Текст книги "Феминиум (сборник)"

Автор книги: Анна Котова

Соавторы: Наталия Ипатова,Наталья Резанова,Далия Трускиновская,Владислав Русанов,Сергей Чекмаев,Людмила Козинец,Елена Первушина,Ярослав Веров,Юлиана Лебединская,Ника Батхен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

– Антон, вы не трус! Любой бы боялся на вашем месте. Я помогу вам! Я директор крупного медиахолдинга, мы напишем статью, много статей. У меня есть связи в Совете. Никто не посмеет вас тронуть.

– Вам пора.

– Антон, – Матерь Кошачья, чей роскошный хвост разгоняет тучи в светлый летний день! Как же он не похож на других. – Антон, я не уйду. Не сейчас. Я слишком долго вас искала.

– Да? А я думал, Марта сдала меня довольно быстро.

Танна покачала головой. Обняла мужчину.

– Я слишком долго тебя искала.

– Хорошо, оставайся. Только в душ сходи.

– Ты рискуешь, оставаясь со мной, – Антон приподнялся на локте, провел пальцами по ее лбу, отодвигая упавшую на глаза каштановую челку.

Прошла неделя с тех пор, как Танна постучалась в дом писателя. Каждое утро она просыпалась с мыслью, что сегодня уж точно уедет, но каждый раз звонила в офис и говорила, что ее командировка затягивается еще на день.

– Но сегодня мне придется уехать, – она улыбнулась. – Пока НМХ не подал в уголовный розыск.

Целую неделю они были неразлучны. Вечерами, скрытые сумерками, гуляли по окрестным полям, купались в речке, жарили на костре грибы и картошку или просто сидели у огня, прижавшись друг к другу. А днем – не вылезали из постели. Танна считала, что за свои тридцать пять лет успела узнать о любовных утехах все. Что она могла знать? У нее был трах с гаммами и омегой, секс с Лийной, и только Антон подарил нечто такое… по-настоящему будоражащее. Даже сильнее, чем фильм про Чезаре.

– Уезжай. Я привык бояться за себя, но страха за нас двоих я не выдержу.

Танна прочитала его рассказы и начало романа. Ничего подобного ей никогда не встречалось, хотя директор НМХ была человеком весьма эрудированным. Разумеется, в мире полно талантливых писательниц, но все они женщины. В запретной древней литературе было много авторов-мужчин. Но Антон не похож даже на них. Нет, такой талант однозначно нельзя закапывать в землю.

– Ты поедешь со мной! Никто не тронет мужчину директора НМХ!

– Гамму директора.

– Мужчину!

– Брось, Танна. Мы оба знаем, что это невозможно.

– Мы оба знаем, что невозможно всю жизнь прятаться. Ты не трус! Раньше ты был совершенно один, но теперь – ты под моей защитой. Обязанность всех женщин – защищать и оберегать гамм с омегами, давать им средства к существованию. Ты лучший из всех, кого я встречала. Почему бы мне не защитить именно тебя? А ты сам? Не надоело сидеть взаперти, словно загнанный зверь, словно преступник? Ты человек! Ты личность! Талантливый писатель, наконец!

– Ты меня любишь?

Матерь Кошачья, чье шипение отгоняет коварных псов! Опять этот вопрос! И почему мужским существам он так важен?

– Я хочу спасти тебя!

– Вот видишь. Даже если я поеду с тобой, даже если останусь жив, буду писать и издаваться, я все равно никогда не добьюсь тех вершин, которые доступны женщинам. Не сравняюсь с тобой по статусу.

– Плевать на статус! Ты – личность, которых мало. Остальное – неважно!

Антон сел в кресло, в то самое, с которого началось их знакомство, подпер подбородок кулаками. Уставился куда-то за пределы комнаты.

– Антон, – Танна подошла, запустила пальцы в смоляные, как у Лийны, волосы, прижалась к мужчине всем телом. – Я защищу тебя. Обещаю.

Они выехали через час. Танна щебетала без умолку, словно какой-нибудь гамма на брачном ложе, Антон был молчалив и сосредоточен.

