Текст книги "Феминиум (сборник)"
Автор книги: Анна Котова
Соавторы: Наталия Ипатова,Наталья Резанова,Далия Трускиновская,Владислав Русанов,Сергей Чекмаев,Людмила Козинец,Елена Первушина,Ярослав Веров,Юлиана Лебединская,Ника Батхен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
Светлана Дильдина
КУКЛЫ НА КАРНАВАЛЕ
Мороженое тает на языке, оставляя привкус ягод. Над головой раскрываются цветы фейерверка – все небо расшито сияющими иглами.
Доминика высокая, смуглая, сильная, у нее глаза цвета лесного ореха, волосы черные и прямые. Сидит на парапете, при каждом особо красивом залпе отклоняясь назад, голову запрокидывая – вот-вот упадет. Браслет на ее предплечье – три золотых кольца, прирученный солнечный свет.
Магдалена – бледная моль рядом с подругой. Тоже высокая, тоже стройная, но такая блеклая, такая хрупкая, чтоб не сказать тощая – и впалые щеки, губы бесцветные. А цвета глаз Магдалены никто не может запомнить. И от залпов салюта она вздрагивает, будто не в небо запускают сноп разноцветных искр, а в грудь Магдалены бросили автоматную очередь.
А может, и правда в нее – праздник расстреливает зиму петардами и фейерверками, прогоняет унылую полинявшую старуху, на смену которой уже подоспела весна. Долой скучное и невзрачное! Долой Магдалену, даром, что она-то еще не стара – ведь не юная у нее душа и вся червячками изъедена.
И думает Магдалена отнюдь не о празднике, а о том, что вновь потерпела поражение. Хотя поражение – это когда война, сходятся равные; а схватка львицы с котенком – смех, да и только.
Девушка смотрит на небо, на веселящуюся толпу, но избегает бросать взгляды на подругу, чтобы случайно не увидеть того, кто рядом с ней. Того, кто мог бы стоять рядом с самой Магдаленой…
Арлекин похож на странствующего певца – такой же чуть не от мира сего, в любой толпе ухитряется выглядеть неприкаянным. У него крупными локонами вьются волосы, мечтательные глаза, тонкий нос с еле заметной горбинкой. Но это все внешнее, а сам он веселый, Магдалена знает, как он смеется.
И ему нравится Доминика.
Она всем нравится; Магдалена желает подруге счастья – и только вечерами, когда остается одна в комнате, позволяет себе погрустить. Ведь с Арлекином они познакомились раньше…
…Велосипед Магдалены петляет по улочкам, его заносит в сторону из-за неловкости девушки – удар о бортик, падает сумка, рассыпаются листы курсовой работы. Незнакомый молодой человек бросается помогать…
Целых три дня девушка была счастлива. Потом Арлекин встретился с Доминикой…
Праздник закончился.
Они живут в большом доме цвета топленого молока, в одной комнате – студентки на последнем году обучения. Сказочная принцесса и завистливая дурнушка.
В карамельно-смуглых пальцах Доминики подрагивает фарфоровая белая чашечка. Девушка пьет крепкий кофе без сахара, морщится и тут же улыбается лукаво. Она красивая, Доминика. Она лучше всех.
– Ты меня изводишь своими тоскливыми взглядами. Разве я виновата, что мне везет? – спрашивает она.
– Что я могу поделать? – говорит Магдалена и ночами не спит – ей хочется исчезнуть из жизни подруги или вообще из жизни… а порой хочется, чтобы подруга исчезла первой.
Все, к чему потянется Магдалена, оказывается у более удачливой товарки.
– Чего ты от меня хочешь? – говорит та, чуть не плача. – Чтобы я перемазалась сажей и букой сидела в углу? Как ты! – бросает мстительно напоследок.
– Да, как я…
– Ох, прости… ты же не сердишься, да? Ты добрая, внимательная, чудесная!
«Не я, – думает Магдалена. – Уж точно не я».
Куклу привезла Доминика – упитанная, в розовых кружевах, та смотрела с полки круглыми пустыми глазами и улыбалась.
Магдалена не любила эту улыбку – и, когда оставалась одна, занавешивала куклу каким-нибудь платком. Но и через ткань чувствовала взгляд, не живой и не мертвый.
