он простился со мной на этом крыльце и ушел – и я жду. Он придет. Не знаю, когда. Сегодня, завтра, через неделю… но он придет.

Он сказал: мы вместе.

И скоро июль.

– Он вообще ни для кого.

Заставила себя отвести взгляд от острова, покосилась на собеседницу.

– Почему – вообще ни для кого?

– Он шаман. Он не совсем человек. У него на Чигире духи ходят, как у себя дома. Любого исказят, а может, и уморят. Там нельзя задерживаться надолго. Никому. Ему-то самому – можно, он перекроен силами трех миров. Он Чигирский волк – наполовину хаари, на треть волк, и где там место человеку… Чем дольше ты с ним, тем хуже. Или ты рассчитываешь – так… побаловаться на время? Это да, это можно. Один-два раза – ничего, но с каждым разом опаснее.

– Побаловаться? – прошептала Ирена. – В смысле…

– Ну да. Только кажется мне – ты всерьез.

Ирена зажмурилась. Повисло молчание.

– Если бы я не думала, что ты всерьез, я б и говорить с тобой не стала, – произнесла Велке после долгой паузы. – Дело молодое. Сошлись – разошлись, позабавились – разбежались. – И неожиданно сопроводила слова непристойным жестом. – Парень хоть куда, почему не попробовать. Да ты ведь не такая. Я же вижу.

– С ним… нельзя… всерьез? – с трудом выдавила Ирена.

– О чем я и толкую битый час, – кивнула Велке. – Пропадешь.

…Он сказал – мы вместе…

Издалека, приближаясь, загудел мотор, все громче и громче.

Я узнаю его лодку по голосу.

– Извини, – торопливо бросила Ирена.

Вскочила, побежала на берег.

Протянул ей руку, помогая перешагнуть через борт. Взвыл мотор.

Если с тобой, так и пускай я пропаду.

Всю ночь в окно заглядывала луна, моргала, щурилась недобро, по верхушкам сосен недовольно фыркал ветер, тоскливо бранилась неизвестная птица, но озеро мерно всплескивало, гладя берег пологой волной, похлопывая по валунам, и качались в бухте широкие округлые листья, и дремали до утра тугие зеленые шары, ждали рассвета, чтобы развернуть навстречу солнцу золотые лепестки, и волчья маска скалила зубы под наброшенным покрывалом, и в белом призрачном свете только одно и было настоящим – прикосновение, шепот: Ачаи, Ачаи… да хоть бы их и четыре, или сорок четыре, или четыреста сорок четыре, этих пристальных бледных глаз за окном.

Тихий насмешливый голос:

– Кого считаешь?

Прижалась теснее.

– Тех, кто на нас смотрит.

– Пусть завидуют.

И отгородил ее собой от всех четырех миллиардов глаз.

…Поздним утром, поднимаясь на свое крыльцо, увидела вчерашнее ведро с водой. Наклонилась, взяла за ручку. Поверхность всколыхнулась, отсвечивая зелеными искрами. Неясная тревога тронула между ребрами.

Посмотрела внимательнее. Вода как вода.

Подумала немного.

Выплеснула ведро в крапиву у забора и пошла к роднику.

За спиной еле слышно злобно зашипели. Обернулась – почудился рыжий взблеск.

Нет там никого. Солнечные блики на мелкой листве кустарника. Ночью спать надо, тогда и казаться не будет.

Невольно улыбнулась: какое там спать…

Пропала я, Велке, с головой пропала.

Оттого и счастлива.

* * *

Земляника поспела. По светлым опушкам, по лесным полянам, по старой просеке, по травянистым склонам возле устья Соленги, стоит нагнуться – и уже не разогнешься, потому что вот она. Зеленые листья, а среди них – продолговато-округлые мелкие ягоды, красные бока, рыжие зернышки, – кисловатые, душистые. Много.