– Тебе надо расслабиться, – сказала ему альфа. – Первая заповедь Великой Кошки: чтобы ни случилось – расслабляйся.

– Это же вы, женщины, потомки Великий Кошачьих. А мы, жалкие гаммы, произошли от…

– Хватит! Не желаю этого слышать! Плевать, кем ты родился. И ты, и Иоанн, и Радомир – доказательство того, что все зависит от человека. Остальные просто ленятся. Привыкли существовать по правилам общества, им даже в голову не приходит, что можно жить иначе! Но ты! Ты живой пример для всех них. Антон, как же я рада нашему знакомству. – Весенний ветер врывался в открытое окно, развевал волосы. – Вместе мы взорвем этот мир! Мы найдем и спасем других. Дадим ряд публикаций. Антон, ты станешь звездой! Ты слышишь меня? Антон?

Танна ударила по тормозам, прижалась к обочине.

– Антон! Антон, ответь!

Мужчина не шевелился. Не дышал.

– АНТОН!!!

Она хлестала его по щекам, делала искусственное дыхание, умоляла, угрожала – ничего не помогло. Танна, рыдая, вышла из машины. Ни души. Абсолютно безлюдная дорога, с обеих сторон – пустынные поля. Предположение, что Антон стал жертвой снайпера, отпало. Стрелку просто негде спрятаться. Да и ран на теле нет. Но что же произошло? Отравление? Они всю неделю практически не разлучались, ели из одного котелка, отрави кто-нибудь пищу, альфа бы тоже погибла. Яд, который действует только на гамм? Чушь собачья. Яд замедленного действия, которым Антона отравили еще до их знакомства? Как раз в то время, когда погибли Иоанн с Радомиром. Вполне возможно. Вот только почему городских омег убили мгновенно, а живущего в глуши Антона – медленным ядом?

Не сходится. Ничего не сходится.

Танна села в траву около машины. Продолжать путь не было сил. Да и куда ехать? Зачем? Трава мягко шелестела в тон беззвучным слезам альфы. Мыслей не было никаких, даже релаксировать не хотелось, не говоря уже о том, чтобы анализировать ситуацию. Смысл? Никакой анализ не оживит Антона. Сидеть, просто сидеть и смотреть на зеленое море. Сидеть, а потом… Не будет никакого потом. Незачем.

– Танна Морс?

Она что – заснула? Танна растерянно смотрела на припарковавшийся напротив ее «Неохонды» черный шарообразный автомобиль и на пожилую альфу, окликнувшую ее. Окликнувшую сухо и абсолютно спокойно. От этого почему-то стало мерзко. Танна тряхнула головой, словно пытаясь отогнать дурной сон. Или – нелепую реальность.

– Где Антон Корн?

Из машины вышли еще три молодые альфы. Танна молча на них смотрела. Пожилая леди вздохнула.

– Хорошо. Поставлю вопрос иначе: Антон Корн еще жив?

– Кто вы?

– Меня зовут Алисия Шерри. Я – настоятельница Совета по вопросам взаимоотношений между социальными слоями.

– Зачем вы его убили?

– Значит, он уже мертв, – настоятельница кивнула спутницам, двое из них направились к «Неохонде».

– Назад! Не смейте его трогать!

Третья телохранительница бросилась ей наперерез, схватила в охапку.

– Милая леди, – Алисия по-прежнему говорила аномально спокойно. – Вашего писателя никто не убивал. Равно как и врача с художником. Нам следовало встретиться раньше, но я не думала, что у вас с этим гаммой так далеко зайдет.

– С мужчиной! Он был мужчиной! А вы – жалкие убийцы!

– Хорошо, Танна. Нам надо поговорить. Но не здесь.

– Я никуда с вами не поеду!

– Тогда, может, пригласите меня к себе?

За руль «Неохонды» села одна из телохранительниц. Алисия со второй расположились на заднем сиденье. Тело Антона увезла третья. Уже у самого дома у Танны зазвонил мобильный.