Доминика сердилась, обнаружив свою ненаглядную куклу закрытой в очередной раз. Она срывала тряпку, кидалась целовать фарфоровую красавицу, приговаривая: прости, малышка, снова тебя обидела эта дуреха!
Потом спохватывалась, и кидалась подруге на шею, и притаскивала разные сласти, и долго-долго говорила слова, от которых становилось и тоскливо, и сладко. Будто дырявую бочку наполняли амброзией. На какой-то миг веришь, что все получится, но драгоценная влага вытекает, и остается лишь след на стенках.
Магдалена довольствовалась и следом.
– А где Арлекин? – хоть изредка видеть его… крохи чужого счастья.
– Мы расстались, – беспечное. Так говорят молодые богини. – Он уехал к себе на север.
– Как? А… я? – бормочет растерянно и сама понимает, как жалко выглядит. Зачем с ней было прощаться?
Последний день праздника.
Куклы горят, до самого неба костры. Радость. Много-много забавных фигур в огне. Таков обычай – сделать забавную куклу и в последний день праздника сжечь ее. Весь город освещают горящие куклы. Большие, тоже чуть не в полнеба – или это кажется Магдалене, ведь сама она так мала, меньше всех. На углу Тополиного бульвара девушка видит – кукла Доминики, огромная, в знакомом розовом кимоно, усмехается, – а пламя никак не загорится – и, наконец, охватывает куклу целиком и сразу, от ног до макушки. Словно огонь сошел с неба. Так не бывает.
Так не бывает, бормочет Магдалена, возвращаясь домой. А куклы на полке и впрямь нет.
– Зачем ты это сделала?!
– Не знаю. Не знаю…
Девушка припоминает – это она сама облила куклу бензином и подожгла, после того как ей привиделось что-то на улицах. Стыдно… до чего стыдно. Та, другая, не виновата… если она теперь не захочет жить в одной комнате с психопаткой?
Но больше никто не следит с полки за Магдаленой, когда та пытается выучить очередной параграф из учебника или сделать контрольную. Никто не подсказывает беззвучным шепотом: недотепа, неумеха, и сама знаешь, кто получит лучшую оценку, а кто опять будет среди последних…
Сгорела та, что таращилась на Магдалену нетутошними глазами. В пепел обратились розовые кружева, и жаль их, как мертвых бабочек. Почернел фарфоровый остов. Где-то он теперь… мусорный контейнер принял бывшую куклу и увез далеко-далеко.
А если Доминика купит еще одну куклу? – мысль ледяной сороконожкой пробегает по позвоночнику. Что ей помешает снова и снова сажать на подоконник игрушечное подобие себя?
Не проще ли уничтожить саму Доминику?
– Что с тобой? Ты всю ночь не спала? – спрашивает утром подруга, свежая, как юная роза, и голос звучит слегка виновато: – Прости… это всего лишь кукла, не надо было кричать на тебя…
Когда она так говорит, становится хорошо-хорошо, и можно переносить любые невзгоды. Нет никого лучше Доминики, весь мир должен по праву принадлежать ей.
Год прошел.
Расцвела Доминика.
Подруга ее подурнела и в списке студентов последняя по успеваемости.
«Не завидуй», – шепчет она, ворочаясь ночами на все более жесткой кровати, словно и не кровать это вовсе, а другое ложе, о котором все чаще мечтает. Если умереть, сразу всем станет проще. Разве что Доминика обронит слезу – она добрая, она лучше всех…
Доминика спит сладко, во сне улыбается.
«По данному адресу такая-то не проживает и никогда не жила», – говорилось в письме.
«Среди выпускников школы такая не числится», – говорится в другом.
Магдалена роняет конверты, один за другим, и бессмысленно смотрит в пространство. Зачем подруга врала ей? Откуда она приехала на самом деле? Где родилась?
Перед глазами вставали разные и такие похожие картины: Доминика и Арлекин, Доминика и светловолосый мальчик, студент откуда-то с севера, она же – и обожающие приятели, разного пола и возраста, танцы, хлопушка – смуглые руки Доминики обсыпаны родинками разноцветной бумаги. А вот Доминика сдает экзамен – оглядывается на застывшую на задней парте подругу – и начинает говорить без запинки, и сияют преподаватели. Всегда – триумф Доминики, и Магдалена, обязательно, как неизбежное приложение. Блеклое существо, оттеняющие успехи юной богини. И каждый раз – радость, гордость за подругу и самая капелька боли. И каждый раз – короткий взгляд, голова вполоборота – и нет этой капельки, и снова смеется Доминика.