Встали на заре, привязали на пояса корзинки, берестяные ведерки, а кто и пластиковые бутылки со срезанными горлышками. Ирена не ожидала, что и ее позовут, однако позвали. Отправились на заросшую просеку в получасе ходьбы от поселка. Солнце поднималось над Ингелиме, сквозь ветви падали косые лучи, уже теплые, еще не горячие, а в тени было зябковато, и ноги отсырели от росы. Земляника дразнилась, вроде собираешь-собираешь, а в посудине ее все мало, хотя вокруг – видимо-невидимо.

Женщины разбрелись, негромко переговариваясь между собой. Ирене – не знали, что сказать, да и ей совсем не хотелось ни спрашивать о чем-либо, ни тем более отвечать на вопросы. Шла, нагибалась к ягодам, сама по себе, одна, не вслушивалась, достаточно того, что голоса звучат неподалеку.

Солнце поднималось все выше, становилось жарко. Устала. Выпрямилась. Огляделась.

С просеки не уходила, значит, должны быть слева-справа – ряды высоких стволов, спереди-сзади – молодая поросль… Поросль-то есть, да стена леса – вокруг сплошным кольцом. Рядом кто-то переговаривался негромко, и голоса знакомые… чьи, не поймешь, но именно их я слышала последние полчаса.

– Оэй! – окликнула Ирена.

Голоса смолкли.

Шуршание, шевеление, звон насекомых, птичий свист из леса, писк мелкого зверя в траве, ветер по верхушкам крон – и все.

Пошла туда, где только что разговаривали.

Редколесье со всей его земляникой и травой исчезло на пятом шагу. Толстенные стволы до небес, темно, под ногами сыро, мелкий черничный лист – или не черничный… мшистые валы там, где когда-то деревья упали. Узкие колонны света далеко впереди.

И среди всего этого – слабо намеченная тропа.

– Оэй… – позвала Ирена. Голос канул в тишину, впитался в воздух.

Оглянулась назад – все то же.

По спине пробежал неприятный холодок. Куда меня занесло… Попробовала вернуться по тропе назад – не могла же я уйти далеко, всего несколько шагов… и еще несколько, и еще, и – действительно посветлело, только под ногами захлюпало всерьез. Не сухая зарастающая просека – болото, чахлые худосочные стволы в пятнах лишайника, мох густой и жирный, а тропа почти исчезла – может быть, она здесь, а может быть, левее, не поймешь… но в любом случае через болото я не проходила, лучше не соваться.

Придется идти, куда ведут.

Сразу стало суше.

* * *

Сколько шла – она не знала. Вроде бы не очень долго. Тропа обошла очередное поваленное дерево, поросшее мхом, вильнула – и стало светлее, впереди показался жидкий подлесок, за ним просвечивала деревянная постройка. Дом. Обыкновенный дом, высокое крыльцо, вокруг забор. Знаки на заборе незнакомые, в деревне не такие. Калитка настежь. Пахнет сосновой смолой и дымом.

Дверь распахнулась, на крыльцо вышла молодая женщина в расшитом бисером кожаном наряде. Жарко в такую-то погоду, зато ни один комар не прокусит…

– Орей, – неуверенно поприветствовала Ирена.

– Заходи, – сказала хозяйка без малейшего удивления в голосе.

– Я заблудилась…

– Вижу. Входи же. Чай как раз готов.

Ирена поднялась на крыльцо.

Посередине единственной комнаты вокруг низкого стола сидели на скамеечках несколько человек довольно странного вида, прихлебывали чай из деревянных чаш, заедали пирожками из большой глиняной миски.

– Садись, девушка, – проскрипел горбатый старик с маленькими узкими глазками. Похлопал возле себя по скамье.

– Нет, лучше возле меня, – возразила статная высокая женщина, эта была бы красавицей, если бы не красное родимое пятно во всю щеку.

– Иди сюда, – произнес необыкновенной красоты и глубины низкий голос. Ирена взглянула – сердце екнуло, так хорош собой был этот стройный молодой человек, только глаза закрывала широкая узорная лента. Зашевелилась внутри неясная тревога. Что-то она об этом парне слышала, только вспомнить никак не могла.

Старуха в пышных мехах шумно отхлебнула из чашки, проворчала:

– Ни одну девицу не пропустишь, красавчик.