– Пушистая, куда ты пропала? – трубка защебетала жизнерадостным голосом любимой леди. – Не отвечаешь на звонки, не появляешься ни дома, ни на работе! А мы с Ритой, Сандрой и Амэ в сауну собрались. Захватим парочку гамм и – вуаля на весь день! Присоединяйся!!!

– Нет. Спасибо.

– Дорогая? У тебя все хорошо?

– Не совсем.

– Мне приехать? Танна? Почему ты молчишь?

– Приезжай. Через час. Только без гамм и без бани. Жду. – Танна положила трубку и с вызовом посмотрела на Алисию. Осмелитесь ли убить меня теперь? Алисия осталась невозмутимой. Впрочем, глупо. Захоти настоятельница от нее избавиться, сделала бы это в чистом поле. И могилку бы там же выкопала. Одну на двоих с Антоном.

В квартиру вошли вдвоем с Алисией. Телохранительницы остались в подъезде.

Алисия какое-то время бродила из комнаты в комнату, рассматривала стены, картины – простые, масляные, без каких-либо эффектов, но от этого не менее очаровательные. Стеллажи с книгами. В основном со стандартными цифровыми, но немало на полках было и старых, бумажных.

– Вижу, ты хорошо покопалась в нашем архиве. Тем проще пройдет беседа.

– Что случилось с Антоном?

– Мужчины… Женщины… Эволюция всегда развивается по той ветке, к которой стремится б ольшая часть общественного сознания. – Настоятельница села в релаксирующее кресло, сохраняя при этом царскую осанку. – К примеру, после нескольких мировых войн коллективное сознание устает от мужчин-завоевателей, наталкивает некую ученую леди на открытие, скажем, в генетике, и с определенного момента начинают рождаться сплошные гаммы с омегами, понимаешь?

– Не совсем. Нас учили, что гаммы с омегами родились из пыли под лапами…

– Забудь. Человечеству не раз предрекали гибель, но оно живуче, как кошки! Доказательство тому – замена агрессивных мужчин мягкотелыми особями, способными лишь удовлетворять женщину. В них ничего иного не заложено, понимаешь?

– Кажется, да.

Алисия удовлетворенно кивнула.

– Итак, некая особь рождается с определенной программой. Но вдруг в программе происходит сбой, и это существо вопреки своей ограниченной природе начинает рисовать картины. Уходит от основной задачи в неизвестном направлении. Проведем параллель: что происходит с компьютерной программой в случае сбоя?

– Ее ликвидируют.

– Или?

– Она заходит в тупик и перестает функционировать. Вы хотите сказать, что Антон самоликвидировался?

– На уровне подсознания. И остальные тоже. Программа зашла в тупик, накопила массу ошибок. Выход у нее лишь один. Антон и так просуществовал дольше остальных. Возможно, отказ от публичности и частичный побег от таланта притормозили его ошибочное развитие. А может, это потому, что гаммы не так чувствительны, как омеги. В том числе – и к собственным трансформациям. Но ваш роман эти трансформации усилил.

– Я его убила?

– Ускорила неизбежное.

– Зачем вы мне все это рассказали?

– Чтобы ты не наделала глупостей. Не принялась искать несуществующих убийц, гоняясь до конца жизни за призраками.

– И вы думаете, я вам поверю?

– Хочешь провести эксперимент? Возьми любого гамму или омегу. Посади под замок, огради от внешнего влияния, устрани малейшую угрозу, установи за ним круглосуточное наблюдение. И попробуй сделать из него еще одного Радомира или Антона. Увидишь, что выйдет. Только, чур, – не реветь потом!

– Но… Неужели это навсегда? Хоть когда-нибудь они смогут измениться?

– Возможно. Тем более что предпосылки уже есть. Но должно пройти время. Окрепнуть сознание. Измениться запросы общества.

– И вы не будете им мешать?

– Зачем? Разве можно остановить эволюцию? Другое дело, что в процессе трансформации погибнет еще не один омега и гамма.