Пока не появится снова ничтожная доля яда, сладкого, золотистого – и снова слетит яркая бабочка, чтобы забрать свою пищу…
Встряхнула головой Магдалена. Привидится же…
В рекламе веселая девчушка слушала плеер, показывала язык и каталась на роликах. «Я не смогу, – думала Магдалена, глядя на роликовые коньки. – Упаду сразу, и как-нибудь поглупее. А Доминика сумеет, и этого я не переживу. Но я буду слушать музыку, – решает она. – А если плеер испортится, куплю другой».
Мягкие черные горошины вдеты в уши, и мир преображается.
– Я соскучилась, – говорит Доминика. Она как-то поблекла, хотя раньше праздники лишь придавали ей сил. Весь город заполнен радужными огнями, и все небо над городом.
– Я соскучилась, – ее руки холодней глубоководных рыб, и такие же белые, словно выцвела кожа.
В этот раз подруга не сопровождает ее на гуляниях. Не сидит и одна в тоске и не пытается заняться бесполезным, всем, что разобьется от одного лишь присутствия Доминики. Магдалена убирается в комнатке, читает, пьет чай; купила снотворного, спит и видит хорошие сны или спит вовсе без снов. А когда просыпается, бродит по комнате с плеером, делает нелепые танцевальные па и не слышит, что говорит Доминика – лестное или обидное, все равно. А та, победительница, на глазах чахнет.
На полке стоит новая кукла, похожая на маскарадный костюм Доминики, – фея-насекомое с глазами навыкате. Она следит за Магдаленой ночью и днем, но снотворное и музыка сильнее ее – девушка ночью спит, днем ходит по комнате, вытирает пыль, пританцовывает, и кукла скрипит зубами от злости.
А Доминика не может заснуть ночами и завтракать не желает.
– Я возилась с тобой, ты, бесполезная дура! – в стену летит тарелка.
Тогда Магдалена понимает, что ненависти больше нет – только жалость. Девушка пожимает плечами и берется за веник.
Праздничная неделя прошла.
– Я же так привязана к тебе, – едва не плачет Доминика. – Ты сидишь с этой дурацкой музыкой и меня не желаешь слушать… – Протянув руку сорвать наушники с подруги, она морщится, словно от боли, и руку отдергивает. – Я тебя ненавижу! – кричит вечная победительница.
– Да ты успокойся, – говорит Магдалена. – Хочешь, я тебе сделаю морс?
Она читает по губам, что ее ненавидят, но улыбается – голос певицы в ушах заставляет ноги притопывать.
Доминика в ярком наряде – хищное крылатое насекомое с фасеточными глазами – надвигается на нее, но стакан морса, протянутый подругой, ее останавливает. Морс бледно-розовый, покачивается, дробится в стакане. Розовый, как радость.
– Только это я могу тебе предложить, – говорит Магдалена.
Бабочка питается ядом, – проносится мысль. Не радостью.
Но Доминики уже нет в комнате – будто ветер сдул с порога сухое крыло насекомого.
Радостные крики донеслись снаружи – последняя ночь праздничного карнавала.
Она бежала – точнее, думала, что бежит, но толпа не пропускала ее так просто; приходилось протискиваться сквозь хоровод пестро одетых людей. Поначалу Магдалена звала, но вскоре сообразила, что голос ее никогда не будет услышан – тихий, он не мог одолеть праздничного шума.
Справа мелькнуло золотисто-зеленое, похожее на платье Доминики – но оказалось нарядом какой-то клоунессы. Нигде не было огромной бабочки в расшитой бисером полумаске.
На углу Тополиного бульвара горела огромная кукла – Магдалена узнала костюм и на сей раз могла бы поклясться, что это не обман зрения. И не скрытое желание уничтожить соперницу, как тогда, год назад.
Она бросилась прямо к огню – но люди загомонили, удерживая, и пламя пожрало золотисто-зеленый шелк – от изящной куклы остался каркас, и это совсем уже не походило на человека.
Насекомое, питавшееся ядом, исчезло.