– Зачем же пропускать? – удивился парень. – Обидятся еще…

Ирена отвязала от пояса пластиковую посудину с земляникой, поставила на стол:

– Угощайтесь.

Подумала немного и села возле старухи. Хотя велик был соблазн устроиться рядом с красавцем.

– Фу, ягоды, – скривился старик. – На что нам ягоды? Нам бы сладкой водки.

Ирена взглянула на него с изумлением. В Тауркане не пили. Причина была проста и печальна: нестойкость к алкоголю. Рассказывали, как некогда – лет сто, если не больше, тому назад, – оннегиры едва не вымерли от пьянства. Говорили, тогдашние шаманы призвали страшные силы, и бедствие удалось остановить. Вроде бы все поддавшиеся зелью вынуждены были покинуть Ингелиме, а кто остался – не прожил и года. Так ли это было, нет ли – но только с тех пор не пили в Тауркане.

А этому подай водки. Плошку с ягодами отпихнул, едва не рассыпал.

Хозяйка поставила перед Иреной чашку с чаем.

Подняла, поднесла к губам.

Остановилась, насторожившись: над столом повисла выжидающая тишина, сотрапезники смотрели напряженно, старик даже глаза приоткрыл, а женщина с родимым пятном нервно облизнула губы.

Запах чая показался вдруг неприятным, будто плесенью потянуло.

Поставила чашку, так и не отхлебнув.

Взяла земляничину из своей посудины, кинула в рот. От ягодного духа вроде бы немного прояснилось в голове, даже почти всплыло что-то в памяти…

– Что же ты не пьешь, Ачаи? – спросил от двери знакомый голос, полный ядовитой издевки. – Брезгуешь?

Стояла, прислонясь к косяку, та, в рыжих мехах. Куница.

По летнему времени – не в шубе, в длинной вышитой рубахе, но подол мехом оторочен. Волосы блестят, отливают темной медью. Хотя, кажется, не так пышны, как тогда, зимой.

Ирена вскочила.

– Ты.

– Я.

– Что тебе от меня надо?

– Посмотрите на нее, – фыркнула куница. – Она еще спрашивает.

Красавец протянул с сожалением в голосе:

– Невовремя ты, Сегулен. Подождала бы чуть – девчонка была бы уже наша.

– Ты хотел сказать – твоя, – сказала старуха. – Бабник.

– Почему бы и нет? Была б моя – и мне забава, и Волку досада, и Сегулен радость, и тебе мясо…

Ирена схватилась за ворот, вцепилась в деревянный медальон, зашептала: приходи скорей, спаси, беда…

– Не услышит, – хихикнула куница. – Калитку-то я закрыла.

– А я открыл, – снова знакомый голос. Цоканье по дереву твердых, как железо, когтей. Перья, крючковатый нос, глаза-плошки. – Одичали, хаари, поглупели… За водяную траву с вас спросит охон-та Кулайсу, плавник у него тяжелый…

– Она еще не трава. Она еще мясо. Вкусное, – старик причмокнул. – К ней бы водки.

– Присмотрись, – с презрением сказал Линере. – Она не трава, да. Неужели не видишь?

Узкие глаза старика совсем закрылись, на лице появилось озадаченное выражение.

– О, – проскрипел дед. – Правда твоя.

Куница Сегулен сморщила острый нос.

– Вон оно что, – прошипела. – Теперь понимаю. И почему воду вылила, и почему шерстинку с порога смела, и почему иголка в воротнике… Чует, паршивка. Хаари в ней на ноготь, а чует.

– На ноготь – это ты верно говоришь, – произнесла женщина с родимым пятном. – Пока. Будет больше.

Красавец с завязанными глазами встал, поклонился хозяйке дома.

– Благодарю за угощение, Гынче, пойду.

Засобирались и остальные. Вставали, кланялись, выходили. Ирена поклонилась тоже, выскочила на двор, забыв о землянике. За спиной раздался треск и влажный хруст.

Оглянулась.

Крыша просела, провалилась, серое трухлявое дерево покрылось пятнами мха, лестницу перекосило, ступени проломились, двери и вовсе не было. Потянуло гнилью и смрадом. Сквозь пролом в крыше падал солнечный луч на длинный сверток из истлевшей кожи. Рядом, в тени, угадывались еще два таких же.