– Погибнут. Именно те, кто больше всего достойны жизни. Неделя с Антоном была лучшей в моей жизни. Я больше ни на одного из этих… существ взглянуть не смогу.

Алисия не ответила. Какое-то время они молчали.

– А Чезаре? Существовал ли когда-нибудь Чезаре?

– Кто???

Танна достала диск с древним фильмом, положила перед собеседницей.

– Ах, Чезаре. Этого тебе не скажет никто. Много их было, воителей.

– Но женщины тоже воевали!

– Только не дочери Кошки. Пока соблюдается Первая заповедь, войны нам не страшны.

– Заповедь? Вы же сказали, что кошачья религия – выдумка!

– Но это не значит, что мы не должны расслабляться!

Танна закрыла дверь за старой леди. Легла на кровать. Несколько раз глубоко вздохнула. До прихода Лийны оставалось минут сорок…

Наталья Корсакова
И МИР ЕЕ – ВОЗМЕЗДИЕ

1

«Святая Оанда, имя твое выбито на скрижалях памяти нашей.

Ты подняла нас с колен, вернув этому миру совершенство.

Ныне прошлое навсегда вычеркнуто из летописи дней.

Мы свободны…»

Юноша коснулся выпуклой, шелковистой вязи орнамента на буквах. Мастерство необычайное. Каждая страница – картина, засмотреться можно, краски яркие, живые, словно вчера положенные. Сейчас так не пишут, мельчат, строчка к строчке, тесно, без украшений, бумага нынче дорога.

Расточительство, сказал тогда наставник, так не беречь бумагу, поля чуть не в ладонь, а буквы-то, буквы большущие, а укручены завитушками так, что читать сложно. Не жрецами писано, беспокойный слог, невнятица. Сожги!

Но не поднялась рука бросить в огонь древнюю книгу. Спрятал, читая тайком. Только книга разочаровала. Не было в ней мудрых высказываний старцев, лишь странные легенды о святой Оанде. Истории, одна другой причудливее, грозили страшными карами неведомым врагам. И ни слова о величайшем подвиге святой Оанды: о сотворении этого мира у истоков времен.

Он приоткрыл окно, совсем немного, чтобы утренний, наполненный уже осенней прохладой воздух не выстудил комнату, и осторожно, стараясь ступать по приметной трещинке, где половицы не скрипели, подошел к кровати. На этот раз приступ лихорадки был особенно долгим, наставник бредил всю ночь и лишь перед рассветом затих в тяжком сне. В этом году болезнь вернулась рано, обидно рано, ведь еще не было осенних ветров.

Где-то протяжно затрубил рожок. Юноша встревоженно замер, метнулся взглядом по лицу наставника, но тот лишь слабо застонал сквозь сон, корябнул пальцами грязную суконку одеяла и затих. Осень. В стылом воздухе звуки становятся ярче, пронзительнее. Ругая себя за оплошность, вернулся к окну и осторожно приладил перекошенную раму обратно. Слава святым, не заскрипела.

Напротив, под кособоким соломенным навесом, собирались поселяне, зубоскалили, шумели, готовясь к встрече с хозяйкой. Сенги покачал головой. Странные обычаи. Так не похоже на Убежище. И люди здесь странные. Смотрят, словно кусают. Наставник говорил, что жрецов уважают, но почему же?..

И староста… Юноша невольно поежился. Пришел сегодня на рассвете, навис сумеречной тенью, перепугав до смерти. Сегодня праздник, говорил староста, не таясь, в голос, работы отменены, госпожа приезжает. Умоляю, тише, вскочил с постеленной на полу накидки, оглянулся, ловя звук дыхания, наставник только что уснул, прошу вас тише, шептал ему, боясь заглянуть в темные провалы глаз. Приходи, ученик жреца, уголок рта кривился в непонятной ухмылке, приходи утром…