Девушка брела, на зная куда, а вокруг смеялись настоящие люди и готовы были принять ее в круг. Догорали костры, в небе распускались отдельные залпы – время салютов прошло.
И, когда над головой взорвалась последняя петарда, Магдалена поняла, что свободна.
Ярослав Веров
НЕТРАДИЦИОННЫЙ ПСИХОАНАЛИЗ
Она боялась спускаться в метро. Она смеялась и обзывала себя дурой. Но ничего с собой поделать не могла. Один раз она даже уписалась прямо на перроне, когда из тоннеля с ревом и скрежетом вылетел поезд. Она уже давно ездила на своем «Порше», но проблема метро продолжала мучить. Иногда с нетрезвой компанией ее заносило в подземку… Вечер, суливший немалые удовольствия, оказывался безнадежно испорчен.
Подруга посоветовала ей не пожалеть две сотни баксов и сходить к психоаналитику. «Я тоже хожу к психу. Это, подруга, круче секса на пляже с пятью неграми».
Она поверила.
Психоаналитика звали Иннокентий Бонифациевич Шип. Шип принимал в собственном офисе, расположенном рядом с офисами богатых контор в новом, с иголочки, небоскребе. И брал он за первый, ознакомительный сеанс сразу двести баксов. Но у нее хватало денег, и потом, надо еще поглядеть, что за псих, может, с него и двухсот баксов достанет.
Шип был облачен в костюм-«тройку» с блесткой, в белую рубашечку из шелка; ворот рубашки был небрежно расстегнут. На ногах – домашние тапочки.
– Не люблю, когда шаркают по полу или стучат каблуками, – перехватив ее взгляд, пояснил он. – Я и вас попрошу снять обувь, здесь ковер чистится два раза в день. Мы с вами станем, что называется, на одну ногу.
Она подумала, что он полный козел, и сняла босоножки.
– Ложитесь, – неприятно осклабился он и кивнул на диван.
«Вот козлючина», – подумала она и легла на диван.
Это был не кожаный адвокатский диван, а именно домашний, мягкий, плюшевый, застланный льняной простынкой в зеленый горошек. В смысле, не пятнышки зеленые, а стручки гороха.
– Психоанализ начинается с дивана, – объявил доктор Шип и двусмысленно улыбнулся. – А заканчивается постелью!
– Это все, на что вы способны? – спросила она.
– Не так быстро, уважаемая. Сперва мы должны познакомиться. Давайте побеседуем, просто поболтаем. Хотите кофе?
– В постель?
– Разумеется. Неужели вы откажетесь от чашечки хорошего ароматного кофе в постель?
– Ты его знаешь куда налей?.. Клоун.
Она обиделась. Ей казалось, что псих просто издевается над ней. Но ничего, она и не таких уродов обламывала.
Доктор Шип расхохотался мелким дробным смехом, показав желтые редкие зубы.
– Что вы сейчас подумали? – внезапно спросил он.
Она не ответила.
– Вы подумали, какой у этого идиота на редкость противный смех и ужасные редкие зубы. Вы подумали, что платить такому человеку двести долларов – невероятная глупость. Не так ли?
– Конечно, глупость, а вы как думали?
– О! Видите? И прошу вас, не бойтесь произносить вслух все, что вы в данную минуту думаете. Только так и не иначе!
Она поднялась и села на диване, достала пачку дамских сигарет «Вог», закурила.
– Прошу, – он поднес пепельницу. – На самом деле я вас обманул. На самом деле психоанализ начинается с кресла. И сакраментального вопроса «на что жалуетесь?». Вот как бы вы ответили мне, если бы я вам его задал?
– Хреново, – ответила она и просыпала пепел мимо пепельницы.
– Метро? – док был сама серьезность.
– Угу.
– Дело обычное. Может, вы не любите людей? Как вы полагаете?
– А меня кто любит?
– В самом деле. Резонно… Но давайте вернемся к необычности нашего с вами общения. Знаете, я не обычный психоаналитик. Нетрадиционность – мой конек. Если идти обычным путем, то на все про все уйдет не меньше трех сотен сеансов. Помножим три сотни на две сотни. Вы согласны иметь сухими трусики, когда спускаетесь в подземку, за шестьдесят кусков?
В ее глазах блеснула искорка интереса.
– О чем вы подумали? Не стесняйтесь, говорите.