От догадки стало нехорошо. Пробил озноб, аж зубы лязгнули.

Вышла со двора, миновав замшелый вал – руины забора. Сквозь деревья проглядывали очертания еще одной постройки, и еще…

Долгий Лог.

Погребальные срубы.

В свертках – хозяева.

Гости исчезли, растворились в воздухе, только над головой мягко хлопнули крылья огромной совы, да между поросших серым лишайником стволов мелькнул рыжий хвост.

Тропа свернула раз, другой и пропала из-под ног.

К Тауркану надо идти на юго-восток, понять бы только, где он, этот юго-восток. И далеко. И колени дрожат.

Села прямо на землю под ель, прислонилась головой к смолистому стволу. Все еще не верилось, что жива.

Но, кажется, я теперь для них не добыча. Хоть на ноготь, а тоже хаари – и будет больше… Ланеге, это ведь ты? Твой отпечаток… или…

Соткался из лесных теней, опустился на колени, прижал крепко.

– Ты опоздал, – сказала Ирена, обнимая его за шею.

– Прости, – ответил он. – Пойдем.

Помог встать.

– Давай понесу, устала…

– Я сама, – помотала головой Ирена. – Только руку не отпускай.

Кивнул.

Шли долго.

…В поселке волновались, уже хотели идти искать. Женщины вернулись давным-давно, а эта, варак, умудрилась потеряться. Хоть и лето, зверь сыт, а все же опасностей полно, мало ли… Когда двое путников вынырнули из-за деревьев, держась за руки, солнце уже зацепилось за острые верхушки елей. Соседи вздохнули с облегчением. Нашлась – хорошо.

Вот только не следовало шаману подниматься вслед за ней в дом. Неправильно. Не к добру.

…Ушел только утром.

* * *

Надо бы написать маме.

Взяла лист бумаги, положила перед собой. Начала привычно:

«Здравствуй, мама!

У меня все хорошо».

Ты даже не представляешь, насколько. Он удивительный. Он такой… стоп. Маме мы об этом говорить не будем.

«Летом здесь замечательно. Красота. Выходишь к озеру, смотришь – дух захватывает. Оно большое, дальнего берега не видно, кажется, за Чигиром только вода, другой земли и нет».

Подумала, добавила:

«Чигир – это небольшой лесистый остров недалеко от поселка».

Ланеге сейчас там. Интересно, чем занят.

А вечером он наверняка приедет за мной. Завтра выходной, весь день с ним… Если его не призовут по делу. Тогда он уйдет договариваться с Нижним миром, а я останусь его ждать. Так уже бывало.

Ждать его на острове – это тоже счастье. Он возвращается, вымотанный, голодный. А я, оказывается, впитала с детства – мужчину надо кормить… и я кормлю. Сидеть и смотреть, как он ест.

Иногда устает так, что и есть не хочет, только пьет чай. Тогда мы сидим на крыльце, он – ступенькой ниже, чем я, прислонившись ко мне спиной. Он прихлебывает из кружки, а я перебираю его волосы. Он говорит – от этого проходит головная боль.

Я хочу быть с ним всегда.

Но об этом я тоже не буду рассказывать маме.

«Вода сейчас теплая, я купалась несколько раз. Здесь считают, что в воду лезть надо с осторожностью – можно рассердить водяных. Я их не боюсь, но все-таки была осторожна и не стала заплывать далеко».

Что мне бояться Хозяина вод?. Я ачаи, кувшинка, значит, сама из водяных – немножко. На ноготь, – сказала Сегулен.

Маме это объяснять – не стоит и пытаться.

И уж тем более не следует упоминать, что купались мы у острова, вдвоем с Ланеге, а с ним никакая нечисть не страшна.

«Знаешь, я люблю лето. Больше всего – июль. Он светлый, горячий и прекрасный».

…И мы ввернули лампочку в патрон – там, на поляне. Она загорелась.

«Привезли две больших коробки книг, которые я заказывала, теперь сижу – разбираю».