Сон зыбкий, мучительный, отступал, сползал тяжким шершавым куском весеннего снега, обнажая остро-остро вспыхивающую где-то под сердцем колкую струнку боли, еще кроткую, еще щекотную. Старик улыбнулся ей, прислушался к ласковому биению, и радость, тихая, безбрежная радость наполнила его. Как хорошо, прошептал он, слава святым, болезнь отступает. Ликование росло в его груди, и казалось, еще мгновенье, он сорвет с себя тяжелое одеяло, выбежит прочь из этой душной коморки, смеясь…

Боль вдруг шаркнула огненным коготком по сердцу, окатив волной дурноты. Почему, удивился он, почему? Сумерки потянулись к нему вязкими, жаркими щупальцами, и мысль тревожной, суетной птицей забилась на границе сознания, он напрягся, потянулся к ней, но она сочилась сквозь пальцы колючими, ускользающими искрами, а у него не хватало сил собрать их воедино.

Старик открыл мутные, воспаленные глаза и непонимающе уставился в пустоту. Рожок протрубил снова. Болезненная судорога прошла по лицу жреца.

– Осень, – прохрипел старик, – она зовет…

– Что? Что вы сказали? – Сенги подбежал к кровати, взял в ладони жаркую тяжелую руку.

Старик вздрогнул, плеснулось в зрачках узнавание.

– Сенги, как хорошо. Это всего лишь сон. – Его лицо прояснилось, он улыбнулся слабой, вымученной улыбкой, но тут же с растущим беспокойством оглядел комнату. – Где мы? Что это за место?

– В поселении, что недалеко от моста.

Жрец со стоном закрыл глаза. В поселении. Сенги все же притащил его сюда, пренебрег запретом. Упрямец. Стало быть, звук рожка ему не почудился. Началась осень. Это время года, несмотря на десятилетия, проведенные в Убежище, он ненавидел до сих пор, и до сих пор оно отзывалось в нем тупой, грызущей болью, не знающей пощады.

– Ты не должен был меня сюда привозить.

– Наставник, я не мог вас там оставить, начался дождь, – юноша нахмурился. – Я знаю, вам не нравится останавливаться в поселениях, но вы и так два дня не приходили в себя.

– Сенги, ты не понимаешь, – качнул головой старик. – Мальчик мой, ты всю свою недолгую жизнь провел в Убежище и даже не догадываешься о мире, что лежит за его стенами.

– Я не заметил особой разницы, – обидчиво вздернул он подбородок.

– А что ты мог заметить? Мы вышли из Убежища всего две недели назад. Что ты мог увидеть?

– Вы преувеличиваете, наставник.

– Нет. Осень… Нам нельзя здесь оставаться. Началась осень, – торопливо заговорил жрец, сопротивляясь растущему, мучительному жару. – Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Я очень долго жил в городе, и осень была для меня проклятьем.

– О чем вы?

– Сенги, тебе нужно уйти. – Он сел, цепляясь слабыми пальцами за спинку кровати. – Отправляйся в Убежище. Ты знаешь дорогу. Не медли. Я догоню тебя.

– Я не могу вас оставить. Когда вы поправитесь…

– Ты должен!

– Я не могу.

Старик обессиленно закрыл глаза, порыв, давший ему силы, вдруг истощился, и он тяжело опустился на жесткое ложе.

– Не спорь со мной. Ты должен уйти. Еще есть время.

Ученик лишь тревожно покачал головой.

– Осень, – взгляд старика бродил по прошлому. – Осень… Я встретил ее осенью… Святая Оанда, как она была прекрасна… Осень, была дивная, долгая осень… Она стала моим проклятьем…

Он умолк, тяжело и прерывисто дыша. Нет, только не сейчас. Не сейчас. Он должен его уберечь. Череда призрачных образов закружила вокруг, освобожденная болезнью, тянула в страшную глубину, налипая тяжкими тоскливыми каплями. Старик боролся изо всех сил, стараясь не упустить из виду слабую, сияющую точку, тревожный маячок на границе яви и небытия, не дающий провалиться в забытье.

– Сенги, мальчик мой, уходи, обещай мне, что уйдешь. Обещай мне.

Лицо юноши страдающе исказилось.