– Ну… Забавно, что ли.
– Сказать, что я подумал?
– Ну?
– Что у вас обворожительные ножки. Изящная ступня. Если бы не отношения: я – доктор, вы – пациентка… У меня был бы шанс?
Она отрицательно помотала головой.
– Жаль, искренне жаль. Порой мне кажется, что в психоаналитики я пошел из-за своих некрасивых зубов. Кому нужен кривозубый хохмач? Вы скажите – вашим подругам нужен?
Она улыбнулась.
– Итак, метро. Хорошо. Метро и меня пугает. Тот самый момент, когда поезд вырывается из тоннеля. Сперва тянет свежим и холодным воздухом, затем нарастает грохот, и вдруг в лицо бьет воздушная волна. И из черной дыры тоннеля, нехорошей, пугающей дыры вылетает, злобно воя… Вдруг из маминой из спальни, колченогий и хромой, вылетает умывальник и качает головой. Что вы подумали?
– Детский стишок…
– Спасательный круг, милочка.
Она вопросительно подняла брови.
– Стишок – это спасательный круг. Вам ведь стеснительно произнести, что вы думаете, что я напрягаю вас, козел эдакий, что от меня воняет потом и противным мужским одеколоном, что я лысый и нудный?
– Вы читаете мысли?
– Да нет, – равнодушно ответил он. – Мы с вами общаемся уже минут двадцать и по-прежнему находимся в неравных условиях. Я вам представился, а вы мне – нет. Играете роль загадочной страдающей дамы. Поверьте, это не ваша роль. Вот будет вам хорошо за тридцать – тогда да, становитесь загадкой. Итак, вас зовут…
– Юлей меня зовут. Вы сами…
– Что я сам?
– Вы сами делаете так, чтобы я казалась дурой.
– Может быть, может быть. Юленька, детка, ведь в детстве вы не боялись быть дурочкой для своего любимого папочки? Ведь вы были папочкиной дочкой? Не так ли?
Она задумалась.
– Пациентки обычно признаются в этом на двадцатом сеансе. А до этого им кажется, что все их тайны останутся их тайнами, что липкие пальцы психа так и не доберутся до их ранимой души, а писаться в трусы они при этом перестанут. Не выйдет! Я здесь перед вами на пупе верчусь не за двести баксов. Это пускай ваши домработницы вертятся. Им есть что терять. Я за вас воюю, Юленька. Ваш папа тоже был плешивым, но ведь вы не ставили это ему в упрек. Потому что готовы были ему отдаться, если бы это разрешала вам обыкновенная человеческая мораль. И зубы у него были далеко не идеальные, а уж прокуренные – точно. Но это не мешало вам ревновать его к вашей матери. Мать постоянно жаловалась вам на отца? Не стесняйтесь, здесь все свои: вы и ваше подсознательное. Не нужно бояться своего подсознательного. Наверное, подруги рассказывали вам о подсознании, или вы читали об этом звере в дамских журналах, в разделе «житейские истории»?
Она нервно раздавила окурок в пепельнице.
– Я, пожалуй, пойду.
– А я дверь запер, – лениво ответил доктор. – Хотите коньяку?
Он налил в пузатые фужеры коньяку.
– Берите, Юленька. Вы должны смириться с тем, что вам придется в этом кабинете работать. Поверьте, я не шучу, не развлекаюсь, не издеваюсь на вами. Куда там. Или вы считаете, что мне нравится копаться в ваших проблемах? Скажите себе: я должна вылечиться, и для этого я должна работать вместе с этим доктором. Пускай этот доктор странен, пускай смешон, пускай неприятен, пускай даже пугающ. Но он меня вылечит. За вас, Юлия.
Доктор Шип поднес фужер к носу, покачал его, втянул аромат, причмокнул и выпил совсем не по правилам – одним махом.
Она пожала плечами.
– Я за рулем.
– Тогда не пейте.
– Да ладно уж, выпью.
– Ну вот мы храбрые, вот мы и собрались с духом. Скажите, Юля, если я начну сейчас беседовать с вами о детстве, о родных, о том, что вы никому никогда не рассказывали, – вы согласитесь с этим? Не отвечайте, только кивните – да, нет?
Она не кивнула, не покачала головой. В глазах возник испуг.