– Наставник, не беспокойтесь, – он беспомощно погладил его по руке, стараясь унять непонятную тревогу, – вы скоро поправитесь. К тому же я обещал старосте…

– Что? Что ты сказал?

– Да не волнуйтесь так. Тут есть смешной обычай: когда приезжает хозяйка поселения, все должны ее поприветствовать. Староста просил, чтобы я пришел, раз мы здесь остановились.

Жрец вздрогнул.

– Нет, только не это! Сенги, – потянулся он к юноше дрожащей, слабеющей рукой, – нет! Ты не должен туда ходить.

– Я обещал.

– Святые, да услышь меня!

– Вы всегда учили меня быть благодарным.

– Прошу тебя, – он судорожно вцепился в его руку, крепко сжал горячими, потными пальцами. – Сенги, мальчик мой, я умоляю тебя, уходи. Нет, я приказываю тебе уйти, как твой наставник. Я имею право.

– Я обещал, – голос юноши упал до шепота, – я должен.

– Нет, мальчик мой, послушай меня, уходи!

Почему он так настаивает? Сенги всмотрелся в родное, измученное болезнью лицо. Почему, святые, почему простая благодарность хозяйке так его тревожит?

– Не понимаю, наставник.

– Я потом все объясню, не медли.

– Нет, сейчас. Я хочу разобраться.

Старик опешил.

– Неужели тебе мало моей просьбы? Ты обязан беспрекословно…

– Мое ученичество закончилось.

– Но ты еще не жрец, Сенги, а я все еще твой наставник.

– Вы по-прежнему обращаетесь со мной как с ребенком, а я хочу принимать решения сам.

Старик застонал.

– Да нет же, нет! Сенги! Я горжусь тобой. Я хочу тебе добра, хочу помочь, хочу уберечь.

– Да от чего уберечь? От чего?

– Мальчик мой, не хмурься, я всегда буду тебя так называть, сколько бы тебе ни было лет. Мальчик мой, я всю жизнь оберегал тебя… святые, как жарко… осень, Сенги, началась осень… этот мир не так прекрасен, каким кажется из-за стен Убежища. Я не хотел, чтобы ты даже знал о нем… может быть, это ошибка… идеал чистоты… понимаешь… оградить от всех горестей… Сенги… Здесь так жарко, дай воды. Благодарю. Какой странный привкус. Что это?

– Травяной настой.

– Сенги, я же просил воды.

– Вас снова лихорадит. Вам нужно поспать.

– Ну вот, меня укоряешь, а сам принимаешь решения за меня, – жрец вымученно улыбнулся. – Но ты покраснел. Это хороший знак.

– Простите, наставник.

– Мальчик мой, ты еще так молод… Я… Какое сильное зелье… язык заплетается… Сенги, прошу тебя… – Его глаза закрылись, голос, едва слышный, прерывистый, еще звучал сквозь наваливающуюся дремоту, повинуясь страстной воле старика: – Не ходи… прошу…

2

Длинные нити ветвей серебряной кроны платоида вяло шевелились в горячем медлительном токе воздуха и, подчиняясь этому неторопливому, словно прибой, движению, текла по доскам крыльца прихотливая вязь сияющей светотени. Солнечные пятна бродили по узкому неподвижному полотнищу родового вымпела, раскинутому на перилах, горел алый бархат, источая кровавое сияние, танцевали в горячем воздухе, сплетая гибкие тела в причудливые узоры, златотканые драконы.

Светлейшая Лакл, устало сутулясь в жестком кресле, раздраженно терла висок, пытаясь избавиться от сонливости, ногти болезненно впивались в кожу, это чуть-чуть бодрило, но ненадолго. Цепочка поселян текла мимо крыльца, выплескивая к его подножию согбенные, лепечущие что-то приличествующее ее приезду мужские фигуры.

Их лица, изможденные, выжженные до черноты жестким летним солнцем, старые, совсем юные, грязные, уродливые, перечеркнутые шрамами, сливались в бесконечную ленту. «Ненавижу, – тоскливо подумала она, без всякой злости, на нее уже не было сил. – Почему они идут так медленно, так невыносимо медленно?» Веки тяжелые, непослушные требовали покоя, копили песчинки.

Солнечное пятно незаметно перебралось на серебряный подол платья и ощутимо пекло колени. Лакл слегка повернула голову, скользнула по утянутым с шеи до пят в черную, лоснящуюся кожу гибким фигурам воительниц, застывших вокруг. Уловила вопросительный взгляд старшей, нет, отрицательно качнула головой, ничего, пусть все остается как есть, не хочется шевелиться, не хочется. Сонливость окутывала ее, сотканная из скользящих теней на нагретых солнцем досках крыльца, из терпкого, густого аромата листвы, сочащегося вниз по могучему шершавому стволу платоида, из усталости от долгой ночной дороги, когда сон бежит, потревоженный движением повозки.

Поселяне шуршали у ног, горбясь в поклонах, таращились на платье. Но что они понимали в переплетении древних узоров? Тайный смысл, заложенный в каждой линии, в каждом завитке, гордой летописью провозглашавший историю древнего рода Клайэдоннэ, был им недоступен. Они ничего не могли оценить. Ничего. Ей вдруг стало жалко себя, такую уставшую после долгой дороги, такую нарядную, но перед кем, такую одинокую.

И тут же всплыло отчаянное, бледное лицо Торца, залитое слезами, обрюзгшее, рыхлое тело, дрожащее в рыданиях. «Ты постарел, Торц, – сказала она ему тогда, – растолстел. – Он корчился у ее ног, нелепый, жалкий. – Я не хочу тебя больше видеть, уходи». А он все не мог поверить, все пытался перевести в шутку ее слова, вплести их в прелюдию игры, так безотказно действовавшей когда-то.

Да, когда-то выражение его глаз, жгучих, наглых, с ускользающей злой смешинкой в черной глубине, привлекло ее, но все меняется, глаза выцвели, волосы поредели, тело заплыло жиром. Уходи, ты свободен, она смеялась его упрекам, капризно-искусственной ревности, нет, я еще не нашла нового избранника, нет, но ты мне больше не нужен…

Еще одно сияющее пятно жарко возникло на плече, неприятно ярко вызолотив тяжелые пряди темно-рыжих волос. Заморгала, ослепленная, недовольно поерзала на узком сиденье, пятно чуть сдвинулось. Может, все-таки передвинуть кресло? Скосила глаза в поисках тени, взгляд, оступившись, упал на шуршащую у ног толпу. И показалось, небо обрушилось на нее, осеннее пронзительное небо. Вздрогнула, теряясь в тревожных толчках головокружения, лицо смутным овалом дрожало в зрачках, и только глаза… Его глаза, распахнутые, доверчивые. Ток гулкий, жаркий пронзил ее тело, сладкой истомой угасая в груди. Неужели, о святые, неужели?

Он склонился перед ней.

– Да пребудет с вами свет звезд, госпожа. – Золотом вспыхнули волосы, попадая в солнечный свет. – Мы благодарны вам за приют и кров.

– Откуда ты? – едва слышно прошептала она, удивленная, зачарованная.

Уже шагнувший со ступеней, он остановился и внимательно посмотрел ей в глаза. Святые, изумилась она, он смотрит как на равную. Как он смеет?

– Я из Нагорного Убежища.

Жрец?! Нет, только не это. Прикусила губу, больно, до крови. Разочарование ядом сочилось вместе с кровью.

– Зачем ты пришел на приветствие? Здесь не место таким, как ты.

Голос, послушный инструмент, звучал ровно, с положенной долей насмешки, кровь соленым облачком – на языке. Жрец. Святые, это так оскорбительно.

– Это дань уважения. – Пятно света танцевало у его босых ног. – Мой наставник тяжело заболел, госпожа. Нам пришлось остановиться в вашем поселении, но вы не беспокойтесь, как только он поправится, мы сразу же уйдем.