– Тогда вы должны просто лечь на диван, закрыть глаза и говорить, говорить. Все, что хотите, что лезет в голову. Только-то и всего. Я же буду сидеть в кресле и молчать. Не комментировать, не задавать наводящие вопросы. Я буду паинькой. Вы же говорите. Смотрите, вы пока что не произнесли ни одной фразы длиннее четырех или пяти слов. Не бойтесь, что я подумаю о вас. Помните – я ваш доктор. И мы таким образом с вами работаем. А теперь ложитесь. И начнем сеанс.
Прошло, наверное минут десять, пока ей не надоело молча лежать и она не заговорила.
Она рассказала, что ее сосватала сюда Катерина, подруга. Что Катерина недавно вышла замуж, уже в третий раз. Что дружат они со школы и та всегда шарахалась от пацанов. И завидовала ей, Юле. А у нее, у Юли, с парнями как раз было все отлично… Здесь она замялась и перешла на Виолетту. Виолетта – круглая дура. Но ей по жизни охрененно везет. Переделала себе имя с Варвары на Виолетту и убедила всех, что ее папик работает в МИДе, а мама – в ювелирторге. А на самом деле папа был шофер, а мама – коридорная в «Космосе», была такая гостиница. Какого хрена ее снесли, номера были дешевые, можно было с пацанами на ночь… Юля снова осеклась. И перешла на Сочи. Ей не нравился этот город-курорт, всесоюзная здравница. Педики, папики с жирными чревами. Думают, раз ноги у тебя длинные, значит, помани пальцем – побежишь. Щас, разогнались. От этих потных папиков один лишь триппер. Виагра им уже не помогает… Она снова замолчала.
– Я бриллианты люблю. Золото нет. Серебро – так себе, забавно, что ли. Когда вещь старинная, тогда серебро катит. А так… Нет. Бриллиант в один карат – самое оно. Меньше – как-то не того. А больше тоже не того. Кинулись все на брюлики и ни хрена не секут. Им «Орлова» подавай, чем больше, тем лучше. И на члены бросаются, словно кайф – от размера. Бред какой-то. А что по телеку показывают? Это ж дети смотрят! Вот и вырастают пидарасы. И эти, которые херами под роддомами трусят… Уже двух дур-лесбиянок в звезды записали. Куда все катится? К психу, как последняя дурра, приперлась. На, раздевай меня, конфетку. Еще и оближи. Ходят, зенками зырят, раздевают прямо сквозь белье. Хоть не носи белье это, все равно как голая… Бутики эти – одно название. Те же тряпки, что на рынке, а цена – одуреть. Фитнесы. Дерьмо собачье. А не будешь ходить – выпадешь из контекста. Ты бы эти фигуры видел. Тренеры между собой рыгочут с этих коров. Их не в фитнес, а на свиноферму. Свиноматками, – она хохотнула. – Жена префекта, задница на унитаз не налазит, – «ах, у меня целлюлит, операция так дорого стоит». А я сама всего достигла. И под мужиков не подкладывалась, как… Я тебе много наговорить могу. Так и что толку? Это что, помогает?
Док не отвечал, а ей захотелось открыть глаза и посмотреть, что он там сейчас делает, как он на нее смотрит. Да и повернуться набок нужно, спина вся затекла.
– Я повернусь, это дозволяется… наукой? Не отвечаешь? Значит, можно. Молчание – знак согласия. А мне плевать, что ты там обо мне думаешь. Я тебе двести баксов отстегнула. Раз это по науке. Все ж в себе носишь. Этих подружек выслушивай, поддакивай. От них уже тошнит. У них мужья, им сочувствия не хватает. Некому поплакаться. А Юлька все выслушает. А то, что у Юльки самой… Мне, может, по ночам… Ты там сам сообразишь, что мне по ночам. Или тоже рассказать? Может, ждешь, как я буду рассказывать о всяких там сценах? Так купи себе порно и разглядывай. Всем, понимаешь, расскажи, поделись, душу выложи. А кто ты такой? Исповеди хочешь? Ну конечно, чего же еще. Вы от этого кайф ловите. Вот вас психами и зовут. Трусики ему… Я тебе что, говорила, что у меня там в метро? Не говорила. На память не жалуюсь. Я всегда помню, что говорю, а что нет. Могу напиться в дрова, все равно помнить буду. Иначе бы я здесь не лежала. А где-нибудь на занюханой фирме, у шефа на столе. Говно – эта ваша демократия.