– Оставайтесь сколько потребуется. – Солнце в его волосах вдруг ослепило. Откинулась на спинку кресла, туго напряглись корсетные струны платья, воздуха для вдоха только на горсть, чуть-чуть, чтобы не задохнуться. – Куда вы идете?

– Мы возвращаемся в Убежище после поклонения мощам святой Локс.

– Святой Локс? Мощи? – повторяла она пустые, ничего не значащие слова, пыль на губах, нечем дышать.

– Да. Таков обычай, – торжественно подтвердил он.

– Какой обычай?

– На тридцать шестой день осени я должен стать жрецом. Перед этим принято просить благословения у святых. Мой наставник выбрал святую Локс.

Качнулся золотым кружевом мир. Потянулась вперед, жесткие подлокотники болезненно ударили в ослабевшие пальцы.

– Так ты не жрец?

– Нет, я всего лишь ученик жреца, но мое ученичество уже подходит к концу.

Ученик! Жизнь мягко толкнулась в жилах. Ученик! Ветер, почти летний, шальной, ударил в лицо запахами опаленного на солнце луга. Она вдохнула его, потянула жадными нервными ноздрями, до озноба, до головокружения, глоток за глотком, ненасытно.

– Как твое имя, ученик?

Ключевой водой текло на языке слово «ученик», вторило ему вкрадчивое эхо внутри, отражалось на губах угасающей полуулыбкой, копилось внутри теплым, щекочущим комком.

– Сенги.

– У тебя очень древнее имя. Оно означает «дающий обет».

– Я знаю, – он застенчиво улыбнулся.

Она улыбнулась в ответ, не вспоминая об этикете, не выверяя положенный изгиб губ, босоногой продрогшей девчонкой потянулась к нему, словно к огню, истосковавшись по теплу.

– Хочешь, я пришлю твоему наставнику знахаря?

– Не беспокойтесь, госпожа. Знахарь уже приходил.

– Может быть, прислать еды?

– Благодарю, не нужно. Наша пища очень проста, и ее достаточно.

Неуч, легко усмехнулась, он смеет отказываться. Да, не торопятся жрецы преподавать мирские законы своим ученикам.

– Значит, вам ничего не нужно?

– Нет. – Он покачал головой. – Я пойду?

– Торопишься?

– Наставник один, я тревожусь за него.

– Но ты же сам сказал, что ему нужен покой. Пусть поспит. А мы между тем побеседуем.

– Скоро полдень, а солнце ранней осенью еще опасно, нельзя держать их там долго, – он кивнул в сторону поселян, сгрудившихся в прозрачной тени платоида. – Вы должны позаботиться о своих людях.

Должна? Он смеет учить меня? Чуть не вскочила с кресла, но с трудом сдержалась, стекленея в полуулыбке.

– Ты прав, – заставила себя кивнуть, превозмогая судорогу мышц шеи, покосилась на непроницаемые лица воительниц, слишком непроницаемые, чтобы не заподозрить ускользающую усмешку. – Подожди в доме, я скоро освобожусь, и мы продолжим разговор.

Он растерянно покачал головой.

– Но я должен идти.

– Сенги, я всего лишь предлагаю тебе стать моим гостем и разделить скромную трапезу. Неужели будущий жрец может быть столь жестоким?

– Жестоким? Но…

– Ты отказываешь мне в духовном общении? И это в самое тяжелое для меня время, когда мне так необходима поддержка. Как ты…

«Святые, что я делаю? Мне, которой достаточно только знака, чтобы его отвели в мои комнаты, зачем мне его согласие? Зачем, святые?»

Он порывисто шагнул к ней, неверно истолковав мучительную гримасу на ее лице.

– Нет, как вы могли подумать? Я не могу отказать, что вы. Если помочь вам в моих силах…

– Да, – полувсхлип и слезы, совсем немного, чтобы чуть увлажнить глаза, но не размазать грим, – да, это в твоих силах.

– Я только боюсь, что…

– Не нужно слов, иди в дом, – спрятала она в дрожащей тени ресниц жадный блеск зрачков. – Становится жарко.