– Уф! – подал голос психоаналитик.
Она лениво потянулась и решила посмотреть ему в глаза.
– Да, можете подниматься. Теперь я с вами побеседую и, думаю, примем решение. Думаю, беде вашей можно помочь. Как хотите, можете оставаться на диване, можете перейти в кресло. Полчасика беседы и… Я вам еще не надоел?
Она подумала и перешла в кресло. Закурила. На доктора старалась не смотреть и казалась отчужденной. Впрочем, Шип прекрасно понимал, что к чему. Пациентка излила душу, обнажилась, так сказать, и теперь ждет приговора. Отсюда и напряжение. Но психоаналитику до этих переживаний нет никакого дела.
– Да, так вот, – продолжал Шип, – как я уже упоминал, я не практикую традиционный психоанализ. Есть у меня одна, но значительная слабость – женщины. Люблю я вас, что поделаешь? Но, знаете, годы бегут, берут свое. И стал я за собой замечать, что общение с женщинами забирает чересчур много сил. Если бы я был суеверен, решил бы, что все женщины – ведьмы. Работаешь с пациенткой и видишь, что с каждым сеансом ты бледнее, а она – ярче и здоровее. Нет, о вас, Юля, я ничего подобного не думаю. О вас мне покамест, собственно, думать нечего. Ведь вы мне ничего о себе не рассказали.
Он замолчал, позволив ей пожать плечами и затушить окурок.
– Все, что вы мне рассказали, – это стандартный набор. Идя к психоаналитику, вы, наверное, готовили себя. Неосознанно. Знали ведь, что придется рассказать о себе, вот ваш «компьютер» в вашей очаровательной голове все и разложил по полочкам. Чтобы получилось и психологично, и в то же время чтобы о настоящих ваших страхах и болевых точках – ни гу-гу. Да, метро… метра – нигде нет. Чтобы его отыскать, надо копнуть. И обнаружится банальнейшая причина. Причин этих – стандартный набор. Любой начинающий психолог перечислит их по пальцам. Но какой бы ни была причина, знать о ней – уже боль и состояние стресса. Обнаружить ее мне, как психоаналитику, легко, но вот чтобы вы ее согласились увидеть и поверили мне, что я вас не мучаю, а лечу, чтобы было так – между нами должно быть полное доверие. Вы знаете, какая доверительность наступает между доктором и его пациенткой? Абсолютная, безграничная, словно оба – уже в одном теле, так сказать – одна душа. Не верите? Вот вы сейчас напряжены и не верите. Но если бы мы провели сотню-другую сеансов… Вы бы узнали, что такое настоящий друг. Но, скажу вам по секрету – к проблеме метрополитена это не имело бы ровным счетом никакого отношения. Вашу фобию можно исцелить и без этого влезания в душу. Вы уйдете от меня и будете знать, что у меня не остались ключи от вашей души. Так будет честнее, не правда ли?
Она наконец посмотрела на него. Во взгляде что-то промелькнуло, какая-то мысль. Доктор оставил этот момент без обычного своего комментария.
– Итак, вы поведали мне о себе. Теперь мой черед. О чем мне вам рассказать? Конечно, о моих проблемах. А какие у меня проблемы? Конечно – психоаналитические.
Она улыбнулась уголками рта. И вытащила новую сигарету. На этот раз в движении не было скованности и нервозности.
– Ну вот. А так как проблемы психоанализа не могут замыкаться на одном лишь докторе, то будут они касаться и вас, Юля. Но касаться как обобщенной, так сказать, пациентки. Понимаете, методика предписывает мне доискаться до ваших фобий, а затем до их истоков. Истоки должны пребывать где-то в вашем детстве или юности. Все фобии родом из детства. Кстати, еще по коньячку? Совсем по чуть-чуть.
Доктор Шип плеснул в фужеры.
– За ваше исцеление.
Она кивнула, и они выпили.
– Скажите, Юля, вы не обидитесь на меня, если я не стану изучать вашу индивидуальность, раскрывать вам вашу личность? Нет? Вы меня успокоили. Тогда я вам скажу по секрету одну вещь. Знаете, в какую эпоху мы живем? В эпоху безличного. Нет личностей, нет. Нет индивидуальностей. Так что нечего раскрывать. Современному человеку бремя личности не по плечу. Даже гении, за которыми мы должны признать индивидуальность, выдерживают ее ношу с превеликим трудом. Недаром о них говорят, что они параноики, шизофреники, в лучшем случае им следует ставить диагноз «неврастения» или «маниакально-депрессивный синдром». Это Фрейд ублажал своих экзальтированных дамочек сказками об их сложной и многогранной натуре. А человек прост, и нет в нем никаких сложностей, даже если этот человек – женщина. Вы не обижаетесь, Юля? Я знал, что мы поймем друг друга. Ведь вы – сильный характер. Вам самой эти сказки были бы смешны. Другое дело, что… Не сейчас, потом, через день, неделю, вы подумаете, что у ваших подруг в их жизненном наборе есть утешительные сказки психоаналитиков, как есть походы в косметический салон, в массажный кабинет. Подумаете и взгрустнете. Поверьте, здесь грустить не о чем. Потому что каждый психоаналитик думает о людях то же самое, что и я. Только я это прямо выкладываю, а они боятся. И у них есть свои фобии. И они проходят цикл психоанализа у своих коллег, для профилактики. А люди просты. И мне совсем не нужно слушать вашу историю жизни, вдаваться в подробности и искать болевые точки, чтобы выяснить, откуда же у вас метробоязнь. Я знаю откуда. Вы упрекали меня, что я жажду исповеди. Вот я как раз и не жажду.
Доктор Шип снова замолчал. Свет в комнате был приглушен, доктор небрежно оперся о подлокотник кресла, поза его свидетельствовала о раскрепощенности, пациентка откинулась на спинку своего кресла, что говорило о спокойном ожидании. Доктор выключил настольную лампу и зажег торшер, стоявший в углу за его спиной, видимо, выключатель был спрятан где-то в столе. Торшер изливал красноватый сумеречный свет.
– Мне нравится такое освещение, – продолжал доктор. – Предметы едва различимы, их контуры расплывчаты. Стен почти не видно, и кажется, что ты плывешь где-то… Плывешь по жизни, сокрытый ото всех, но все-все видишь. Это подсознание, Юля. Только оно может желать и бояться. Разум – лишь инструмент, чтобы желания осуществлялись, а страхи – нет. Скажете, запел доктор свою песенку, задул в свою дуду? Сейчас охмурять начнет. Признаюсь, я и сам не верю в это подсознание. Его придумал все тот же Зигмунд Фрейд, отец психоанализа. Для этих самых экзальтированных дамочек, дабы благоговели перед большой наукой и делали круглые глаза, дуры. На самом деле сидит в каждом из нас такой маленький тиран, наше истинное Я. И никакой психоанализ ему нипочем. Ни за что не покажет себя тиран, ни из какого зеркала не глянет. Раз он решил, что метро – это страшно, значит, будет страшно. Не помогут никакие уговоры, никакие угрозы или спецметоды вроде кодирования. Можно, конечно, попробовать гипноз, но я, знаете ли, не советую. Гипноз, решая одну проблему, порождает массу новых. Да вы, кстати, гипнозу не поддаетесь, редкий для женщины случай. Что же делать, спросите вы, с этим тираном? А надо ли с ним что-то делать? Разве можно изменить свое Я? Ведь это уже будет не ваше Я, другой человек, не Юля, а какая-нибудь Валя. Вы желаете стать Валей, Юля?
Раздался смешок. Психоаналитик отметил, что смех у Юлии приятный, низкого тембра, не дурносмех. Шип вздохнул печально, что поделаешь: дал себе слово не ударять за пациентками – держись, маленький тиран.
– Когда человек приходит на настоящую исповедь, в церковь, – иной исповеди, вне церкви, быть не может, – речь идет именно о нашем скорбном Я, о нашем тиране. Поэтому грех и называется грехом, что исходит от тирана, а не ангела.
– О-о! – протянула она. – Верующий психоаналитик…
– Правда, звучит как сентиментальный патологоанатом?
– Угу.
– Это значит, что вы меня понимаете. Это хорошо. А когда пациентка рассказывает…
– Слушайте, почему вы все – пациентка, к вам что, мужчины не ходят?
